Глава 2

Глава 2. Западный, Восточный

Помню, когда была маленькой, всё никак не могла понять, почему Норд-Вест разделён на две части. Для меня это было что-то неземное и невозможное. В моих глазах это казалось заключением в тюрьме, и я всё время спрашивала, почему нас посадили в тюрьму. Бабушка говорила, что это не тюрьма, а обычное правило, как, например, не брать шоколад из полки без разрешения, а мать шла на веранду и курила. Она всегда много курила.
Когда Норд-Вест разделили, мне было десять. Я жила счастливо и ни о чём не думала. Мне покупали подарки и сладости. По вечерам на веранде мы с мамой танцевали под Битлз. Бабушка пекла вишнёвые пироги с корицей. Я ходила в начальную школу и читала «Шерлока Холмса».
Весной мы делали пикники, собирали полевые цветы. Весь дом наполнялся их прекрасным ароматом.
Зимой лепили снеговиков, готовили рождественские подарки, ходили в гости. Когда было холодно, пили горячее какао с печеньем.
Летом плавали в реке, отсиживались дома с включённым вентилятором, потому что на улице пекло. Я десятки раз прослушивала пластинку TheSmiths, думая, что завтра день будет такой же прекрасный, как и сегодня.
Но когда пришла осень этот мир разрушился за считаные минуты.

…

Помню, как мать лежала на полу возле лестницы, её каштановые прямые волосы разметались по полу и спине, а тело было повёрнуто под непонятным углом, будто она рассыпалась на части, но они так и остались скреплены между собой.
Я гуляла возле леса с Блаутом - ещё совсем щенком - а когда вернулась домой, то толком и не поняла, что произошло. Я подошла к матери и подёргала её за плечо, но она не пошевелилась. Я всё продолжала дёргать её. Не помню, сколько это продолжалось, но я не могла даже подумать о том, что она мертва. Её глаза были открыты, но она не смотрела на меня. Она смотрела на свою белую ладонь, лежавшую на первой ступеньке лестницы. Её взгляд был стеклянный, но одновременно живой. Я не боялась. Я просто ничего не знала.
Всё закончилось, когда в дом вошёл брат матери. Он увидел то же самое, что и я когда вошла в дверь, но отреагировал по-другому. Он схватил меня за плечи, выволок из дома и бросил на траву. Вот в этот момент я испугалась. Я поняла всё. Возможно, даже больше. По неведомой причине я знала, что больше не увижу мать. Она лежала там возле лестницы, такая худая и красивая, с белой кожей и широко открытыми глазами.
Я разревелась во всё горло. Мне казалось, что меня режут на части, так больно мне было. От судорожных всхлипов меня выворачивало и трясло, но никто не помог. Брат матери вышел через двадцать минут и был бледен как лист бумаги. На его лбу выступила испарина, и его тоже немного трясло, но скорее по причине омерзения, чем горя или жалости.  Он даже не посмотрел на меня. Мне на секунду показалось, что его может вырвать, если он посмотрит. Он ушёл. И оставил меня одну. И я, казалось, тоже умерла для него.
Ночью меня забрали незнакомые мне люди. Несколько часов я провела в сером подвале на грязном мате. Помню, что окон там не было, лишь в углу потолка трещала лампочка. На следующий день они вернули меня обратно домой, и там ничего не изменилось, но матери, как и бабушки, дома уже не было. Их личных вещей тоже. Остались только кассеты и письма. Мама никогда не разрешала мне читать их. И даже когда я осталась одна в пустом доме, то всё равно не нарушила этот закон. Мне почему-то всегда было страшно, что я могу узнать больше, чем смогу пережить. Поэтому после смерти матери даже не заходила в её комнату. Куда исчезла бабушка, я тоже не знала. В двенадцать лет оставшись одной, я почувствовала, что мир ограничился четырьмя стенами теперь только нашего с Блаутом домика. От этой мысли я впадала в панику.
Через год Норд-Вест разделили на Западный и Восточный. На первый взгляд может показаться, что разделение ни на что не повлияло, но отнюдь. Я почти больше всех почувствовала это. Западная часть после разделения стала больше походить на руины. Остался лишь один супермаркет, да и в нём всё продавали по карточкам «послушания».  Я вообще молчу про отношения между соседями. Эти «радостные» люди время от времени вызывают у меня стресс и понос. Введённая смертная казнь не самое страшное по сравнению с тем, чтобы засохнуть от тоски, охватывающей всех и каждого.
Идёшь по улице с улыбкой – получи пулю в лоб, одел одежду красного или жёлтого цвета – получи пулю в лоб. За мелкие проступки забирают карточки «послушания». Бывало, меня оставляли только с одной карточкой, и я могла купить только воду. Правда, это случалось очень редко.
Мой дом находился в Западной части. Это часть была для отбросов вроде меня, или для провинившихся людей. Жить в Западной части было ужасно. Все жители боялись сделать неверный шаг, за который можно было поплатиться и жизнью. Мы сидели каждый в своём доме и, порой, даже боялись выйти из него. Каждый шёл на работу, получал карточки «послушания», шёл домой, ел, спал. Ни в коем случае нельзя было отступать от этой тропинки, оступишься – ты труп. Мы в Западной части должны были каждую секунду помнить, какие мы жалкие ничтожества. Жалких ничтожеств всегда можно размазать по стенке, как надоедливых мух.
Люди в Восточной части жили прекрасно. Не было ни каких запретов, кроме Великих Трёх, в который также входил Кодекс. Первое – не контактировать с людьми из Западной части, второе – не пересекать границу, третье – не нарушать правила Кодекса. Если человек нарушал правила и попадал в Западную часть назад дороги уже не было. В любом случае.
Моя жизнь не доставляла мне особого удовольствия, а от смерти меня отделял лишь безумный страх, но в этом мире я нашла свой прекрасный клочок счастья. Он был там, в лесу, и ещё чуть дальше. Там Бил продавал одежду, гитары, сигареты, пел про дом, любовь. Там не было места тупым правилам. Но, к сожалению, тот мир тоже не был идеальным. Он подводил меня близко к обрыву. Слишком близко.
Брат матери остался в Восточной части, он не забрал меня с собой, хотя мог. Это был мой последний шанс выбраться, но он выкинул меня на помойку. Мои чувства, мою боль, мою жизнь. Мать верила ему, а он предал нас в момент, когда мы нуждались в помощи. Поэтому я никогда не называю его дядей. Поэтому я и знать его не хочу.