Глава IV. Блок Раб 3

***

Ой открыл деревянную дверь, его овеяло раскалённым сухим воздухом. В одну секунду вспотел лоб. Большая площадь дышала жарой, как гигантская печка. Жар исходил от нагретых прямыми лучами солнца камней мостовой, от глухих стен, окаймляющих площадь.
Всё пространство от православного храма, наскоро переделанного под мечеть, до мавзолея Фатиха на другом конце площади было заставлено лотками. Купцы, негоцианты, кауфманы, пестрые арабы и строгие китайцы с длинными черными косами продавали и покупали. Они заключали сделки, клялись в честности, хитрили и обманывали. Шелка из Китая, пряности из Индии, булат из Франции, венецианское стекло, меха из Руси – чем только не торговали на этом вселенском базаре. Рядом со злыми арабскими жеребцами бородатые мужчины торговали белокожими рабынями.
Базар дышал конюшней, крепким запахом человеческого пота, пряностями и сладким духом лёгкой наживы. По узким рядам бродили покупатели, сновали грязные оборванцы и юркие карманники, мошенники всех сортов зорко высматривали добычу. Два их товарища полуисклёванными трупами висели в центре площади на п-образной виселице, как красноречивое предупреждение о вредности преступного образа жизни. Однако висельники никого не смущали и не занимали, кроме сидящих на перекладине ворон, терпеливо дожидающихся ночи, дабы продолжить пиршество.
Небрежно раздвигая толпу, базар бороздили тройки стражников: офицер в чёрной одежде и чёрном тюрбане с внушительных размеров саблей на боку и двое в белых одеждах воина с алебардами. Сверкающие на солнце месяце-образные лезвия вид имели внушительный, частично покрывающий неудобство обращения алебардами в людской толпе.
«Визуализация Константинополя, – думал Ой, толкаясь среди покупателей и праздной публики. – Царьград, как его величали лживые русские свитки. По-видимому, пятнадцатый век. Ещё не стёрлась православная символика».
Базар этот имел одну странность. Всё говорили на одном наречии, будто рыночная площадь была погружена древнюю эпоху до разрушения Вавилонской башни, или заброшена в далекое будущее перед разрушением другой Вавилонской башни. Все говорили по-русски, но с акцентами и диалектами. Европейцы узнавались по построению фразы, персы и арабы по гортанному говору, китайцы… эти узнавались и без языка. Купцы из Новгорода и Твери говорили чисто с большой примесью архаики.
Ой растерялся: как в этом бедламе найти нужного ему раба. Он остановился в павильоне работорговли, смутно надеясь найти здесь искомое. Светлобородый верзила выставил новый товар на помост. Рабы, европейского вида совсем молоденькие юноши и девушки, стояли со связанными сзади руками и связанными ногами. И те и другие предназначались для гаремов восточных деспотов. Первый в качестве евнухов, если они переживут кастрацию, вторые – как услада хозяину. Печальна их судьба.
«Какая судьба, – одернул себя Ой, – визуализация не может занимать много ресурсов. События здесь бродят по кругу, как в культовом фильме «День сурка». Если сегодня кого-нибудь продадут, завтра он окажется на позорном подиуме».
Успокоившись, что до кастраций и изнасилований не дойдет, Ой со стыдливым любопытством стал наблюдать за процессом работорговли.
Бородач азартно торговался с толстым турком порочного вида. Предметом торговли являлась белокурая хрупкая девушка лет 14-15 с большими, как у лани, испуганными глазами. Она, бедняжка, вся дрожала.
Продавец готов был уступить товар за пятьдесят серебреных драхм, покупатель соглашался заплатить тридцать монет немедленно или сорок драхм, но с суточной отсрочкой платежа, дабы покупатель мог лично удостовериться в целостности товара. Верзила категорически отверг вариант отсрочки, но был готов уступить пять монет, в силу большой симпатии к толстому турку. Он всячески расхваливал девушку. Показывал белые ровные зубы, оголял отдельные части тела, предлагая покупателю потрогать как упруга грудь, погладить как атласна кожа. Турок трогал, гладил, недовольно цокал языком, стараясь скрыть блеск глаз. Он упирал на худобу товара, на недолговечность цветения, но постепенно прибавил пять драхм.
Ою стало крайне противно. Он охотно обратил бы и продавца и покупателя в безликие первичные ресурсы, но разве возможно уничтожить всех негодяев и подлецов. И разве уничтожение, пусть по его понятиям, никчемных людишек, не такая же подлость.
Здесь нет его раба – Ою это стало решительно ясно. Миновав лошадиный загон, Ой дальше пошел по рядам, стараясь не приближаться к лобному месту с печальными воронами на перекладине.
Стояла страшная жара. Хотелось пить, и в этом позыве несуществующего тела состояла другая странность. За всё время нахождения в виртуальном мире Ой не испытывал естественных потребностей тела, по причине его отсутствия. Но, видимо, в душах сущностей царствовали иные законы, уравнивающие его с остальными обитателями. Божественное равнодушие Оя к еде и питью закончилось в коридоре души Чана.
«Не хватало только, чтобы мне захотелось отлить». И как только он подумал об отправлениях, сразу почувствовался мочевой пузырь. По базару ходили продавцы воды с высокими кувшинами на плечах. За мелкую медную монету они наливали полную пиалу, но карманы Оя были пусты. Робкие попытки создать из кусочка неба или камня мостовой пару серебреных драхм или горсть медных грошей успехом не увенчались.
«Надо что-то делать, – облизывая пересохшие губы, рассуждал Ой, – время идет, а я не приблизился к цели ни на шаг».
– Скажите, любезнейший, – обратился Ой к гончару, судя по примитивной грубости кувшинов и горшков – из местных, – как мне найти раба.
Загорелый до черноты горшечник, одетый в заплатанный халат в продольную красно-желто-синюю полоску, поблекший от времени и южного солнца, оживился наличием потенциального покупателя.
– Купы горшок или кувшин, дарагой, – затараторил он, пытаясь силой всучить Ою в руки толстостенный глиняный сосуд, формой и размером напоминающий ночную вазу, – нэ дорого возьму. Тридцать грошей за кувшин, двадцать грошей за горшок. Даром отдаю, дарагой.
В своём путешествии по базару Ой невольно изучил все цены. Горшечник просил примерно вдвое выше устоявшихся на базаре цен за аналогичный товар. Гончар по одежде признал в Ое постороннего лоха, которого, слава аллаху, можно надуть на пару десятков грошей. Ой аккуратно поставил ночную вазу на потёртый ковёр, заставленный неказистой продукцией.
– Мне не нужен горшок, мне нужен раб.
– Зачэм тэбэ раб! – воскликнул гончар, – от волнения скорой наживы его акцент стал заметней, – купы рабыню. Молоденькую. Услада старости.
«Неужели я так плохо выгляжу».
– Сладкая, как пэрсик. Прекрасная, как утренная звэзда. Резвая, как газэль, – гончар доверительно наклонился к Ою, – нэ тронутая ышо, – тихо сказал он, будто выдал военную тайну. Нэ дорого. Какие-то полста драхм нэ цена за первоклассный товар.
«Как-то надо это прекратить».
Мрачное молчание Ой предприимчивый гончар принял за колебание. Он сорвал с башки тюбетейку и с силой бросил её на ковёр с горшками, словно в горячке принял трудное для себя решение.
– Нэ хочешь брать насовсэм, возьми на врэмя. Тридцать драхм залог и десять монет за десять дней пользования. Только для тэбя.
– Не слушай его, добрый господин, – услышал Ой скрипучий голос.
Он обернулся. В двух шагах стояла сгорбленная вся в чёрном старуха, опирающаяся на клюку. Нос её украшала здоровенная волосатая бородавка. Видом своим она напоминала ворону на пенсии. Судя по незакрытому чадрой лицу и кресту на морщинистой шее, жила она в христианском квартале. Старуха улыбалась беззубым ртом.
– Откуда у бедного горшечника рабыня, – вещала старуха, – дочку он свою, придурковатую Зульфию, продаёт. Она потом сбежит от вас, о добрый господин, и вы потеряете свои денежки.
«Денежки» бабка произнесла так ласково, будто речь шла о любимых внуках.
– Иды отсюда, проклятая ведъма, – горшечник погрозил её кулаком. Он хотел что-то бросить, но под рукой ничего кроме горшков не было. А их жалко. – Уходы, неверная христовая невеста, – он схватил Оя за локоть и горячо зашептал. – Ты нэ думай, Ахмед честный. Вэсь базар знает Ахмеда-горшечника. Мамой клянусь, нэкого ышо нэ обманывал. Хочешь перекрещусь.
Похоже, ведьма обладала острым слухом. Она отступила на шаг, но не оставила идею поломать сделку Ахмеда-горшечника.
– Он даст пять драхм визирю, – скрипела она, – и тебя упекут в Семь Башен за растление правоверных малолеток. А оттуда одна дорога – на кол.
Терпение Ахмеда лопнуло. Он схватил самую маленькую глиняную плошку и замахнулся ею. Старуха юрко как ящерица отбежала из зоны прицельного броска. Ахмеда это удовлетворило. Он бережно поставил посудинку на ковёр и снова схватил Оя за руку.
– Сумасшедшая она. Клянусь честью – сумасшедшая. Спроси кого хочешь, все знают Федору-дурочку. Ну так как: насовсэм или на врэмя?
Ахмед далеко отвёл правую руку, намереваясь скрепить сделку крепким ударом по рукам, что в этом мире означало подписание контракта. Ой мягко, но решительно освободился от железной хватки Ахмеда.
– Дело в том, дарагой, что у мэня нэт денег, – Ой невольно скопировал акцент гончара, – нэ серебряных, нэ медных.
Для убедительности он похлопал по карманам джинсов, действительно не имеющих характерных вздутий, вызванных наличием монет. Ахмеда словно подменили. Сахарная ласковость растаяла без следа, а в чёрных глазах появилась суровая бдительность. Он поднял тюбетейку, широко расставил ноги, упёр кулаки в боки. Всем своим видом он показывал, что разговор пойдёт по-другому.
– Странный ты какой-то, дарагой. Одет не по-нашему. Горшков нэ хочешь. Рабыню нэ хочешь. Может ты шпион.
«Вот те раз! Только подозрения в шпионаже мне не хватает».
– А как кликну я стражу, – продолжал шантажировать Ахмед, – пусть кто надо разберётся с тобой где надо. Может завтра ты будешь кормить ворон на виселице.
«Да, перспективка, быть повешенным в душе Чана». Ой краем глаза стал оглядывать возможные пути отступления. Однако бегство в данной ситуации было наихудшим из выходов. Против шантажа хорош контршантаж.
– Тебе придётся, дорогой Ахмед, – спокойно говорил Ой, – оставить свои горшки да кувшины и свидетелем проследовать куда надо. Найдёшь ли ты хоть одни кувшин, когда вернёшься.
Это смутило Ахмеда, но не на долго. Лицо его озарилось мудростью пришедшей идеи.
– Зульфия приглядит. Зульфия! – крикнул он.
Серое существо за горшечным строем, которое Ой принимал за большой мешок с кувшинами, зашевелилось. На миг складки мешка разошлись, и на Оя злобно глянула на редкость безобразная девушка, кривоглазая и сопливая.
– Зульфия присмотри за горшками, пока мы с добрым господином уладим одно дельце.
«Это худо. Это совсем худо. Остаётся одно – бежать».
На счастье Оя в этот момент к горшкам подошла дородная женщина в дорогих одеждах китайского шелка. Лёгкая вуаль прикрывала её толстую морду. За ней следовали два чернокожих раба, уже порядочно нагруженные покупками. Наверное, это была старшая жена гарема какого-нибудь сановника при дворе султана.
– Почём горшки? – капризным голосом спросила спасительница Оя.
Ахмед стоял перед трудным выбором: исполнить гражданский долг и наплевать на бизнес, или наплевать на гражданский долг и получить прибыль. Впрочем, колебания Ахмеда длились не более секунды.
– Зульфия, сыды гдэ сыдышь, – бросил он дочери.
Серое существо, недовольно заворчав, вернулось на прежнюю позицию. Ахмед же в третий раз за десять минут кардинально преобразился. Спина его выгнулась дугой, в глазах появилась сладкая услужливость, а улыбка показывала высочайшую степень почтения.
– Посмотрите какие кувшины, о почтеннейшая из женщин, – голос Ахмеда дрожал от желания угодить почтеннейшей из женщин, даже в убыток себе, – хоть полмира обойти, лучшего горшка не найти, – пропел он рекламный слоган, – дешево, надежно и практично.
– Ты мне зубы не заговаривай, – грубо перебила его матрона, – почём горшки.
На этой ноте Ой быстро покинул место торговли. Он не успел пройти и десяти метров, как к нему прицепилась Федора-дурочка.
– Мой добрый господин, – скрипела старуха, ни на шаг не отставая от Оя, – одет ты не по-нашему. Откуда ты?
«Ну вот, – с тоской думал Ой, – ещё одна. Если лох попадает на базар, он непременно будет поставлен на лохотрон. В этом сущность базара. Был бы базар, а лох найдется. Это утверждение так же верно, как и противоположное ему: был бы лох, а базар появится. Они неразлучны и неразделимы. Там где появляется лох возникает базар, там где возникает базар появляется лох».
– Я из святой Руси, почтенная Федора, – ответил Ой.
– Из Руси! – обрадовалась чёрная Федора, – я сразу признала в тебе православного христианина. Познала я в молодости одного русича, старуха закатила глаза, вспоминая познавание, – в Индии он заразился дурной болезнью, а здесь учинил такой скандал, дескать я его наградила.
«Шлюхой она была, что ли».
– Иван Никифоров его звали. Купец из Новгорода. Не слыхал часом?
– Нет, не слыхал, – вполне искренне вздохнул Ой, – я из Рязани.
– Из Рязани, из Рязани, – успокаивающим тоном молвила Федора, – а чем торгуете на базаре?
– Белкой торгуем, соболем торгуем. На том конце стоим с напарником, – Ой махнул в сторону мавзолея Фатиха, и, дабы упредить дальнейшие расспросы любопытной Федоры, сказал: – церковь православную ищу. Хочу свечку поставить святому Петру, покровителю нашему.
– Постой-ка, мой добрый господин, трудно мне за тобой поспевать. Человек! – неожиданно сильным голосом крикнула Федора проходящему мимо разносчику воды, – налей-ка мне, дружок, кружку водицы ключевой.
Она расплатилась медной монетой и получила взамен полную пиалу воды, при виде которой жажда Оя стала почти непереносимой. Украдкой он облизал пересохшие губы. Не торопясь, маленькими глотками старуха пила, ожидая приближения стражи. Вислоусый офицер равнодушно глянул на согнутую Федору и пристально уставился на подозрительного Оя. Мелко кланяясь, старуха взяла Оя за руку. Офицер грозно пошевелил усами, но прошел мимо, а за ним проследовали два алебарданосца.
«Яснее трудно выразиться. Старуха сдаст меня со всеми приложениями и даст любые свидетельства, сделай я хоть малейшую попытку соскочить с лохотрона. Вопрос в том, как технически будет оформлено кидалово».
– Ох-о-хо, грехи наши тяжкие, – каркнула Федора, отдавая пустую пиалу мальчику-водоносу, – пожертвуй, добрый мой господин, на храм. Аль нет у тебя грехов, – насупилась она.
– Как же не быть, – успокоил её Ой, – и обманывал, и чревоугодничал, и желал жену ближнего своего. Полный комплект.
Старуха была удовлетворена количеством и качеством грехов Оя.
– Хуже нет православному христианину, предстать перед Всевышним с неотпущенными, неотмоленными грехами, – говорила ведьма, ласково теребя рукав куртки Оя, – ждет грешника гиена огненная, вечные муки в аду.
– Хуже нет, – согласился Ой, – страшны мне речи ваши, почтенная Федора. Боюсь я ада.
Он тронулся с места, направляясь к уже недалёкому собору.
– Пожертвуй на храм, добрый мой господин, а я уж поставлю свечечку, отмолю у Господа все твои прошлые, настоящие и будущие грехи. Пять серебреных драхм – цена невелика за спасение души.
В этот момент колокола далёкой церкви стали отбивать полдень.
– Знамение, знамение! – крестилась старуха на колокольный звон, – это знамение!
Ой тоже неумело перекрестился. Однако на шестом ударе колокола муэдзин с минарета визгливо стал призывать правоверных совершить молитву Аллаху. Старуха недовольно поморщилась от крика басурманина, но промолчала.
– Стой! – повелительно дёрнула они за рукав.
Весь базар пришел в движение. Покупатели и продавцы доставали свёрнутые в рулоны молельные коврики, расстилали их на мостовой, опускались на колени. Из мусульман не молились только стражники, зорко следящие за порядком. И кучки неподвижно замерших инородцев.
– Ты, верно, не знаешь здешние порядки, – зудела Федора, не открывая рта, – во время моления басурман никому нельзя торговать, ходить и разговаривать. Нарушение этого глупого запрета карается ударами плети. А если кто чего украдёт в намаз, это карается немедленной смертью. Третьего дня двое дурачков хотели под шумок молитвы свести жеребца. Часа не прошло, как были они схвачены и повешены, – Федора едва заметно кивнула в сторону виселицы. – Гореть им в гиене огненной.
Последнее утверждение Федора произнесла чуть громче. Знакомый молодой офицер с висячими усами, очевидно почувствовав непорядок, обернулся в их сторону. Федора замолчала, словно в рот воды набрала.
Молились долго и неистово. Простирались ниц, поднимались на колени, вздымали руки к безоблачному небу, откуда пророк следил за искренностью прилежаний правоверных, проводили ладонями по лицу, совершая сухое омовения, и вновь простирались плашмя, показывая полное смирение пред величием Аллаха.
«Нужно ли богу людское поклонение, оформленное в непрерывном клянченье здоровья, богатства, славы, победы над врагом. Господи, дай мне это… сделай так, чтобы… тебе ведь это ничего не стоит, ибо всемогущ ты. А за это я буду прилежно исполнять правила, тобой установленные, ибо моя любовь к тебе, о! Господи, безгранична».
Правоверные били поклоны, муэдзин завывал с минарета, стража следила за порядком.
«Возможно, это зависит, – рассуждал Ой, опираясь на свой куцый опыт пребывания в личине создателя, – от личности бога. Эстер и Фрида в преклонении нуждаются меньше, чем Зевс и Раджа. С другой стороны, без ритуалов люди забудут бога, как в погожий день забывают зонтик. Сколько уже их – забытых богов. Создатель должен постоянно напоминать о своём существовании чудесами, как это было у евреев во время исхода из Египта, или перепоручить напоминание муэдзину и страже. Храм, как посредник между просящим человеком и равнодушным богом, необходимый элемент всякой религии. А посредничество это не может быть выражено иначе, как через ритуал. Стало быть, ритуал – это краеугольный камень веры».
Намаз, между тем, закончился. Сношение между богом и человеком завершилось с неопределенным, как всегда, результатом, и базар зажил обычными торгово-денежными отношениями: человек человеку источник материальных благ.
Ой медленно двинулся к храму, до которого было рукой подать, какие-то тридцать метров. Нужного раба, – решил Ой, – на базаре нет. Но есть охранные программы: Ахмед, Федора и Стража. Ведьма семенила рядом, громко стуча по камням клюкой.
– Ну так как, добрый мой господин, давай денежки, да пойду я отмаливать грехи твои.
Ой не стал признаваться в отсутствии денег. Определенно, на базаре это было равносильно тягчайшему преступлению и, одновременно, являлось идентификатором чужака.
– Воля ваша, драгоценная Федора, но пять серебреных драхм цена чрезмерная. Давайте исключим из списка будущие грехи.
– Ты что, ты что, – замахала руками Федора, – будущие грехи как раз и есть самые страшные.
– Предположим, – торговался Ой, – через час меня переедет машина, пардон – карета, или укусит ядовитая змея. Грехов нет, а мои деньги пропадут зазря.
Этот аргумент произвёл на Федору впечатление.
– Карет здесь нет. Басурмане вельмож на носилках носят. А змея, – молвила Федора задумчиво, ну что ж, на всё воля божья. Согласна уступить половину драхмы.
– Как половину! – воскликнул Ой, остановившись. И Федора по инерции ткнулась лбом в его спину, – коль они самые тяжкие, то стоить должны не меньше двух драхм.
Федора насупилась. Она оглянулась, высматривая стражу. Старуха блефовала и Ой подыграл её.
– Из уважения к Царьграду, как у нас называют град святого Константина, из любви к Христу, готов оценить свои будущие грехи в одну драхму.
– По рукам. С тебя четыре драхмы.
– Э, нет, добрейшая Федора, – Ой почти добрался до храма. Можно было рвануть в узкий проход между глухой стеной и боковым фасадом собора, но невдалеке крутилась тройка стражников, – грехи настоящие тоже сомнительная субстанция.
– Что значит, сомнительная! – она, кипя негодованием, остановилась и воинственно подбоченилась, – да ты при мне впал в грех скупердяйства.
– На момент оплаты, славная моя Федора, скупердяйство отойдёт в категорию прошлых грехов, а за них я готов платить сполна.
– Молодой человек, оставь свои силлогизмы для молоденьких дурочек. Гони четыре монеты, а не то стражу кликну.
Одной ногой Ой стоял уже в проходе. Перед ним уходила в стометровую даль узкая, не больше двух метров, крысиная тропа, и она была совершенно пуста.
– Четыре, так четыре, – сокрушенно вздохнул Ой, – прощайте, благочестивая Федора.
– Куда, мерзавец, а деньги!
Она схватила за рукав уже ступившего за черту Оя.
– Пардон, мадам, приходите завтра, – левой рукой он с трудом оторвал от себя крючковатые пальцы старухи, – нынче я не при деньгах, портмоне забыл на каминной полке, – правой рукой он схватил её морщинистую шею, – слушай меня внимательно, карга.
Он подтянул старуху к себе. Из широко открытого рта его ударило отвратительной вонью смеси чеснока, лука и гниющих зубов. Его едва не стошнило. Федора дёрнулась, пытаясь воспользоваться секундным замешательством, но Ой уже справился со слабостью. Он крепче сжал пальцы и что-то хрустнуло.
– Слушай меня внимательно, многовонючая ведьма, – сказал Ой, держа старуху на вытянутой руке, – если ты только вякнешь, я придушу тебя, как цыплёнка. И бог простит мне этот грех. Всё ясно?
Федора часто-часто заморгала глазами, показывая, что она акцептирует право сильного придушить её, как цыплёнка, если они вякнет.
– Вот и славно. Будь здорова!
Ой отпустил старуху и стал быстро отдаляться от базара. Ровно три секунды спустя он услышал за спиной злобный вой. Это ведьма звала стражу. Но он был уже вне опасности. Лох соскочил с лохотрона.