Глава 40. Пациенты ПСО

После обеда основная масса пациентов психотделения спала. Но, потом, когда большинство отходило от сна, а до ужина и отбоя было еще ох, как далеко, начинались бесконечные разговоры.
Я уже знал истории собратьев по палате. Все они были похожи, отличаясь лишь в деталях в начальной фазе и последствиями в финале. Начиналось с того, что изощренными издевательствами молодого бойца доводили до состояния, когда он становился опасным и непредсказуемым. В зависимости от темперамента, боец либо предпринимал попытку суицида, либо теми или иными способами расправлялся с мучителями.
Независимо от итогового результата, выживший попадал к Ивану Ивановичу. И теперь от того зависело, дойдет ли дело до суда, или жертву издевательств признают не в своем уме, и тихо уволят из армии.
Как правило, тихий вариант устраивал армейское командование больше, независимо от тяжести последствий в финальной фазе происшествия. Ведь в этом случае командование оказывалось вроде бы не причем.
А значит, не надо думать, не надо делать выводов и исправлять ситуацию. Можно дремать дальше, без забот и хлопот. Нет полагающихся взысканий за безобразную работу с личным составом, а потому впереди маячит очередное воинское звание.
Так можно и до полковника дослужиться, а то и до генерала.
Так что иваны иванычи — очень полезные медработники для настоящих и будущих полковников и генералов.
Запомнилось несколько типичных случаев. Один из них постоянно рассказывал небольшого росточка боец, причем любому, кто готов был его выслушать.

До призыва этот будущий воин тихо жил в глухой деревушке. Железнодорожный транспорт впервые увидел, когда его везли на службу. В части он быстро попал на положение раба.
Вначале его обязали чистить обувь и стирать одежду сержантов. А вскоре его повседневной обязанностью стало обслуживание всех старослужащих. Он должен был вставать до подъема, подшивать подворотнички, драить бляхи солдатских ремней и выполнять другие поручения бойцов своего подразделения. После отбоя собирал всю обувь и долго начищал ее до зеркального блеска.
Если что-то не успевал и подготовленный им боец получал замечание, его били за нерадивость. Такое положение угнетало. Однажды он взбунтовался, за что был жестоко избит сержантами.
И тогда боец решил повеситься, но не взаправду, а только попугать сержантов. Он сплел веревку, которая под тяжестью тела должна была оборваться. Эффект получился обратным — за эту попытку его избили еще более жестоко, чем обычно.
Обозлившись на весь мир, решился повеситься по-настоящему. Его спасли случайно, но бить уже было невозможно, как и спасти его жизнь без помощи медиков. Когда спасли, направили к Ивану Ивановичу.

В такое же положение попал молодой джигит. Его били ежедневно, потому что он, в соответствии со своим менталитетом, в принципе не мог выполнять унизительную работу по уборке казармы и прочее подобное не мужское занятие. Он терпел побои, но не сдавался и только ждал случая, чтобы отомстить. И дождался. Едва в его руки попал заряженный автомат, он разрядил его в своих обидчиков.
Результаты стрельбы ему неизвестны, но, осознав, что сотворил, выстрелил себе в грудь. У Ивана Ивановича он был еще в бинтах. Помню, как он впервые пришел с перевязки уже без бинтов и всем желающим демонстрировал свои раны. Особенно ужасно выглядела рана на спине — выходное отверстие сквозного пулевого ранения от автоматного выстрела в упор.

Был еще добросовестный боец, который старательно исполнял свои непростые обязанности с первых дней службы. Он обслуживал сооружение, в котором хранился высокотоксичный окислитель для боевых ракет. За безупречную службу был поощрен двухнедельным отпуском домой.
Но, за день до его отъезда, в части произошло чрезвычайное происшествие: несколько бойцов были задержаны в нетрезвом виде. И командир части принял решение о коллективном наказании виновных и невиновных. Все отпуска и увольнения внезапно отменили.
И боец сорвался. Накануне проверки его сооружения важной комиссией, он изрядно выпил для храбрости. Затем надел защитный костюм и намеренно создал утечку окислителя. Командование части и комиссия так и не смогли попасть в сооружение. Когда привел все в порядок, оказалось, опоздал на ужин. А когда его отказались кормить, схватил кухонный нож и несколько раз ударил себя в грудь. Едва раны зажили, его направили к Ивану Ивановичу.

Моим соседом по койке, куда переселили после двухнедельного сна, оказался тихий молчаливый боец. Он никогда ничего не рассказывал о себе, но всегда сосредоточен. Впечатление, что решает в уме какую-то сложную задачу.
— Что никак не выходит? — как-то раз в шутку спросил бойца. Он впервые посмотрел на меня с интересом.
— Да, задачка очень сложная, но я ее все равно одолею? — неожиданно ответил. Обычно он не отвечал ни на чьи вопросы. Похоже, попал в точку.
— В какой области мыслишь? — спросил его абсолютно серьезно, поскольку понимал, что любой насмешливый вопрос заставит снова уйти в себя.
— Да вот пытаюсь понять устройство атомов, — ответил он так же серьезно.
— Физика мой любимый предмет. Я когда-то колебался, пойти в университет на физико-технический, или все же в авиационный институт. А ты что окончил? — спросил бойца, подумав, что он мог учиться в университете, прежде чем попал в армию.
— Я окончил школу, но это неважно, потому что в школе дают ложную информацию. На самом деле все гораздо сложней.
— Еще бы! В школе излагают упрощенную модель. А что на самом деле, не знает никто. Даже ученые, работающие в этом направлении, постоянно спорят между собой. Потому что каждый из них видит истину по-своему. Каждый предлагает свою модель, а другие либо соглашаются, либо опровергают. А мир устроен совсем не по их примитивным моделям, а гораздо сложнее. Физика интересный предмет. Я мог бы этим заниматься всю жизнь, но вот попал немного не туда. А ты молод. Учись и предлагай свое видение мира.
— Мне не надо учиться. Я и так все вижу насквозь, — неожиданно сообщил боец свою «истину».
— Как это?
— Просто смотрю на предмет, и вижу, как он устроен, вплоть до атомов. А сейчас пытаюсь разглядеть атомы. И внутри в них такое творится! Какая там наука! Никто ничего не знает. А вы говорите ученые. Они просто дети несмышленые. И я должен у них учиться? Мне не нужны учителя. Мне и так все видно до деталей. И мне не нужны никакие микроскопы и формулы! — закончил он свою программную речь и замолчал.

Спрашивать его еще о чем-то расхотелось. С ним было все ясно. В книгах по психиатрии подобные случаи описаны достаточно подробно. Это настоящий больной. А кто же тогда второй? Ведь Иван Иванович сказал, что в нашей палате их двое.
Но истории всех бойцов нашей палаты мне известны. Все они психически здоровые люди. Тогда кто?
Уж не я ли сам? Эта неожиданная мысль меня даже испугала. Хотя, поразмыслив, успокоился. Ведь ни в одной книге мой случай не был описан.
«А вдруг ему доложили о моих подвигах в штабе и в гостинице?» — сообразил я, — «Тогда действительно, второй — это я».
Неожиданно вспомнил, что на моей койке, которую занимал целых две недели, появился офицер, который спит, как и я в начале своего пребывания в этом заведении. «Может он? Больше некому» — решил я и успокоился. Впоследствии так и оказалось.
Вскоре народ в палате заскучал. Все чаще между ужином и отбоем в палате вместо пустого трепа устанавливалась мертвая тишина. Похоже, все желавшие уже выговорились, ведь многие уже находились в госпитале по полгода. И я решил, что настал мой час.

Неожиданно для себя вдруг стал популярен во всем отделении. А началось с того, что рассказал в палате историю полковника Петрищева и его первой дочери Елены, которая оказалась в Бельгии. Мне не удалось завершить свой рассказ до отбоя. А уже на следующий день слушать продолжение рассказа пришли больные из соседних палат. Пришлось начать сначала. Но, теперь, излагая историю повторно, успел рассказать еще и то, что случилось после отъезда Елены с дочерью из Харькова.
Сусанна, внучка полковника, тогда оставила свой бельгийский адрес его сыну Ване и даже пригласила своего юного дядю приехать в гости. Ваня не заставил себя ждать. Но, ехать решил не один, а пригласил моего брата Саньку.
Маршрут они изучили досконально, хотя оба не были сильны в географии. И только два вопроса остались без внимания юных путешественников. Они совсем не представляли, как будут преодолевать границы. И даже не подумали, как будут общаться с людьми в других странах, не зная никаких языков, кроме русского.
Естественно, не было у них и денег. Правда, ехать они изначально решили «зайцами». Вот только доехать им удалось лишь до первой остановки пригородной электрички. Их задержали ревизоры и передали транспортной милиции.

Вскоре телевизор в нашем заведении был забыт. Часа за два до отбоя в нашей палате становилось многолюдно. Приходили, казалось, все обитатели отделения, кроме тех, кто не мог подняться после уколов или таблеток.
Третий вечер застал меня врасплох. Я еще не решил, что рассказывать. Но, глядя в лица своих слушателей, вдруг понял, что могу им рассказывать абсолютно все, что интересно самому. Им просто негде узнать то, что знал и мог им рассказать я. К тому же ни радио, ни телевизор никогда не заменят живого общения, когда рассказчика можно перебить вопросом и даже попробовать с ним спорить. Да и кто в этом заведении запретит мне излагать крамольные, с точки зрения официальной власти, мысли, если я их все-таки начну излагать. Ведь все мои рассказы — это больная фантазия ущербного человека.
К тому же я чувствовал, что мне нужен слушатель. С тех пор, как меня разбудили, в свободное от процедур время я был поглощен только своими мыслями. Они уже были не столь гнетущими, как в последние дни моего существования на площадке. После общения с Иваном Ивановичем появилась надежда, а в последующие дни даже уверенность, что моя служба в армии уже позади.
Мой главный вопрос последних лет был в стадии решения. После двухнедельного сна и последующих процедур я чувствовал некоторое моральное и физическое облегчение.
В моей борьбе появился союзник, который желает и может реально помочь. Я не хотел думать о будущем, потому что еще слишком связан с прошлым. И сколько продлится этот переходный период, пока трудно даже предположить.
Итак, с прошлым покончено, будущее в тумане, а настоящее призрачно, словно сон наяву. И мой освободившийся от тяжких дум разум вдруг захлестнули воспоминания. Я заново проживал всю мою прошлую жизнь. Я мог думать об этом часами, и мне было хорошо или плохо в зависимости от того, что в данный момент представало перед моим мысленным взором.

Но, уже не было сил хранить все в себе. Неважно кому, но я должен изложить свои мысли. Неважно, что об этом подумает мой слушатель, но все равно пусть кроме меня о моих сомнениях знает кто-то еще. Я понимал, что мой слушатель — это не все понимающий Иван Иванович, а случайный, не совсем образованный и к тому же не вполне здоровый человек. А потому к основному изложению он должен быть подготовлен рассказами о понятных ему событиях из обычной жизни.

И я начал рассказывать о своем детстве. О лагере военнопленных. О своем восприятии мира в то непростое для меня время, когда враги и друзья в моем детском сознании поменялись местами. Пленные немцы были моими друзьями, я говорил с ними на одном языке, я был их любимцем. А наши охранники, наоборот, воспринимались как люди, которые мешали общению с друзьями, они вечно куда-то не пускали или откуда-то изгоняли, от них я никогда не видел ничего хорошего. Помню веселые лица моих друзей-немцев и их полную противоположность — хмурые лица и автоматы охранников. Кто у кого был в плену?

Когда началась моя жизнь вне лагеря, моими врагами стали «фрицы» в лице Толика по кличке Фриц и его друзей. Да и все немцы под влиянием новой среды постепенно тоже стали восприниматься как враги, отождествляемые с фашистами.
Однажды я был поражен, когда узнал, что наши вожди Карл Маркс и Фридрих Энгельс, рядом с которыми рисовали профили Ленина и Сталина, оказались немцами! Меня крепко побили, когда поделился своими знаниями с «фрицами», для которых они не могли быть никем, кроме «наших», и уж тем более никак не немцами.
А потом меня поймали в свою сеть наши воровские авторитеты. И я должен был считать «друзьями» моих бывших врагов «фрицев», лишь за то, что они были своими — «блатными».
Но, я не смог оставаться в более чем приятельских отношениях с людьми, занимающимися неправедными делами. И когда отказался подчиняться авторитетам, мелкая шпана нашего района снова надолго стала моими лютыми врагами. Они преследовали меня повсюду. Обороняясь, однажды вынужден был стрелять в них из самодельного дробовика.

А в юношеском возрасте мне потребовалось покровительство авторитетов. Тогда-то у меня появилась воровская кличка. И я вновь стал своим в том мире, к которому не принадлежал.
Такие же трансформации в моем сознании происходили и по отношению к власти. Нас с детства приучили к мысли, что власть о нас заботится, она дает нам все, а мы обязаны беспрекословно выполнять то, что эта власть от нас потребует. Нас воспитывали на героических примерах — на подвигах героев войны и труда, которые жертвовали своими жизнями во имя светлого будущего всего человечества. Пионеры-герои, комсомольцы-герои, коммунисты-герои, — вот кому мы все должны были подражать.

Однажды нас, группу пионеров, направили поздравить с праздником старого большевика — участника революции и гражданской войны. И я был поражен, когда такой человек вдруг заявил, что власть все делает неправильно, что Ленин, которого он знал лично, мечтал не о том, что создали после его смерти преемники. И мы, юные ленинцы, должны узнать правду. Когда мы, шокированные его откровениями, вышли на улицу, мои товарищи-пионеры заявили, что больше к этому человеку не пойдут, потому что он не настоящий большевик, а, похоже, предатель и шпион.

Но, мне этот человек не показался врагом, потому что говорил очень искренне. И мне захотелось узнать правду. Я пришел к нему через несколько дней один, и мы долго разговаривали. Я ходил к нему целый год, пока он не умер. От него узнал о книге Ленина «Совбур», в которой вождь предупреждал о возможном перерождении советской власти и об образовании касты советской буржуазии, которая создаст монстра — всевластный бюрократический аппарат государственного подавления всякого инакомыслия.
Для меня все это было абстрактными понятиями. Я ничего не понимал. Тогда мне, конечно же, не хватало знаний и жизненного опыта. Но, он добился главного — породил сомнение. Он научил меня не воспринимать на веру все, что идет от власти, какими бы словами она не прикрывалась.