***

Ч а с т ь   в т о р а я

ГРУЗИЯ (СЕГОДНЯ – ГЕОРГИЯ).
ЗРЕЛЫЕ  ГОДЫ.

 







Эту часть можно было бы назвать – "Опыт успешной интеграции". Я очень быстро вошел в совершенно новую для меня среду, понял ментальность окружающих меня людей, сумел показать им, что я приехал не учить их жить и пытаться привить им свои представления, а напротив – готов учиться у них не только языку, но и поведенческому ритуалу. Иными словами, я не лез "в чужой монастырь со своим уставом". Не хотелось бы прибегать к высокопарным выражениям, но, очевидно, придётся – я шёл навстречу новой жизни с открытой головой и открытым сердцем. "С открытой головой" – это значит с большим желанием понять, что происходит вокруг меня, а "с открытым  сердцем" подразумевается – с любовью. Грузию я полюбил через три дня после приезда.
И в этом весь секрет успешной интеграции или, как говорят в Израиле, абсорбции – в любви к стране, к её земле, к её людям.
Из пяти специалистов, присланных вместе со мной из разных вузов страны в Грузию, нас осталось двое. Из Израиля в процентном отношении отток был поменьше, но тоже были такие, которые не смогли абсорбироваться. Уже гораздо позже я услышал пословицу: Израиль (в обобщённом смысле – страна) как зеркало – какую рожу состроишь, такую и получишь в ответ.










Глава 1. ТБИЛИСИ , ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ
Город и люди; моё решение не возвращаться в Харьков

В конце августа 1956 года мы с моим сокурсником Иваном Бурцевым отправились по месту распределения, а по дороге остановились на несколько дней в Сочи.
Дорога из Сочи в Тбилиси шла через Абхазию, тогда неотъемлемую часть Грузии. Сегодня этой связи нет, Абхазия стала "независимой" страной. Признав Абхазию в одностороннем порядке, Россия оказала ей медвежью услугу. С тех пор прошло уже около пяти лет, и ни одна страна в мире не присоединилась к этому признанию. Но тогда всё было иначе. Абхазия считалась одной из красивейших провинций Грузии и, казалось, что этому единству ничто не угрожает.
Мы не отходили от окна, всматривались в пейзажи новой для нас страны. Всё было необычным, загадочным, волнующим! Это чувство не оставляло нас и по приезду в Тбилиси.
Город показался нам очень красивым. Он вытянулся вдоль Куры (Мтквари по-грузински) с запада на восток. Сегодня, наверное, говорят с востока на запад. Ведь раньше в Тбилиси приезжали через Абхазию, то есть с запада, а сегодня железнодорожная связь с внешним миром возможна только через Баку. С севера и юга город ограничен горами. На севере это южные отроги Главного Кавказского хребта, на юге – Мтацминда (Святая гора), одно из красивейших мест города. Здесь расположены пантеон, церковь и могилы многих известных людей, в том числе Грибоедова, с рвущей сердце эпитафией от его юной жены – Нины Чавчавадзе. Город с горой в те годы связывал фуникулёр, заложенный ещё до революции бельгийской компанией. При нас была построена воздушная дорога.
Центральной осью левобережной части города был проспект Плеханова, правобережную часть город украшал проспект Руставели, где располагались гостиницы, оперный театр, церкви, институт марксизма-ленинизма (очень импозантное здание), Дом правительства.
Районы города отличались друг от друга и по внешнему виду и по составу населения. Самым престижным считался район Ваке. Одни районы были населены в основном грузинами (Сололаки, Ваке, Вера), другие – армянами (Авлабар, Навтлуги), русскими (Третий массив), грузинскими евреями (Майдан), азербайджанцами (Ортачала). В городе жили ещё курды (езиды), выделявшиеся красочностью своих одежд, греки, компактно населявшие Цалкский район в Южной Грузии, и айсоры (ассирийцы-христиане), родным языком которых был арамейский.
В азербайджанском районе была мечеть, а в еврейском – две действующие синагоги: грузинских евреев (очень красивая) и ашкеназийская (поскромней). Прихожанами последней, мне кажется, были в основном субботники. По рассказам старожилов, раньше имелись ещё отдельные синагоги у горских и персидских евреев.
Позже я узнал, что среди русских в Грузии большой процент бывших сектантов-духоборов (мистики),  молокан (рационалисты), субботников, о которых я упоминал и др., что объясняется относительно высокой веротерпимостью грузин.
Интеллигентные грузины прекрасно говорили на чистом русском языке, в котором сохранились некоторые слова и понятия, исчезнувшие в советском "новоязе". Например, работа в учреждениях называлась занятиями, у входа в учреждения значилось – начало занятий во столько-то часов, конец занятий во столько-то. Вместо "квартирант" говорили "нахлебник". В том русском языке, который я знал, слово "нахлебник" было синонимом понятий "нежелательный иждивенец", "дармоед". Коробка подарочных конфет называлась "бонбоньерка" и ещё, и ещё…
В дальнейшем я научился отличать по внешнему виду и другим признакам не только грузин от негрузин, но и различные группы внутри грузинского народа (кахетинцев, имеретинцев, картилинцев, мегрелов, гурийцев, рачинцев и др.) всего  двенадцать племён (12! Как когда-то колен в еврейском народе). Эта пестрота, разнообразие, красочность притягивали и очаровывали нас.
Мы остановились в одной из центральных гостиниц города и на следующий день пошли трудоустраиваться в Главное управление землеустройства Грузинской ССР, которое находилось в Доме правительства. Начальник управления принял нас, задал несколько вопросов и препроводил к своему заместителю. Тот сказал нам, что только в Абхазии делопроизводство ведётся на русском языке и поэтому нас направят в экспедицию, которая базируется в городе Очамчире – районном центре километрах в пятидесяти к юго-востоку от столицы Абхазии, Сухуми, на берегу Чёрного моря.
Мы вернулись к начальнику управления. "Просите аванс", - сказал он нам. "Сколько?" – "Пятьсот". На письменной просьбе он наложил резолюцию: "Разрешаю триста". Наверное, таким нехитрым образом он хотел показать своему начальству (а у любого начальника в то время и в той стране был свой начальник), как он бережёт государственную копейку.
В производственном отделе, где проходила камеральная обработка полевых изысканий, и куда мы направились после управления, ко мне подошли трое работников – до сих пор помню их имена – Гоги Нозадзе, Амвросий Попхадзе и Сосо Сакварелидзе. Один из них спросил: "Ты европейский еврей?" Такое определение было для меня непривычным. В Харькове даже те, кто знал, что на свете существуют другие группы евреев, бухарские или грузинские, например, считали себя просто евреями, а не какими-то там "европейскими".
Через несколько часов нашей беседы о жизни, политике, государственном устройстве и прочем я понял, что попал в совершенно другой мир. Здесь люди понимали меня, а я понимал их. Мы говорили на одном языке, у нас была общая знаковая и понятийная система. И для меня и для них чёрное было чёрным, а белое – белым.
Много лет спустя я спросил одного профессора антропологии и этнографии, с которым вместе учился на курсах немецкого языка: "Почему на Украине, где мои предки жили не меньше трёхсот лет, и где я разговаривал с окружающими на родном для них языке, мне гораздо труднее было установить взаимопонимание даже с горожанином, чем где-то в горах Грузии с простым крестьянином?" "Наверное, речь идёт о более древних и глубоких связях", - ответил он.

* * *

А сейчас я нарушу хронологию изложения и расскажу о нескольких случаях, которые запали мне в душу, покорили меня и привязали надолго к этому краю.
Я уже два-три месяца занимаюсь мелкомасштабной мензульной съёмкой в зоне сёл Река и Агу-Бедия Очамчирского района. На дворе поздняя осень, а в этих краях – это беспрерывные холодные дожди, заболоченные низины, бездорожье в холмистой и гористой части. С транспортом дело обстояло очень плохо, а мне нужно было во что бы то ни стало попасть в город Ткварчели, и я пошёл пешком в надежде, что по дороге мне попадётся попутное средство передвижения.
К сожалению, машина подобрала меня, когда я уже прошёл большую часть пути. За это время я успел промокнуть до костей и переохладиться. Добравшись до Ткварчели, я обнаружил, что оказался без денег. Сейчас я уже не знаю, то ли я их потерял, то ли у меня их изначально не было. И тут я вспомнил, что в районе Ткварчели проводит почвенную съёмку один из работников нашей экспедиции – Мето Мгалоблишвили. Я не очень хорошо знал его, так как был новичком и занимался несколько другим видом изысканий, но не видел другого выхода и пустился на поиски по гостиницам города. К счастью, мне удалось найти его и, несмотря на то, что мы едва были знакомы, помощь, которую он оказал мне, превзошла все мои ожидания. Он отнёсся ко мне как самый близкий человек – обеспечил сухой одеждой, накормил, устроил в гостинице, дал денег, а вечером пригласил в ресторан.
Следующий случай. Отработав первые полсезона на изысканиях (сентябрь-декабрь), я вернулся в Тбилиси. Вообще распорядок года полевиков был таков: с мая по декабрь – изыскания, в январе – отпуск, а с февраля по апрель – камеральная обработка результатов полевых изысканий. Я взял билет до Харькова на московский поезд – с таким расчётом, чтобы попасть домой к Новому году – самому главному празднику советских людей. Продолжительность такой поездки составляла тогда 2,5 суток.
Перед отъездом – поезд уходил в четыре часа дня – я пошёл на работу, чтобы получить полагающиеся мне ящик апельсин и ящик мандарин. (Управление входило в министерство сельского хозяйства, и это был тот навар, который доставался нам благодаря этому.) Но раздача задерживалась. Мы долго ждали открытия склада, потом кладовщика, весовщика. Я побоялся оказаться в цейтноте, махнул на подарки и пошёл готовиться к поездке. Вовремя сел в вагон, устроился у окна и стал поглядывать на перрон.
И, о боже! Вдруг я вижу трёх моих сотрудников, бегущих по перрону, два из них с ящиками на плечах, а третий – их предводитель – Гурам Исакадзе заглядывает в вагоны. Я начинаю понимать, что ищут меня. Оказывается вскоре после моего ухода пришли и кладовщик, и весовщик. И вот ребята, понимая, каким поездом я уезжаю, но, не зная вагона, решили всё же разыскать меня и вручить мне два ящика цитрусовых. Эти плоды выращивались в Грузии, а в Харькове вообще были в диковину.
В тот момент я понял, что такое грузинский характер, каковы особенности их ментальности! Как важно для этих людей доброе имя, ради утверждения которого на планете они готовы на всё. В дальнейшем я ещё много раз убеждался в этом.
В общем, в моём решении не возвращаться в Харьков случаи, подобные приведенным, сыграли не последнюю роль. А вернуться я имел право через три года или даже сразу, сославшись на отсутствие у принимающей организации жилья для меня.
Должен сказать, что за все двадцать четыре года, которые я прожил в Грузии, я ни разу не пожалел о своём решении, а в Израиль уезжал по идеологическим соображениям.

* * *
Но вернусь к прерванному повествованию. Закончив подготовительные работы, получив оборудование и отослав всё это багажом, мы с моим напарником Ваней Бурцевым отправились поездом Тбилиси-Сухуми до станции Очамчире.

















Глава 2. Я – ИЗЫСКАТЕЛЬ    
Абхазия и другие районы Кавказа

Абхазия расположена вдоль юго-западных склонов Главного Кавказского хребта, на берегу Чёрного моря. Площадь республики всего 8,7 тыс. кв. км, из них 75 процентов – необжитые горные территории. В то время, когда я работал там – 60-70-е годы – население Абхазии достигало примерно полумиллиона человек, из них коренных жителей-абхазов – порядка 90 тысяч, около 20 процентов. Остальные – грузины (в подавляющем большинстве – мегрелы), армяне, русские и многие другие – всего, по официальным данным, представители 67 различных народов. Но это статистика. На самом деле, заметным меньшинством были греки – в городах и нескольких сёлах Сухумского района, а самым экзотическим – эстонцы (два села в Гагрском районе).
Сегодня, когда я пишу эти строки, численность населения республики сократилась вдвое – за счёт почти полного ухода мегрелов (более 200.000 человек) и, частично, других во время войны 90-х годов, а удельный вес титульной нации – абхазов – приблизился к 50 процентам. В те годы, когда я работал там, абхазы были сосредоточены в основном в Очамчирском районе (абжуйцы) и в Гудаутском (бзыбцы). Сегодня, я думаю, они более равномерно распределены по территории республики.
Лет 150 тому назад абхазы были практически единственным народом, проживающим на этой земле. Они относительно плотно заселяли обжитую территорию, не внедряясь глубоко в горы и не приближаясь вплотную к прибрежной полосе. Но в начале 60-х годов XIX века произошла ужасная трагедия в истории этого народа – мухаджир – массовая эмиграция в Османскую империю. Автохтонный народ, проживающий на этой земле с незапамятных времён, вдруг поднялся с насиженных мест и отправился на чужбину.
Началось это во время Крымской кампании и особенно усилилось после русско-турецкой войны 1877-78 гг. Причина произошедшего – страх перед русской армией, раздуваемый турками, и их же агитация в пользу переселения. Как выяснилось в дальнейшем, русский "чёрт не был так страшен, как его малевали", а турецкая помощь переселенцам проявилась только в предоставлении фелюг – убогих парусников.
Всего ушло порядка 70 тысяч человек, более половины тогдашнего населения Абхазии. Опустели целые районы. Очень немногие из переселенцев, помыкавшись на чужбине, вернулись на родину. Брошенные земли были заняты, в основном, мегрелами – их соседями с другого берега реки Ингури, и армянами, бежавшими в начале XIX века от турецкой резни.
Отголоски этого события мы видим и у нас в Израиле – черкесские сёла Кафр-Кама, Рехания и, возможно, Абу-Гош. "Черкесы" это ведь общее название для всей этой группы народов, включая абхазов.
Читая об этой трагедии и слушая рассказы местных жителей, я иногда думал – "А, может, и евреи в те далёкие времена "погорячились", переселившись из Эрец-Исраэль на просторы Римской империи. Может быть, нужно было потерпеть и переждать. Ведь римские легионеры это не полчища монгольских завоевателей". Но это просто фантазии. Раз  ушли, значит, не могли остаться.
Итак, в этом замечательном месте мне предстояло заниматься изысканиями семь последующих лет моей жизни. Начал я в конце сентября 1956 года с Очамчирского района. Экспедицию возглавлял Александр Петрович Беляев, опытный геодезист и весьма интеллигентный человек, а под его началом работало восемь специалистов. С нашим прибытием число работников возросло до десяти, из них половина – выпускники украинских вузов. С Беляевым я работал ещё много лет, пока сам не стал начальником такого же подразделения.
Я получил пару очень тяжёлых объектов (места полегче были разобраны в начале сезона). Когда я пишу "тяжёлые", я имею в виду не столько топографию, сколько флору (растительность). Это была зона субтропических лесов, перевитых лианами и другими колючими растениями, что очень затрудняло передвижение и видимость, так что требовалась прорубка просек.
В первые месяцы я никак не мог выполнить норму. Потом приспособился и даже стал перевыполнять план.
Абхазские села – это отдельно стоящие усадьбы, связанные между собой иногда просёлочными дорогами, а чаще – тропами. Приусадебный участок, который по тогдашним советским законам имел площадь от 2,5 до 5 дунамов, в зависимости от местности, здесь был разделён примерно на две равные части. Одна из них, в соответствии с абхазскими предпочтениями, выделялась под зелёный двор, в центре которого росло развесистое дерево, дающее хорошую тень, чаще всего – грецкий орех, а вторая оставлялась для хозяйственных нужд – посевов, посадок и лёгких построек для скота.
Участок, как правило, был огорожен живой изгородью, но особое значение придавалось воротам, это также характеризовало абхазскую ментальность. В шутку говорили, что ворота здесь стоят дороже самого дома.
Жилье строили из досок. Дома редко имели два этажа, но обязательно – большую веранду.
Мне, хорошо знакомому с украинской и среднеазиатской деревней, всё это было в новинку. На Украине почти вся территория приусадебного участка использовалась для хозяйственных нужд, а воротам вообще не придавалось никакого значения.
В абхазском доме, как правило, имелось несколько запасных спален с удобной и чистой постелью. Кухонное оборудование было предельно простым – котёл для приготовления мамалыги, заменяющей местному населению хлеб, и несколько горшочков для варки цветной фасоли со специями. На кухне была такая же стерильная чистота, как и в спальнях.
Читатель уже наверное догадался, для чего абхазу нужен огромный двор, большая веранда и дополнительные спальни. Совершенно верно! Для исполнения освящённого веками обычая – абхазского гостеприимства.
На протяжении веков своего относительно изолированного существования абхазы разработали собственный кодекс чести, охватывающий практически все стороны и области жизни. Принципы, заложенные в этом кодексе, в основном соответствуют общечеловеческим, с некоторыми особенностями, свойственными народам гор. Так вот, гостеприимство – краеугольный камень этого кодекса. Находясь среди них и наблюдая эту жизнь, я пришел к выводу, что бытующее здесь выражение – "Абхазы живут для гостей" – не красивый штамп, а отражение реального положения вещей. Я думаю даже, что исключительная чистоплотность абхазов также является следствием законов гостеприимства. Люди, постоянно готовые к визиту гостей и придающие огромное значение их приёму, не могут позволить себе грязь в доме.
В древних обществах гостеприимство также было чрезвычайно развито. Мы видим это и в Библии (Лот вместо гостей предложил Сдомским насильникам своих дочерей), и у Гомера. Особенность же абхазского гостеприимства в том, что оно дожило до наших дней и неукоснительно соблюдалось всеми членами общины. Во всяком случае, так было в те годы, когда я жил и работал там.
Всё это время я наслаждался гостеприимством этих людей и, надеюсь, даже научился кое-чему у них. Хотя, не скрою, некоторые его проявления мне очень трудно было принять. Например, обычай омовения ног в конце дня гостю или постояльцу. Когда я возвращался после съёмочных работ, навстречу мне выходила младшая дочь хозяина с тазиком тёплой воды и начиналась борьба. Я категорически отказывался, пока не выходил хозяин и убедительно просил меня не нарушать местных обычаев. Мне приходилось подчиниться, но чувствовал я себя при этом неловко.
Язык абхазов, к сожалению, очень труден для усвоения, прежде всего, фонетически. В нём порядка 60 звуков (для сравнения: в русском и грузинском – примерно по 30, а в иврите и того меньше). В таблице классификации языков мира абхазский язык, вместе с родственными ему кабардинским, черкесским и адыгейским, названы "особняком стоящие". Мне за годы пребывания в республике практически не удалось продвинуться в его изучении. Сами абхазы, как правило, владели ещё другими языками – русским, грузинским, турецким, армянским.
Религия абхазов так же уникальна, как и их язык. Это монотеизм с элементами многобожия. Есть учёные, которые называют абхазские поверья дожившим до наших дней примером изначального, естественного монотеизма.
Христианство, принятое в V-VI веках от греков, и мусульманство, насаженное турками в XV-XVI веках, так по-настоящему здесь и не прижились.
Если кто-нибудь захочет узнать побольше об этом очень интересном народе, я могу порекомендовать ему замечательного писателя Фазиля Искандера ("абхазского Гомера" по определению одного из критиков), воспевшего этот край и свой народ в прекрасных произведениях "Созвездие Козлотура", "Детство Чика", "Сандро из Чегема" и др.

* * *

В следующем, 1957 году наша экспедиция перебралась в смежный с Очамчирским – Гальский район, а в 1958-м – в центр Бзыбской Абхазии – Гудаутский район.
Ещё в прошлые сезоны я сблизился с одним из моих коллег, выпускником одесского института – Виктором Рутковским. У нас обнаружились общие интересы, и дружба наша продолжалась долгие годы. Перед моим отъездом в Израиль Виктор устроил мне проводы на озере Рица, он жил в Гудауте и работал инженером в муниципалитете. Из Израиля я продолжал переписываться и перезваниваться с ним.
Виктор, наряду с колоссальными  достоинствами, имел один «недостаток», он страдал запоями. Те, кто близко не сталкивался с этим явлением, понятия не имеет, что это такое.
Он не любил выпивать, точнее, даже ненавидел выпивку. Но периоды запоев и супертрезвого образа жизни чередовались у него с точностью до нескольких дней. Когда начинался запой, он обычно исчезал и где-то в одиночестве переживал его, а возвращаясь к нормальной жизни, был совершенно уверен, что это никогда не повторится, так как не испытывал в эти периоды никакой тяги к спиртному. В это время он был замечательным человеком – активным, сверхработоспособным, интересным, добрым, отзывчивым. Он много читал, любил живопись, музыку.
«Если ты думаешь, что я когда-нибудь вернусь в то свинское состояние – ты просто ненормальный. Разве ты не понимаешь, что это невозможно?» Однако  "невозможное" продолжалось с той же периодичностью.
Его отец, врач районного масштаба, был репрессирован в 1937 году, один из дядьёв бежал в Прагу и стал там профессором филологии, другой, от которого он и унаследовал этот недуг, проживал в Рыбинске. Я хорошо знал всю его семью, включая пражского дядю и польских родственников со стороны мамы, и понимал, что лично от Виктора здесь мало что зависит.
Между прочим, будучи по происхождению наполовину поляком, наполовину украинцем, он знал идиш, так как родился и жил до поступления в институт в еврейском местечке – Мурафа.
В июне 1958 года мы с ним получили совместный проект – обследование и корректировку карт альпийских лугов, примыкающих к вершинам Главного Кавказского хребта. Это была весьма тяжёлая работа. Кроме всего прочего, трудно было добраться до объекта самому и перебросить оборудование на высоту 2-3 километра. Для этой цели мы нанимали лошадей или мулов, а в отдельных случаях, для движения по особо тяжёлым тропам, и ослов. Кроме того, нужно было найти надёжных проводников. Я подчёркиваю – надёжных, потому что были случаи, когда проводники, несмотря на полученные рекомендации, плохо знали местность. Об одном из таких случаев я расскажу позже. На участках, где это позволял рельеф, мы ехали верхом, чаще же плелись пешком за навьюченными животными.
Интересно было наблюдать смену поясов вертикальной зональности – сначала сельскохозяйственная зона с посевами кукурузы, тунговыми плантациями, высокоствольными виноградниками сортов изабелла и качич, затем только небольшие участки, засеянные кукурузой. Сельскохозяйственная зона сменялась поясом лиственных лесов, которые по мере подъёма переходили в хвойные. И вот, наконец, мы у цели – на альпийских лугах. Их использовали местные хозяйства как летние отгонные пастбища. Сезон продолжался всего два месяца – с 15 июня, когда оттаивал прошлогодний снег, и до 15 августа, когда начинались новые снегопады.
Случай с плохим проводником, который я обещал рассказать, позволил мне познакомиться ещё с одним проявлением абхазского поведенческого ритуала.
Однажды, в поисках нужной тропы, мы блуждали до полной темноты. Ночь передремали полулёжа, на кустах рододендрона, а с рассветом, продолжив поиски правильной дороги, наконец, вышли на пастушье стойбище. Мы не ели почти сутки, но заявить об этом прямо, оказывается, не подобает "настоящему мужчине" – в соответствии с их представлениями о чести и достоинстве. Проводник завёл разговор о погоде, потом об общих знакомых. Даже без знания языка было понятно, что идёт традиционная "светская" беседа. Мы молчали, позволяя ему довести свою игру до конца. Затем на прямой вопрос: "Когда вы ели последний раз?" – последовал более или менее прямой ответ, но как нам потом перевели, с оговоркой – ни в коем случае не затевать ничего для нас, мы дождёмся общей трапезы и будем есть вместе со всеми.
Не помню уже, чем это кончилось, но случай этот очень хорошо иллюстрирует их понимание того, как должен вести себя человек. Не жаловаться, не говорить о том, что ты чувствуешь, ничего не просить, вначале отказываться от всех видов предлагаемой помощи. Когда через сорок лет я попал в Японию, мне показалось, что между поведением абхазов и японцев есть много общего.
В следующем, 1959 году наша экспедиция перебралась в Сухуми, потом в Гагру, а мы с Виктором два летних месяца по-прежнему проводили на изысканиях в альпийской зоне. Это стало как бы нашей специализацией.
В 1960 году я перешёл в экспедицию, ареалом деятельности которой были Марнеульский и Гардабанский районы Грузии, населённые азербайджанцами (сегодня говорят – азеры). А в 1961 году Александр Петрович Беляев и я вместе с ним перебазировались на Северный Кавказ в город Орджоникидзе. (Владикавказ) – столицу Северной Осетии. Задача состояла в прокладке трассы, соединяющей Грузию с так называемыми "Чёрными землями" – территорией, прилегающей к Каспийскому морю и используемой как зимние отгонные пастбища. Часть этих земель принадлежала Грузии, а трасса проходила через Осетию, Чечню и Ингушетию.
До приезда на Кавказ я считал, что евреи – единственный дискриминируемый народ в "дружной семье братских советских народов". На Кавказе я понял, что это далеко не так. Депортация немцев в начале войны была частично оправдана, так же поступили американцы с японцами, проживавшими в западных штатах. Но к концу войны, по известной только Сталину причине, коллективному наказанию в виде ссылки в степные районы Казахстана и Сибирь подверглись крымские татары, калмыки, приморские греки, чеченцы, ингуши, турки-месхетинцы, карачаевцы, балкарцы… С одной стороны, стало менее обидно: горе многих – половина горя. С другой стороны, определённая разница имела, к сожалению, место. Евреев во время антикосмополитской кампании и так называемого "дела врачей" травили публично, а названные народы высылались (вывозились) тайно, по ночам. А то, что с евреями травля не привела к депортации – просто дело случая или, если хотите, воля провидения. Накануне осуществления этого дьявольского плана диктатор "преставился".
Из трёх относительно крупных народов центральной части Северного Кавказа – осетин, чеченцев и ингушей – репрессии не коснулись только осетин, что внесло после возвращения чеченцев и ингушей ещё большее напряжение в их и без того сложные взаимоотношения.
В 1962-1963 годах я вернулся в Абхазию уже в качестве начальника экспедиции и проработал год в Гагре и год в Сухуми.
1964 год был последним годом моих работ в области изысканий – я проводил почвенную съёмку в Имеретии (Западная Грузия) и в Гаре Кахети (Восточная Грузия).

* * *
В годы пребывания в Абхазии я, кроме абхазских сёл, делал съёмки на землях, где проживали и другие народы – грузины-мегрелы, грузины-рачинцы, армяне, греки, эстонцы, русские (в самом высокогорном селении республики – Псху). В результате я понял одну очень важную вещь – сколько народов, столько и ментальностей, иными словами – у каждого народа свой национальный характер. Чаще всего эти различия были не в сути человека, а только в форме выражения этой сути, в поведении. Мне это было интересно, некоторых из моих коллег напрягало, они не знали, как вести себя. Часть из них потом привыкла, другие возвращались туда, откуда прибыли.
В 1959 году я проводил мензульную съёмку на землях греческого села Петровка Сухумского района. Приморские греки (в отличие от континентальных – цалкинских) также были сосланы, в числе других народов, и только недавно вернулись на свои пепелища. Жил я на квартире у председателя колхоза, у них же столовался. Только когда хозяйка готовила суп из садовых улиток, она, не спрашивая меня ни о чём, давала мне другую еду.
Хозяйские дети учились в русской начальной школе, а дома говорили на новогреческом языке. Однажды отец привёз из города только что изданные греческий букварь и книги для чтения в начальных классах. Я посмотрел эти материалы и понял, что знаю буквы греческого алфавита, ведь они все используются в математике и геодезии (когда их не хватило, перешли к ивриту, ; – например, в теории множеств). Я решил научить детей читать на родном языке, они быстро схватили эту науку, и однажды вечером продемонстрировали родителям своё умение читать по-гречески. Те были просто поражены и, узнав, кто их научил, поинтересовались, откуда я знаю греческий. Мои рассказы о геодезии и математике они просто не поняли, а тут ещё масла в огонь подлил мой реечник, местный житель. Он сказал, что давно обратил внимание на то, что я понимаю по-гречески.
Объяснить им, что слова их языка мне понятны благодаря русскому, было очень сложно. Они знали, что "дендра" (в современном произношении – "дзендра") – это дерево, но им не было известно, что существует наука дендрология, а я сдавал два семестра экзамены по этому предмету. Они знали, что "ксило" – это сухое дерево, но не слышали о музыкальном инструменте ксилофоне, а я очень любил его. Они знали, что "трапеза" – это закусочный столик, но не знали, что в русском языке тоже есть это слово, только с несколько иным значением. В общем, они так и остались в неведении относительно источников моих "знаний" греческого языка.
Осенью того же 1959 года я проводил съёмку территории эстонского села Сулево, в западной части Гагрского района. Работа была большая, и я прожил там несколько месяцев. Эстонцы появились здесь в 80-х годах XIX века. Считалось, что они оставили родину из-за малоземелья и нашли в Абхазии прекрасное место для расселения и производственной деятельности. Они действительно развили очень серьезное черносливовое хозяйство, поставляя свою продукцию во многие районы страны и, по их рассказам, даже за границу. Но бездарный колхозный строй задушил, в конце концов, их инициативу.
Меня больше всего заинтересовало то, что эстонцы сохранили свой образ жизни вопреки резко отличающемуся по ментальности окружению.
Их дома выделялись по архитектуре и планировке, почти при каждом доме имелись сауна и коптильня. Запасы копчёного свиного мяса превышали потребность в нём, и, когда они резали новый скот, остатки выбрасывались. За все годы моих полевых изысканий это было единственное место, где утром, уходя на работу, я получал с собой завтрак в коробке и термос кофе. "Народный дом" в селе Сулево так и не был переименован в колхозный клуб.
Мужчины, мои рабочие, очень серьёзно относились к выполнению своих обязанностей, а женщины отличались некоторой свободой нравов по сравнению с окружающим населением. Я участвовал в празднествах по случаю 75-летия села и могу сказать, что они были организованы на самом высоком уровне. Я подружился с людьми, у которых жил, - семья Михельсон – и потом несколько раз навещал их.
Заканчивая свой рассказ об Абхазии, я хотел бы ещё добавить, что, работая там, сблизился с моим коллегой, уроженцем здешних мест Жорой Ануа и даже побывал у него на свадьбе. Свою старшую дочь он назвал еврейским именем Юдит.
Глава 3. ТБИЛИСИ ЗИМОЙ
Штрихи, дополняющие картину; тбилисские евреи; новые друзья и подруги; эпопея с пропиской.

На зиму все изыскатели нашего Управления возвращались  в Тбилиси и до конца апреля занимались обработкой полевых измерений. Но до этого был обязательный отпуск – весь январь. Я проводил его в Харькове, иногда в Москве, пару раз съездил к брату в Саратов, он учился там на строительном факультете.
Зимний Тбилиси был уже не таким, как тогда, ранней осенью. Вообще, осень лучшая пора года в этих краях, стоит тёплая погода и народ занят сбором винограда, приготовлением вина и дегустацией его молодой разновидности – божоле (по-грузински – мачари).
В конце  декабря было довольно холодно, а парового отопления в те годы практически не существовало. Город обогревался керосинками, и вся одежда горожан была пропитана запахом керосина. По-настоящему отогреться удавалось только в домах с каминами, которые топились дровами, но таких квартир было сравнительно немного.
Особый колорит городу придавали разносчики продуктов. «Яйси, яйси!» - звонкими голосами кричали азербайджанки, продававшие яйца из вёдер. «Мацони, мацони», - грозно вещали мужчины-грузины, развозившие свой товар на осликах. Но особой истошностью отличались крики продавцов мороженого. «Маарожени!» - орали они во всю глотку.
Рассказывают, что один приезжий, услышав эти крики, помчался брать обратный билет. Ему по созвучию показалось, что граждан призывают к оружию. Ну вот, началось, решил он, ведь Грузия всегда была чревата...
Но дети, которые ничего не знали о Великой французской революции, бесстрашно выбегали навстречу мороженщикам, держа высоко над головой кулачки с зажатой в них мелочью.

* * *
Первый мой контакт с тбилисцами вне работы  случился в доме моего босса Александра Петровича Беляева. Он москвич, сын священника, один из тех, кто вынужден был максимально удалиться от мест проживания семьи, чтобы избавиться от клейма «лишенец» (поражение в правах из-за «неправильного» происхождения). Грузия, как никакое другое место, подходила для этой цели, так как здесь выполнение идиотских предписаний советского режима всегда смягчалось, а происхождение из духовного сословия не воспринималось грузинским обществом априори как «преступление».
Беляевы жили в левобережной части города, в типичном для Тбилиси доме с огромным внутренним двором, куда выходили несколько подъездов. У Тани, их дочери примерно одного со мной возраста, собирались все девушки двора. Мы с Виктором сразу же получили приглашение в этот дом и были очень рады представившейся нам возможности пообщаться с нашими сверстницами.
Честно говоря, глаза разбегались. Девушки были очень симпатичными, свойскими, правда, несколько отличались от знакомых мне харьковчанок, но что поделаешь – «местный колорит».
Ближе к весне я остановил своё внимание на одной из подружек Тани – Рене Богачевой и предложил ей «тайно» съездить в Ереван. Она согласилась, и после этого мы несколько лет «тайно встречались». Тайна взаимоотношений это тоже местная особенность.
В Ереване, наряду с другими местами, такими, как Эчмиадзинский собор – всемирный духовный центр армянской ветви христианства, мы побывали на местной барахолке (толкучке), известной на всём Кавказе и даже за его пределами. Все продавцы на этом базаре были армяне-репатрианты из многих стран мира, покупатели – советские граждане из разных городов, желающие чуть поприличней одеться. По лицам продавцов было видно, что эти люди попали в беду, став жертвами очередного сталинского трюка. Дело в том, что в первые послевоенные годы советская пропаганда развернула широкую кампанию среди армян всего мира за возвращение на историческую родину (что-то вроде армянского сионизма, только вместо горы Сион - гора Арарат), никак не подготовившись к их приёму.
* * *
После возвращения из Еревана Рена предложила мне отметить первомайсский праздник в доме некоего Гиви Косашвили. Компания оказалась очень весёлой и интересной. На другой день, на вопрос Рены – кто, по-моему, эти ребята и девушки по национальности – я ответил с точностью до наоборот: Алик, наверное, еврей, остальные – не знаю. Оказалось, что Алик чистокровный украинец, остальные – в той или иной степени евреи.
Тбилисские евреи, в отличие от украинских, не скрывали своего происхождения, даже гордились им. Это замечание относится как к грузинским, так и к ашкеназийским евреям, которых в городе было немного.
За несколько лет до этого, в первый институтский отпуск, я с друзьями – Витей Флаксом и Сеней Герчиком – отправился в очень интересное путешествие: Москва, Ленинград, Рига. И вот в одном из ресторанов Риги мы впервые услышали идиш из уст молодых еврейских ребят. Уже в Израиле я ещё яснее увидел различия между отдельными группами советских евреев. Очень схематично это выглядело так – выходцы из Прибалтики, Западной Украины, Закарпатья, Молдавии, Кавказа и Средней Азии, то есть окраин империи, в какой-то степени «остались евреями», если можно так выразиться. Евреи Москвы, Киева, Харькова, уральских городов в значительной степени обрусели. А вот некоторым ленинградским евреям, и может быть и не только им, не удалось обрусеть, несмотря на то, что они перестали быть евреями. Эти люди без лица пугали меня. Я очень надеюсь, что в дальнейшем, абсорбировавшись, они стали израильтянами.
* * *
В те годы идеология грузинского общества базировалась на некоторых устойчивых стереотипах, общих для всех слоёв населения. Если пользоваться современным языком, можно сказать, что в отношении этих принципов в народе был «полный консенсус».
Часть из них носила чисто мифотворческий характер, но что поделаешь – миф иногда устойчивее и в большей степени управляет нашим сознанием и поступками, чем реальные явления.
Приведу некоторые из этих стереотипов:
- грузины – один из лучших народов планеты (мы лучше других);
- величайшим благом для грузин было бы немедленное обретение независимости (как только она будет провозглашена, начнётся небывалый расцвет экономики и культуры);
- решения комиссии, которая в 20-х годах установила территориально-административные границы внутри страны, были несправедливы по отношению к Грузии;
- социализм вообще и коллективное хозяйство в частности - это плохо, но, очевидно, надолго и в ближайшей перспективе от этого не избавиться;
- и, наконец, то, что непосредственно касалось меня: антисемитизм – это позорнейшее явление в истории человечества; европейские евреи это очень хорошо, грузинские евреи это тоже хорошо, правда, они не так образованы, как европейские, но на протяжении веков совместного проживания хранили верность грузинскому народу («никогда не предавали нас», как они выражались, и при этом как правило добавляли – «в отличие от армян»).
Антиармянские настроения в грузинском обществе были мне неприятны и, что самое главное, совершенно непонятны. Это ведь имело место на фоне, в общем-то, довольно высокой терпимости грузинского народа. Я очень хочу надеяться, что сегодня это явление уже осталось в прошлом.

* * *

В одну из первых моих зим в Тбилиси со мной приключились две забавные истории, о которых хотелось бы рассказать.
Первая из них – исключение из комсомола в наказание за то, что я вовремя не встал на учёт. Я пытался объяснить «комсомольским вожакам» (точнее, бюрократам), что образ жизни изыскателя несколько отличается от того, к чему они привыкли, и мне не совсем понятно, у кого я должен стоять на учёте. Но переубедить их мне не удалось, они были полны решимости довести это дело до конца. Очевидно, существовала какая-то разнарядка на исключения, которую ребята стремились выполнить, ничего не поделаешь – плановое хозяйство! В конце я спросил – но ведь можно же жить и работать, не будучи комсомольцем? Можно – ответили мне, - но «исключение» это пятно на твоей биографии. Так я и живу с тех пор с этим пятном.
А вот на военный учёт я встал... и вскоре получил повестку из военкомата. Явившись, я узнал, что меня решили направить в авиационное училище, которое находилось... в Волчанске, под Харьковом. Я пытался объяснить, что только недавно окончил институт и должен отработать как минимум три года. Но это не приняли во внимание. «Лётчики стране нужнее, чем инженеры», - сказал мне военком.
На самом деле проблема состояла в том, что в Грузии было сложно выполнить мобилизационную норму, так как большинство местных ребят получили освобождение за взятки. Я же, приезжий без нужных знакомств и связей, был "отловлен", так как не знал, кому и как нужно «дать на лапу».
Уволившись и получив выходное пособие в размере трёх месячных зарплат, я устроил отходную для друзей и сотрудников, а на вокзале, перед отправкой, какой-то более высокий чин из республиканского военкомата провёл блиц-опрос и, услышав мою историю, сказал: «Возвращайся на работу!»
Я вернулся, меня с радостью приняли, а выданные мне деньги затем вычитали целый год из зарплаты.
Отсутствие связей и неумение давать взятки ещё не раз подводило меня. В 70-х я был вызван на месячные сборы и, несмотря на ходатайство моего высокого начальства (я вёл тогда очень ответственный проект) и проблемы со здоровьем Галы, меня услали в отдалённый уголок Грузии (Ахалкалаки), откуда мне за весь месяц удалось только раз вырваться домой.
Перед самым отъездом в Израиль я снова получил повестку на сборы. Я дорабатывал последние дни, сидел за столом и ничего не мог делать. Думал, ну вот сейчас они решили отыграться за все мои выступления и письма. В комнату вошёл мой коллега по имени Заури и, догадавшись по моему виду, что у меня проблемы, спросил: «В чём дело, почему ты грустишь?» Я объяснил ему ситуацию. «У тебя есть с собой деньги?» - он назвал сумму, которая показалась мне смехотворной. «Есть, конечно, - ответил я. – Но, боюсь, дело не в этом». «А я считаю, что именно в этом», - сказал он и оказался прав.
Сегодня в Грузии, как известно, нет коррупции. Как замечательно, что некоторые вещи иногда меняются к лучшему.

* * *

Алик Картавенко после той памятной первомайской вечеринки стал на долгие годы моим ближайшим другом. Он был тбилисцем в третьем поколении, великолепно знал грузинский язык, а также армянский и немного азербайджанский.
Когда начала функционировать Закавказская железная дорога, её обслуживали, в основном, специалисты, приглашённые из тех районов Российской империи, где железнодорожный транспорт был уже развит. В их числе оказался и дед Алика. Мать Алика и сам Алик родились уже в Тбилиси.
Между прочим, от Ксении Константиновы – мамы Алика – я узнал очень много о прошлом Тбилиси и других районов Закавказья, её отца переводили с места на место. От неё же мы однажды услышали одно ужасное предсказание, которое, к сожалению, исполнилось. Как-то мы собрались у них и, как обычно, очень много говорили о грядущей свободе всех народов Закавказья. Она внимательно слушала нас, а потом сказала: «А знаете, с чего начнётся эта «свобода»? С армяно-азербайджанской резни». «Как, почему?» - удивились мы. «Я живу здесь всю жизнь и хорошо знаю их «чаяния».
По тем временам служащие железнодорожной компании относились к привилегированной части общества, и, как все дети «из хороших семей», Алик учился в так называемой «немецкой школе». Вся эта компания его одноклассников и одношкольников стала также моими, а потом и нашими общими с Галой друзьями. Все они были старше меня на семь-восемь лет.
Назову некоторых из них. В первую очередь это Резо Кезели, оператор на Грузинском телевидении, о нём я ещё расскажу; Этери Думбадзе – преподаватель английского языка, которая учила нашего старшего сына, провожала до Бреста, а потом навестила нас в Израиле; Рома Двали, ведущий уролог больницы Арамянца в Тбилиси, и его жена Алла, известная исполнительница грузинских танцев, в 90-х они переехали в Израиль; Эдик Касумов – врач-венеролог, переквалифицировавшийся в психиатра – сын известного в городе детского врача.
Алик был ведущим конструктором Тбилгоспроекта. Он познакомил нас также со своими сотрудниками, более молодыми ребятами – Ариком Фидельманом, сыном первой скрипки Тбилисской оперы, женившимся позже на Рине Кокиеловой-Мизрахи, в 90-х они переехали в Израиль, и Эдиком и Риммой Вассерманами. Эдик был одновременно конструктором и профессиональным «лабухом», во время выступлений – совместительство категорически запрещалось – он приклеивал нос и усы, чтобы не быть узнанным кем-нибудь из руководителей Грузгоспроекта.
Из всех названных ребят я ближе всего сошёлся с Резо Кезели. Это был очень симпатичный и глубокий человек, с которым у нас обнаружилось много точек соприкосновения в разных областях и общие взгляды на многие проблемы.
Так получилось, что семья Кезели – Резо, Наташа, дети, отдыхая на Чёрном море, познакомилась с семьёй Толи Гиля, родного брата моего очень близкого друга Жени Гиля. В обычном разговоре соседей по пляжу как-то вышли на меня – то ли тбилисцы сказали, что дружат с бывшим харьковчанином, то ли харьковчане сказали, что их друг уехал работать в Тбилиси. Так или иначе, между ними завязались дружеские отношения, и они потом долго переписывались и перезванивались. Мир, как известно, тесен, и я оказался связующим звеном.
Где-то накануне Шестидневной войны Резо в качестве оператора должен был поехать вместе с режиссёром Гурамом Патарая в Израиль. Дело в том, что незадолго до этого поэт Ираклий Абашидзе с группой каких-то деятелей побывал в Иерусалиме, и на одной из колонн Крестового монастыря под слоем краски или штукатурки они обнаружили изображение величайшего грузинского поэта Шота Руставели и надпись на грузинском языке.
Этот монастырь находится в самом центре Иерусалима, вблизи Музея Израиля и Кнессета. Когда-то он был грузинским, а в семнадцатом веке перешёл в собственность Греческой православной церкви.
Открытие стало в Грузии событием номер один, и под это дело Грузинское телевидение решило послать в Израиль съёмочную группу. Возглавить группу было поручено режиссёру Гураму Патарая, который был «выездным» и вообще имел связи в верхах. Он предложил Резо поехать с ним, так как брал его уже с собой в Италию и был доволен его работой. Но Резо, согласившись вначале, потом отказался по забытым мной причинам.
Вместо него поехал другой оператор, и они отсняли огромное количество материалов. Я видел этот фильм в трёх вариантах (все построены на том же материале).
Первый из них, смонтированный ещё до Шестидневной войны, без цензуры, для узкого круга друзей Гурама, сотрудников телестудии и их друзей, был прекрасным видовым фильмом с произраильскими комментариями самого Гурама.
Второй, познавательный фильм появился в официальном прокате и назывался, кажется, «По следам Руставели». Этот фильм уже не был таким произраильским, но в то же время  и «чернухой» его нельзя было назвать.
Ну и, наконец, третий – ужасный антиизраильский фильм «Посеешь бурю», который демонстрировался по Центральному телевидению уже после Шестидневной войны.
И все три на одном и том же материале, отснятом одним и тем же режиссёром. Вот так!
Когда мы подали документы на выезд в Израиль, Резо понял неизбежность этого шага и поддержал нас. Алик же всячески отговаривал, но, побывав у нас в гостях в 1995 году, извинился за то, что не разобрался тогда что к чему. Кроме того, что ему очень понравился Израиль, показанный нами, его – полиглота – умиляло то, что мы с Галой говорим на иврите, как на родном языке. В Грузии те, кто с детства не говорил по-грузински, не могли его выучить в зрелом возрасте до состояния «беглости».
Их уже, к сожалению, нет в живых, ни Алика, ни Резо. У Алика не было детей, а с семьёй Резо мы контачим до сегодняшнего дня. С женой Наташей, которая живёт в Аделаиде, в Австралии – по телефону, с сыном Гией виделись два раза в Нью-Йорке. А дочь Майя последний раз приезжала в Израиль в прошлом году. Выпускники курса её мужа (кажется, физики) периодически встречаются в Израиле и в других местах планеты.

* * *

Алик же познакомил нас со своим бывшим соседом по двору и товарищем Марком Волынцом, с ним мы дружим и сегодня. Он вместе с Этери Думбадзе провожал нас до Бреста. О нём, его жене Наташе, сыне Денисе, я ещё расскажу. Сейчас упомяну только один-единственный эпизод.
Где-то в конце 1972 года позвонил Марик и сказал, что хочет познакомить нас со своей новой приятельницей. Он тогда работал в больнице Арамянца, получил новое оборудование, кажется, из Швеции, и для контакта с установщиками к ним прикрепили переводчицу из Интуриста – Наташу Чилая. Нам она очень понравилась, что называется, с первого взгляда, и как только мы остались с Мариком наедине, тут же в один голос сказали: «Это – то!» Очень скоро она прошла с успехом первый экзамен.
По какому-то стечению обстоятельств – не иначе как для того, чтобы предоставить ей возможность пройти этот экзамен – и мне и ей нужно было срочно лететь в командировку в Москву. Я остановился в гостинице «Россия», к сожалению, не в отдельном номере, и в тот же вечер пригласил к себе Наташу и Володю Синельникова, работавшего тогда в ЦК комсомола, с намерением посидеть с ними в гостиничном ресторане. Их приход разбудил моего соседа. Он вскочил, посмотрел на нас какими-то безумными глазами, схватил столовый нож и бросился на меня. Очевидно, это был острый приступ белой горячки. Володя тут же ретировался, ему по должности никак нельзя было впутываться в скандальные происшествия, а Наташа... встала рядом со мной, полна решимости принять бой. Я понял – мы не ошиблись в ней.

* * *

Я заканчиваю писать эту главу в городе Гуанчжоу, центре провинции Кантон, в Южном Китае. В связи со своим «юбилеем» я получил подарок (от Судьбы? от самого себя? от жены? от сыновей?) – встречу  со своими сыновьями на моём любимом Дальнем Востоке. До этого я успел побывать в Японии, Таиланде, Сингапуре. И вот теперь появилась возможность добавить к этому списку Китай, Гонконг и Макао.
Так случилось, что в начале мая мой младший сын Ури по роду своей деятельности должен был посетить международную торговую выставку (Нанкинскую ярмарку) в Гуанчжоу, и он предложил мне поехать с ним. Узнав об этом, старший сын Цви подогнал под эти дни свою командировку на Тайвань, с тем, чтобы провести вместе пару дней в Гонконге (это очень близко от Гуанчжоу). Должен сказать, что Дальний Восток, после большого перерыва, меня не разочаровал. Он стал мне даже как-то ближе. Молодые китаянки в сфере обслуживания очень напоминали израильтянок. Та же улыбка на лице, тот же открытый взгляд, направленный на тебя. Ты как бы ведешь беседу с ней с глазу на глаз. На иврите есть более точный оборот – «на высоте глаз», смысл которого – «не свысока и не снизу вверх». И телодвижения тоже похожи, в частности, пожимание плечами, означающее «в общем-то, ничего особенного, а впрочем, кто его знает?» Сегодня я решил остаться в гостинице и закончить третью главу второй части моей книги.
В этой главе мне осталось рассказать о моей первой квартире в Тбилиси и вообще в жизни.
В 1958 году я поселился в доме Зураба Цагарели, профессора одного из тбилисских технических вузов. Квартира находилась на Советской улице, которая раньше называлась Черкизовской, а сегодня – Читая. Я приобрёл её, уплатив так называемые «отступные» Такая форма покупки жилья – нечто среднее между «купчей» и съёмом – практиковалась, насколько мне известно, только в Тбилиси и не была знакома жителям других городов страны. В Израиле, когда мы приехали, существовало нечто подобное под названием «под ключ». От полноценной покупки этот вид приобретения отличается тем, что жильё нельзя передавать по наследству.
В итоге я получил небольшую, но очень уютную квартиру на первом этаже двухэтажного дома. Кроме моей, на первом этаже было ещё три квартиры, приобретённые на тех же условиях. С деньгами на покупку мне очень помогли родители. Из дальнейшего изложения станет ясно, почему я подчёркиваю эту деталь.
Весь верхний этаж занимал Зураб со своей семьёй: женой Маквалой и детьми -  Зурабом-младшим, исключительно симпатичным парнем с хорошими задатками поэта (не знаю, удалось ли ему  реализовались их) и дочерью Лали – очень милой девушкой, которая училась в музыкальной школе и ещё занималась дома с педагогами. Честолюбивые родители хотели видеть её в роли Ван Клиберна, который в те годы завоевал первое место на конкурсе пианистов им. Чайковского в Москве и стал всеобщим кумиром.
Всего я прожил в этой квартире семь лет и здесь хочу рассказать о некоторых важных аспектах моей жизни в тот период. Начну со сложностей с пропиской, потом расскажу о той роли, которую сыграла эта квартира, как место сбора всей нашей компании, и после этого коснусь моих взаимоотношений с семьёй Цагарели.
Поселившись в купленной квартире, я подал документы в муниципалитет (горсовет) на прописку. Это была очень важная процедура в те времена. Человек без прописки как бы не существовал вовсе, никто  не имел права работать и проживать более трёх суток, не прописавшись. Я считал эту процедуру чистой формальностью, так как находился в Тбилиси на абсолютно законном основании, в соответствии с распределением после окончания института, то есть я делал всё, как полагалось в то время, и никаких существующих законов не нарушал. Поэтому в моём договоре об «отступных» я не предусмотрел этот вариант и отдал все деньги, не подумав даже о прописке. И совершенно напрасно!
Через месяц после подачи документов ко мне явился милиционер с предписанием выселить меня из квартиры и из города в течение 72 часов. На моё счастье дело происходило в Тбилиси, а не где-нибудь на Украине или в России, где очень любили исполнять решения, ставившие человека в безвыходное положение.
Я накрыл стол, выставил несколько бутылок вина – и начался разговор по душам. Мне удалось объяснить ему ситуацию, он рассказал мне о своих проблемах и, не помню уже после какого стакана, мой собутыльник встал и торжественно заявил, что пока он милиционер в Тбилиси, я могу спать спокойно. Но, несмотря на эту успокаивающую декларацию, я провёл без сна ещё не одну ночь. Больше всего меня угнетало то, что я подверг опасности деньги моих родителей.
На другой день я начал добиваться приёма у мэра города. Тогда им был Александр Меладзе. Я считал, что если мне удастся встретиться с ним и объяснить ситуацию, то всё уладится. И – в очередной раз в жизни – ошибся. Выслушав меня, он сказал: «Грузия ещё не докатилась до того, чтобы выписывать специалистов из Украины». Я в сердцах ответил, что, очевидно, докатилась, раз меня выписали. Я, конечно, так не думал, просто у меня довольно редкая специальность, и в Грузии тогда ещё не готовили специалистов такого профиля. Но меня взорвал этот подход к решению конкретного вопроса через какие-то общие установки. «Ах, так! – взревел он. – Так запомни: пока я жив, ты в Тбилиси прописан не будешь!» И тут начались мои бессонные ночи...
Но в конце концов и Александр Меладзе остался жив, и я получил прописку. Министр, к которому относилось моё Управление, написал письмо Меладзе через так называемый Первый отдел – секретный отдел, через который в советское время решались все дела.

* * *

Квартира эта стала моим первым собственным жильём. Ни у кого из моих друзей не было тогда отдельной квартиры, все жили с родителями, и я постарался сделать её центром притяжения для нашей компании. Почти каждую неделю все собирались у меня. Приходили Алик, Резо, Марик, Арик Фидельман, их друзья, ставшие также и моими, друзья их друзей, знакомые девушки. Всегда были интересные беседы, споры, часто пили вино, иногда делали шашлыки. Незабываемые годы!

* * *

С семьёй Цагарели у меня сложились очень хорошие отношения. Меня часто приглашали, и я чувствовал себя у них желанным гостем. К себе я приглашал Зураба-младшего.
Зураб-старший рассказывал мне обо всех своих проблемах на кафедре, вводил меня в курс своих изобретений. Он много работал в области бамбуковых конструкций, армированных металлическими стержнями.
Однажды он получил отзыв из Японии, в котором его конструкции сравнивались с шашлыком. Он тут же пригласил меня, и первыми его словами были: они, то есть японцы, учат меня, грузина, что такое шашлык! Это полное непонимание сути - работает бамбук, а у стержней только подстраховывающая функция.
Мне импонировало, что человек, занимающий довольно высокие позиции в педагогике и науке, советуется со мной. С другой стороны, я, конечно, понимал, что он просто обкатывает на мне свои новые идеи и проверяет реакцию на задуманные ходы во взаимоотношениях с коллегами по кафедре.
Но, в общем-то, с инженерными и организационными вопросами не было проблем. Я был рад, если мне удавалось что-то подсказать ему или даже видеть, что, излагая мне свои мысли вслух, он находил устраивающее его решение.
Иначе было, когда, находясь у них за столом вместе со всей семьёй, а также сестрой Маквалы – известной художницей Нателой Янкошвили, её мужем – писателем Ладо Авалиани, отцом Маквалы и Нателы – очень скромным и симпатичным человеком, я должен был слушать разговоры об «исключительности» грузинского народа. Я не любил, когда среди русских поднималась тема мессианского характера русского народа, а среди евреев – богоизбранности нашего народа. Если какой-то из народов и избран, то хотя бы из элементарной скромности об этом лучше помалкивать.
К сожалению, в те годы грузины особой скромностью не отличались. Вначале говорилось о грузинах вообще, потом переходили к внутригрузинским разборкам, и оказывалось, что самая достойная часть народа – это карталинцы, к которым и принадлежало семейство. Потом отсекались крестьяне, как люди грубые и малообразованные, и я боялся, что, если разговор продолжится ещё какое-то время в том же духе, то вне критики останется только одна «Sagrada Familia».
Однажды, во время очередных абхазских волнений, а они периодически вспыхивали на сходках в сёлах Лыхны или Дурипш, я высказал мысль, что абхазам, наверное, мешает трёхступенчатое управление – местное, грузинское и московское. Зураб ответил: «Ну, если мешает, они могут самоопределиться». «Но ведь грузины категорически против этого», - наивно удивился я. «Ничего подобного, - возразил Зураб. – Поезда ходят регулярно, ну а землю... Они ведь не могут взять её с собой в вагоны». Он не пытался острить, а так это видел.
Я как-то старался закрывать глаза на все эти разговоры и продолжал общаться с этой семьёй. Ведь хорошего было гораздо больше.
Тему моих взаимоотношений с семьёй Цагарели я затрону ещё в следующей главе.

Глава 4. ДЕЛА СЕРДЕЧНЫЕ
Новые встречи. Поездка в Финляндию. Женитьба

В конце 1958-го мы расстались с Реной без особых сожалений с обеих сторон. Роман, что называется, сам себя исчерпал. Примерно в это же время я познакомился с Юлей, девушкой из Кирова. Она жила и работала в Гудауте, была очень мила, но ни о чём серьёзном речь не шла, несмотря на то, что встречались мы сравнительно долго.
Тем временем, зимой в Тбилиси, встречи друзей у меня на квартире продолжались. На одной из таких встреч как-то появилась довольно яркая молодая женщина по имени Люся Казанцева. Не помню уже, с кем она пришла. Я тайно поглядывал в её сторону, но делал вид, что ни в чём особенно не заинтересован. Потом выяснилось, что она пыталась играть такую же роль. Но... мы не смогли сдержаться и в итоге открылись друг другу. Роман был бурным, но недолгим, что-то около двух лет. Продолжить отношения мне помешал её характер. Это был, наверное, тот единственный случай в моей жизни, когда я встретил женщину такого типа. Подозрения, упрёки, ревность, выяснение отношений... Я очень устал от всего этого, и мы расстались. Не думаю, что надо искать корни её характера в происхождении – она была испанским ребёнком, вывезенным в Советский Союз во время гражданской войны и  удочерённым русской женщиной. Наверное, такие типы встречаются и среди других народов.

* * *

Так получилось, что весной 1961 года мы несколько раз случайно встретились с Лали Цагарели на улице вблизи нашего дома. До этого мы часто виделись у них, но всегда в присутствии родителей, и беседа была общей. А тут, оказавшись с глазу на глаз, мы вначале смутились, а потом стали беседовать на разные темы, и я понял, что имею дело с очень интересным собеседником, глубокой, не по годам начитанной девушкой. После одной из таких случайных встреч мы уже договаривались о новых встречах, чтобы продолжить разговор.
Это произошло несколько раз. Нам было интересно и приятно прогуливаться вместе и разговаривать, но ничего кроме этого не происходило.
Гром грянул прежде, чем мы успели разобраться в своих чувствах. То ли Лали рассказала что-то родителям, то ли они сами о чём-то догадались и методом экстраполяции предположили к чему могут привести наши отношения. Ни я, ни она не были готовы к тому, чтобы заявить всем наперекор – мы любим друг друга, а всё остальное нас не интересует, катитесь вы все подальше. Мы просто ещё не успели понять, что происходит между нами. Это была стадия взаимных симпатий, не более того. Может быть, наши отношения и были на грани перехода во что-то более серьёзное, но мы об этом ничего не знали тогда. А родители пресекли всё это на корню.
Всю ночь наверху шло обсуждение сложившейся ситуации. Лали информировала меня кое о чём, спуская мне сверху записки на верёвочке. Страшная, незабываемая ночь! Внезапно, как всегда в критические минуты моей жизни, появился Боря Пинтусевич. Самолёт из Харькова был ночным, и он никогда заранее не сообщал о своём приезде.
Рано утром родители увезли Лали в Ленинград, и я больше её не видел.
Тогда я был очень зол на них, но теперь, по прошествии многих лет, отношусь к их действиям с большим пониманием. Вот какие аргументы я привожу сам себе, чтобы объяснить их решение, во что бы то ни стало разлучить нас. Во-первых, разница в возрасте: Лали было 18, а мне – 28.
Во-вторых, из неё готовили великую пианистку – гордость грузинского народа, как её отец – звезда грузинской науки и педагогики, тётя – замечательная художница, дядя – прекрасный писатель. Во всяком случае, так они это видели, а наш брак мог перечеркнуть все их честолюбивые замыслы.
В-третьих, разница в происхождении. Насколько широко были распространены смешанные браки, где мужчина – грузин, а женщина –  ашкеназийская еврейка, настолько же редки были браки с противоположным знаком.
Нужно сказать, что после этого происшествия родители Лалы вели себя по отношению ко мне вполне корректно, как будто ничего не произошло. Но приглашения в дом и другие контакты, разумеется, прекратились. Лали продолжала учиться в Ленинграде.
Через два года я женился и привёз Галу в Тбилиси. Как-то мать Лали – Маквала – зашла ко мне по делу, и я познакомил их. Когда я вышел её провожать, она шепнула мне: «Ты выбрал девушку, очень похожую на Лали». Вот так! Очевидно, она имела в виду – наша Лали так хороша, что ты не мог уйти от её образа. На мой взгляд, и одна и другая были очаровательны, но совсем не похожи друг на друга.

* * *

Весной того же года мы, четверо приятелей  - Алик Картавенко, Амиран Джибладзе, Арик Фидельман и я, – подали документы на организуемую профсоюзами групповую туристическую поездку в Финляндию. Несмотря на то, что мы все были молоды, не женаты, не члены партии, а ещё половина из нас – евреи, мы получили разрешение на поездку.
Тем, кто не знаком с порядками тех лет в той стране, может показаться странным подчёркивание этих деталей, но тогда это было очень важно и определяло всё. Писатель Сергей Довлатов, работавший в те годы в эстонской газете, писал, что журналисту разрешалось иметь только один «недостаток» - быть беспартийным (имелась в виду единственная, она же правящая, коммунистическая партия), или пьяницей, или евреем, или бабником. Наверное, в Российской Федерации и на Украине и одного такого «недостатка» не допускалось.
Когда сегодня в Израиле я рассказываю выходцам из разных регионов Советского Союза, как легко мы получили разрешение на выезд в «капиталистическую» страну, у многих это вызывает удивление, а у некоторых, возможно, и недоверие. Ведь по общесоветским понятиям мы – все четверо – были абсолютно невыездными. Но грузинский менталитет не позволял даже чиновникам серьезно воспринимать эти бесконечные советские табу.
Разумеется, первое знакомство со свободным миром, первый глоток свежего воздуха, первая возможность сравнить, сопоставить заслуживают подробного описания, но ведь эта книга не о Финляндии, а обо всей моей жизни, и я коснусь только отдельных деталей, но постараюсь, чтобы эти детали были достаточно характерными и воссоздали общую картину.
Первая станция после Выборга и пересечения границы уже потрясла нас. А потом в вагон поднялся финский экскурсовод, говорящий по-русски. Для начала он предложил нам закурить, но все стояли вдоль прохода, прижавшись спинами к купе чуть ли не по стойке «смирно», не осмеливаясь протянуть руку за сигаретой. Дело в том, что экскурсовод выглядел, как типичный «белогвардеец», знакомый нам по фильмам о Гражданской войне и дружно ненавидимый всем советским народом. Где они только отыскали такого? Разумеется, этот парень не тянул по возрасту на белогвардейца, но, конечно же, происходил из семьи белоэмигрантов.
Несмотря на то, что говорил он на чистейшем русском языке, ему не удалось получить ответ ни на один из своих вопросов. У всех словно языки прилипли к гортани. Главного сопровождающего почему-то не было с нами, и тогда из группы вышел мужик в чёрном костюме и начал отвечать на вопросы. Все тут же поняли, что он второй, тайный «сопровождающий» и в дальнейшем мы его за глаза иначе чем «чёрный шкаф» не называли (парафраза известного анекдота).
Я обещал особенно не углубляться в финскую тему. Опишу только два, на мой взгляд, довольно характерных происшествия.
Когда выгружались из автобуса в Тампере, к нам подошёл человек средних лет, представился как господин Пастернак и спросил по-русски: «Есть ли в группе евреи?» Я сказал, что имею честь, так сказать. Он спросил: «Только вы?» Арик Фидельман с нами не поехал по семейным обстоятельствам (готовился к свадьбе), и я уже намеревался ответить утвердительно, но в этот момент Алик шепнул мне по-грузински: «Скажи, что я тоже еврей». – «Я хочу пригласить вас вечером». – «Хорошо, подъезжайте часов в восемь, только остановитесь не рядом со входом в гостиницу, а у торца здания». – «А чего вы боитесь? Вы находитесь в свободной стране...» Вот таким был первый разговор между нами.
Вечером он действительно приехал за нами, взял нас в помещение еврейской общины, которая насчитывала тогда 300 человек, в синагогу, а потом к себе домой. Сам Пастернак знал русский, потому что был переселенцем из Выборга, а его жена знала много языков, но не русский. И мы с Аликом... говорили с ней на идише. Я уже писал, что немецкий был фактически родным языком Алика, и весь день перед встречей он выспрашивал у меня, как нужно говорить по-немецки, чтобы он воспринимался как идиш. Я объяснил ему, как мог, о переходе немецкого «а» в «о» в литературном идише («заген» - «зоген» - сказать) и соответственно «о» в «у» («во» - «ву» - где). Он очень старался, но в конце вечера хозяйка сказала ему: «У вас очень странный идиш – почти немецкий».
Еще один – последний – эпизод из нашего путешествия в Финляндию, и я вернусь к «делам сердечным».
Как когда-то в Абхазии я не смог убедить колхозников, что не знаю греческого, в Финляндии мы вместе с Аликом не смогли доказать, что не знаем ни итальянского, ни финского, ни шведского. Мы всей группой пошли в кино на фильм Феллини «Дорога» (в советском прокате – «Они бродили по дорогам») с Джульеттой Мазиной в главной роли. Фильм шёл на итальянском, но был снабжён субтитрами. Через некоторое время мы поняли, что субтитры на двух языках – финском и шведском (второй государственный язык в Финляндии). Если на финском мы не понимали ни единого слова, то в шведском, благодаря знакомству с немецким и английским, могли разобрать некоторые слова и даже фразы (на слух мы бы их не поняли). И вот начали шёпотом переводить то, что поняли, нашим соседям.
После просмотра нас вызвали присматривающие за нами сотрудники и спросили, почему, заполняя анкеты, мы скрыли, что знаем итальянский язык. «А мы его не знаем, мы по титрам, - ответил один из нас, - а они не только на финском, но и на шведском». «Но вы и об этих языках не написали». Нашим объяснениям не поверили – или их просто не поняли. Но нас оставили в покое, потому что у сопровождающих появились заботы, посерьёзней.
Один из туристов, помню даже его имя – Гурам Хомерики, не вернулся на ночь в гостиницу. Подняли на ноги посольство, кажется, даже звонили в полицию. Под утро он вернулся. Нам он сказал: «Я знаю, что меня больше никогда в жизни не выпустят за границу, но соблазн был велик, и я не смог устоять. А серьёзного вреда мне не причинят, у меня большие связи».
Но уже через день нашим «поводырям» было и не до него. Сбежал великий танцор Рудольф Нуриев. Ответственные товарищи – их было четверо – прикрыли спинами газетный киоск в холле гостиницы. Мы поняли, что от нас хотят что-то скрыть, заглянули за их спины и увидели на первых страницах всех газет Нуриева, бегущего в сторону полицейских.

* * *

Ещё в конце 1959 года в электричке, по дороге из Сочи в Гагру, я познакомился с очень симпатичной девушкой по имени Тина Глебова. Пока ехали, успели разговориться и почувствовать взаимную симпатию. Позже мы признались друг другу, почему нам захотелось встретиться ещё раз. Мне – потому что я всегда преклонялся перед женщинами с математическим складом ума (это была её профессия), ей – потому что она увидела во мне человека со сложившейся системой взглядов и предпочтений.
Мы успели встретиться несколько раз, ей нужно было возвращаться в Москву, мне – отправляться на изыскания, на дальний объект. Мы начали переписываться. Помню, первое моё длиннющее письмо, которое я писал у костра, настолько пропиталось дымом, что она учуяла его в Москве. Отношения развивались на медленном огне, а потом вспыхнули с новой силой, где-то в конце 1961 года.
Мы начали приезжать друг к другу – я в Москву, она – в Тбилиси и Абхазию, где однажды мы сделали очень интересный маршрут – из Сухуми в высокогорное село Псху – самолетом, оттуда через несколько дней – пеший переход в Аводхару (33 км), из Аводхары через Рицу в Гагру, на автобусе. Помню, в первую её ночь у меня в Тбилиси раздался звонок в дверь, и появился мой обычный в таких случаях ночной гость – Борис Пинтусевич.
Тину (имя вымышленное) хорошо знали все мои друзья (кроме Фимы Янова) – и Лёня Тругман, и Сеня Герчик, и Володя Синельников, и Виктор Рутковский, и Марик Волынец, и Алик Картавенко, и Резо Кезели, и, конечно, Боря Пинтусевич.
Порой мне казалось, что наши с Тиной отношения - это уже навсегда, но потом выяснялось, что есть множество препятствий на нашем пути. Не буду вдаваться в подробности, скажу только, что в начале 1963-го мы расстались.

* * *

В этом году у нас с Галой золотая свадьбы. Мы очень  серьёзно относимся к этой дате и, если мне представится такая возможность, я расскажу всем нашим близким и друзьям, что испытываю невероятную благодарность Судьбе за то счастье, которое принёс мне этот брак. Очень надеюсь, что Гала так же оценивает наш совместно пройденный путь.
 А познакомились мы, в соответствии с традицией наших предков, у водного источника, правда, не совсем у родника, как Яаков и Рахель, а лишь у его подобия – водопроводного крана.
Дело в том, что проблемы с водоснабжением были во всех городах Советского Союза, за исключением, может быть, Москвы и Ленинграда. Но нет худа без добра. Гала, которая во время учёбы в Харьковском политехническом институте жила у дедушки – Вениамина Ефимовича Эйгенсона – на четвёртом этаже в доме, где мои родители занимали второй этаж, должна была иногда спускаться к ним за водой. На этаже моих родителей вода ещё была, но шла она очень медленно. И хорошо, что медленно. Однажды, во время отпуска у родных, я зашёл на кухню и обнаружил там девушку с ведром. Пока ведро наполнялось, я успел хорошо рассмотреть Галу и познакомиться с ней. А через полгода в абхазском ресторанчике (апацха) в Эшерах, вблизи Сухуми, я сделал ей предложение. Из-за шума водопада она не очень хорошо слышала меня, но, на всякий случай, согласилась, надеюсь, в дальнейшем не пожалев об этом.
Насколько романтичным было знакомство, настолько же убогой выглядела регистрация. Дворцов бракосочетания тогда не было, браки оформлялись в ЗАГСах, при райисполкомах. В нашем случае это была комната на самом отшибе, куда нужно было очень долго идти по обшарпанным коридорам и ободранным лестничным клеткам. Регистраторша была косая на оба глаза, и было непонятно, кому она задаёт вопрос – мне, Гале, или свидетелям (ими были Алик и Резо). Если бы мы верили в приметы, то убедили бы себя, что после такой «церемонии» брак не может долго продержаться. То ли дело «дворец», после бракосочетания в котором, и разводиться как-то неудобно.
Совсем недавно я узнал, что первое время в Израиле малознакомые люди называли меня «Леонид, у которого красивая жена». Должен сказать совершенно откровенно, что никогда не думал о Гале в категориях – красивая, некрасивая. Я вообще не искал красивую жену, а хотел встретить человека, с которым у меня будет максимально возможное взаимопонимание. Когда мы познакомились, внутренний голос подсказал мне, что с Галой я найду то, что искал, и голос не подвёл. А когда понял, что она к тому же очень красива, то воспринял это как дополнительный подарок судьбы.
Свадьбу мы устроили в Харькове, в квартире моих родителей. Были приглашены мои и Галины родственники, а также близкие друзья, тогда ещё не общие. Одна из подружек рассказала мне, что в общежитии, где Гала жила до переезда к дедушке, у неё была кличка «Честный заяц». Я заинтересовался – откуда это, ведь ничего не бывает просто так. Оказывается, она совершенно не умела врать, даже по мелочам. Если её соседка по комнате просила, в случае прихода поклонника, не говорить, что та ушла с другим, а бросить что-то вроде «вызвали в деканат», ей было очень трудно выполнить такую просьбу. Я подумал, что это совсем не плохо. Пока научится врать, пройдёт молодость, а там уж не так и страшно. А, в общем, всё прошло очень интересно и запомнилось на всю жизнь. Так как тбилисцы не смогли приехать, пришлось продублировать праздник.
На свадьбе я ближе познакомился с родителями и родственниками Галы: мамой – Александрой Фёдоровной, врачом-терапевтом, отцом – Виктором Владимировичем, хирургом-ортопедом, его братом – Леонидом, инженером-конструктором. До конца их жизни мы сохранили с ними самые лучшие отношения.
Мать Виктора и Леонида – Софья Ефимовна Эйгенсон – происходила из семьи купца первой гильдии Ефима Эйгенсона из Екатеринославля (Днепропетровска). Благодаря своему статусу, он с семьёй мог проживать вне черты оседлости. Софья Эйгенсон получила в Швейцарии медицинское образование и там же вышла замуж за Владимира Селиванова, учившегося на другом факультете. Они вернулись в Россию и поселились в Чернигове. Бабушка работала хирургом в местной больнице, а дедушка – статистиком в Земской управе.
Софья Ефимовна рано умерла и не дожила до начала массовых репрессий, а дедушку взяли уже по одному из первых политических процессов – Кронштадтскому делу. Речь идёт о якобы имевшем место мятеже моряков Балтийского флота. Даже если этот мятеж не был выдуман карательными органами, а произошёл в действительности, то, какое мог иметь к нему отношение черниговский статистик, всегда сочувствовавший революции? К счастью, в то время (это было задолго до Большого террора) ещё не расстреливали всех подряд, и его сослали на один из островов Соловецкого архипелага в Белом море, недалеко от Полярного круга, служившем местом ссылки ещё в царские времёна. Позднее туда же сослали его старшего сына – Леонида.
Деду шили всё новые и новые дела и продлевали заключение. Дяде Лёне удалось освободиться, он получил инженерное образование, и после того, как отца перевели на поселение в Архангельскую область, перевёлся в Архангельск, чтобы находиться поближе к нему.
Младший брат, Виктор Владимирович, учился в Ленинградском медицинском институте вместе со своей будущей женой – Александрой Фёдоровной. К сожалению, война разлучила их. Виктор стал военным хирургом и закончил войну в чине полковника. Мы гостили у него в Пскове, и он часто навещал нас в Тбилиси. Наше решение – репатриироваться – было поддержано им однозначно.
С Александрой Фёдоровной контакты были ещё теснее. До отъезда мы виделись ежегодно, иногда по два раза в год, а когда представилась такая возможность (в результате встречи Рейган – Горбачёв в Рейкьявике), Гала одна из первых (возможно, даже самая первая) пробила разрешение на поездку к матери из Израиля. После этого, мы ездили к ней каждый год до 2002-го, когда её не стало. В 1995 она навестила нас в Израиле и извинилась за то, что не одобряла нашу репатриацию и не уехала с нами.
У дяди Лёни было двое детей. Игорь, врач-эндокринолог – после окончания ординатуры в Москве работал в Якутске, столице республики Сохо (по-современному) и был до самой смерти председателем общества еврейской культуры. Дочь Таня – врач-фтизиатр – преподавала во Втором Московском медицинском институте. Сейчас живёт с семьёй в Королеве.
С Игорем и его дочками мы в своё время переписывались, а с Таней и её семьёй поддерживаем постоянную связь и навещаем друг друга.





Глава 5. Я ПРОЕКТИРОВЩИК.
Генпланы территорий; сыновья; я слишком увлёкся; отбой

После женитьбы я ещё два года проработал изыскателем, пока Гала доучивалась в Харьковском политехническом институте и зимой жила у моих родителей, а летом приезжала ко мне. Один год я заканчивал Сухумский район, и она подсоединилась ко мне, а второй – мы вместе с начала сезона обосновались в Цхалтубо, одном из районных центров Западной Грузии.
Но стало ясно, что в дальнейшем мне придётся оставить изыскания и заняться какой-то другой работой, исключающей длительные командировки. Если мои коллеги, коренные жители, на время полевого сезона могли оставить своих жён и детей на попечение родителей с одной или другой стороны, то у меня, «залётного», такой возможности не было. И я начал думать, как об альтернативе, о проектной работе.
Нужно сказать, что строительное проектирование в те годы было гипертрофически развито в Советском Союзе. В Тбилиси, городе с населением миллион человек, имелось не меньше десяти т.н. проектных институтов со средней численностью по 500 специалистов в каждом из них. Были и гиганты, типа ЗНИИП, с 1200 специалистами, были конторы и поменьше, в основном, ведомственные, где работало человек по 300. Когда я говорю «специалисты», то имею в виду инженеров строительного профиля, конструкторов, инженеров-сантехников, архитекторов, геодезистов, геологов и пр., имеющих, как правило, вторую степень.
Все, конечно, понимали, что штаты этих учреждений раздуты. Но только приехав в Израиль, я увидел – насколько! То, чем там занимались 300 человек, в Израиле было вполне по силам тридцати.
Институт, который я выбрал, назывался Грузгипросельстрой. Он был известен в городе благодаря двум ярким личностям: директора – Виктора Чхеидзе и начальника одного из отделов – Моисея Липкина. Я вспомнил, что один из моих друзей, Арик Фидельман, работает там и попросил его поговорить с Липкиным. Тот пригласил меня на собеседование, и в мае 1965 года я приступил к исполнению своих обязанностей в отделе Липкина, где проработал 12 лет. В последние годы моей работы в отделе его уже не было в живых.
Отдел занимался проектированием крупных хозяйственных комплексов (совхозов), в основном, субтропического (и тропического) направления в Грузии и в... Северном Вьетнаме. Всё производство таких культур, как чай, кофе, манго, ананасы и пр., в этой стране проектировалось нашим отделом. Группы постоянно выезжали туда, иногда они насчитывали до 20 человек, так как проектирование было комплексным и, помимо сельскохозяйственного производства, включало также дороги, ирригационные сооружения, постройки и пр.
Всю эту кухню возглавлял (а много чего и сам варил в ней) Моисей Борисович Липкин – талантливый инженер и очень одарённый человек. Кроме всего прочего, он в совершенстве владел французским языком, и это тоже помогало в работе, так как в то время специалисты во Вьетнаме говорили по-французски. Помимо других разработок, он был автором методики закладки чайного куста, при котором расход влаги был минимальным, а урожай – максимальным.
Хочется рассказать об одном случае, очень характерном для тех «прекрасных» времён. Во время одной из командировок во Вьетнам, когда группа, состоявшая из 20 человек, проходила вторую проверку в Москве, 19 человек получили разрешение следовать по маршруту в Ханой, а только одному из 20 было отказано в этом праве. Этим единственным не выездным оказался Моисей Липкин – душа и творец всех вьетнамских проектов, имеющий, однако, по понятиям тех лет – один «недостаток»... Липкин позвонил в Тбилиси, и на другой день первый или второй секретарь ЦК партии Грузии связался с соответствующими московскими органами и выразил своё возмущение. «Чем вы так взволнованы? - сказали ему. – Ведь 19 специалистам мы дали разрешение и только одного задержали».- «Если вам непременно нужно кому-то запретить выезд, сделайте это в отношении кого-либо из 19 или даже всех. А Липкина немедленно выпустите, в противном случае будет сорван важный государственный заказ!»
Ко времени, когда я был принят в институт, работы по организации субтропических и тропических хозяйств в Северном Вьетнаме уже завершались. Мне поручили подготовить проектную документацию по организации крупного овцеводческого хозяйства в Кахетии и строительству ипподрома в Тбилиси.

* * *

В те годы в мире, и в Советском Союзе в том числе, начал набирать силу совершенно новый вид проектирования – региональная планировка. Так как почти вся моя дальнейшая работа в Тбилиси связана именно с такого рода деятельностью, попробую коротко, в доступной форме объяснить её суть.
Дело в том, что к тому времени в мире уже накопился отрицательный опыт всевозможных промахов и ошибок в принятии проектных решений. То выясняется, что завод построен в районе, где имеет место хроническая нехватка рабочей силы, или нет возможности по тем или иным причинам развить соответствующую инфраструктуру, то, вдруг, становится ясным, что населённый пункт проектируется в месте, где он никому, кроме себя не нужен, то есть без всякого учёта иерархии расселения.
И вот, во избежание таких накладок стали появляться отраслевые проекты на далёкую перспективу (20-30 лет), а затем и комплексные проекты развития и организации значительных территорий. Вначале составляется экономическая гипотеза, а затем под неё разрабатываются комплексные планировочные решения, увязанные между собой (размещение новых и реконструкция существующих предприятий, расселение, градостроительство, инфраструктура). Причём, имеет место и обратная связь, очень часто планировочная стадия требует корректировки экономической гипотезы.
Первый такой проект («Развитие Черноморского побережья Грузии») вела другая организация – Гипрогорстрой, наш отдел только принимал в нём участие. Затем, постепенно, инициатива перешла к нам, и все дальнейшие планировочные работы выполнялись уже нашим институтом.
Мы начали с зонирования республики с учётом хозяйственного профиля, производственных связей и существующего административного деления. Следует отметить, что Грузия характеризуется исключительным разнообразием природно-климатических условий – от пустыни на востоке (Удабно) до заболоченных низин на западе (Колхида) – и включает совершенно уникальную для этой части Евразии зону влажных субтропиков (Батуми – Махинджаури и территории к северо-западу от них).
В последующие годы я был главным инженером проектов – Тбилисский промышленный район, Абхазия, Аджария, Юго-Осетия, Южная Грузия, Внутренняя и Внешняя Кахетия. Очень интересным был процесс согласования и утверждения проектов региональной планировки.
Если взять, как пример, Абхазский проект, то он должен был пройти процесс согласования с правительством автономной республики, затем в таких союзных ведомствах, как Госстрой и Минздрав СССР, ВЦСПС (Центральный совет профсоюзов), и только после этого – стадию утверждения в Совмине Грузии. Но проблема в том, что у каждой из сторон были свои интересы и предпочтения. Если союзные ведомства были заинтересованы только в развитии курортного хозяйства, а грузинские республиканские структуры заботились, в основном, о производстве уникальных сельскохозяйственных культур (чая, табака и пр.), то правительство Абхазии всячески стремилось развить в автономии промышленное производство Поэтому было нелегко найти решения, устраивающие все стороны.
Иногда на различные согласования в Москву я ездил вместе с работниками грузинского Госстроя. С одним из них – начальником отдела планировок Кахой Ивановичем Джавахишвили – мы даже подружились. Он был сыном известного грузинского учёного-языковеда Иванэ Джавахишвили – оппонента великого Николая Марра. Сразу же после Шестидневной войны у Кахи случилась командировка во Францию (для изучения опыта организации туристических объектов на базе сталактитовых пещер), и он привёз мне несколько глянцевых журналов с великолепными цветными фотографиями различных эпизодов замечательной победы израильской армии. Это было очень кстати. Я тяжело переживал всё, что происходило тогда, особенно в свете лживой информации советских медиа и угроз коммунистических лидеров в адрес Израиля.
Забегу на шесть лет вперёд и расскажу о том, как подавалась информация о Войне Судного дня. «Вражеские голоса» в те дни глушились особенно тщательно, а советские масс-медиа со ссылками на арабские (а иногда и без ссылок) описывали блистательные победы египтян и сирийцев. (Впрочем, и сегодня годовщина со дня начала или окончания этой войны, которую они называют «Октябрьской», отмечается в Египте военным парадом в честь победы.)
И вдруг, через какое-то время, без всякого плавного  перехода,  без какого-либо объяснения (или хотя бы сообщения о том, что произошло), в советской печати появляется заметка о невероятной жестокости израильской "военщины", которая не снабжает водой египетских солдат и офицеров, умирающих от жажды. Вот такой пассаж! Только вчера побеждали, а сегодня...

* * *

Но вернусь к нашим проектам. Несколько слов о том, как мы решили кадровый вопрос, специалистов какого профиля решили привлечь в качестве основных разработчиков. С отраслевиками всё было ясно, необходимо использовать архитекторов, планировщиков, экономистов, агрономов, специалистов по инфраструктуре. Ну а координаторы и основные разработчики? Ведь не существовало факультета, который бы готовил региональных планировщиков.
В конце концов, мы пришли к выводу, что разумней всего для наших работ использовать выпускников географического факультета Тбилисского университета. Мы установили связь с руководством факультета – Начкебия, Гамкрелидзе и др. Те ввели на последних курсах ряд дополнительных предметов, и в течение нескольких лет мы получали лучших выпускников факультета.
Всё это были прекрасные ребята и девушки, и мы не только сработались, но и сдружились. Навсегда остались в моём сердце Гиви Метревели и Ника Жордания, которые стали моими близкими друзьями. И Гиви Хведелидзе, который, когда я получил, наконец, разрешение на выезд, предоставил нам свой просторный дом в  Мцхета, чтобы легче и удобней было собраться в дальнюю дорогу. А также Тамаз, который сменил меня на должности главного инженера проекта, Лейла, Натела и другие замечательные девушки.
Когда, после подачи документов на выезд, я должен был перейти на другую работу, чтобы избежать оформления более высокой формы секретности («допуска», как это тогда называлось), я увёл с собой многих из отдела.
По работе мне иногда приходилось быть в оппозиции к точке зрения начальства. Если посмотреть на поведение участников обсуждения какого-либо вопроса, то видно, что большинство, к сожалению, не дают себе труда вникнуть в суть проблемы и ведут себя как флюгер по отношению к мнению вышестоящих. Я же относился ко всем этапам работы очень серьёзно, возможно, даже с чрезмерной серьёзностью. Мне казалось, что если закрыть глаза, согласиться, чтобы не ввязываться в споры, то потом все отрицательные последствия неправильного решения вернутся бумерангом, и выпутаться из этого будет гораздо сложнее.
Бывали и такие случаи. Ты едешь в Москву с собственным высоким начальством, излагаешь наши решения, которые хорошо ему известны, отвечаешь на вопросы оппонентов и в процессе обсуждения видишь, что твой «босс» постепенно переходит на сторону твоих критиков. Однажды, ведущий совещание, кажется, в ранге министра, спросил такого «перебежчика»: «Простите, а вы с какой стороны?»
В процессе проектирования нами был разработан целый ряд методик, которые нужны были и другим проектным институтам, и нас стали приглашать в различные организации для разработки этих тем. Совместительство не очень поощрялось в те годы, точнее, даже запрещалось. Но у этих структур просто не было другого выхода, и они, в нарушение закона, обращались к нам.
В те годы (конец 70-х – начало 80-х) советское руководство пыталось ещё найти какие-то пути развития производства, поднятия его эффективности, увеличения выпуска продукции. Пробовали всё, кроме единственно верного – увеличения доли частного сектора и поощрения конкуренции. Это было табу, которое запрещалось даже обсуждать. Любые попытки поднять такой вопрос встречались в штыки, а поднявшему его приклеивали ярлык – «реставратор капитализма». Вместо этого предлагались всякие надуманные альтернативы – типа «социалистическое соревнование» вместо конкуренции.
В какой-то период руководство страны обратило внимание на то, что национальные республики (в прошлом – окраины империи) имеют лучшие производственные показатели, чем Российская Федерация. И вот, вместо анализа этого интересного явления, придумали такое «простое» решение: за каждым отстающим в развитии регионом РСФСР закрепили для шефской помощи одну из национальных республик.
Грузия получила в качестве подшефных, кажется, Костромскую и Вологодскую области. Причем шефство охватывало все сферы жизни, включая проектное дело. Я лично не ездил туда, но по рассказам моего коллеги Колесникова из Грузгипроводхоза, положение на местах было, мягко говоря, удручающим.
Работники отдела, к которому он был прикреплён, слушая его объяснения, всё время поглядывали в окно на магазин, который закрывался в 16.00. В 15.45 все срывались со своих мест и устремлялись туда, чтобы успеть купить бутылку на вечер.
Трудно представить ситуацию, при которой эти же люди, имея или отвечая за какое-нибудь частное производство, будь то мастерская, ферма или то же проектное бюро, смогли бы себе позволить думать целый день о бутылке. Да здравствуют Карл Маркс и Фридрих Энгельс!!!

* * *

23 октября 1964 года в роддоме в Харькове родился наш первенец Олег. Сегодня он Цви. Я успел прилететь в тот же день из Грузии. По дороге я услышал о самой главной новости тех лет – смещении Хрущёва. Теперь, когда в наших компаниях заходит речь о тех временах, только я и знаю точную дату.
Через полгода, в мае, Гала с Олегом приехали в Тбилиси. Я к тому времени ушёл из дома Зураба Цагарели и, в ожидании строящейся кооперативной квартиры, снял для нас комнату в частном доме с двором, в центре города.
Олег доставлял нам много радости, был покладистым, умным и даже «самокритичным» ребёнком. Когда он сердился на кого-нибудь, то говорил: «Все пльохие, - но, подумав, добавлял: - И я пльохой».
Хорошо запомнилось первое лето на новой квартире. Олегу два года. В Тбилиси стоит августовская жара, а это нечто очень труднопереносимое. Город зажат горами, и нет почти разницы между дневной и ночной температурами. Большинство горожан покидают Тбилиси, благо есть куда переехать на лето. В окрестностях, на возвышенных местах, много дачных посёлков с хорошими климатическими условиями. Но мы, молодая семья с одним работающим, только начавшим осваивать новый вид деятельности, решили, что как-нибудь перетерпим. До этого я вообще никогда не жил в Тбилиси в августе и не очень представлял себе, что это такое.
И – не выдержали. Наутро после ночи, когда мы увидели Олега, разгуливающего по квартире, пришло решение искать дачу. Остановились на Тетри-Цкаро, посёлке с прекрасным климатом, в 60 километрах к югу от города. Переезд из тбилисского пекла в тетрицкаройский рай запомнился на всю жизнь, наряду с ещё несколькими подобными случаями. После этого мы уже заранее снимали дачу, если не уезжали вообще из Тбилиси. Правда, в1968 случилась накладка. Мы сняли дачу в селе Гомборы, а когда Гала с Олегом находились уже там, в Тбилиси разразилась эпидемия холеры и город был закрыт. Никогда в жизни не забуду сюрреалистическую картину – Тбилисский  вокзал, заколоченный досками. Мне стоило немалых усилий, используя знакомство в министерстве сельского хозяйства, получить машину с правом пересечения заградительной полосы и перевести семью домой.
Когда пришло время, мы, используя все связи, устроили Олега в единственную в городе русско-английскую школу. Кроме школы, он учил английский с педагогом, нашей приятельницей Этери Думбадзе (которая даже проводила нас до пограничной станции Брест и навестила в Израиле). Однако всё это не дало Олегу хорошего знания английского, и мы поняли это, когда в Израиле пришли записываться в 10 класс реховотской школы «Де Шалит». Для меня всегда было загадкой, почему в Советском Союзе умели хорошо учить математике и физике и не могли научить детей разговорному иностранному, даже в специальной школе.
Сегодня Олег в совершенстве владеет ивритом, английским и русским, и если я иногда спрашиваю, на каком языке он прочёл ту или иную книгу, он не помнит.
Несмотря на проблемы с преподаванием английского, школа и, в особенности, класс, были очень хорошими. Олег проучился там девять лет, ребята дружили всем классом, ставили спектакли (в рамках школьной программы), пытались организовать музыкальный коллектив (уже вне рамок школьной программы) и сохранили связи, несмотря на то, что разъехались по всему миру.
Со мной в институте работал гениальный механик-самоучка Алик Нестеров, который по должности должен был чинить геодезические инструменты и приборы для почвенных анализов, но мог починить всё, что угодно – от часов до мотора машины. Начинал он всегда с тщательного мытья объекта. Я любил наблюдать за его работой, и однажды меня осенило: «А что если попытаться устроить Олега к нему учеником на летние каникулы?» Это совершенно не было принято в Советском Союзе в ту пору, но мне удалось уговорить директора института, замечательного человека и специалиста Илью Багашвили.
И ещё одна удача выпала на долю Олега в школьные годы – один из знакомых моей мамы, учитель физики, предложил ему уроки, чтобы поднять уровень знаний над школьной программой.
Сегодня голова и руки Олега работают синхронно, и я не знаю, родился ли он с этим или стал таким благодаря Алику Нестерову и учителю физики.
Наш младший сын Юра, сегодня он – Ури, родился в ноябре 1969 года. Мне запомнилось несколько забавных историй из его детства.
Однажды нам захотелось как-то побаловать Юру, и мы взяли его в кафе-мороженое в центре города. Увидев своё любимое лакомство на тарелочке, в жидковатом виде, он решил, что над ним просто смеются, и расплакался. Мы начали расспрашивать его, почему он так расстроился, в чем дело. И он сквозь слёзы ответил: «Мороженое ведь должно быть на колёсиках, и твёрдым, и в пачках!» Я представил себе, что где-то меня угостили чаем, приготовленным в виде супа (есть такие страны), и понял, что чувствует мой сын.
Такое же разочарование испытал Юра при первом полёте. Он с нетерпением ждал этой минуты, думал, наверное, что его усадят за штурвал. Ведь в детских книжках лётчик обычно нарисован так, что выше пояса он вне машины. Увидев пассажиров, рассаживающихся по местам, он воскликнул: «Какой же это самолёт? Это автобус!»
В отличие от Олега, Юра, к сожалению, менял школы в соответствии с изменением места проживания. В первом классе он дружил с очень умным грузинским мальчиком, которого я называл будущим президентом грузинской Академии наук.
Первая школа находилась в районе Сабуртало. Потом мы переехали в Дигомский массив, где наш дом примыкал к небольшому лесу. Навестивший нас учитель иврита Нисан Бабаликашвили, бывавший в Израиле, сказал: «Не могу гарантировать, что и там ваши окна будут выходить на рощу». Но, как оказалось, он был слишком уж осторожен в своих прогнозах. В новой школе Юриным другом стал очень симпатичный мальчик по имени Гоша.
Однажды нас вызвала Юрина учительница, очевидно, классная наставница. Мы сразу почувствовали её крайнюю озабоченность. Она рассказала нам, что во время экскурсии в наш лес (рощу) выяснилось, что Юре знакомо чуть ли не каждое дерево и каждый куст. «Такое впечатление, что он днюет и ночует в этом лесу, - сказала она. – Неужели ему разрешают ходить туда одному?» Мы успокоили её, объяснили, что Юра очень любит природу и хорошо запоминает то, что видит. А ходим мы туда с ним вместе.
Любовь к природе, её понимание проявилось у Юры с раннего возраста. На время летних каникул бабушка, Галина мама, брала Юру с собой в деревню Ивня, Курской области, там жили её родственники. Юра активно участвовал во всех хозяйственных делах, был занят с утра до вечера.
Большое его страстью стала рыбалка. Мелкую рыбёшку он сушил на солнце и привозил мне её к концу лета в подарок. Выпивая пиво с друзьями, я с гордостью рассказывал, откуда у меня такая замечательная закуска.
С этой тягой к природе связано очень многое в Юриной жизни.

* * *

Я так был увлечён своими делами, разработкой проектов, подготовкой докладов, демонстрацией материалов на всех уровнях, занят бесконечными перелётами и отчётами, что на какое-то время просмотрел возможность подачи документов на выезд в Израиль. Спохватился я только в 1975 году.
Случилось это так. Я должен был делать представление проекта заместителю предсовмина Грузии по строительству – Лабахуа – перед вынесением на Совмин. Речь шла о проекте планировки Гаре Кахети (Внешней Кахетии) на отдалённую перспективу. Как всегда, этот доклад сопровождался демонстрацией красочных планшетов внушительных размеров – 210х150 см, в количестве 10-15 штук.
И вот, пока эти материалы вносились с бокового входа в здание Дома правительства, я столкнулся с довольно большой группой протестующих грузинских евреев, которых задерживали в СССР по разным причинам. Они требовали ускорить выдачу им разрешений на выезд.
И тут я задал себе вопрос: «А где я во всём этом?» Мечтал, когда не было никакой возможности, а вот теперь, когда открылась дорога, занят перспективами развития регионов Грузии?
С этого дня пошло и поехало. Через своего друга Геги Шустера я познакомился с активистами движения в Тбилиси – братьями Гольдштейн, а через них и с отказниками из других городов – Володей и Машей Слепак, Идой Нудель, Эйтаном Финкельштейном и др. Ида Нудель организовала нам вызов от «родственников», как тогда полагалось. В 1976 году мы подали документы... и получили отказ.







   








               

Глава 6. В ОТКАЗЕ
Годы ожиданий; новые люди и новая работа; мир тесен; получение разрешения

Причина, по которой мы попали в отказ, нам до сих пор неизвестна. Можно рассматривать две наиболее вероятных возможности – работа Галы в военпредстве в 1966-1968 годах или  моя деятельность по распространению литературы и подписи под различными протестными обращениями. Работа никакой роли не сыграла, так как мы всё время публиковались в открытой печати.
Конечно, сегодня можно обратиться в соответствующие органы республики Георгия и получить точный ответ, но актуальным этот вопрос был 37 лет тому назад, а сейчас это уже не имеет никакого значения. (Тогда нам только дали понять, что держат нас не республиканские, а союзные органы.)
Нужно сразу сказать, чтобы не вводить читателя в заблуждение – судьба отказников в Грузии совсем не похожа на то, что происходило в других частях Советского Союза. В нашей жизни мало что изменилось. Я, правда, через год после подачи перешёл на другую работу, но это лишь косвенно было связано с выездом. Никаких общих собраний, обличений, разоблачений, увольнений и прочих «прелестей», сопровождавших жизнь отказников страны в целом, в Грузии не практиковалось.
Безусловно, существовали общесоюзные правила, которых нужно было придерживаться, в том числе такой курьёз, как включение характеристики с места работы в состав обязательных к подаче документов. Было непонятно, каким образом эта характеристика влияет на получение разрешения. Если она хорошая, то тебя в виде поощрения скорее выпустят, а если плохая – то оставят, чтобы перевоспитать? Или наоборот? Я, на всякий случай, попросил у администрации нейтральную характеристику.
Раз в полгода можно было возобновлять подачу, допускалось также обжалование отказа во всесоюзном ОВИРе. Но это была игра, не для того они запрещали, чтобы потом разрешить. Я продолжал играть в эту игру. Так как мне приходилось часто бывать в Москве по работе, никакого труда не составляло заглянуть в министерство внутренних дел и услышать обычное – «нецелесообразно» от одного из чиновников в отделе обращений граждан. Из нашего института ко времени моей подачи уехал только один человек – ответственный работник и близкий друг директора Яков Кикозашвили. Мы не были близки, не переписывались, но, когда приехали и позвонили, он уделил нам исключительно много внимания.
В общем, находясь в отказе, мы, к счастью, не «очень настрадались», но набрались нового опыта, который вряд ли получили бы, не окажись мы в такой ситуации. Мы увидели людей, я имею в виду в основном евреев, как бы с другой стороны, в иной, непривычной для них роли. Не хочу использовать любимое выражение приспешников сегодняшнего режима на нашей бывшей родине – «встали с колен», а скажу о евреях «подавантах» - подняли голову, распрямились, что ли. Трудно представить себе человека, подавшего в те годы заявление на выезд, вздрагивающим при слове «еврей».
А слово «вздрагивание» я взял из откровений некоторых «уважаемых» деятелей культуры – евреев. Вот что пишет один из них: «Вздрагивать и холодеть при слове еврей я перестал только на четвёртом десятке лет». Нечто подобное можно прочесть и у других, казалось бы, совершенно самодостаточных и смелых людей. Это очень трудно понять, всё равно, что вздрагивать при произнесении твоего имени. Но вряд ли эти люди занимаются самооговором, наверное, так оно и было, и приходиться только удивляться полному отсутствию уважения к себе, своим близким, своему роду.

* * *

Прямым следствием подачи и отказа было расширение круга знакомств. Одновременно с нами Геги Шустер привёл к Гольдштейнам своего юного друга Моню Гинсберга. Мы какое-то время встречались с ним в доме Гольдштейнов, потом сблизились. Моня получил разрешение раньше, встречал нас в аэропорту Бен-Гурион, и дружба наша продолжается до сегодняшнего дня.
У Гольдштейнов мы познакомились с Лёвой и Галей Милославскими. У Лёвы был особый статус, он сумел съездить в Израиль на разведку (из Грузии, как и из Прибалтики, это иногда удавалось) и много чего рассказывал нам о стране. Он тоже встречал нас в Израиле вместе с Моней и моим братом. Так как Лёва, по сравнению с остальными, был старожилом (два года в стране), он опекал нас, показывал страну, помогал, чем только мог. А когда я уже начал работать и пытался вернуть ему хотя бы часть затрат на нас, он отказался взять что-либо и сказал: «Пусть эти деньги помогут тем, кто приедет позже». В 90-х эти слова обрели реальный смысл.
В период отказа мы очень сблизились с семьёй Изи Кофмана и его племянником Деви Гахокидзе. В Израиле мы ещё долго поддерживали отношения.

* * *

Через год после подачи документов на выезд я понял, что настало время поменять работу. Основные проекты прошли стадию утверждения, Моисея Липкина уже не было в живых, кампания, поднятая против директора Виктора Чхеидзе, завершилась переводом его на другую работу (фактически, увольнением). Тут ещё начались разговоры о повышении уровня секретности наших разработок, что для человека, ожидающего разрешения, было совсем ни к чему. В общем, продолжать работу на прежнем месте не имело никакого смысла.
Несколько слов о деле моего директора, очень характерном для тех «славных времён». Виктор Чхеидзе, по матери еврей, но в Грузии это не считалось «пороком». По отцу он племянник видного меньшевистского деятеля, входившего в правительство республики до захвата её большевиками в 1921 году, но и с этим здесь в 60-70-х годах мирились. Хуже было то, что он не состоял в правящей (и на то время, единственной) партии, а это для руководителя процветающего предприятия на 600-800 специалистов было уже " нонсенс".
В начале своей карьеры он не мог и помышлять о вступлении в партию, как племянник известного меньшевика, а когда стало возможным, он уже не хотел, и мог себе это позволить, будучи заслуженным участником Великой Отечественной войны, сумевшим из ничего создать один из крупнейших и лучших проектных институтов Тбилиси. Руководство республики закрывало глаза на его беспартийность, пока шло стремительное развитие, строительство новых производственных помещений, освоение новых сфер (в частности, региональной планировки). Но, когда всё уже было задействовано и налажено, наверху решили, что можно обойтись и без него.
Наблюдать, как у человека забирают его детище, да ещё под таким нелепым предлогом, было очень тяжело. Ему дали должность председателя Союза архитекторов, но это несопоставимо. Мы встречались несколько раз, когда я уже работал на новом месте. Однажды он рассказал, что каждую ночь видит один и тот же сон, как входит через высоченную арку в здание построенного им четырнадцатиэтажного корпуса института в районе Ваке. (Он начинал сразу после войны в подвале одного из административных зданий в районе Сололаки).

* * *

Новое место работы – Гипрозем – было таким же проектным учреждением, только менее прославленным. Здесь занимались, в основном, проектированием террасного земледелия на склонах и разработкой генеральной схемы сохранения и развития земельных ресурсов республики. Я был знаком с руководством института, работал у них по совместительству, и неоднократно получал предложения о переходе. Наконец, пришло время откликнуться.
То, что я был «отказником», совершенно не мешало руководству. Более того, через какое-то время мне предложили возглавить отдел генеральной схемы. Я был главным специалистом, а должность начальника оставалась вакантной, и они боялись, что её может занять, по указанию свыше, бывший министр торговли Вахтанг Тохадзе, уволенный после 12 лет работы. Я отбивался, как мог, и мы, в конце концов, пришли к какому-то компромиссу. А Вахтанг оказался очень интересным человеком, с открытой головой и конструктивным подходом к решению проблем. Карьеру он уже не делал, поэтому не был опасен для руководства. Мы с ним довольно успешно проработали вместе три года и даже сдружились.
Из сделанного в те годы запомнилось: проектирование посёлка городского типа на чёрных землях Прикаспия и организация всесоюзной конференции по специальности.
Центральное статистическое управление, где работала Гала, тоже никак не отреагировало на подачу выездных документов. Она продолжила работу в качестве одного из ведущих специалистов вычислительного центра.

* * *

Здесь мне кажется уместным упомянуть об очень интересных совпадениях и пересечениях, объединяемых обычно под мистической рубрикой «Мир тесен». Те случаи, о которые я расскажу, трудно объяснить теорией вероятности. Всё начиналось в годы отказа и «развязывалось» в Израиле.
Вот одно из этих чудесных совпадений, за которое цепляется другое, не менее интересное.
В 1975 году мы решили отдохнуть вместе с нашим другом Лёней Тругманом. Не помню уже, по каким соображениям мы выбрали Алушту. Мы жили в Тбилиси, а Лёня – в Харькове, Алушта же находилась на полпути между нами, может быть, поэтому.
Через несколько дней мы поняли, что для того, чтобы остаться здесь, нужно быть законченным мазохистом. Жара стояла невыносимая (впервые за последние 80 лет, как писали газеты), а о кондиционере в те годы ещё не слышали. Хозяин снятой квартиры закрывал от нас холодильник на висячий замок, пляжи были переполнены (места занимались в пять часов утра), люди, с которыми мы сталкивались, были, мягко говоря, не очень приветливыми. И вот по инициативе нашего друга мы приняли решение перебраться в другой конец страны – городок Друскининкай в Литве. Каким-то образом добрались до Симферополя, а оттуда уехали поездом в нужном направлении. Когда ночью в Херсоне мы вышли на перрон, то впервые за все эти дни вздохнули полной грудью свежий воздух южно-украинских степей.
В Друскининкай всё было замечательно, но самой большой удачей оказалась встреча с отдыхавшей здесь Жанной Ран из Вильнюса. Знакомство переросло в многолетнюю дружбу. По дороге домой мы заехали к ним в Вильнюс, и Жанна представила нас своему мужу – Максу Чарному. Жанна Ран совершенно необыкновенный человек, а Макс  под стать  ей. Когда немцы оккупировали Литву, она, учившаяся тогда в Сорбонне, находилась дома на каникулах. Семья оказалась в гетто, но Жанне удалось вырваться и даже устроиться по фальшивым документам в Минский филиал штаба Розенберга. Кроме документов, ей помогли литовская внешность и знание языков. Впоследствии она связалась с партизанами.
Макс избежал гетто, потому что ещё до прихода немцев его семья, принадлежавшая к буржуазной верхушке Литвы, была сослана в Якутию.
После освобождения от немцев Жанну допросили, как работницу одного из органов оккупационного режима. Она рассказала всё и назвала связную с партизанами – Елену Мазанник. Судебные власти действительно запросили Минск и получили ответ, что та Жанну не знает. Позже выяснилось, что обратились не к той Елене Мазанник. А Жанна пока получила пять лет советских лагерей. Когда она пыталась протестовать, «добрые люди» подсказали ей – лучше молчи, пять лет сегодня вообще не считается сроком.
После освобождения и реабилитации Жанна написала книгу «Невероятная правда», которая вышла на русском, литовском, английском и итальянском языках.
Наша дружба продолжается уже 38 лет. Перед отъездом в Израиль я навестил их в Вильнюсе. Потом Макс приезжал в Израиль, и мы встречались. Наконец, в 90-х они репатриировались. На днях мы побывали у них. Замечательная жизнь увенчалась достойной старостью. Жанне 93 года, выглядит она хорошо, та же молодая улыбка, прекрасно слышит, в её рассказах много юмора. Максу исполнилось 100, слышит он плохо, но в остальном – в относительном порядке.
Так вот, о невероятных совпадениях! В 90-х годах мы организовали довольно успешное партнерство, состоящее из трёх человек, для осуществления проектов жилищного строительства (в числе прочего мы построили квартал коттеджей в Ган-Явне на 146 домов). Один из моих партнёров – Шауль Бейлинсон – инженер, прекрасно вписавшийся в израильскую строительную отрасль, происходил из Литвы и оказался... одноклассником Жанны по каунасской немецкой гимназии. «Мы с ней сидели за одной партой», - как он выразился. Мы потом встречались вместе несколько раз.
Ещё одно совпадение, косвенно связанное с Жанной и Максом и относящееся к их друзьям.
В 1976 году мы с детьми поехали отдыхать в Палангу на Балтийском море, а по дороге остановились у Жанны и Макса. Это была ночь Энтеббе!!! Мы не спали, слушали «вражеские голоса», а утром счастливые поехали в центр города. Оказывается, не только мы не смогли усидеть дома, на улицы вышли все евреи Вильнюса. Люди здоровались, поздравляли друг друга. Это было, как в День Победы, 31 год тому назад. К полудню все расселись по ресторанам и кафе, поднимались тосты.
После обеда гулянье продолжалось. Одна из женщин, с которой Макс и Жанна остановились поговорить, рассказала, что недавно вернулась из Израиля, куда ездила на свадьбу сына. В отличие от других регионов страны, из Литвы, как и из Грузии, это было возможно в исключительных случаях. «Он женился на «киприотке», - рассказала она. Если бы было сказано на «румынке» или «венгерке», я бы не обратил внимания. Но на Кипре так мало евреев (я вообще не знал, что они существуют), и «киприотка» запомнилась.
Примерно лет через десять на фирму, где я работал («Ромид»), в связи с увеличением количества заказов, приняли вторую секретаршу Рахель Асудари. Она оказалась очень симпатичной женщиной кипрского происхождения, с которой у нас установились исключительно хорошие отношения. Но «асимон пока не падает» (удачное ивритское выражение, означающее «связь пока не сработала», а если говорят «упал», то, значит, звенья цепи замкнулись и картина проясняется. «Асимон» - это жетон для телефона-автомата). Через какое-то время меня осенило – а если Рахель как-то связана с той «киприоткой»? Спрошу на всякий случай, вдруг ключевое слово «Кипр» сработает? И сработало. Она оказалась её мамой. Потом мы все встретились на свадьбе сына Рахель в гостинице «Хилтон».

* * *

К 1978 году дефицит продуктов питания добрался и до Тбилиси. Из магазинов исчезли мясо и сыры, а на базарах цены на эти продукты были намного выше. До этого республика как-то умудрялась выкручиваться. Академия сельскохозяйственных наук фабриковала исследования, доказывающие, что в Грузии отсутствует база для развития товарного животноводства. Опираясь на такие «исследования», посланцы республики просили в Госплане СССР пополнить нехватку из всесоюзных запасов. Просьбы подкреплялись ящиками коньяков и фруктов, с помощью которых удавалось смягчить суровые сердца московских начальников. Это то, что я видел собственными глазами, может быть, было что-то ещё, неизвестное мне?
В одной из таких «разработок» Академии сельскохозяйственных наук я принимал участие по разделу «Горные пастбища». Они действительно были очень засорены (я потом видел альпийские луга в Швейцарии и других странах), но кто отменил борьбу с сорняками? И потом, отгонные пастбища – это лишь малая доля общего кормового баланса. Но большие площади сельскохозяйственных земель были запущены и заброшены. Когда на второй день пребывания в Израиле за нами в Реховот приехал Лёва Милославский и повёз нас в Иерусалим через Гедеру по 3-ей дороге, я увидел поля, спрессованные стога сена на них, и у меня появилась возможность сравнить...
Был ещё один способ пополнить магазины продуктами, которым часто пользовались до этого. Дело в том, что на территории республики умными руководителями были в своё время построены хранилища внушительных размеров для хранения продуктов на случай чрезвычайных ситуаций. И вот различными манипуляциями доказывалось, что истекают сроки годности и надо срочно пускать их в продажу. О том, чтобы увеличить производство животноводческой продукции или хотя бы принять меры против ежегодного снижения производства, даже не помышляли.
А вот почему к 1978 году перестали действовать эти два источника наполнения прилавков мне неизвестно. Возможно, иссякли всесоюзные резервы.

* * *

Тяжёлая обстановка в стране для нас лично ещё усугублялась истеричной антиизраильской (антисионистской) пропагандистской кампанией. С выходом в 1979 году Белой книги о сионизме («Белая книга: свидетельства, факты, документы») эта кампания достигла пика, я бы даже сказал, превзошла самоё себя. Более грязной книги, чем эта «белая», мне, наверное, не приходилось читать. В ней сообщалось... Впрочем, чего там только не сообщалось! Как говорят на современном русском сленге, «Геббельс отдыхает». В одной из статей рассказывалось, что жители Беэр-Шевы очень страдают от нехватки воды, они ждут днями, и её привозят им «в бочках из Димоны».
Впрочем, сегодня, спустя 34 года, когда я слышу, как известный русский журналист Максим Шевченко доверительно сообщает телеведущей в программе «Особое мнение» («Эхо Москвы»+RTVi) «А вы знаете, в израильских школах девочек учат убивать арабов», я думаю, это пострашнее «воды в бочках из Димоны».
Антисионизм превращался в отдельную «науку», особую отрасль знаний, профессию. Для меня самым неприятным во всём этом было втягивание в эти игры евреев, иногда весьма успешном. Проводились антисионистские конгрессы, различные пресс-конференции деятелей культуры и прочих деятелей, среди которых преобладали так называемые «лица еврейской национальности». Вспомнилось, как 20 лет тому назад на одном из антипастернаковских сборищ (ещё до появления «Доктора Живаго») пожилая поэтесса, еврейка Вера Инбер пошла дальше других и заявила, что Пастернак никакой не эстет и не декадент, а просто предатель. Вся эта разнузданная пропагандистская кампания, к сожалению, достигла цели, она сбила волну репатриации 70-х годов.

* * *

Из наблюдений тех лет. Мне очень хотелось узнать, какие они, израильтяне, чем отличаются от евреев диаспоры. Но из литературных источников ничего понять было невозможно. Нас, как отказников, пару раз навещали израильтяне с иностранными паспортами, несколько раз мы встречались с такими же ребятами у Гольдштейнов, но никакого мнения у меня не сложилось. Тогда я по аналогии начал сравнивать тбилисских армян (диаспора) с ереванскими. Должен сказать, что сравнение по большинству признаков всегда было в пользу последних.
И ещё одно наблюдение. В те годы очень многие евреи, подаванты и не подаванты, получали посылки от различных еврейских организаций из-за границы. И вот люди, которые панически боялись получить письмо от иностранца, даже если им был бывший лучший друг или даже брат, ничуть не пугались, если в их почтовом ящике оказывалось извещение о посылке, хотя всем было известно, что их отправляют такие организации, как Сохнут «Джойнт», ХИАС, которые в советской печати назывались агентурой империализма и сионизма.
Размышляя об этой «смелости», я подумал о деньгах. Люди, которые опасаются заразиться от рукопожатия или от прикосновения к любому подозрительному предмету, совершенно забывают о своих страхах, когда берут в руки деньги. Почему бы им в этот момент не задуматься над тем, что этим деньги могли побывать в руках больных людей, возможно, носителей всяческих инфекций. Но почему-то, держа в руках ассигнации, иногда довольно потрёпанные, эти люди совершенно ничего не боялись. Получается, что деньги делают человека смелым!? Или, образ денег полностью отключает инстинкт самосохранения?

* * *

Тем временем мои отношения с Гольдштейнами претерпевали всякие метаморфозы. Вначале мы вроде были заодно, потом выяснилось, что это не совсем так. Как-то Исай Гольдштейн предложил мне подписать петицию в защиту узбекских мулл, я отказался, так как, на мой взгляд, нам хватало своих проблем. Это, мне помнится, была одна из первых трещин.
Когда Звиад Гамсахурдия начал каяться по телевидению, Гольдштейны сообщили иностранным корреспондентам, аккредитованным в Тбилиси, что его чем-то подпаивают перед выступлением. Те об этом написали, а на другой день Гамсахурдия публично выступил с опровержением. Мне же Звиад с первого взгляда показался психически неуравновешенным, что он потом, придя к власти, подтвердил своими действиями. На все эти разночтения накладывались «особенности» характера Исая, и раскол всё углублялся.
Незадолго до получения разрешения ко мне на работу пришёл Исай Гольдштейн и принёс письмо на имя тогдашнего лидера республики Эдуарда Шеварднадзе. Отношения между нами были тогда более чем прохладными, но письмо мне понравилось. В нём обращалось внимание на то, что в своём очередном докладе Шеварднадзе, говоря о развитии в республике культур нацменьшинств, не упомянул евреев. Я немного переделал письмо, слово «господин» заменил именем и отчеством, т.к. тогда советские люди воспринимали это слово в ироническом или оскорбительном смысле, и мы сдали его в канцелярию за двумя подписями.
Уже после получения разрешения мне позвонили на работу из отдела культуры ЦК партии с предложением явиться, чтобы совместно наметить мероприятия по популяризации еврейской культуры в Грузии. Я отказался, сославшись на занятость в связи со сборами. На самом деле я опасался, что всё это может быть зацепкой, чтобы начать со мной разговор о сотрудничестве. Но, возможно, я перестраховался, вскоре после нашего отъезда по грузинскому телевидению прошёл фильм о еврейской поэзии средневековой Испании. Его представлял зрителям мой учитель иврита, сотрудник кафедры семитских языков университета, сын раввина грузинских евреев Нисан Бабаликашвили.

* * *

Перед Олимпиадой 1980 года государство решило отпустить часть отказников, чтобы уменьшить число протестных акций, обращений, писем, контактов. Мы попали под эту кампанию и в начале 1980 года получили разрешение на выезд, срок которого истекал в конце текущего года, то есть через 11 месяцев. Для сравнения – в других регионах страны на сборы давали на порядок меньше, иногда всего три недели, и это ещё раз прекрасно характеризует Грузию. Но мы, конечно, уложились в более короткий срок.
Я уже упоминал, что для подготовки к отъезду мы получили от моего сотрудника и товарища Гиви Хведелидзе дом в Мцхете (в 20 километрах от Тбилиси), где упаковывали вещи, мебель, книги, а также устраивали проводы для друзей и сослуживцев.
Из Тбилиси в Брест (пограничная станция) мы ехали с остановкой в Харькове, ведь и здесь нужно было попрощаться с родными и друзьями.
Прощание было очень тяжёлым и в Тбилиси, и в Харькове. Ведь казалось, что это навсегда. Я, правда, уговаривал себя, что, вероятно, когда-нибудь установятся более нормальные отношения между Израилем и Советским Союзом, как они существуют с Румынией, где режим такой же, как в «Совке», если не хуже, и в то же время имеются прямые авиарейсы, и евреи ездят туда и обратно без особых проблем.
О том, что система, господствующая в этих странах, может в один прекрасный день вообще рухнуть, не думалось. Конечно, нежизнеспособность т.н. «социализма» была очевидна, но ведь агония могла продолжаться ещё очень много лет, как в Северной Корее или Кубе.
К счастью, случилось так, что положение, в котором мы оставили страну, просуществовало в неизменном виде не более 7-8 лет. Уже в январе 1988 года Гала смогла навестить маму и побывать также в Тбилиси, Харькове и Москве (разрешение было получено в 1987-м). А в 1990-м мы уже вдвоём  сделали такой же вояж. Правда, консульская связь ещё не работала. В 1988 году Гала взяла визу в Бухаресте, а в 1990-м мы получили её в Сан-Франциско.               


Конец второй части















Часть третья