Были фёдора

               

С  Фёдором  мы  знакомы  уже  давно,  с  1965  года.  Встретились  на  Балтике,  в  Балтийске,  главной  базе  флота.  Служил  Фёдор  тогда  на  большом противолодочном  корабле  «Славный».  На  этот  корабль  и  я  был  назначен  после  окончания  моего  прославленного  училища  Фрунзе.  Фёдор  к  тому  времени дослужился до  старшего  матроса,  а  я  всего-навсего молодой лейтенант. Фёдор служил в боевой  части  два, (БЧ-2), но не у меня.         
Я  тоже – в  БЧ-2,  но  командовал  другой  батареей.
  Любил  Фёдор  «строить  и  равнять»  ракеты  в  погребе,  которым  заведовал.  В  погреб  влетал  всегда  с  кличем: «Равняйсь!  Смирно!» 
Ну,  надо  же  было  над  кем-то  поизгаляться.
  А  вообще-то,  Фёдор находился  в  привилегированном  положении.  Работал  он  на  корабельного  «проповедника»,  вернее  на  замполита. Это те, которые  в  1917-м  году  вытеснили  священнослужителей  с  флота  и  миссию последних  взяли  на  себя.  Взяли  на  себя,  да  очень  неумело,  лучше  бы  священников  оставили, те хоть слушать да утешать умели.
 Итак,  Фёдор  работал  на  замполита,  поэтому  и  освобождался  иногда  от  нарядов  и  тем  самым  выделялся  из  толпы. По фамилии  «душеспаситель»  был  Керов. Я, правда,  всё  время  путал  первую  букву,  так как  та,  что  у  меня  вырывалась,  ему  подходила  больше,  но  ему  почему-то  не  нравилась.
  Украшал  Фёдор  нам  жизнь  различными  плакатами,  выдержками  из  речей  наших  «гениев»,  рисовал  стенгазеты  и  боевые  листки.  Короче  говоря,  давил  на  психику.  А  что  ему  оставалось  делать?  Приказ  начальника – закон  для  подчинённого,  так  гласила  статья  из  устава.  Вот  и  исполнял  Фёдор  все  бредовые  идеи  Керова.
  Писал  он  всяческие  плакаты,  типа:  «Советские  люди  должны  ставить  перед  собой   цели  и  идти  им  навстречу,  создавая  трудности  на  своём  пути,  чтобы  было,  что  преодолевать. Только  тогда  достигнутая  цель  будет  чего-нибудь  стоить». /Ленин/.        Или  такой  перл:  «Призрак  коммунизма  бродит  по  Европе,  и  нашей  задачей  является  обуздать  его  и  заставить  служить  на  благо  общества» – и  тоже якобы  Ленин.  Подобное  высказывание,  говорят,  долго  висело  в  одной  ленинской  комнате,  в  Кронштадте,  пока  не  попался  политработник,  умеющий  читать,  и  «цитату»  сняли.
  На  флот  Фёдора  забрали  прямо  из  творческой  мастерской  Пинчука  Вениамина  Борисовича,  талантливого  скульптора,  профессора.  Призвали  его  в  1964  году,  как  и  всех  в  ту  пору,  на  четыре  года.  Так что  его  друзья,  ныне  известные  художники и  скульпторы –  Горевой,  Кубасов,  Свешников –  значительно  опередили  Фёдора.  Успели  захватить  «Олимп»,  пока  Фёдор  отдавал  свой  долг  Родине.  Я,  правда,  не  знаю,  должен  ли  он  был  ей  тогда.  Сейчас-то  он  точно  задолжал:  никак  за  свой  полуподвал,  где  находится  его  мастерская,  рассчитаться  не  может.                Вот  такая  история  в  прошлом  нас  с  Фёдором  связала.
  После  демобилизации Фёдора и моего  перевода  в Ленинград  мы  однажды  встретились  с  ним.  Я  выгуливал  свою  дочку  Маришку  в  садике  Академии  художеств.  А  Фёдор  заканчивал  тогда  аспирантуру.  Мастерская  аспирантов-скульпторов  как  раз  у  садика  и  находится, на углу Большого проспекта и 4-й линии.  Периодически  стали  встречаться.  Но  служба  и  домашние  заботы  не  давали  возможности  это  делать  чаще.
  Потом  Фёдор  куда-то  исчез.  Мне  казалось,  он  говорил,  что  хочет  поехать  в  какой-то  небольшой  городок,  чтобы  там  стать  то  ли  «Главным»,  то  ли  «Кем-то».  Так я потерял  его из  виду.  Пытался  найти  по  старым  телефонам  и  адресам,  но  безрезультатно.
  Прошло  много  лет,  и  мы  с  Фёдором  столкнулись  нос  к  носу  у  Андреевского  рынка,  там  же,  на  Васильевском  острове.  Встретились теперь  уже  на  всю оставшуюся  жизнь.
Выяснилось, что  небольшим  городком,  оказалось  наше  Купчино,  или,  как  его  называют,  проживающие  в  нём  жители, – Чукчино.
  Кем  Фёдор  мог стать в Купчино,  трудно  сказать.  Как  хотел  украсить  его  собой,  даже не представить  себе. Прямолинейный,  однообразный,  серый,  скучный район, насыщенный  «хрущобами».  Но, слава  Богу, Фёдор  выбрался  из  него  и  живёт  теперь,  и  трудится  на  любимом нами Васильевском  острове.
Частенько  заглядываю  я  к  нему. Мастерская Фёдора находится на 6-й линии Васильевского острова, напротив собора Благовещенского, на заднем, втором дворе дома. Когда-то здесь размещалась домовая, общественная прачечная. Таким образом, не мастерская, а целый зал, но темновато – первый полуподвальный этаж. Обстановка  творческой  мастерской  очень  располагает  для  общения  и  бесед  задушевных.  Разумеется,  по  выходным,  мы  и  бутылочку  разопьём.  Какой  же  русский  художник  не  любит,  чуть  не  написал –  быстрой  езды. Конечно,  выпить.
   Вот  и  сейчас,  сидим,  тихо мирно  беседуем,  а  Фёдор  в  воспоминания  погрузился.  Об  учёбе  рассказывает,  о  педагогах  своих  великих.  Хорошо,  я  быстро  сориентировался  и  ручку  с  блокнотом  вынул.  Сам  он  всё равно  писать  не  будет.  Пусть  занимается  своим  делом,  это  у  него  лучше  получается.  По  своим  работам  он  давно  опередил  всех  тех,  кто  его  в  годы  учёбы  обошёл.  Только  вот  жалко,  что  у  нас  ещё  с  советских  времён  так  повелось:  залез  на  вершинку  и  спихивай  всех  с  неё  всеми  способами,  чтобы  великим  себя  числить.
  Кое-что  Фёдор  поставил,  всё  же.  В  городе  Трубчевске,  на  Брянщине,  стоит  его  памятник  Баяну.  Стоят  и  два  памятника  «кормильцу»  Ильичу.  Стоят  истуканы  в  городе  Энгельсе  и  городе  Марксе,  на  Волге.  Но  сделаны они  совсем  не  плохо.
   Итак,  пришёл  Фёдор  в  Академию  после  окончания  специальной художественной  школы.  В  Академии  было  три  скульптурных  мастерских:  Аникушина  Михаила  Константиновича,  Керзина  Михаила  Аркадьевича  и  Пинчука  Вениамина  Борисовича.  Фёдор  попал  к  Пинчуку.  Позже  его  сманивали  в  мастерскую  Аникушина, когда его  талант  был  замечен.  Но  упрям  был Фёдор,  да  и  предательства  в  характере  его не  наблюдалось.  Не  пошёл. Надо  сказать,  Аникушин  своим  именем  немало  способствовал  продвижению  к  «Олимпу»  своих  учеников.
  Коллектив  у  Пинчука  собрался  на  редкость  дружный  и  весёлый.  Все  из  других  мастерских  тянулись  к  ним:  посидеть,  поболтать,  да  и  выпить  винца. 
  Специально  в  Академии  этому  не  обучали,  и  без  того  дел  было  много.  Но  разве  этому  надо  долго  и  кропотливо  учить?  У  художников  это  уже  в  крови  вместе  с  талантом  сидит.
   В  центре  мастерской Пинчука стояла огромная печь с  уходящей  вверх  трубой.             Кто  её  поставил,  когда?  Никто  этого  не  знал.  Архитектурной  ценности  печь  не  представляла,  и  её  позже  безболезненно  снесли.  Безболезненно  для  архитектуры.  Но  молодые  скульпторы  очень  переживали  это  событие.  Очень  она  удобна  была:  бутылочку  распили –  и  в  печку.  Помещалось  в  ней  великое  множество  бутылок.  Во  всяком  случае,  до  её  сноса  никто  бутылки  не  выносил.  Обнаружили  их,  когда  они  сами  оттуда  посыпались.  Вот  тогда  из  педагогических  соображений,  чтобы  пили  меньше,  печку  и  снесли.  Да  уж,  будут  художники  меньше  пить.  Напугали  ежа  голым  задом!
   В  центре  мастерской  образовалась  непривычная   пустота.  Но  её  быстро  заполнили:  поставили  статую  Гермеса,  и  гармония,  во  всех  смыслах,  была  восстановлена.  Правда,  полная  гармония  восстановилась  чуть  позднее,  когда  студенты  завозились  и  Фёдора,  занимавшегося  борьбой,  кто-то  ухитрился  бросить  через  бедро.  Фёдор  описал  дугу  и  влетел  головой  в  постамент  Гермеса. Ну, а  так как  голова,  по  утверждению  Фёдора  это  только  кость,  он  этой  костью и  пробил  гипсовое  основание.  Образовалась  дыра,  которую,  от греха  подальше  и  заклеили  белым  ватманом. В очередной  раз  распили  бутылочку  «бормотушки»,  нет,  это  не  французское  название. Это  россияне  придумали  и  назвали  так  наши  дешёвые  вина,  но  креплёные,  разумеется,  от  которых  у  кого-то,  вроде  бы,  и  голова  болит,  но  только  не  у  художников.                Вино-то  выпили,  а  бутылку  куда?  Вот  тут-то  и  вспомнили  про  дыру в постаменте Гермеса.  Отклеили  уголок  ватмана  и  засунули  в  дыру  бутылку,  и  снова  прикрыли.  И  так  это  всем  понравилось,  что  они  тут  же  решили  обмыть  это  событие.   Все последующие бутылки   успешно  поглощала  эта  «чёрная»  дыра.  Гермес  вполне  заменил  печку,  так  как  бутылки  стали  заполнять  всё  его  могучее  тело,  подбираясь  к  голове,  западая  в  конечности.  Долго  так  продолжалось,  но  всему  приходит  рано  или  поздно  конец.
   Однажды,  когда  в  мастерской  находилась  смотритель  помещений  баба  Вера,  бумажку  прорвало  и  с  диким  грохотом  из  Гермеса  посыпались  бутылки.  Правда,  баба  Вера  сама  была  виновата,  просто  ей  показалось,  что  из-под  бумажки  что-то  торчит,  похожее  на  бутылочное  горлышко.  Ну  и  потянула  она  занего.                А  зачем,  спрашивается? 
Кто её просил?                Странной  была  её  реакция.  От  радости  она  вся  засветилась  изнутри,  будто  сама  это  всё  и  выпила.  Давно  поступали  сигналы  от  уборщиц,  что  пьют, однако улик не  было.  И  ни  одной  бутылки  нигде  не  видно.  А  тут  везение: наконец-то  нашла. Если  их  ещё  и  сдать,  какие  деньжищи  выручить  можно!                Выстроила  баба  Вера  все  бутылки  по  ранжиру и к декану полетела,  радостью  поделиться.  Влетела  в  кабинет  и  просит  в  мастерскую  пройти.
  Декан,  Керзин  Михаил  Аркадьевич,  мудрый  был  человек,  ему  тогда  уже,  где-то  под  90  было.  Посмотрел  он  на  выставленную  батарею  и,  вздохнув,  произнёс,  что  не  за  один же  раз  это  всё  выпито  было. И  слава  Богу.  Повернулся  и  ушёл  к  себе.  От  такой  реакции  баба  Вера  почувствовала  себя  оскорблённой.  Схватила  несколько  бутылок  и  за  деканом  в  его  кабинет  ринулась.  Влетела  в  кабинет,  поставила  их  на  стол  декана  со  словами:                – И  это  вся  ваша  реакция?                Декан  с  грустью  посмотрел  на  бабу  Веру  и  спросил  с  сомнениями  в  голосе:                – А  вы  бы  хотели,  чтобы  я  их  и  сдал  сам?                К  концу  дня  в  мастерскую  вошёл  накрученный  деканом,  хозяин мастерской Пинчук. И прямо от дверей к старосте. А  старостой  как  раз  и  был  Фёдор.                – Ну,  что  у  нас  нового? – спрашивает  профессор.                Староста  уже  понял,  на  какие  новости  намекает  педагог,  так  как  обычно  он  никакими  новостями,  особенно  политическими,  не  интересовался.                – Да,  вот  Вениамин  Борисович,  в  нашей  мастерской  баба  Вера  обнаружила  наш  тайник.  Бутылки-то  к  этому  времени  были  все  сданы,  чтобы  было,  на  что  отметить  вечером  это  событие.                Профессор,  как  танк,  наехал  на  старосту:                – Почему  в  других  мастерских  бутылок  не  находят?  Что?  У меня  одни  алкоголики  учатся?                Староста  не  растерялся:                – Вениамин  Борисович,  а  у  вас  ширинка  расстёгнута.                Профессор  тоже  не  лыком  был  шит, это  его  не  смутило:                – Когда  в  доме  покойник –  все  двери  настежь.                Однако  наступательный  порыв  был  сбит.  После чего Фёдор  примирительно,  гладя  по  самолюбию, произносит:                – Вы  создали  у  нас  прекрасную  мастерскую  с  прекрасным  коллективом.  Вот  люди  и  тянутся  к  нам,  посидеть,  поговорить  об  искусстве, отдохнуть.                Речь  последнего  по всему,  полюбилась  Пинчуку:                – Это  хорошо,  что  у  нас  такой  коллектив.                Затем  наставительно  добавил:                – Но,  давайте,  Федя,  договоримся  с  вами,  чтобы  день  пили  у  Керзина,  день  у  Аникушина  и  день  у  меня.                Про  выходные,  он  не  упомянул,  посчитав  их  за  рабочие  дни.  Удовлетворившись,  проведённой  воспитательной  работой,  профессор,  успокоенный,  удалился.
                *    *    *
  На  втором  курсе  преподавал  скульптуру  профессор  Крестовский  Игорь  Всеволодович,  сын  автора  «Петербургских  трущоб».  Профессору  под  восемьдесят было.  Был  он  рассеян,  добр,  не  злопамятен,  может, оттого,  что он от склероза, уже  вполне  сформировавшегося, страдал.                До  революции  он  успел  закончить  кадетский  корпус,  поэтому  скульптуру  он  преподавал  командным  голосом.  Был  очень  лаконичен.   И,  чтобы  меньше  говорить,  а  больше  делать,  не  тратя  время  на  пустяки,  он  подходил  к  скульптуре, которую лепил студент,  и  ставил  на  ней  знаки  плюс  и  минус.  Где  надо  прибавить – плюс.  Где  надо  убавить – минус.  Просто  и  всё,  всем  ясно и  понятно.                Студенты  быстро  усвоили  эту  нехитрую  азбуку.  Пользуясь  его  сформировавшимся  склерозом,  ставили  на  своих  работах  эти  значки  сами.  Входит  профессор –  и  к  скульптуре,  увидев  на  ней  плюсы  и  минусы:                –  Ага,  я  здесь  уже  был,  и  отправлялся  дальше, в другую мастерскую.
  Студенты,  как  дети  малые,  любили  подшутить  над  педагогом.  Иногда  получалось  зло  и  нелепо.  В  мастерской,  перед  дверью  была  подвешена  тяжёлая  штора,  для  утепления,  чтобы  обнажённую  натуру  сквозняком  не  сдувало.  Вот  студенты,  перед  заходом  в  мастерскую  своего  любимца  за  шторой  любили  положить  кирпич,  о  который  профессор  всегда  спотыкался  и  влетал  в  мастерскую,  вися  на  шторе.  Да,  развлекательная  картинка,  ничего  не  скажешь.                Обиженный,  он  покидал  мастерскую  и  шёл  в  мастерскую  напротив.  Входил  в  неё  со  словами:                –  Ну,  наконец-то  я  у  вас  отдохну.                Начинал  озираться,  подыскивая,  куда бы  сесть.  Запомнить,  что  там  сесть  некуда,  он  не  мог, всё тот же  склероз  мешал.                Не  найдя  точки опоры, он покидал эту мастерскую и шёл обратно,  забыв, что там шутники сплошные работают. Входил, проходил  вперёд, присаживался и вдруг, где-то сзади раздавался жуткий  грохот.  Это,  кто-то  традиционно сталкивал на цементный пол огромный металлический поднос. Профессор в ужасе вскакивал и обиженный  покидал  мастерскую. Шёл в ту, где, по его мнению,  можно  было  отдохнуть.  Входил,  как  всегда  со  словами,  что  теперь здесь  можно  и  отдохнуть, совсем  забыв,  что  там  не  на  что  сесть.  Озирался  по  сторонам и тихо выходил  из  мастерской.  Направлялся  туда,  где  учились  шутники,  совсем  забыв  об  этом. Но там было на что сесть, это он помнил.
  А там, свои «тараканы». Там   стояла лестница, типа стремянки, вся заваленная  всяким  хламом.  Эта лесенка почему-то  иногда  сдвигалась и начинала  падать, увлекая за собой  весь хлам. И вот дьявольщина,  как  правило,  она  приходила  в  движение,  когда  в  мастерской  появлялся многострадальный  профессор. Выбравшись из-под хлама, профессор опять обиженный вновь уходил в ту мастерскую, где можно отдохнуть, как ему казалось и  вновь, вскоре возвращался, чтобы всё  же отдохнуть в этой  шутейной  мастерской, всё-таки там  было на что сесть.
  Каждую  субботу,  ближе  к  вечеру,  кто-нибудь  влетал  в  мастерскую  с  диким  воплем:                – Всех  порублю!                Скорее  всего,  это  был  призывный  клич:                – Всем  по  рублю!                Во  всяком  случае,  никто  не  вникал,  что  орёт  влетевший,  лезли  в  карманы  и  извлекали  из  них  по  рублю.  После  чего  кто-то  хватал  пустое  ведро,  с  помощью  которого  уборщицы  порядок  наводят  в  мастерской, иногда успевали сполоснуть его,  и  летел  к  ближайшему  пивному  ларьку.  А  далеко  и  бегать  не  надо  было,  ларёк  располагался  у  Андреевского  рынка,  на  углу  5-й  линии  и  Большого  проспекта.                Ведро торжественно  вносилось  в  мастерскую  и  немедленно  выпивалось,  так  как  оно  было  цинковым,  а  в  них  долго  продукты  держать   нельзя. И так как  природа  не  любит  пустоты,  а  художники  дети  природы,  поэтому  следующий «бегун»,  в  порядке  очерёдности,  летел  снова  к  ларьку. Процесс  из-за  цинка  шёл  ускоренно.  Поэтому  и  бегать  приходилось  быстро  и  часто.                Когда  совсем  вечерело,  и  очередь в  ларьке превращалась  в  змеиный  хвост,  а  пиво подходило к концу, народ у ларька  приходил  в  волнение, доходящее до ожесточения, раздавались  вопли:                – По  одной  кружке  в  одни  руки!                Правильнее  было  бы:  в  одну  пасть.  Но  люди  в  ту  пору, в  Питере,  были  ещё  интеллигентные,  кричали –  «в  руки!». 
В  очереди  всегда  стоял  один  дежурный.  И,  как  только  подходил  он  к  окошку,  тут же вылетал  из-за  угла  другой гонец с цинковым  ведром.  Очередь понимала,  что на этом пиво наверняка  кончится,  но  бушевать  побаивалась,  так  как  знала,  что  оттуда  же  может  вылететь  ещё  огромная  орава  и,  скорее  всего,  художников.  Ну,  а  уж  с  ними-то  связываться  ни  в  чьи  планы  не  входило.
Ну,  а  у  самих-то  художников это была всего-навсего  лёгкая  разминка.                Как  говорится: пивка  для  рывка.  Дальше  начиналось  всё  по  старой  схеме:  снова  сбрасывание  и  снова  в  бега  за  тем,  что  покрепче.  Пиво-то  всё  выпили,  и  ларёк  закрылся.
  Пить-то  пили,  да  дело  разумели,  памятуя  заветы  педагога,  чтобы  бутылки  равномерно  по  мастерским  размещались.  Каждый  гость,  уходя,  уносил  свою  долю  стеклотары.  Педагогов  своих  они  уважали,  и  очень им   благодарны. 
Светлая  память  им  всем! Светлая память и Фёдору Михайловичу Городкову, прекрасному, талантливейшему скульптору!