Реквием по невинным... Сергей Адлыков

               
         Голову Канату "духи" отрезали прямо на посту. По всей видимости, они подошли со стороны заброшенных огромных глиняных печей для обжига кирпича, перешли через неглубокий ров, по дну которого медленно текла замусоренная вонючая вода арыка, и затаились в камышах, наблюдая за постом. Они, конечно же, видели, как подъехала машина смены караула, как притулившегося возле борта Каната подтолкнули, и он, отчаянно зевая, медленно перевалился через борт грузовика и, подкинув на плече поудобней автомат, побрел на пост. Когда смена уехала, Канат развел в пустой цинковой коробке костер, сам сел рядом на другую, закурил. Пламя костра будило воспоминания о далеких киргизских горах и долинах, где они семьей пасли неисчислимые стада овец. Постепенно голова Каната склонялась к коленям, сигарета выпала из ослабевших пальцев, сон окутывал его все сильней и сильней. В это время за его спиной мелькнула тень. Вспышка боли ослепила его и, на миг широко открыв глаза, он увидел, как в небе закувыркались огромные лохматые афганские звезды.

         ...Теперь стриженая голова Каната была водружена на железный, покрытый ржавчиной столб, поддерживающий колючую проволоку. Полуприкрытые узкие глаза смотрели на мир отстранение и безучастно. Мы стояли у его безголового, нелепо скрюченного тела, и я почему-то удивленно подумал: "Какая маленькая голова у человека".

— Видать, уснул киргизенок — сказал наш ротный комбату, который стоял в стороне от всех, заложив руки за спину, смотрел куда-то в сторону желто-грязных гор, за горизонт, где в синей дымке дыбился хребет Гиндукуша.

— Зверье какое-то, — продолжал ротный, — нет, чтобы просто убить, надо еще голову отрезать. Средневековье!

Ходивший кругами и что-то про себя мурлыкавший замполит остановился, внимательно посмотрел на ротного и, усмехнувшись, сказал:

— У них и так средневековье,

— Что? — не понял ротный.

— Сейчас по мусульманскому календарю 1366 год. Самое что ни на есть средневековье.

У арыка затрещали камыши, и из них высунулась потная усатая физиономия прапорщика Наумова.

—Ушли в сторону печей, там наследили и дальше в горы... Не меньше трех человек было.

— Три кучи что ли нашел? — спросил замполит.

— Ага, — подтвердил прапорщик.

Кто-то прыснул. Стоявший молча комбат повернулся к нам и громко оказал:

— Написать домой, что погиб при исполнении.

— Но ведь... — заикнулся замполит.

— Может, ты напишешь родителям, что их спящего сына как барана зарезали? — резко вскрикнул комбат и, проходя мимо трупа, вздохнул: — Лучше бы ты овец пас.

         Убитый на посту Канат Кайсенов был вторым погибшим в нашем батальоне за последние сутки. Поздно вечером из Кабула прилетел вертолет. Летчики, попарившись в баньке, расслабились и теперь сидели в палатке комбата, глушили спирт. Лететь они решили завтра. Поэтому меня назначили в усиление на вертолетную площадку, с полуночи до шести утра. Обязанностей часового у меня не было, и я мог бродить по вертолетной площадке где угодно, курить, петь или завалиться в траву и проспать до утра.

         В полночь было уже зябко, в горах нагретая за день земля моментально остывала. Поеживаясь и позевывая, я приплелся на площадку, где уныло повесив винты, стоял "МИ-8". Рядом на земле что-то белело. Луна величиной с огромный блин светила не хуже электрической лампочки, поэтому, не доходя несколько шагов, я разглядел, что это носилки. Двое носилок, укутанные в целлофан. К ним пришпилены плотные куски картона. На одной я прочитал: "Киргизская ССР. Иссык-Кульская обл. Рядовой Кайсенов К. А.". На другом: "РСФСР г. Саратов.. Рядовой Большаков И. П."
         Он был действительно большим, около двух метров роста. После "учебки", когда мы приехали сюда и нам в котелки хитрый повар Бахадыр шлепнул по куску слипшейся вонючей от хлорки каши, все брезгливо поморщились. А Игорь, или Петрович, или Большой, сел за стол и произнес:

— Мама сказала, что я крупный ребенок и мне надо хорошо питаться.- И навернул весь этот клейстер.

         Прошлой ночью, когда наша разведрота была в плановой засаде, на нас напоролись "духи". Это была шалая бродячая банда, меньше всего склонная к политике, больше — к контрабанде и наркотикам. Во время ожесточенной перестрелки в большое тело Петровича вошли две пули. Он ахнул, выругался, и когда я подполз к нему, сказал:

— Ерунда. Даже и не больно. Только жжет.

         Умер он вечером, когда мы ужинали. Две пули в область сердца — не шутка, а он до самой смерти так и не терял сознание.

         Неожиданно послышались грузные шаги. Я повернулся и увидел пошатывающуюся фигуру человека. Когда он подошел поближе, я узнал его. Это был бортмеханик вертолета, пожилой дядька. Камуфлированная, вся в замочках, форма летчиков сидела на нем неуклюже и мешковато. Он был пьян.

— Это я, сынок, бортач. Там ребятки у вашего комбата разошлись, но и не хватило, а у меня кое-что припасено.

Он влез в нутро вертолета, чем-то прогромыхал, яростно ругаясь. Когда вылез, в руке его булькала небольшая канистрочка.

— Вот с этого они быстро скопытятся, — улыбнулся он мне. Потом взглянул на носилки и вздохнул. — Что же мы так людьми бросаемся? Не бережем. Ведь спохватимся, поздно будет. Ведь они — будущее наше были, надежда. Это мне, старому мухомору, можно помирать. И детей вырастил, и пожил, след на земле оставил. А вот из них двоих еще человек шесть-восемь могло быть. Все державе прибавка. Теперь лежит молодость наша — мертвая. Э-э-э-х, — он отвинтил крышку канистрочки,- упокой, Господи, души ваши. Земля вам пухом, — сделал шумный, большой глоток.

— У-у-у-х, ах-ах, зараза, — скорчился борттехник и, отдышавшись, осипшим голосом сказал: — покреститься хотел, да не умею. Вот дожил до чего. На, помяни. Я глотнул обжигающего спирта и закашлялся.

— Ничего, привыкнешь, — сказал дядька, — береги себя, а я пошел. Ребята ждут.

Пошатываясь, он побрел к палаткам, напевая: "Погиб вертолетчик в горах под Газни".

         Прошло часа два, спирт постепенно выветрился из головы, хотелось спать. Как вдруг налетел порыв ветра и целлофан на носилках зашуршал. Вскоре ветер задул постоянно, и в шорохе целлофана, которым были укутаны погибшие, мне послышался разговор. О чем же могли переговариваться Игорь с Канатом? Один, окончивший два курса Саратовского университета, эрудит и остроумник, а второй, с трудом досидевший в интернате до восьмого класса, и всю жизнь проведший с отцом в горах, молчун и еле-еле говоривший по-русски. О чём говорили друг другу их измученные, истерзанные души? Разделенные тысячами километров, они встретились здесь, в чужой стране и теперь лежат рядом. Они будут всегда вместе. Скоро в Саратове обезумевшая мать Игоря будет бросаться на его могилу, а в Киргизской степи седой старик сам будет читать Коран над телом сына.
А сейчас они рядом и говорят друг другу то, чего никто, никогда не узнает. Боль ушла из их изувеченных, простреленных, изрезанных тел. Остался только покой, вечный покой.

          Была ночь, дул ветер, две убиенные души переговаривались среди мемориальных звезд темного афганского неба. Может, они рассказывали друг другу о своем детстве, которое было еще вчера, еще недавно.
          Говорите, говорите, я не буду вам мешать, я уйду туда, в траву, там лягу лицом вниз и буду плакать, потому что и мое детство было еще вчера.
 
1998 год