Первая исповедь

Вчера ещё не закончилось и та долгая дорога по районной, петляющей и долго не ремонтированной дороге, всё  ещё гудела в его сне. Гудел двигатель старого автобуса, жарила ноги печка, и холодными волнами периодически охватывало голову из щели в передней двери. Вчера он поехал в тот самый храм в дальнее село. Зачем поехал? Да ни зачем, просто сел и поехал увидев на табло автовокзала, что автобус в тот посёлок отходит. Почему туда? Туда по причине нелепой и глупой, когда-то там жил его друг по студенческой молодости и рассказывал разные истории про старенькую церковь, таинственную, как всё в восемнадцать лет бывает таинственным. Фото показывал.
А вчера ему было плохо, очень плохо и он - поехал. В Бога он конечно верил, но так, как верят многие из "наших", в таинственного огромного Бога, судью и молчаливого наблюдателя, Бога девственников и батюшек, Бога "особо избранных"... В церкви заходил по настроению, посидеть в уголке, полюбоваться ликами и игрой света в витражах и светильниках, умиротвориться красотой.
А вчера нахлынуло непередаваемое и страшное уныние, пустота, от всего что сделано и не сделано, от предательства близкого человека, от бесцельности будущего, от ненависти к части прошлого. Хотелось просто выть посреди бесснежного, холодного, наполненного пылью февраля. Серость просто давила и казалось, что уже и внутри у него такая же серая пустота полная песчинок и обрывков воспоминаний. Последние недели он часто задумывался - хороший ли он человек, сделал ли к своим годам что-то нестыдное, серьёзное. Пытался убежать от поглощающей суеты и бессмысленности в мир магазинов, интернета, алкоголя.. .ничего ему уже не нравилось. Даже навязчивая мысль о самоубийстве казалась пустой и глупой. И петляла холодная кочковатая дорога, и мелькали, брошенные деревни. Вот у поворота сельское кладбище, миг и огромное зеленоватое дерево и медленно парящая сорока, отблеск солнца в тучах...красиво...но  всё это уже было. Он устал жить, и он это понимал, как будто солнышко в детской сказке, проглоченное крокодилом, была проглочена этой серой жизнью его радость. И самое смешное, но не очень весёлое открытие заключалось в том, что эту жизнь он прожил сам, сам захотел так, сам искал того, что отнимало способность радоваться, любить, надеяться.
Но сейчас уже была ночь,  и он спал, спал и жил вчерашним днём, маленьким восстановленным храмом и не совсем опрятным священником неопределённого возраста, явно не выспавшегося в этот будний день.
Священник, увидев его, поинтересовался, чего он хочет. Он сказал, что исповеди. Священник устало зевнул и заметив, что некрещёному нужно исповедоваться прежде в неверии, согласился выслушать. Он что-то говорил этому человеку в рясе, перечислял детские проказы, мелкие обманы, развод, склонность к алкоголю и ненависть к родственникам, путался, сбивался, устал и замолчал. На вопрос - кается ли он в этом, молча, кивнул. Священник что-то пробормотал и попросил целовать крест. Потом он спросил, не пожертвует ли посетитель на ремонт здания и посоветовал поскорее креститься и начать читать Евангелие.
Обратной дорогой он снова смотрел на остатки советских строений, парящих птиц и не чувствовал ничего, та же засасывающая пустота была и в нём и вне его, больше чем этот белый автобус, больше всего мира..   Сон, сон прервался внезапно, сильной болью в левом межреберье.  Боль схватывала и отпускала, как играла с ним в какую-то дикую игру. Он привстал, нашёл сигареты и в темноте закурил, от дыма защипали глаза. И тут он увидел, увидел как бы сквозь пелену сна, увидел себя, жалкого, мятого, сидящего посреди огромного поля, полного летящих пылинок, серого поля. Сидящего со своей смешной сигаретой и выпученными от боли глазами. И так страшно стало ему от своей нелепой безысходности, так дико, что захотелось закричать. И он заплакал, так заплакал, как плакал только в детстве, когда не понимал, почему ругаются между собою мама и папа, от страха и ужаса. И плача он вдруг стал видеть картины, видеть то, как через всю его полупустую жизнь, что-то или кто-то тащил его в перёд и вверх. Так тащат утопленника со дна, когда пытаются спасти. Мелькали сцены его трусости, развод, слёзы матери, лица непонимающих уже его детей и сослуживцев, собственные минуты животного удовольствия. Ему было страшно стыдно и чувствуя полное бессилие изменить прошлое, он просто рыдал. Светало, сквозь прикрытые шторы сочился свет, лицо опухло и он понял, что стоит на коленях, почти лежит в странной позе в углу комнаты и просит прощения. У кого ? На этот вопрос ему не нужно было отвечать, он видел Его в этом углу, там в глубине кирпичной, оклеенной обоями стены он видел Того, на против которого сидел в каждом храме, того самого, с пробитыми руками человека. Вытер слёзы и попробовал снова закурить, вкус показался слишком кислым, затошнило. Потушил сигарету, снова лёг, беззвучные рыдания продолжали сотрясать тело. И возникли слова, слова которые вчера были просто неразборчивым бормотанием помятого священника...прощает...прощает...
Всё, оборвалась кочковатая дорога, сорока зависла как в фантастическом фильме посреди пейзажа этой не то зимы не то осени - весны, он улыбался.
Он меня ПРОЩАЕТ...
По дороге на работу, на станции метро он купил самую маленькую дешёвую библию в церковной палатке и маленький деревянный крестик, спросив про то, где можно пойти и покреститься. Молодая женщина, взглянув добрыми тёмными с искрою глазами дала записку с адресом и временем служб. Выходя из метро, возле офиса своей фирмы он впервые заметил, как удивительно сплетаются ветви необрезанных деревьев над аллеей маленького парка, образуя подобие тоннеля, в конце которого видно перекрёсток с мигающим зелёным светофором. Да, теперь будет так.

(Это не автобиографическое произведение, моя история куда страшнее, увы.)