Мари и Мати

Эту кружку меня побудило сделать давнее свербение где-то внутри, наверное, в душе, от одной услышанной лет тридцать назад истории, которая почему-то засела во мне, как ржавый гвоздик и, нет-нет, да открывалась в памяти в рассеянное предрассветное время, когда заботы нового дня ещё не одолели разум, и в голове появляются мысли и картинки, которые редко пробиваются сквозь текущие проблемы сумасшедшего быта. Это их время: воспоминаний, угрызений совести, грусти о прошедшем и будущем, ностальгии о том, что не сбылось, хотя так маняще грезилось.
И в одно из таких утр я и вспомнил вдруг в тысячный раз о связке ключей и бубенчике, висящих на каменной стене далекого венгерского дома.
Эту историю рассказала мне тогда ещё восемнадцатилетняя будущая супруга, с которой мы счастливо и бессовестно валялись пасмурным утром в постели, в деревянном домике на базе отдыха в Карпатах, где она родилась и почти уже выросла.
Отцом моей суженой был замечательный поляк, Тадей Михайлович. Он почти семьдесят лет прожил в своём родном городе, и пятьдесят из них проработал на одном и том же заводе, сначала при Польше, потом при немцах, а после войны – уже, как выражались в тех краях, при коммунистах, то есть в составе СССР. Слово «состав» тоже не я придумал: его почему-то всегда использовали, говоря о том, где ты живёшь. В те времена все песни были про паровозы и составы, поэтому и каждая территория считалась вагончиком, который бежит по правильным рельсам в общем составе по пути к светлому будущему. Но, видно какой-то пьяный стрелочник неправильно дёрнул металлическим рычагом, и вместо светлого будущего, состав ушёл в неизвестном направлении: главное, чтобы были хоть какие-то рельсы.
У Тадея Михайловича было два старших брата: Бронек и Сташек. После войны, когда Дрогобыч отошёл к СССР, Тадей Михайлович хотел уехать в Польшу, но его вызвали бдительные органы и спросили, а правда ли, что товарищ Максимик строит планы по эмиграции из страны светлого будущего? Конечно нет, ответил товарищ Максимик, выбрав всё-таки жизнь, хоть и в СССР. С волками жить – по волчьи выть: он вступил в единственную партию и продолжал трудиться на родном долотном заводе сначала простым, а потом уже и главным бухгалтером. Бронек и Сташек как-то пережили войну, первый остался в Польше, второй обосновался в Венгрии.
Собственно, рассказ моей суженой сводился к временам замечательного детства, когда они почти каждое лето колесили по Польше и Венгрии, навещая своих родственников и отдыхая от достижении развитого социализма в своём отечестве.
Она весело и взахлёб рассказывала, как они «кутили» в огромном доме на берегу Балатона, который она называла замком за его внушительный, старинный и изысканный вид. Дети Сташека – Стах и Тони – тоже приезжали к отцу из Канады и повсюду таскали за собой маленькую сестрёнку, временами устраивая уморительные сцены, когда один вёл грустную девочку за руку, а второй собирал в шляпу форинты на еду и одежду для «маленькой русской». Измученные социалистическими преобразованиями туристы – венгры и поляки – хохотали и щедро подавали ряженым мелкие деньги.
- А почему они живут в Канаде, а не с отцом?- спросил я у Марины, и она, запинаясь и перескакивая, вспоминая подробности, слухи и недомолвки родителей, рассказала мне эту историю про связку ключей и бубенчик, мимо которых она бегала каждое своё детское лето.
Женою Стаха была красавица Мари-Лор-Элиза, уроженка Канады, куда её родители эмигрировали в Первую мировую войну из Франции. Разумеется, все звали её просто Мари. Стах, по прозвищу Великолепный за спортивную осанку и груду накаченных мышц, познакомился с ней в Варшаве, где увидел её рыдающей на привокзальной лавочке. У несчастной легкомысленной Мари, приехавшей работать по найму преподавателем французского языка, прямо на вокзале спёрли не только багаж, но и крохотную сумочку с деньгами и документами. Польский язык Мари знала от матери, а всё остальное ей растолковал уже Стах, моментально влюбившийся и мгновенно запеленавший Мари в паутину опытного ловеласа.
Он сгрёб её, не дав даже пикнуть, и увёз к себе в замок на берег Балатона. Этот особняк  неожиданно достался ему от одинокого старика, которому он нечаянно спас жизнь во время войны. Старик умер три года назад, и Стах размышлял, что ему делать со всем этим хозяйством, да ещё в непростое послевоенное время. Мари пришлась как нельзя кстати, они обвенчались в маленьком местном костёле, и стали жить-поживать, да добра наживать. Мари весело, бесшабашно, но, как ни странно, довольно рачительно управлялась с хозяйством, а Стах умудрился найти работу электрика в ближайшем городе, куда добирался каждый день на старинном велосипеде.
Потихоньку дела пошли в гору, Мари родила своему великолепному мужу сначала тёзку Стаха, а затем и черноглазого Тони.
Жизнь, хоть и медленно, налаживалась, летом на Балатон уже съезжалась какая-то публика, ожидающая от местного населения радушия, гостеприимства и посильного сервиса. Нижний этаж замка сдавался приезжим, а затем и вокруг усадьбы запестрели палатки, в основном, польской молодёжи, прознавшей о земляке-хозяине. Карапузы подрастали, аренда приносила неплохой доход, и Мари даже купила мальчишкам пятнистую пони Матильду, на которой карапузы пытались гарцевать, а сама Мари с шиком разъезжала по городку в крошечной, почти воздушной коляске .
Мари и Матильда обожали друг друга. Мари кормила любимицу вкуснейшими травами, фруктами и домашней выпечкой, а Мати, как ласково звали её домочадцы, отвечала ей нежной привязанностью и любовью.
Мари купила подружке позолоченный бубенчик и мальчишки всё время боялись, что Мати из-за него украдут: уж больно сиял он, распевая звонкую песню и разбрасывая на бегу солнечные зайчики.
Время счастливо бежало куда-то вперёд и вдаль, мальчуганы подрастали, и тут как раз случилась беда, которую никто никак не ждал и даже не предполагал.
Злой карлик Никита Хрущёв, будто засланный в измученную империю неведомой вражьей силой, ничего не смысля ни в политике, ни в кукурузе, принялся на свой лад перекраивать историю, географию и человеческие судьбы в разных концах света.
Только утром по радио объявили о советской оккупации, а вечером уже забытые с войны танки снова загремели по трассе вдоль Балатона.
Ничего не понимающие и отвыкшие за несколько лет бояться жители, вновь попрятались по домикам, из-за расписных занавесочек наблюдая за пришедшими к ним с очередным освобождением  братьями-славянами.
А на следующий день, когда Стах ещё не вернулся из города, а Мари только покормила Мати и собралась в дом, чтобы приготовить ужин – она вдруг услышала сильный и тревожный шорох, приближающийся к ним с небес из-за ближнего леса. Мари не привыкла к звукам войны, поскольку родилась и выросла в благополучной мирной Канаде. Но тревога заставила её задержаться на крыльце и обернуться в сторону Мати. Она ещё успела увидеть огромный яркий цветок взрыва на месте Мати и маленькой коляски, и только потом умерла на взволнованном вдохе, когда самый маленький и злой осколок разорвавшегося снаряда весело пронзил её насквозь, даже не заметив попавшихся на пути рёбер и нежного любящего сердца.
Они оба честно выполнили свою задачу на этой Земле. Осколок, как и было кем-то задумано, пробил всё, что расставили ему на пути, а весёлая Мари до последнего дыхания любила своих мальчишек, ненаглядного богатыря Стаха и всех, кто беззлобно коснулся её своим вниманием в этой короткой и замечательной жизни.
Это был случайный и единственный снаряд, выпущенный неизвестно кем и зачем в этот розовый вечерний воздух. Может, пьяный лейтенант устроил себе маленький салют, сожалея, что не успел повоевать на настоящей войне, и послал на авось свой бесшабашный привет зарвавшимся венгерским оппортунистам, которых он себе, разумеется, даже не представлял, но уже не любил согласно приказа.
А может, что другое было причиной этого глупого выстрела – неважно.
Важен результат.
От маленькой Мати, разлетевшейся на мелкие кусочки, не осталось практически ничего.
А Мари, наоборот, получила лишь одну маленькую пробоину в своём юном и прекрасном теле. Однако обе они умерли одновременно, не успев ничего понять и испугаться. На месте Мати, в жирной плодородной земле, зияла чёрная воронка, а Мари сидела на крыльце, удивлённо повернув голову назад и сжимая в руке связку ключей, которыми она собиралась открыть погреб. Туда, в погреб, она никогда не ходила одна, потому что мальчишки вырастали словно из воздуха. Не было для них ничего заманчивее этого хранилища прохладной вкусноты, где мать всегда находила им неожиданные гостинцы.
Стах сам сделал каменный гробовец, и похоронил Мари на свой польский розум.
А когда вернулся домой, к ногам его упал золотой бубенчик Мати, будто брошенный им на память оттуда, где Мари и Мати уже бродили по небесным полям и травам.
Стах понял: бубенчик взрывом забросило на крышу дома, а теперь ветер, наигравшись, сбросил его к ногам хозяина.
На следующее утро Стах повесил на торчавшее в стене дома кольцо связку ключей и бубенчик, чтобы всегда, даже в радости, натыкаться на них взглядом, и помнить, и по-прежнему любить.
Тем же летом Стах отправил своих мальчишек в Канаду, справедливо полагая, что там никто не будет отстаивать завоевания социализма шальными снарядами. Там они и выросли, выучились и приезжали к отцу на лето, весело гоняя по берегу с моей будущей супругой.
А жена моя каждый год приезжала к дяде Стаху и, засыпая в маленькой комнате огромного замка, слушала нежное позвякивание золотого бубенчика за маленьким витражным окном.
Стах бросил работу, превратил дом в гостиницу, купил небольшую яхту и почти круглый год путешествовал по миру, стараясь приглушить смертельную боль и тоску по своей Мари. Жена рассказывала мне, как  была потрясена интерьером кабинета дяди Стаха, где все стены были завешаны фотографиями с автографами самых заменитых современников. Они стояли в обнимку с Хемингуэем, который гордо попирал ногой огромного марлина. Великие путешественники и учёные что-то ему дарили и чем-то награждали. И на каждом фото, глядя дяде в глаза, ей почему-то казалось, что в эту минуту он думает о своей Мари: такой невыразимой вселенской тоской и любовью был наполнен каждый его взгляд. Словно он снимался только для неё одной, чтобы она увидела, как он по-прежнему её любит.
Может быть, именно поэтому, из-за упоминания об этом взгляде, эта история и не давала мне покоя всю прожитую до этого дня жизнь?
И только теперь, вылепив кружку, я немного освободился от этого груза, будто разделил с игрушечной стеной боль от сопричастности ко всему, что так или иначе случается в этом мире.
Мир вашим трепетным душам: красавица Мари, маленькая пони Матильда а теперь, наверняка уже, и дядя Стах, которых я никогда не знал и не видел.