Начало начал

 «Октября в 15 день Усольского у. Митька Кузаков… всех 15 ч., платили сибирские приезды по 4 ал. з 1 д. с человека, того 3 р. 25 ал.»
(«143-го [1634] году книга Соли Вычеготцкой таможенная усольцом и Усольского у. крестьяном отъездом и приездом»).

 «У пашенного крестьянина у Онички Семенова родилось в ужине овса…»
(из выдельной и ужинной книги Якутской приказной избы  198 [1689] года).
Российский Государственный Архив Древних актов.

«Деревня Воронина. Служилой человек Аника Кузаков. У него дети…»
 (из книги подушного сбора за 1728 год. Илимская воеводская канцелярия).
 Российский Государственный Архив Древних актов.


Киренск и Усть-Кут – самые древние города на земле Ленской. Около 700 человек в этих районах и в соседней Катанге носят фамилию Кузаковых. Землепашцы, торговцы, казаки Кузаковы в XVII - XVIII веках осваивали Восточную Сибирь. На основе исторических  документов оживить картинки прошлого, рассказать о возникновении этой, не очень распространенной, но искони ленской фамилии, о появлении на Лене её первого представителя попытался автор в цикле рассказов. Почти все их герои – не вымышленные лица, а реально жившие в то далёкое время.



НАЧАЛО НАЧАЛ
               
1498 год. Игумен Николаевского Прилуцкого монастыря на реке Двине Петр был доволен. Великий князь московский Иван Васильевич  повелел передать монастырю земли по Двине. «Отдана нам в вечное владение землица по речке Равдуга с людишками» - говорил он отцу-эконому Абросиму. «Там Кузаки проживают, которые с Поонежья еще в прошлых годех, до монастыря нашего поселились. Земля там добрая, луга к тому же. Посмотри, кого туда еще поселить из наших».   
10 ноября  1586 года.  Андрей, игумен Введенского монастыря   в Сольвычегодске,  размышлял: « Видно Русь на восток в Сибирь пошла всей силою. Царство  Сибирское татарское повоевали.  Теперь через земли зырянские идти туда же. Но как быть? Архиепископ Ростовский советует не противиться. Сейчас-де уступи, а Москва потом вернет сторицей. Мало у нее сейчас народу на зырянской земле. Ладно, отдам крестьян Подосокорья. Пусть в Пермцу Лузскую переселяются на Лальскую дорогу.  Туда Москва непокорных новгородцев заселила. Семян, хлеба и протчее в дорогу дам. На следующий год Москва вернет. Не только наши крестьяне переселяются. Не буду противиться. Но надо же, время выбрали – ко дню  Введения во храм Пресвятой Богородицы. Тут бы церкви православной  дать, а оно вот так…»

   Июль 1606 года.  На берегу речки Валгина, что впадает в Лузу,  стоят копны сена. Небольшой дождь, прошедший ночью,  приостановил работу. Под навесом из жердей и еловых лап Фомка Кузак и  Егорша Ляпун из деревни Кузаково, да Костька Зырян и Ивашка Шелкунов из Абросимово неспешно говорят между собой. Разговор вьется вокруг обычных крестьянских забот. « А всё ж тягло у нас теперь легшее. В монастыре шкуру драли, да идтить нельзя никуда было. Теперь черносошными стали? Теперя, говорят,  на новые земли за Каменный пояс можно двигать. Охочих отпускают, да и сбежать можно. Там не найдут» - рассуждал Егорша Ляпун. «Тебе то что, бобыль. А нам не можно. Детишков на кого оставить, а с ними куды же. Да и хвори меня рано одолевают, надорвался я в позапрошлом годе, когда переправу ниже Коншевой ладили» -  возражал, хотя и слабо Фомка.  «Так у тебя родни полно, Кузаков таких же,  и в Усолье самом, и в Устюге, в Подосокорье,  да и по другим деревням раскиданы, поживут пока твои у них. А хвори не у одного тебя» - продолжал гнуть свое Егорша.  «Ладно, мужики, вон обветрило, давай сбирать, с божьей помощью» - остановил беседу Ивашка. «Не торопи,  - усмехнулся Фомка -  куза зелена ишо».  «Чаво?» - не понял Ивашка. Он совсем недавно прибыл с юга Вологодской земли и не знал местных присказок.  «Да, и куза, и коза» - поддержал Зырян. «По нашему елка, по зырянски коз, а по вепски куз будет» - пояснил шутку Фомка. Ивашка уставился, соображая. Но тут,  заорал подъехавший на чалой кобыле Гневашка Зманов. «Эй, чаво расселись! Наши на курье, за тальниками уже зарод кидают, вот в помощь отправили. К вечеру вершить надоть».   Спешился подошел, черпанул ушицы, поднес было ко рту, да тут паут ему в запястье  клюнул, дрогнула рука… Мужики заржали. «Вот зманылы, так зманылы» - надрывался Зырян. Все знали, что деды змановские откуда-то с юга и говорят не так.  У них издавна на Двину обида. Здесь-де комар да мошка заедают, а там не было. Вот и ворчат: «заманили-де, в болота». А говорят «зманылы».  У них и деревня своя – Зманово. Похохотали и взялись за работу с божьей помощью, да и то -  летний день год кормит.
И жить бы потомкам этих крестьян в тех местах, если бы не Сибирь.

Поляки и литовцы уходили. А Сольвычегодск горел. Спаслись те, кто укрылся во дворе купцов братьев Строгановых, да успел по окрестным местам разбежаться.  Двор купцов враг штурмом не взял, отбит сильным пушечным огнем, понес потери большие и  ушел. Марфа Кузакова была во дворе птичницей и спаслась. Муж Федор Фоминых сын Кузаков  был убит еще 23 января, когда с горсткой смельчаков встретил литовцев у Благовещенского собора.  Литовцы собор ободрали, иконы божьи пожгли, а оклады разворовали,  а пономаря, что встал на пути в колодец бросили. Сама Марфа сиротой росла,  родители Федора померли не старыми  ишо, от хвори какой-то. Сына Марфы и Федора, родившегося в том же проклятом 1613 году,  окрестили Семеном.  А двоюродный брат Федора Митяй Аникиев и его жена Варвара взяли её с дитем к себе. Детей своих  им бог не давал, хоть и молодые еще были.  Помогал  двоюродный  дядька Сафон Кузаков да сын его Яков.   Купцы они были средней руки и в смутное время на торговле  в Москву разжились, а теперь соболей везут с Архангельска Мангазейских. Яшка, говорят, и сам в Мангазее побывал.
Так бы и жили себе, да тот же  Яков соблазнил рассказами о Сибири, и отправился Митяй  в сибирские грады. Варвара увещевала: «Да куды ты? Четвертый десяток ужо вот-вот пройдёт. Сёмке скоро туды бежать – сам видишь парнишка дюж».    Не слушал ее. На прощанье сказал Варьке: «Детей своих бог нам так и не дал. И не буде ужо. Не горюй. Я, сама знаешь, перед венцом до конца клялся с тобою быть. Иду в Сибирь. Пропаду – все твоё, и… иди в замуж, коль хошь. Семку с Марфой не обижай, родные они нам. С нею я не грешил, как ты ране всё думала. Грешил бы – сказал сейчас, да и дети бы можа пошли. Приду с Сибири – до старости нужды не будем знать».
 И вот теперь Митька Кузаков через три года на осенний Трофимов день 1634 года с такими же как и он  пятнадцатью товарищами сошел с коча на пристани у гостиного   двора Сольвычегодска. Борода, одежа суконная,  сапоги настоящие, за плечами мешок, а в нем две лисы красные, одна седая, черная, да бобровая шапка, да  два десятка соболюшек несдаточных с пупки и хвосты, пупков соболиных три десяточка, на теле мешочек с деньгой немалой.   Не пьющий мужик в Сибири, да на Енисее-реке и на Тунгуске, в  Туруханском краю Мангазейском  быстро богател. А Митрий там покрученником только первую осень, да и то не всю был. Он свою ужину имел, сам покрученников держал. Остался бы, да видел, рисково это дело. Сколько уже головы свои посносили, безвестно в тайгах –тундрах сгинули. 
«Чудная у тебя фамилия, Митрий» - рассуждал целовальник на Сольвычегодской таможне, оценивая рухлядь и считая ввозную пошлину. «Казаков, - такую слыхивал. А ты – Кузаков. Из татаринов  что ли? Я раньше на Волге-матушке бывал, так там Кузаков полно, это имя такое татарское. Да  еще стручок гороха так зовут. На свадьбе подносят молодым,  чтобы семья-де была большая, как горошин в стручке том».
Митька гусиным пером нацарапал «Митяй Кузаков» в таможенной книге, подтвердив, что уплатил и приезжую пошлину 4 алтына, и согласен с оценкой рухляди,  и пошлину за явку её уплатил. 
 Он читать и писать помалу умел, в Мангазее грамоте казаки тамошние показали.   
«Нет, не из татар. Сказывают старики, что еще до прапрадедов наших русские люди по велению князей Ростовских  молодыми совсем, а которые и детьми с Онежского озера на Двину подались. А там, в Поонежье  народ такой живет, вепсы зовут.  Среди них русские уже исстари  жили. Так по-вепски елку кузой зовут. Там даже Кузозеро есть. А в Поонежье, как и по Двине, леса еловые стоят. Да и тут зыряне елку словом коз называют.   Вот и прилипло – Кузак, да Кузак. А потом и пошло. Чьи вы будете? Да, такого-то Кузака дети. Я  Митрий Фролов сын Кузак. И стали  Кузаковыми. Наши даже на Беломорье  пришли. Там солью занимаются у монахов Соловецких, деревня Кузрека и речка такая же – так и назвали.  И тут кругом Кузаковых полно».
«Так, может вы из вепсов тех и будете?».
«Не знаю, они,  как и все мы по виду».
 «А Яков Сафонов сын, из ваших будет?» «Наш, конечно. У него еще отец и отцовы браться Иван, Трофим да Федор тоже торгуют. А Яков-то в Устюг подался, там и живет, оттуда торговлю ведёт» 
«Да, знаю таких. Соболей везут с Архангельска, и кожами, и содой, и  скотом, и товаром разным торгуют, а соль ажно на Волгу доставляют. А сам-то что теперь?»
«Дом построю новый, землицы куплю, скот. На землю мужиков и баб возьму, кому в кортому, кому в подворники. На мне братова жена с сыном еще, их не брошу. Да и грамоте знаю, а энто, теперя  в цене».

Семену шел 22-й  год, семьей обзавёлся. Дяди Митяя рассказы слушал и сам видел, как в достатке зажили после Сибири его. Сам в Сибирь не думал, не тот характер. До Сольсысольска не раз добирался, а за Камень не пробовал. Так и жил себе на посаде, торговлишкой пробавлялся, дядя помог стать на ноги, на все хватало. Не ведал Семка, что и его Сибирь настигнет.  Родился у него в 1658 году мальчонка, окрестили Оникой.  Жили под одной крышей с дедом Митяем, а тот только и знал, что всякие небылицы про тунгусов, самоедов, зверей всяких в Сибири рассказывать, мол, под ногами богатство – наклонись и твоё оно.  И тот Оника с малолетства от рассказов деда Сибирью заболел.

Зарыдала, забилась в плаче Натальица. Не чаяла ужо увидать Онику живым. Как ушел он в свои 22 года по наущению деда Дмитрия в Сибирь, так и сгинул. Она ждала его, хоть и не муж. Вдовая была, с дитем малым.  Муж молодой совсем помер в голодный 1676 год. Чуть не вся деревня Кузаково тогда померла, а кто остался,  разбрелись. И другие деревни  пропали. Последний  сосед Петр Егоров  Ляпунов долго держался, да и тот  сбежал безвестно. И приласкала она Онику, хоть и старше его была на год.  Ушел Оника в Сибирь, звал и её. Да испужалась, ждать обещала. А как дождаться-то.  Он за эти 4 года, правда, пять разов весточку отправлял, деньги посылал то с купцами Устюгскими, то со своими – с Соли. А раз даже козырьки соболиные отправил. Продала она их  Ивану Федорову за 50 копеек. Жить-то надо было, и бабье требует. Сама она тогда в подворницах искиталась, натерпелась. Занесла её судьбина в посад Усольский,  а там встретила тридцатилетнего Козьму Косыгина. На варницах работал у Строгановых, на выпарке соли стоял, мастеровой да здоровый. Деньги были, за посадом работников держал, землю имел, скот, лошадь, дом, а был неженатый.  Пошла за него, и двух детишек принесла – Афонасия да Дарьюшку. Первый-то Маркуша болезный был.   А Онику помнила.  Но бьёт её Козьма, даже тверезый. Он на варницах пропадает, а она баба красивая, глазищи сами сверкают. Ему и чудится, что грешит. Да и от Оники гостинцы не утаишь. За прошлое бьёт. Не знала она сразу-то, что жил он раньше с женкой невенчано, бил её ни за что. Ушла, убежала та от него.
А Оника  идет прямо на неё, к колодцу… Узнал. Побледнел; остановился. Она же с Дарьюшкой за водой пошла. Бросилась Натальица ко двору, упала в конюшне на сено и зарыдала. Все сколыхнулось… Жить бы им вместе, да Сибирь эта проклятая  сманила.. 
  Потоптался Оника у колодца, не выдержал, пошел ко двору. А навстречу бабка Каптелина, подворница Козьмы.  Она на двадцать с лишним лет старее   отца его, Семена. Вот и поведала ему про Натальицу. И про деда Митяя сказала, что помер он от старости, сразу как Оника ушел. Про  бабку Марфу Оника и раньше узнал – померла тоже. И бабка Варвара преставилась. Перед смертию говорят, позвала к себе Митяя, мужа своего. Сказала: «Деток не оставили мы, колено не провели дале. Оставь все Семену, деткам его. Парнишка евоный Оничка в Сибири насовсем останется, знаю, насовсем. И другие его сыны там сгинут. Только привидилось мне не напрасно это всё будет. Пойдут – помоги, чай добра хватает. Пусть там сразу на ноги станут, свои же…». С тем и отошла. 
   Отправился Оника до дому. Отец его, Семен, совсем не старый – как раз шестой  десяток шел, дождался. И матушка Агафья тоже. Рассказали, что братья Иван  да Павел – те  тоже в Сибири, только на Енисее  где-то.  Там, сказывают, в казаки записались, и у Ивана сын уж растет, тоже Иван, а у Павла семьи нет – молод еще, нет и двадцати пяти. А в казаках – это не годы. Знал это Оника. Знал, что и баб в Сибири считай что  нет. Если каких государи и отправят,  чтоб оседал народец-то на месте, так те то болезны нехорошим, то острожничьи. Воротит Онику от таких. А тунгусьи бабы  ленивые да неумелые, их можно хоть две на зиму купить. Ни подоить, ни с конем сладить, ни посуду помыть;  сами воды боятся, а что сготовят, так и то не по нраву. Идолов своих деревянных за пазухой таскают. На икону не молятся, а тайком к шаманам норовят. Не для семьи такие-то.  Пожил у стариков Оника. Мать ему говорила: «Не пей, дед твой двоюродный Аникей же, тоже семью в пожаре потерял, запил и сам сгинул». Не слушал Оника, загулял, отправился в Устюг, потом в  Архангельск, колесил и до Новгорода добирался. Конечно, кое-где и подрабатывал, но заработанное в Сибири спускал в кабаках, да на подарки девкам непотребным, коих на ярмарках  бывает. Хотел забыть, не видать Натальицу. Да не тут-то было. Замучил и себя и её. Приедет в Соль и давай у её дома околачиваться. А Козьма пуще лютовать стал. Два  года так продолжалось. И как там ужо случилось, но   нашли Натальицу всю избитую в  огороде за избами, в холодной осенней грязи. Застудилась и преставилась. Козьма отперся, сказал-де, что  в тот день дрова на варнице принимал. Да сказывали, видели его. Ночью прискакал. Следы мужских сапог увидал у ворот и пошел бить Натальицу. Дескать,  пил он потом долго, и пьяный плакал и жалел,  и грозил, что Онику убить надобно было.  По приказу Строганова  в холодную клеть Козьму  сажали, батогом били, кнутом, голодом морили. Суда не было. Известное дело, еще с покойных братьев Андрея и Петра Семеновичей  Строгановы сами судили в своих вотчинах по грамотам старого первого царя из Романовых Федора Михайловича, грамоты-то и новые государи подтверждали. А Козьма мастером был первостатейным. Вот и не доказали…
Помянул Оника покойную, запил было опять, да остановился. Зарок дал, не жениться и хмельным не забавляться. Но в монастырь не пошел, а отправился туда же, в Сибирь эту, проклятущую. 
 
Илимский острог встретил Онику Семенова сына Кузакова многолюдьем. Не мудрено – отсюда и на юг и на восток шли и  служивые, и крестьяне, и вольные, и промышленные люди, и всякий гулящий люд. В первый приезд он здесь не был, а охотился по Енисею. И вот, наслышавшись о реке Лене,  подался дальше, туда, откуда до родной Двины уже не вернуться.  Илимск – начало Ленскому волоку. Узнал Оника, что по Лене в Устькиренске и Устькуцком острожке   живут уже, пашут с Двины же, считай земляки. «Помогут, если что, подумалось». Был он бобылем, а потому никак свой двор не заиметь, а придется жить на чьем-то подворье.  Пошел бы промышленным, да тут указ царский в прошлом, 1684 году вышел, и  охота на соболей во всем Енисейском разряде и Якутии запрещена.  А в первый приезд Оника промышлял, и неплохо. Пробовал рыбачить на севере Енисея. Тоже неплохо шло. Да все прогулял на Двине. А тут, на волоке, может в служивые запишут, а может в пашенные. Так и случилось. Встретил в Илимске Никитку  Воронина.  А у него напротив острога, за Леной уже подворье было, Воронинской деревней называли, от отца. Был старше Оники.  Его отец Куземка Воронин на Лену один из первых прибыл, с дедом еще, с Леонтием. С самим Хабаровым Ярофием, слышно было, судился.  А там, на Двине Леонтий и Куземка  не раз у Семена, отца Оникиного, бывали. И вот где встретились с внуком Воронинским. Рассказал Никитка, что  в Илимске вынуждено. Записали им долги  по оброку еще по Илимскому воеводству за прошлые года. А долгов-то не должно быть. Вот и пришлось ехать. Рассказал, что на Лене пашут двинские.  Нестор Шевелев в Тире между Устькуцким и Устькиренским, Мишка Мокрецов в верхнем конце Киренского в деревне Балахонской, сын Балакшина Петра с ним в Ворониной пашет.  Да и других двинских по всей Лене людно.  «Сказывал старый Петро, - говорил Воронин - что его родня в Худой Равдуге на Двине жила». «Эко, как!» - удивился Оника. «Да знаю я тех Балакшиных. Там есть Ширяев, крестьянин  черносошный, крепкий, он  починок развёл рядом с Равдугой. Так у него на подворье вдова Степана  Балакшина живет. Степка утонул в половодье, когда дрова ловил, а он сродни твоему». В Илимске нашли  приказного человека с Криволуцкой волости Фёдора Козыревского, знакомого Никитки. Тот по делам приехал, привез бумаги по смертоубийству этой зимой  в деревне Полоротовской Олешкой Евфимовым своего брата Ивашки.  Сказывали, сам Якутский генерал и воевода Матвей Осипович Кровков в Чичуйском расспросом ведал. И хоть Криволуцкую волость и Киренск отписали в Якутский уезд с Илимского, а всё же илимский воевода узнать захотел, удостовериться, что не на его уезде, дабы в Москву кто не написал, что-де не занимается воевода делами. «Помоги Фёдор, поговори, чтоб Онику ко мне в деревню или куды-то близко отправили, земли там отвели в пашню. Мужик крепкий, бывалый, второй раз в Сибири, не пьёт» - обратился Никитка.  « А пошто бобыль, да откель взялся, не беглый ли?». «Нет, с черносошных он, с Двины, с Соли, на Енисее охотился и рыбалил. Я порукой». «Дак бобыль, может в казаки писать, нам в Киренском пешие казаки нужны?». «Лучше в пашенные, обживусь, людей узнаю, места. А там видно будет. А бобыль я поневоле, преставилась моя суженная, и детишков нет» - ответствовал Оника.
  К тому времени на Лене немало уже было пашенных. И ссыльных садили на пашню, и прочих. Хлеба всё больше надо было. Дальше шли на Амур, на Колыму, Камчатку. Лена давала хлеб.
Туда втроем потом и поехали. Надумал было Оника в судовые плотники на плотбище в устье речки Муки податься или в Устькуцком остроге плотником же остаться, дощаники строить. платили 5 рублей 50 копеек оклада, и  соль, да хлеб, деньги хорошие. В Енисейске он и это ремесло освоил, строил кочи. Отговорил Воронин. Мог бы и на солеварне в Устькуцком остаться, да Натальицу вспомнил, убивцу Козьму…
По Ленскому волоку до Якуримского стану на трех  санях с ямщиком добрались к концу 6 дня и уплатили по полтора рубля.  Потом до Воронинской  на 4-й прибыли.  В дороге Оника размышлял. «Ну, повезло. Оброк не платить, только с государевой десятины хлеб да сено отдавать в казну. А ежели провиантом обложат? Тогда пудов 17 – 19 в казну. Вытяну ли?»  Воронин тоже радовался. «Мужик видно крепкий и цепкий. Дам я ему землицы в кортому с трети урожая, на первых порах подмогну. А там, может сестру свою младшую за него выдам». Говорил Онике: « А жить можешь покуда на моем подворье.  Построиться поможем, а там и семьёй обзаведёшься. Я свою Марью с Тунгуски взял, на Чичуйском волоку, там от Мангазейских еще крестьян да промышленных внучки-правнучки, ладные девки, работящие. И мать моя отель же» Намекал на кровь сильную в семье.
 В начале апреля из Якутского воеводства в волость бумага пришла, записали в пашенные в Воронинскую.  Дали лошадь, сбрую и сани сам купил,   деньгами ссудили, с казны для посеву рожь, овес тоже, хлеб на первое время, соль. Так по царскому указу было для новопоселённых. 
Вот и стал Кузаков Оника сын Семенов,  а по-сибирски Аника, криволуцким крестьянином деревни Ворониной, и Сибирь та родной ему стала. Не просто сложилось: и споры из-за земли были, и судиться пришлось, и в казаках побывать, и в Якутск гоньбу править. Наладилось всё постепенно. Семьей не малой обзавелся.  И прожил почти до 80 лет. Потомки по всей Лене разошлись. Праправнуки на реке Непе, что в Нижнюю Тунгуску пала,  через полтораста лет селение Бурское образовали, где почти одни Кузаковы были.   И по всей России и за её пределами Аникины корни ростки дали. Но это уже другая история.