Владимир Леонович. Не судьба

Ты был не любовник
Слегка сумасшедший нежный,
Который приходит,
Как ветер – повеса мятежный.
С которым легко,
С которым вино искрометно...
С которым не вечны,
Который не вечен ответно.
Ты был моим другом,
Звездой путеводной, судьбою.
Как мне примириться,
Что – розно – навеки с тобою?
Ты был мой Учитель –
Я шла за тобой, спотыкаясь...
Живёшь ты спокойно
И даже в беде не раскаясь.
Как мне притерпеться
И жить – без звезды – я не знаю...
Живу и живу...
Умираю, живу, умираю...

С Володей Леоновичем мы познакомились сначала заочно. Владимир, для заработка, рецензировал в журнале "Юность", стихи начинающих поэтов. Заметил мои стихи в общем потоке и стал писать мне замечательные письма.
Но познакомились лично мы где-то на третьем курсе Литинститута. Возможно, когда люди переписываются, они воображают друг друга гораздо интереснее. Володя разочаровал меня - холодное, некрасивое лицо: маленькие карие глаза, нос уточкой, чувственные губы. Нет гармонии.
Впечатление совсем не такое, как от писем. Не знаю, какое впечатление я на него произвела - может быть, он тоже представлял меня иной. Меня волновала предстоящая встреча, казалось - это судьба. И вдруг - такое разочарование. Боялась этого и не искала раньше своего милого критика, потом мы столкнулись в ЦДЛ, поговорили ни о чём, вдруг он, что называется, рванул от меня - стал объясняться о чём-то с интересной женщиной; она видимо обиделась и ушла. Тень драмы.
Я потом и сама отвечала на письма в "Литгазете" – устроил Арво Метс, чтобы помочь мне материально. Меня предупредили, что можно всё – не отвечать, отдать обратно, можно поменять букву – мешки шли по алфавиту – буква – мешок, но... нельзя терять.
Мой сокурсник, Анатолий Третьяков, тоже подрабатывал в «Литературке», но как-то  оставил письма в портфеле в такси. Забыл. Таксист оказался порядочным человеком, увидел гриф "Литературка", отнёс в газету. Они всполошились, позвонили в Литинститут, чтобы успокоить Третьякова, что письма нашлись - воображали, что он безумно переживает. Он не мог понять, о чём идёт речь. До него даже не дошло, что он письма потерял. Из телефонного разговора только и уяснил ситуацию. За это лишили его этого нудного и мелкого заработка.
После знакомства с Владимиром я уехала в Кишинёв на летние каникулы, потом к морю.
Вернулась – меня ждала телеграмма от Володи – приглашение путешествовать с ним. Невероятно! Собралась в одну минуту. В душе росло ликованье. Так частенько бывает с недотрогами, отвергают всех, чтобы сдаться в одну минуту. Но кому!
Так мы оказались в Суздале, во Владимире – словом, в самой глубинке России. Володя намеревался путешествовать пешком, а я взяла с собой самые нарядные платьица, туфельки на высоком каблучке – балерина! – и всё волновалась, как мне там наводить макияж в походных условиях. Он пытался гнуть свою линию, но я даже не взяла свитер, ему в холодные вечера пришлось отдать свой, а самому надевать кожаную куртку на рубашку. Так мы были по-разному экипированы. Чудесное путешествие, незабвенное время сближения, когда я полюбила Володю. Самая большая, сильная, долгая – двадцать лет длиной – и мучительная любовь моей жизни. Он мне потом всегда казался красивым. Володя, пройдя со мной какое-то время, понял свой промах, сдался и мы поехали в Ригу, к поклоннику его поэзии, где стали уместны мои наряды и туфельки, а Володя шутил – пусть его принимают за моего шофёра. В своей кожаной куртке, он и походил на шофёра. Чудеса продолжались осенью, в сентябре, когда мы поехали в Грузию.
Чудесное время, дома грузинских поэтов, художников, где тихо проглядывала антикварная старина, царили дух вольницы и радости, долгого гуляния. Володя приехал, чтобы переводить грузинских поэтов, ему покровительствовал Александр Межиров.
Мы жили у переводчика, обаятельного человека, лет на десять старше нас, который несколько лет сидел, потом вернулся, женился по любви. А когда его обожаемая жена была беременна на восьмом месяце, умерла её мать, ребёнок родился мёртвым. Ему казалось, что он больше не выберется из-под обломков кораблекрушения.
Но ко времени нашего появления у них рос пятилетний, очаровательный малыш, которого баловали дядюшки, тётушки, бабушки, так что родители стремились относиться к нему с ласковой строгостью. Атмосфера в доме царила чудесная.
Но пора возвращаться, чудеса должны кончаться. Начался обычный год, и мне не повезло, я заболела. Роковая ошибка врача. В общем, происки судьбы. Не иначе.
Есть такая версия, что, мол, и великие печатались мало, иногда после смерти, но... никогда так не была развита полиграфическая индустрия и никогда она не выпускала столько тонн макулатуры. Разве такой умный, интеллектуальный человек, как Володя, не сознавал этого? Его состояние – это ощущение трагизма в жизни. И было много людей, уважающих и обожающих его, знающих его истинную цену. Я даже тогда понимала эти вещи.

Той зимой мы жили с Володей на даче писателя Бориса Александровича Костюковского. Как было чудесно просыпаться в комнате, где на деревянных потемневших стенах висят фотографии, портрет Ахматовой. На полке стоит глиняная кружка с отломанной ручкой, какие-то милые безделушки, кажется, что ты всегда мечтала жить в этой таинственной, чужой и в то же время милой и простой комнате, в тишине, напоминающей сказочную, слушать неясные звуки, чудесные звуки, чувствовать запахи сена, исходящие от подушки.
Время шло к вечеру. Володя ещё не вернулся со станции, когда на дорожке к дому появился человек в спортивном костюме и грубых лыжных полуботинках. Он подошёл, спросил: "Хозяин дома?" – я ответила, что скоро придёт, проходите, а сама подумала: "Какое знакомое лицо. Особенно глаза: голубые-голубые". Когда он протопал неторопливой походкой к калитке, сказав, что пойдёт Володе навстречу, я вдруг вспомнила – да это же Твардовский! До этого я видела только его портреты.
Тогда по молодости лет, мне больше других поэтов нравился Евгений Евтушенко. Поэзия Твардовского представлялась слишком простой. Выдающийся русский писатель, лауреат Нобелевской премии, отнюдь не поклонник советской власти, Иван Бунин назвал поэму "Василий Тёркин" гениальной, редкая в его устах оценка. Эпичность Твардовского была мне скучновата, но, конечно, как все мы, я его глубоко уважала, как редактора журнала "Новый мир". Журнала в ту пору, хоть почти не печатающего хорошую поэзию, удивительного, серьёзного, напечатавшего первым Солженицына, прозу, публицистику. Можно сказать лучшего в то время литературного журнала страны. И главным редактором его был Твардовский...
В тот вечер, на даче - Твардовский любил Володины стихи, два даже опубликовал в журнале - я почувствовала необыкновенное волнение и не только от сознания, что сижу рядом с таким поэтом, но волновал весь его облик, манера говорить, он напоминал мне в чём-то отца, говорил он грубовато, но эта грубоватость искупалась меткостью слова. И и была в его точном, не стесняющемся выражений языке, что-то истинно русское. Сами реакции на жизнь были русские, бредовые, я бы сказала. Пора была тяжёлая - журнал самое дорогое его детище, был уже не в его руках. Сам он был смертельно болен, - не знал, но чувствовал это. Крепился. Рассказывал случай из редакционной жизни, шутил, горевал, спорил с Володей, - живой, впечатлительный, и в то же время в нём проскальзывало что-то незащищённое, мальчишеское. И никакой парадности даже в рассказах. Человек сути.
В тот вечер он повторял: без журнала мне не жить. Умер через несколько месяцев.
Может быть, поэтому я никак не могу забыть эту встречу?

Позднее Владимир Леонович написал об этом эпизоде поэму, она была опубликована в журнале "Аврора". В ней, конечно, не упоминается девочка по имени Аля. Зато вскользь упоминалась Белла Ахмадулина, которая бывала на этой даче до нас, а Твардовский позиционирован, как польский шляхтич, который звал Владимира Вольдемар. Не знаю, не слышала, по-моему, он звал его Володькой. Он для него был молодой поэт, интересный, но один из многих. Но я прожила свою жизнь в искажённом мире, где великий русский поэт Александр Твардовский оказывается польским шляхтичем, а Володька - Вольдемаром.

* * *
Весной Володя уехал в Грузию "стряхнуть зиму", - как он выражался. Я чувствовала себя виноватой. Молодая жена, болею, доставляю столько хлопот, о том, чтобы ехать вместе, не было и речи - мне предстояло защищать диплом. Ему следовало сдать переводы грузинских поэтов. Переводил он замечательно.
Потом в письмах началась смута... Володя долго не ехал... потом приехал его друг и сказал, что он влюбился... в жену своего тбилисского друга, у которого живёт.

Позже, спустя годы, мне подробно рассказали историю его любви, что женщина эта, не красавица, но прелесть, влюбилась в Володю, объяснилась с мужем. О, эти серьёзные женщины, нет, чтобы любить потихоньку, – приехала к Володе с сыном, а тот вдруг объявил, что не может разрушить семью друга, отправил обратно. Муж принял, но вскоре умер. С горя.
Я думаю, вспоминая этот дом, семью, что может, не в женщину, а в чужое счастье влюбился?
Любовь бывает созидательной, от неё рождаются дети, а случается, принимает лик разрушительный. Страшная вещь.
Но это потом, а сейчас, прожив год счастливо и несчастливо вместе, я недоумевала.
Всю жизнь к Володе Леоновичу испытываю противоречивые чувства, как и многие его друзья. Тогда он казался мне преступником. Почему? Потому, что он изменил мне. Он не мог так поступить со мной. Сейчас думаю, – любил ли? Кто может винить человека за то, что он любит? И всё-таки... всё-таки.
Считала Владимира Леоновича и считаю одним из лучших наших русских поэтов современности. Когда мы познакомились, за спиной у него осталось два развода, двое детей, один из них младенец. Не было издано даже первой книги, он не был членом Союза писателей, нуждался. Ему тридцать пять лет, он старше меня на десять лет. За следующие десять лет у него вышло две прекрасные книги, почти незамеченные критикой, он стал серьёзным переводчиком, вступил в Союз писателей.
Я вовсе не считаю, что человек, который женился пять раз по любви более безнравственен, чем человек, женатый один раз и имеющий любовниц во всех городах.
То есть, повзрослев и понимая многое, я все-таки испытываю противоречивое чувство.
В пору перестройки Володя ринулся в "Мемориал", вышла книга, но почему-то и в новое время для широкой публики он не прозвучал, стал всё более и более поэтом для узкого круга, милым, интеллигентным и всё. Справедливо это или нет? Тогда, в молодости, его положение казалось мне несправедливым, я считала его "тихим гением", как Евгения Боратынского, скажем; сейчас думаю иначе – на всё воля Божья.
Ныне Владимир Леонович – Лауреат престижной Международной премии по поэзии, живёт в Костроме. Ну, я думаю, с Москвой он тоже связан, просто Москва ныне безумно дорогой город.
Потянуло на родину.