Соседи. Повесть о мирской святости

Мы когда-то давным-давно жили в одном доме, в соседних подъездах. Это была вполне обычная семья, - а, может, и не вполне обычная. Они потом переехали куда-то в Самарскую область, не знаю точно, куда. Тоже уже довольно давно. Там у Симиной мамы была сестра, намного ее моложе, она их и позвала к себе. Серафима с  мамой к ней съездили, пожили -  посмотрели, и потом, когда Дмитрий умер, продали квартиру и переехали совсем.


Сима.

…Сначала, пока Сима была маленькая, она спрашивала об этом свою маму. Потом, когда немножко подросла, перестала спрашивать и начала сама очень много думать. А когда выросла и стала взрослой, совершенно спокойно на эту тему говорила и даже подшучивала. И больше уже не думала. Привыкла. Привыкла быть не такой, как все. Маленькой, очень худенькой, и, самое главное – передвигающейся на двух деревянных ножках-опорах: на костылях.

 Да, тяжело… хотя есть люди, и их не так уж мало, которые вообще всю жизнь не встают с колясок – а некоторые и с постели. Мама ее родила в довольно позднем возрасте, очень сильно за сорок, - но это не к тому, что мама в чем-то виновата. Тем более, что старший брат, ненамного раньше Симы рожденный, был совершенно здоровым. И просто все вот так: как есть, а не по-другому. И мысль, что все именно так, а не по-другому, была тем спасительным островком, к которому Сима постепенно пришла, и на котором она успокоилась и даже утвердилась.

 Вообще-то Серафима сама про себя думала, что самое главное - это то, что она родилась оптимисткой. И характер у нее был вполне боевитый, настырный. Смиряться с болезнью ей не хотелось, хотелось жить полноценной человеческой жизнью. Впрочем, она, обладая вполне трезвым рассудком, довольно рано поняла, что совершенно полноценной в таком положении не получится
А когда поняла - решила, что нужно научиться жить так, чтобы не быть никому в тягость.
Еще ей так сильно повезло, когда ее забрала к себе бабушка с материнской стороны. Это было почти сразу же после смерти отца, - мама тогда совсем растерялась. И слегла. Старшего брата Митю на время взяли к себе родственники. А Сима, не успевшая  еще как следует привыкнуть  жить с родителями, переехала к бабушке.
 
Бабушка жила в небольшом городке в двух часах езды на автобусе от Симиного поселка в большом, старой купеческой постройки, каменном доме. Комнатка на втором этаже этого дома была совсем скромной – по размеру и обстановке, - но какой-то невероятно милой. С огромным, почти во всю стену, светлым окошком. И с неповторимым, едва уловимым, но на всю жизнь запомнившимся Симе запахом уюта, и, отчасти, самого того времени – достаточно спокойного, если не сказать - безмятежного.

 В комнату нужно было проходить через крошечную прихожую, от которой она отделялась цветастой занавеской и аккуратно прибитой к полу тонкой досочкой, обозначавшей порог. (Досочку бабушкин сосед отодрал на следующий же день после Симиного приезда, а оставшуюся под ней светлую полоску аккуратно закрасили свежей краской).

 В самой комнате справа у стены стоял старенький шифоньер, на обратной стороне одной из дверок которого имелось красивое прямоугольное зеркало. У левой стены находилась большая бабушкина кровать с железными спинками ( в которой на первых порах вместе с бабушкой легко поместилась и Сима). А железные кроватные спинки, к последующей симиной радости, оказались украшенными круглыми и блестящими, отвинчивающимися железными шишечками.
 Прямо в середине комнаты, занимая едва ли не четверть всего ее пространства, красовался большой круглый стол. С крепко стоявшими на полу резными, покрытыми лаком черными ножками, едва видневшимися из-под длинной, вышитой бабушкиными руками скатерти.
 
Итак, Сима начала привыкать жить с бабушкой. Какая у Симы была бабушка: какой человек и с каким характером – об этом чуть позже. А здесь необходимо сказать, что определяющей по отношению к Симе линией ее поведения было то, что она с самого начала и потом, - до самой своей смерти, на внучку-калеку почти никогда не смотрела с жалостью. Со стороны могло даже показаться, что она на такой значительный дефект ее здоровья почти не обращает внимания. Настолько, конечно, насколько это было возможно. Она Серафиму без конца тренировала, но и баловала ее при этом, иной раз совсем незаметно для посторонних глаз. И радовалась ее маленьким и большим победам. И подзадоривала, и подсмеивалась, и утешала. (С ней вместе, правда, никогда не плакала – сама с собой, в подушку. Сима несколько раз слышала ночами, как она всхлипывала, и каждый раз от растерянности и сомнений как можно глубже зарывалась под одеяло. Так она до сих  пор и не знает, о чем были те бабушкины слезы - о ней ли, о своем ли о чем…)

Бабушка додержала ее до самой школы дома. И сама с ней занималась: научила читать по слогам и считать до ста - туда и обратно. А самое главное – научила передвигаться почти без посторонней помощи. Они с ней ходили не только летом, но и зимой-весной-осенью. Причем ходили они, понемножку увеличивая расстояние, почти каждый день, в любую погоду. И за едой Сима у нее постепенно научилась сама себя обслуживать, хотя и много слез своих детских пролила по этому поводу. Нелегко ей все доставалось. Бабушка частенько, всплескивая руками и жалуясь на забывчивость, не ставила на стол то хлеб, то соль, то еще что-нибудь. И просила внучку принести. Той приходилось дотягиваться до приставленных к стене костылей, потихоньку сползать со стула, опираясь сначала на его спинку, а уж потом на костыль, - и идти на кухню. Приносить оттуда «забытое» и снова усаживаться за стол.
***
…В школу она пошла обычную, хотя и попозже, с восьми лет. Там ее не обижали, потому что нельзя таких детей обижать (и учительница с ее одноклассниками специально на эту тему разговаривала). А еще потому, что Сима себя в обиду не давала. Бабушка ей наказывала, что за себя надо уметь постоять. И если что, не задумываться слишком долго над количеством сдачи. И показывала как: главное – удержаться при размахе на одном костыле. Симе всего один-единственный раз и пришлось этот навык продемонстрировать.Дети – народ ведь совсем не злой, просто любопытный.

Школа как-то быстро пролетела. Серафима восемь лет проучилась не хорошо и не плохо – нормально. К концу восьмого класса они вместе с бабушкой окончательно решили, что Сима в девятый не пойдет, не нужно ей. А будет поступать в ПТУ для инвалидов и получит специальность портнихи. Шить Симе нравилось – бабушка ее учила. И руки у нее были рабочие: сильные, большие, с длинными хваткими пальцами, - как будто не ее. Она совсем не сомневалась, что шить научится хорошо  и с любой работой справится. Школы ей было тогда не очень жалко, казалось, что все, что нужно, она там уже получила. Научилась общаться с ровесниками и учителями, научилась ни на кого долго не злиться; уступать тоже научилась. А еще другим помогать. Но и свои интересы умела отстаивать. Если в общем и целом говорить – научилась быть с людьми. А в ее случае это еще значило – вступать в отношения, принимая  помощь. Вот это самое-самое трудное было: не любила Сима никого ни о чем просить.
 
Про Серафиму можно сказать, что она вполне зрелым человеком уходила из школы, хотя до получения бумаги с красивым официальным названием «аттестат зрелости» ей еще двух лет не хватало. (Ну и что? Не в бумажке же дело?). В школе к ней привыкли и учителя, и одноклассники, отпускали с сожалением – хорошая она была, Сима. Доброжелательная и понимающая.
 
Все это, - что было до того, как Сима закончила школу,- она вспоминает с удовольствием и рассказывает с интересом. А дальше грустное началось. Потому что ее любимая бабушка вдруг заболела и слегла. В больницу ее не положили, наверное, поздно уже было. Ухаживать за бабушкой приехала Симина мама. И они, можно сказать, стали заново знакомиться. Раньше, когда мама приезжала на выходные, Сима старалась к ней не слишком привыкать. А тут они, сплоченные общей бедой, потянулись друг к другу с новой силой. Зов крови, конечно, что  говорить: мать и дочь, хотя и не жили сколько лет вместе.
***
Потом мама уговорила Симу к ней переехать, обещала на следующий год отпустить в училище. Брат в это время в армии служил и она одна жила. Сима согласилась, и тогда бабушкину квартиру, которая была на нее записана, продали, а деньги положили Симе на новенькую сберкнижку.

Они стали жить с мамой. Сима у бабушки приучилась делать домашние дела, и мама, на нее глядя, радовалась, как ловко у нее получается. Они, надо сказать, жили в квартире со всеми удобствами, да еще и трехкомнатной. Мама пенсию получала и инвалидность тоже. Материально они не нуждались. Дни как-то быстро проносились - в делах, в хлопотах. В общем, Сима довольно быстро привыкла жить с мамой и быть для нее утешением.   
…И в училище не поехала – ни на следующий год, ни потом…

Жизнь семьи Кирсановых.

Брат вернулся из армии, и с ним Сима тоже познакомилась вновь. Она и вправду очень обрадовалась, когда он из армии пришел. Пожалуй,  она его даже с нетерпением ждала. Их с мамой маленькая семья с Митиным возвращением сразу стала какой-то более полноценной. Да еще, кроме радости общения, появилась возможность делать разные дела, добраться до которых у Симы давно чесались руки. Те трудные мужские дела, которые они даже вдвоем с мамой никак не могли осилить. Разобрать сарай, например, и вычистить в нем погреб. А еще мечталось заброшенный сад перекопать. Вот Митя приехал, и сразу стало им веселее. У брата характер оказался хорошим, беззлобным, но несколько флегматичным.  Серафиме нередко приходилось его тормошить, а иногда даже ссориться и взывать к братниной совести; но дела все равно потихоньку двигались.

Так они жили в своей трехкомнатной квартире; в основном дружно, хотя и не без обычной бытовой мелочевки. Брат устроился работать на завод, мама частенько прихварывала и почти не выходила из квартиры…И иногда сидела и  подолгу пребывала в какой-то грустной задумчивости. Сима сначала ее пыталась рассеять и разговорить, а потом как-то вдруг поняла, что не надо человека в такие моменты тревожить.

 …Но вот когда приходили праздники, у них в доме становилось весело. На самом деле они имели довольно много родни, разных двоюродных и троюродных сестер и братьев, - маминых и Симиных. И вся эта родня собиралась у Кирсановых, в самой вместительной квартире. Мама и Сима обязательно с утра пекли пироги, а потом, когда все приходили, они вместе накрывали собранный в складчину большой стол. Двоюродный мамин брат, дядя Саша, приносил гармошку, - и дым, что называется, стоял коромыслом. Симина мама тогда вся оживала, просто преображалась на глазах. Родня ею любовалась и вспоминала, что такой она всегда была в молодости – душа любой компании. Как пела и плясала! А частушек сколько знала!.. Частушки, между прочим, и Сима тоже знавала, еще от бабушки, - и тоже под разгар настроения могла выдать «по первое число»…Гости расходились поздно, с поцелуями и благодарностями. Сима с мамой были вполне счастливы, хотя обе страшно уставали. Дмитрий, крепко выпивавший в праздники с родственниками, обычно давно спал в своей комнате. Мама тоже шла спать, договариваясь с дочерью оставить до утра грязную посуду.

 Сима с ней соглашалась, но потом почему-то шла на кухню и перемывала ночью, едва держась от страшной усталости на своих «немых» ногах.
***
…Брат Митя вскоре, года через два, женился, - и привел жену в мамину квартиру.  Молодые некоторое время жили у них. Митина жена была добрая, приятная девушка, работала учительницей в поселковой начальной школе. Сима с невесткой Олей быстро подружилась и старалась быть полезной и ей тоже - как новому члену увеличившейся семьи. И хотя они все вместе неплохо уживались,  молодым, конечно, все равно хотелось жить отдельно. Не прошло и года, как они ушли в заводское общежитие, где Мите дали комнату. А потом, еще через четыре года, дали и квартиру в новом доме недалеко от этого общежития. Дмитрий, во-первых, был на заводе на хорошем счету, а во-вторых, тогда это вообще все намного проще было, с жильем.

Сима с мамой опять стали жить вдвоем. Сначала они, оставшись без молодых, с некоторым непривычным удивлением наслаждались отдыхом. Не надо было так много готовить, и вообще дел значительно убавилось. Потом, какое-то время спустя, вдруг слегка заскучали. Слегка, - потому что брат с женой к ним приходили, и виделись они все же довольно часто.

    Только почему-то получалось так, что ни Сима, ни мама гостевой визит им не отдавали. Не любили они ходить в гости, неуверенно как-то себя чувствовали не на своей территории. Что та, что другая.

… У мамы с годами вдруг почему-то стал портиться характер. Казалось, какая-то  безотчетная невысказанная тревога  расшатывала ей нервы, а порой как будто даже и затемняла рассудок. Она все жаловалась и капризничала, стала привередлива  в пище, совсем бросила заниматься домашними делами. Начала проявлять странную подозрительность к Симиным  хозяйственным расходам.… Иногда и вовсе затевала ссоры на пустом месте. Симу все эти вещи страшно обижали, хотя она и понимала, что с мамой что-то происходит. Старалась не показывать вида, улыбалась, особенно при людях. А если и жаловалась кому-нибудь, то тоже с улыбкой; и рассказывала свои обиды как будто сказку, как не с ней происходившее. И всю жизнь потом, что бы ни случалось, только так она всегда и рассказывала.

 Брат заходил все реже, и, как правило, один, без жены. Детей у них так и не было, а почему, - о том он никогда не говорил, отмалчивался. И Сима всегда очень чувствовала, как сильно он переживает.
 Свою Олю Митя очень любил, это всем было видно, не только близким.
***
А время между тем шло, неспешно устремляясь к какой-то одному ему понятной цели, и самим своим ходом как будто противилось счастью этой семьи. Такое было чувство, что оно неотступно подтачивает невидимые сваи, держащие с таким усилием возводимый на них дом.
 
…Митя с Олей вдруг развелись, и брат опять перешел жить к маме, оставив однокомнатную квартиру  своей жене.

 И самым трагичным образом случилось и получилось так, что в этой квартире Оле не было не только счастья, или там - покоя, но и самой жизни. Совсем вскоре после развода она внезапно погибла, попав под машину с пьяным водителем за рулем. Сима  смерть невестки, с которой  сохранила самые живые и теплые отношения, восприняла  как грубое вторжение какой-то страшной нереальности. Оля была такая молодая, красивая, здоровая. Она погибла сразу: врачи, пытаясь хоть как-то успокоить родных, сказали: «даже подумать ни о чем не успела»… Хоронил ее чуть ли не весь поселок – такое страшное событие для небольшого местечка, где так или иначе все друг друга знают. После ее похорон Сима долго не могла прийти в себя, все пыталась эту смерть как-то принять, - и ничего у нее не получалось. Не постигала она этого.
 А  Дмитрий и вовсе справиться с горем не смог: запил… а потом и работу бросил.
 
Симина любовь.

Брат запил, мама все плакала или ссорилась с ним, или капризничала, а Сима…
А Сима как раз в это самое время вдруг влюбилась. Влюбилась – смешное девчоночье слово, может быть, совсем здесь и неуместное. Она полюбила… И как полюбила! Какие-нибудь психологи с умным видом скажут, что «необыкновенные любови» случаются с людьми на фоне стресса… Об этом трудно судить, однако в жизни порой бывает, что большой силы чувство как будто приносит с собой целый шлейф бед окружающим. И если это действительно происходит (а не выглядит) так, то может быть, потому, что подается это чувство сверху, прямо с самого неба. И, может быть, для того, чтобы эта сильная человеческая любовь, даже будучи спущенной с неба, осуществилась – необходимы какие-то жертвы со стороны самых близких людей…Потому что слишком яркое, слишком светлое – всегда бьет по глазам, всегда больно…и тем больнее, чем ближе к источнику света.

Вот. Симиной необыкновенной любовью был такой же, как бы сказали обычные люди, несчастный. С точно такой же болезнью ног, как у Симы. С таким же добрым и кротким взглядом, как у нее, - правда, карих, а не голубых глаз. Также, как у нее, кажущихся огромными на худеньком лице. Он был невысокого роста, чуть повыше Симы, примерно одного с ней возраста, с темно-русыми волосами, всегда  хорошо и опрятно одетый.

 Их свидания проходили, можно сказать, на глазах у всего поселка, в оживленном месте, рядом с автобусной остановкой. Может быть, это были случайные встречи, может быть, он, приезжая из городка, выходил на этой остановке… во всяком случае, сначала это могло быть именно так.
…Они стояли, опираясь подмышками на костыли и ни на кого не обращая внимания, как будто в столпе спускающегося яркого света, заполненного мельчайшими солнечными бликами. Этот сияющий столп закрывал от них весь внешний мир, но был при этом абсолютно проницаем  для любых посторонних взглядов…Они стояли и смотрели, улыбаясь, друг другу в глаза, и говорили о чем-то, говорили, говорили… А потом вдруг замолкали и продолжали просто смотреть. Он держал ее руки в своих и слегка их поглаживал. И проходившие мимо этих двоих люди, издалека с любопытством вглядываясь, вдруг опускали взгляд, как будто задетые чьим-то деликатным прикосновением… . Быть может, они испытывали в этот момент то удивительное по высоте смятение чувств, которое  мы способны  испытывать лишь изредка?..

 …Потом влюбленные расставались. Он на прощанье, так и не отрывая от нее глаз, не желая отпускать от себя, нежно сжимал ее руки, произносил какие-то важные, а может быть, совсем простые слова. Она так же ласково высвобождала свои ладони и медленно уходила, оглянувшись и улыбнувшись ему на прощанье. Он смотрел ей вслед, пока она не скрывалась за поворотом к своему дому. (Да,  место их встречи было совсем рядом с ее домом). После этого тоже поворачивался и, ни на кого не глядя, шел в поселок.
 
Трудно сказать, от кого узнала Симина мама о любви своей дочери. Да и вполне возможно, что она сама, редко куда-либо выходившая из квартиры, посмотрела однажды из окна чуть дальше влево, в сторону остановки.

 …. Ну, поговорили. А что здесь страшного? Как им было не поговорить - мать с дочерью, в конце концов.
 …Может быть, Серафима потом и встречалась с ним где-нибудь еще, только здесь, около дома, их больше не видели. И солнечный столп, который всегда с ними был, конечно, тоже пропал. А Сима лицом, и без того бледным, как будто еще больше посветлела. И все такая же доброжелательная, оптимистичная.

***
Прошло еще несколько лет. Дмитрий совсем скатился, мама сильно постарела. И все на Симе, все на ней. Маму обиходить, квартиру от Митькиных дружков и от него самого отстоять и потом еще отмыть… белье за ним страшенное перестирать. Сготовить на всех. А от поведения брата ведь просто жуть берет! Да такая, что и не каждому расскажешь. Даже кормить его не хочется. Совсем не хочется… а все равно порой жалко. А он, правду сказать, и не ест почти ничего, совсем пропадает. Хотели, уж было, ему от отчаяния комнатку купить, отселить совсем (квартира-то после Оли ее родителям потом досталась). Но только понимали, что и недели не проживет он в этой комнатке. Пустая трата денег. Обошлись тем, что перегородили вход на свою половину в квартире железной дверью с гаражным замком. Все соседи знали, что из-за Дмитрия. Когда поставили, пьяный Митька в нее долго ломился, однако одолеть так и не смог. Вышел на улицу и лег, перекрыв вход людям в подъезд своим длинным телом - в знак протеста.
…Сима Митькиных дружков на улице постоянно ругала. Громко, но никогда даже тени истинной злости не было в ее голосе, просто удивительно. Подойдет на своих костылях к скамейке, где они обычно коротали время в ожидании какого-нибудь счастливого случая, и отчитает – всех вместе и каждого в отдельности. - Пропойцы вы несчастные,- частенько говорила она им напоследок, - помрете один за другим под забором. И похоронить-то вас некому будет…Они безропотно выслушивали ее, свесив грязные косматые головы…

…К Серафиме домой почти никто не приходил  помогать. Правда, родственники иногда все же забегали. Покивают головами про Митьку, на жизнь пожалуются, иногда денег займут, - и уйдут. И то нечасто заходили, брезговали из-за Дмитрия. Спасибо на том, что одна из двоюродных сестер брала стирать постельное белье. У Симы с мамой хотя и была стиральная машина, а все равно тяжело ведь это – вытащить, развесить…

***
…Так оно все куда-то шло, а порой даже катилось, и ничем хорошим, пожалуй, и не должно было кончиться. Мама старенькая, видимо, из-за них, своих детей, сильно переживала,-  где-то там, глубоко внутри. Неизвестно, из-за кого больше. Сима держалась, наверное, из самых последних сил; кто сможет понять – чем?

 И только в праздники, уже значительно реже: в дни рождения, да еще в один из новогодних дней по-прежнему звучала в квартире на втором этаже настойчиво-веселая гармошка…

Симин сон.

Серафиме уже давно не снился этот сон. Так давно, что она даже забыла, когда последний раз его видела. И вот сейчас, когда вдруг появились, как на экране, самые первые его кадры, сердце ее на секунду замерло. Замерло - и, будто извиняясь за пропущенный удар, неожиданно громко застучало вновь …
…Сон всегда начинался с того, что Сима выходила с небольшой площади, куда стекались все городские автобусы, сразу на эту самую улочку. Между прочим, - когда-то центральную, широкую улицу большого богатого села с давней  мастеровой традицией.
 
Вот он, первый дом слева, каменный, возведенный в самом конце позапрошлого века. И дата постройки красуется на фронтоне в лепных завитушках. А чуть дальше, с правой стороны, стоит еще один такой же старичок, выкрашенный с фасада в нежнейший розовый цвет.

Сима старалась набраться уверенности, осуществляя переход от первого дома к следующему. Настолько, чтобы ее хватило,  не глядя, проскочить поджидающий за вторым домом временной провал в декорациях… Провал этот представлял собой две несимпатичные новостройки, расположенные по обеим сторонам дороги. Ну вот, - загадывала Сима,-  если она успешно преодолеет эти  двадцать, или около того, метров, -  дальше все должно сложиться хорошо. Плохо, кстати, еще ни разу не было, но Симу во сне почему-то одолевало беспокойство:  а вдруг на этот раз ничего не получится?...Так… здесь она обычно переводила дух. Теперь можно, минуя еще несколько зданий, ожидающих своей очереди на снос, сразу пройти туда, куда ей так необходимо попасть. Но она почему-то медлит и заворачивает в знакомую лавочку, расположенную в подъезде ближайшего к ней дома. …Лавочка очень маленькая, тесная, битком набитая всякой заманчивой всячиной. Редкими – и притом совсем недорогими книгами, забавными экзотическими сувенирами, дешевыми канцтоварами, старыми значками, марками, разными брелоками….Со смешным названием над входной дверью, сохранившимся с коммунистических времен. И еще с такой же смешной вывеской, нарисованной в жанре раннего соцреализма. (На самом деле она вовсе не нарисована «в жанре», она так и висит с тех самых пор, периодически подновляемая краской).

Сима не знает, как и почему появилась в этом сне и в этом именно месте странная сувенирная лавочка. Нет-нет, она совсем не возникла из воздуха, что было бы вполне обычным для сна делом… .И даже не была навеяна читанным еще в школе и любимым до сих пор Диккенсом, как это можно было предположить. Лавочка была вполне существующей реальностью, просто совсем  иного, но тоже чем-то очень дорогого места. Расположенного довольно далеко от улицы, по которой пробиралась во сне Серафима.

 Наверное, в этом  определенно было что-то неслучайное, потому что из  лавочки Сима выходила с убеждением, что непременно застанет хозяйку дома. И встреча их, как всегда, будет легкой и радостной.

…Ну вот, она уже нырнула  под арку такого же купечески основательного, как и его соседи, здания. И сейчас выходит из нее в прямоугольный, не слишком правильной формы большой двор – на первый взгляд, совершенно глухой. Впрочем,  только на первый: там, за углом стоящего справа дома есть невидный из арки забор, в котором скрывается калитка.

Погода и время суток в Симином сне почти всегда одни и те же. Моросящий в вечерних сумерках дождь с конца августа по самый конец октября. Была, конечно, когда-то (в настоящем прошлого) и другая – какая угодно погода, и такое же любое время года и суток.

 Просто это другое почему-то никогда Симе не снится.
Из арки она сразу же, едва бросив взгляд во двор, поворачивает  налево. Туда, где вдоль стены стоит, пристроенная прямо снаружи к дому, деревянная крытая лестница с перилами, отполированными ладонями. По лестнице Симе нужно подняться на второй этаж. И на этом  втором (и последнем) этаже  виднеется  обшитая дерматином дверь, ведущая в сени на две квартиры. Днем в теплое время года она обычно открыта. Сима на секунду замирает и начинает  с радостным волнением подниматься по приветливо поскрипывающим ступеням. … В последних версиях сна она почему-то видит у себя в руке свечку, которую старательно закрывает  от ветра свободной рукой. (Надо сказать, что во сне Сима очень легко передвигается как абсолютное большинство людей – без всяких  костылей, и поэтому обе ее руки совершенно свободны). Когда она с трепетом подходит к маленькому кухонному окошку, выходящему на лестницу  в метре от входной двери – ей навстречу тянется из этого оконца такое же теплое, зыбкое свечное пламя…Достаточно, впрочем, яркое, чтобы рассмотреть не только полную фигуру сидящей за столом в кухне женщины, но и ее бесконечно доброе, милое лицо.
Женщина, заслышав на лестнице шаги, всматривается в легкие сумерки сквозь стекло, и, узнав родное лицо, с усилием поднимается. Переставляя отекшие больные ноги, она, улыбаясь и кивая, спешит отпереть дверь в квартиру. И, открывая дверь и впуская Симу, негромко приговаривает  своё всегдашнее. Вот  как я рада-то,- говорит она, - уж как рада, что ты пришла, как я рада. Проходи скорее, как раз к ужину, все готовое, сейчас кушать будем….(Когда бы Сима ни пришла, всегда готовое, и всегда – как раз к ужину, или к обеду, или к завтраку).

И Сима из крошечной прихожей проходит в тесную  кухоньку с большой печкой, у которой наверху есть теплая, хорошо знакомая ей  лежанка, и садится за стол. А хозяйка достает из печки горшок со щами и чугунную сковородку с драченой, и наливает в кружку топленого молока или киселя. И кормит Симу этими невиданными яствами, а сама все расспрашивает, как у нее дела. И как будто пытается понять, нет ли вдруг около Симы каких-нибудь нехороших людей, которые могли бы ее обижать. И Сима ей все рассказывает – и про всех своих, и про заботы; и при этом изо всех сил старается не жаловаться. И ест все с таким жадным детским аппетитом. И напитывается досыта какой-то неизъяснимой ни на одном земном языке благодатью, которая и есть, наверное, та самая, куда-то далеко от нас запрятанная, безграничная и безусловная любовь…
…А бабушка все уговаривает ее поесть еще немножко, и все подкладывает и показывает ей всякие лакомые кусочки. И сидит напротив  и слушает ее, и буквально во всем-во всем ее поддерживает и понимает. Она все без конца повторяет, как она рада, только почему-то все тише и тише….
…И сон-подарок  как-то не вдруг, а очень постепенно сходя на нет, на этом кончается. И, растворяясь, исчезает  в непрозрачно-бледной дымке.
 …Сима просыпается. Она просыпается другим, абсолютно обновленным человеком, и чувствует в себе силы жить и сражаться дальше. Она полна уверенности идти вперед, пусть даже пока только до следующего порога.

 До тех пор, когда она опять начнет задыхаться от удушливого безлюбья в своем времени-пространстве, оказавшемся таким жестким  и неудобным для нормального человеческого житья.

… И когда Сима опять доходит до этого очередного порога и остается совершенно без сил, она проваливается во сне в знакомую до боли улочку с домами старой дореволюционной постройки.
 Замирая, она спешит по ней с тихой, но внятной надеждой и громким стуком сердца в груди.

… И не замечая зияющей, до сих пор ничем не залатанной дыры на месте бабушкиного дома, входит, обманув моросящий дождь, под надежную, высотою до самого неба, арку…

Симина вера.

С верой у Серафимы отношения складывались трудно, и с церковью тоже нелегко. Не то, чтобы она не уважала церковь – Боже упаси! – а просто почему-то не складывалось у нее. И далеко все-таки она стояла, церковь, - на другом конце их немаленького поселка, и времени не было, и попутчиков не находилось. Впрочем, была у нее одна соседка, которая звала ее, и даже уговаривала ходить, - хотя бы изредка. Вот с ней Сима и ее мама однажды и пошли, это давно еще было.
Симе в церкви, хотя она и тревожилась дорогой, понравилось: ей там было хорошо. Святые с икон на них смотрели так, как будто заждались их прихода. И  хор, в котором, как говорили, были почти все учителя из музыкальной школы, пел просто необычайно красиво. Поселковые, прихожане, все приветливо с ними здоровались. Сима с мамой пришли на часик, а простояли всю службу. И оказалось это Симе совсем нетрудно, тем более, что они еще посидели на скамеечке у стены. Время пролетело быстро, можно сказать, совсем незаметно. Батюшка в храме был молодой, и когда проходил с кадилом, посмотрел на Симу дружелюбным взглядом, чем-то немного похожим на  Митин. На прежний Митин, конечно же.
Обратно домой они шли довольные, хотя мама сильно устала. Она задумчивая шла, и, как показалось Симе, какая-то другая.
 Сима потом еще ходила – с той же соседкой, и как-то раз одна. А мама больше не пошла. В ответ на Симины предложения она каждый раз отговаривалась или просто  качала головой.
…Вообще-то  Серафима о вечном думала очень много. И тем более думала, чем более старела мама, а брат Митя погружался в свой черный, такой здешний и в то же время потусторонний, омут. Ей очень хотелось  поговорить на «вечные темы», они первый раз и разговорились тогда с мамой, когда из церкви пришли.  Сима маме рассказала, как ей интересно было бы рай увидеть, и что она все время думает, что бы там могло быть. А мама вдруг рассмеялась, - а потом вспомнила, что ей сегодня приснился ее обычный сон, который ей часто снится.
 Будто бы у них есть два садовых участка. Тот, который раньше был около бабушкиного дома, и еще один, - как будто одновременно их и не их. Бабушкин такой ухоженный, цветущий, - а тот второй совершенно дикий. Его и нужно и хочется обработать, а руки все никак не доходят, и мама во сне всегда об этом жалеет. А сегодня она увидела этот участок с какой-то нежно проклюнувшейся порослью, и очень во сне обрадовалась. И Сима тоже вместе с ней развеселилась, и разговор перекинулся на то, что бы они  на этом участке посадили…

Симу, если честно, в церковь тянуло, но почаще ходить в туда ну никак не получалось. Самое главное, конечно, потому, что времени  было мало. Совсем ничего его не было, хлопоты все съедали. Хотя она и активная была, Серафима, а все-таки трудно ей все доставалось, домашнее-то хозяйство, – да Митька тут еще! Поэтому она, как никто, обрадовалась, когда по домам стали ходить разные новые христианские проповедники – появилась возможность побеседовать, не отрываясь от дома и от дел.

Эти люди, в основном женщины, приезжали из ближайшего городка, и были они из каких-то разных организаций с непривычными слуху названиями. Мама их сразу окрестила агитаторами. Соседи говорили, что это сектанты, и их на порог нельзя пускать, так как «агитируют» они против нашей веры и против наших икон. И при этом так страстно-согласно отстаивали веру и иконы, что Сима каждый раз про себя удивлялась, почему никто из них  не ходит  в церковь.
 Несмотря на все волнения и дискуссии, мама все же разрешила на второй раз этих женщин в квартиру пустить, и они все вместе с удовольствием поговорили. И маме тоже было интересно – Сима видела. Они Библию знали чуть ли не наизусть, и очень много рассказывали. Но во второй-третий приход, когда поисчерпались Симины вопросы, на которые могли быть даны ответы, разговоры стали сводиться к тому, чтобы непременно принять настоящую христианскую  веру и заново покреститься…Это не понравилось ни Симе, ни маме, особенно когда беседы стали принимать назойливый характер. И поэтому мама Серафиме сказала, что она от «этих агитаторов» устала, не нужно больше им дверь открывать. Из-за такого расставания надолго остался неприятный осадок на душе. И хотя время и жизнь с пьющим братом сделали Серафиму жестче, ей все равно было тяжело, когда приходилось кого-то не пускать в дом. Это тем более, что приходившим  к ним женщинам она была за многое благодарна: и за беседы, и за принесенные  подаренные книги, а самое главное, - за искренне доброе к ним с мамой отношение. А еще - за одну фразу, к которой Сима все время мысленно возвращалась. Она прозвучала в самой первой беседе - утешающая такая фраза о том, что Сима при своих недугах, печалях и беззлобном характере непременно спасется. И попадет в тот самый распрекрасный и лучезарный мир, в котором будет жить лучше многих и многих, без всяких скорбей и бед. И как поняла Сима, ничего ей для этого специально делать не надо – а только дождаться этого светлого времени. Они еще при этом сказали, что жизнь уже и здесь может сильно измениться, если принять их правильную веру, но Сима это сразу про себя отмела, как только услышала. Мысль о «новом» крещении ей казалась совершенно несусветной. Зачем же опять креститься? Крестятся один раз, - и, слава Богу, Симу бабушка в детстве окрестила. И мама тоже крещеная была.
      Серафима понемногу перечитала все те книжки, которые ей принесли «агитаторы», и у нее появилось еще больше вопросов и сомнений. Она снова начала жалеть, что отношения закончились таким образом, что встретиться нет никакой возможности. Так и остались ее вопросы без ответов – Сима все же надеялась, что до поры до времени. И она их аккуратно сложила куда-то туда – в отдаленные уголки души, а, может быть, сознания, где они будут ждать своего часа и своего надежного человека… А пока не пришел час и не появился долгожданный человек, Сима понемногу за обыденными делами привыкла мечтать, как «там» будет хорошо. Сначала робко, пугаясь появления самой мысли о таких мечтах, а потом все смелее и смелее. И оперившиеся эти мечты о светлом нездешнем будущем потихоньку начали вытеснять из ее сознания приятные воспоминания о прошлом. О детстве у бабушки, например, и о том, как они дружно жили с мамой и братом. И еще… в общем, были у нее, как и у каждого, свои, очень дорогие сердцу вещи.
 
Вот, думала Серафима, они будут жить там в каком-то сказочном удивительном месте. И все-все у них там будет. Сима, правда, затруднялась нарисовать себе это «все-все», хотя и пыталась. Мысли ее в этот момент самым неожиданным образом почему-то перескакивали на насущные практические нужды, и она начинала думать о том, что нужно копить на новый холодильник, потому что старый уже, что называется, вот-вот…  И о том, что водопроводные трубы хотя и поменяли два года назад, а под раковиной подтекают, и надо идти разбираться со слесарями. И о многом другом всяком. Потом она спохватывалась и опять начинала мечтать, какой у них там будет с мамой уютный домик, и сад – большой и всегда цветущий. Иногда плодоносящий, с улыбкой поправляла она себя. С огромными и вкусными фруктами: яблоками, грушами, сливами,- и с виноградом! Еще Сима представляла себе уходящий прямо к линии горизонта луг, на котором растут васильки и ромашки. Такой был за поселком, по дороге к озеру. Они раньше с мамой и даже Митькой, когда он только пришел из армии, туда ходили. На нем Сима уже несколько лет не была. Да-а, Митька…тут Сима начинала раздражаться и, огорчаясь, спускалась на землю. Опираясь одной рукой о косяк, она расправляла другой уже развешанное на специально низко натянутых веревках белье, и думала о брате.

 Митя, он ведь хороший был когда-то…как же так жизнь повернулась, что он совсем другим стал, и столько боли принес им с мамой?.. Без отца рос, слишком рано папа ушел, в этом все дело,- думала Сима,- для мальчишки ведь это важно. Для мальчишки – особенно, тут же поправляла она сама себя. Она сама отца почти совсем не помнила и знала его только по маминым рассказам. Симина мама обычно отмечала дни его рождения и смерти: просила дочь купить что-нибудь повкуснее, доставала альбом с фотографиями, показывала и рассказывала. Симе нравилась фотокарточка, где они были все вместе: папа держал на руках двухлетнюю Симу, а между родителями стоял, крепко вцепившись в их руки, шестилетний Митя. Они все улыбались, только Сима серьезно и строго смотрела в объектив широко распахнутыми глазенками…
 
Довольно часто ей даже казалось, что это они с мамой в чем-то виноваты, что  Митя так скатился. Надо было, наверное, к нему больше внимания и терпения проявить, когда Оля умерла. Поддержать как-то. Но вот как они могли его тогда поддержать, Сима и сейчас не знала. И вовсе не была уверена, что если бы вернулось прошедшее, она сумела бы вести себя иначе. Трудно ей было брата простить, не столько из-за себя, конечно, сколько из-за мамы. Бог ему судья, - торопилась она расстаться с грустными мыслями. Он один нас знает, один нас любит, Он один и простит, если захочет. Митьку, его ведь можно простить, - вот даже за его любовь и верность покойной Оле хотя бы. От этой  мысли Сима веселела и шагала на кухню доваривать борщ. И пока варила, все видела цветущие сады и домики, и то, как они ходят друг к другу в гости – все живые и дружные: к бабушке - и к Мите с Олей, которые, как думалось Серафиме, все же будут жить там вместе…

Она так часто думала об этих домиках и цветущих садах, что постепенно  почти приучилась жить одновременно как будто здесь и там. И только одна деталь ускользала от нее, да Сима и не стремилась, правду сказать, поймать эту деталь. Хотя мысли ее и касались этого предмета несколько чаще, чем, быть может, мысли любого другого человека. Это были мысли… о смерти, о ее собственной смерти. Даже не столько о смерти, сколько, как бы это сказать – о самом моменте умирания. И всякий раз, когда эти мысли приближались к ее сознанию, Серафимино сердце, остерегаясь и предупреждая, начинало громко и отчаянно колотиться, - так отчаянно, что даже уши закладывало. И тогда Сима побыстрее старалась оказаться на ромашковом лугу или в саду с домиком.
Сердце перестало возмущаться и противиться только тогда, когда они похоронили Митьку.
 
***
…Вечером, в день похорон, когда, наконец, забылась сном мама, и Сима добрела до своей комнаты, она в тягостных думах села на кровать, внутренне приготавливая себя к пытке бессонницей. И, прикрыв от усталости глаза и куда-то проваливаясь, вдруг почувствовала  странную легкость и увидела этот кусочек. Этот маленький, но такой важный паззл, без которого нельзя было понять единого целого всей картины.

…То ли во сне, то ли наяву она увидела саму себя, плавно и легко поднимающуюся  вверх – именно поднимающуюся, а не летящую. Туда, в прозрачную высоту небесного свода, откуда струится нежный и в то же время такой ослепляюще-нездешний  свет. И, поднимаясь навстречу этому светлому потоку, а потом и вместе с ним, Сима постепенно оказалась у  ворот - неземно-хрупкой и неописуемой красоты. И протянув ладонь, отдала какую-то зажатую в ней бумажку светлоликому привратнику.

А потом, как бы со стороны наблюдая за самой собой, увидела, как он развернул эту грамотку, и начал ее читать. И лицо его, и без того нестерпимо сияющее, вдруг просветлело еще больше. Даже и не то, что просветлело, а просто вспыхнуло каким-то молниевидным блеском. И, зажмурившись сначала от этого внезапного блеска, Сима через секунду поняла, что ее глаза в состоянии выдержать яркость немыслимого света, и улыбнулась прямо в его источник, в сияющий лик. В голове ее в этот момент промелькнула мысль о том, что она, наконец, обрела то самое время и место, когда сможет получить ответы на все накопившиеся у нее вопросы. Сима сосредоточилась, пытаясь выудить эти запрятанные вопросы из самых дальних тайников, как вдруг случайно заглянула в бумагу в руках у привратника, - и сразу же о них забыла.
И, сильно смущаясь от непривычности обстановки, посчитала необходимым что-то сказать и пояснила, кивая на список, оказавшийся в грамоте:
- Это вот родственники наши все… много их у нас… А это соседи, - неловко ткнула она рукой в имена пропащих, - эти в нашем доме жили, а вот эти напротив, - и в следующем тоже…Друзья все Митины, они с детства дружили… Они не плохие, вы не думайте, просто жизнь у них так сложилась, - и тут совсем уже растерялась и замолчала…

А светлоликий в ответ на ее слова и ее смущение лишь улыбнулся: слегка -  одними глазами. И той Симе, которая смотрела на все как будто со стороны, от его улыбки стало тепло-претепло и радостно-прерадостно.
…И в этой теплоте и радости она не заметила и совсем не поняла, когда и как оказалась на своем любимом ромашковом лугу, уходящем далеко-далеко в безбрежно яркую синеву…

… Куда-то туда, где больше нет горизонта…