ТЕНИ НА ВОДЕ

Катя всегда зажигала свечу перед сном — не из веры, а чтобы отогнать память. Пламя колыхалось, будто кто-то дышал рядом. В такие минуты прошлое подкрадывалось мягко, как кошка — без звука, но с когтями. У каждого человека есть память, которая не умирает. Одни хранят её как святыню, другие — как яд. Но есть воспоминания, которые не выбирают нас — они просто живут внутри, как чужой орган, болящий в ненастье. Память — это война, которая не кончается. Даже спустя годы. Даже после победы. Даже в мирной тишине послевоенных лет.

Они встретились совершенно случайно. Их свела жизнь — так же, как когда-то свела война. В сорок первом. Горящий Сталинград, пылающие хаты, голод, страх и испытание на прочность. На человечность. Хотя война и человечность — вещи несовместимые, но именно на войне человек узнаёт, сколько в нём осталось человека.

Кто бы мог подумать, что судьба их занесёт в Калифорнию. Две жизни — такие разные, такие искалеченные — пересеклись снова, будто время решило сделать петлю. Судьба — странный охотник: идёт по следу даже через океан, через годы, через забвение. Она настигнет не ради мести, а ради встречи — чтобы соединить то, что, казалось, давно невозможно соединить.

— Я хочу тебе открыться, — тихо сказала Катя. — Я не могу забыть тот вечер, когда к нам нагрянули солдаты. Ты тогда была шокирована моим видом. Я солгала, что не выспалась. Меня насиловали четверо. Они менялись. Когда я теряла сознание, кто-то влил мне водку из фляги. А утром — пустота. Ни людей, ни смысла, ни одежды. Только стыд и запах чужих рук.
Соня молчала, глядя в пол. — Я сразу поняла, Кать. Не надо. Я тоже прошла через это. Нас не слушали тогда, не услышат и теперь. — Кому нужна правда о войне? Победителей не судят, — горько усмехнулась Катя. — Говорить нужно, — ответила Соня. — Пусть знают, как мы углём мазали зубы, чтобы не быть красивыми, как состригали волосы, чтобы не стать добычей. Пусть узнают, что война — это не только кровь, но и женский крик, который никто не услышал.

Катя молчала, потом налила в стаканы прозрачную жидкость. — За нас, Сонь. За баб, прошедших огонь, воду и послевоенную тишину. — За то, что не сдались, — добавила Соня. Они выпили. Водка обожгла горло, но согрела память.

— Слава Богу, нам удалось создать семьи, — вздохнула Катя. — Не думаю, что кому-то будет интересна тёмная сторона этой страшной войны. Но… знаешь, я почему-то до сих пор чувствую себя грязной.
— Господи, не говори глупости, — ответила Соня. — Главное, что мы выжили. Мы вышли живыми из этого ада — пота, слёз, горя, смертей и могил.
— Эх, Сонь, — Катя улыбнулась сквозь слёзы, — давай-ка выпьем за жизнь. За нас, баб, прошедших и огонь и воду. Наливай, что ли.
— Живём! Смотри — есть что выпить, что поесть. Дети бы встали на ноги, устроились — и жизнь удалась.

Катя была ещё относительно молодой женщиной. За свои сорок девять лет успела трижды побывать замужем. Первый муж погиб при бомбёжке Сталинграда, откуда она и пошла на фронт. Второй — Володя, «водила», как тогда говорили. Пил, курил, бил. Катя ходила в синяках, но молчала. В ларьке, где продавала пиво, к её «разукрашенному» лицу привыкли. Вопросов не задавали. Когда Володя однажды вернулся из рейса и сказал, что у него другая, — она не плакала. Просто собрала вещи. И, как ни странно, испытала облегчение.

Третий муж — еврей с Украины, тихий, спокойный, младше на восемь лет. Игорь, инженер-электронщик. Катя тогда работала в магазине готовой одежды — «пошла на повышение». Когда в семидесятых поднялась волна репатриации, Игорь повёз её в Израиль.
Сказать, что жизнь сложилась сразу — нет. Новая страна, новый язык, чужая реальность. В Израиле не всё складывалось: возраст, усталость, трудности, работа сторожем вместо электроники, дети, не нашедшие себя. Тогда они решили уехать — снова. Америка манила, как обещание новой жизни.

Так Катина семья оказалась в Санта-Кларе. Америка приняла — но без тепла. Там, среди пальм и равнодушных улыбок, Катя встретила Соню — свою однополчанку из шестого полка аэростатных войск. Служили вместе, призывались в Сталинграде.

Соня была единственной дочерью в многодетной еврейской семье. Трое братьев погибли в первые дни войны, родителей расстреляли полицаи в литовском Друскенинкае. После Победы она поступила в университет, потом сломалась, потеряла стипендию, стала зарабатывать телом. Судьба не выбирает способ выжить. Один из клиентов, партийный босс, женился на ней — дал квартиру, машину, покой. Гога любил Соню, не вспоминал прошлое. Детей не было. А в Америке случилось чудо: в сорок девять она забеременела. Сын — от гремучей смеси еврейки и армянина — родился под калифорнийским солнцем. Бог, наверное, решил, что долг свой она уже заплатила.

Она быстро выучила английский, устроилась в «Таргет», потом подтвердила диплом и стала юристом. Гога собрал компанию русскоязычных таксистов. Жизнь пошла по-новому, но не по-чистому листу — прошлое всё равно проступало сквозь бумагу.

Память не вырезать, не смыть, не переписать. Прошло двадцать пять лет после войны, а казалось — вчера. Они не просто встретились — их снова столкнула судьба. Так же внезапно, как когда-то бросила в пламя Сталинграда. Сначала — тишина. Потом смех сквозь слёзы. Потом долгий разговор, где прошлое и настоящее переплелись, как две нити одной жизни.
— Иногда мне кажется, — сказала Катя, — что мы всё ещё там, под Сталинградом. Только теперь это Сан-Диего, и вместо аэростата гудит кондиционер.
— Не говори, — улыбнулась Соня. — Просто дыши. Мы живы — и этого уже достаточно.

За окном шумел океан. Пламя свечи дрожало, как дыхание времени. Иногда молчание — тоже исповедь. Иногда жизнь — просто способ дожить до прощения. И если в аду можно остаться женщиной — значит, Бог всё-таки есть.
Катя подняла глаза: — Видишь, Сонька… А ведь мы выжили.
— Да, — тихо ответила Соня. — Только не все вышли из войны. Некоторые — навсегда остались в ней.

Пламя свечи дрогнуло, будто кивнуло в знак согласия.