Куремаасская тайна

               
               На берегу озера Куремаа, близ Йыгевы, стоял заброшенный хутор. Забитые досками двери и окна некогда добротного дома, провалившаяся крыша амбара, одинокий колодец, сгнивший забор представлял грустную картину для людей, которых судьба случайно забрасывала в эти края. Природа, как бы заметив мертвое жилище, принялась буйно цвести, пытаясь создать первозданность. Вокруг рос смешанный лес, гордостью которого были могучие разлапистые кроны вековых дубов. У проезжих людей они вызывали чувство скорби, вечности бытия и сохранившегося покоя.
             
              От хутора открывался широкий вид на озеро. Извилистые берега, поросшие зарослями прибрежного кустарника, лучезарная вода, песчаное дно и полнейшая тишина сохраняли  неприкосновенность окрестной фауны. Ночью на мелководье выползали раки.
            
              Несколько лет назад я познакомился здесь с семьей хуторян. Хозяином был пожилой высокий мужчина с крепкой жилистой фигурой, худыми плечами, сильными руками, привыкшими, видимо, к тяжелому физическому труду. Лето не заставило его снять с себя мохнатую фуфайку, связанную из грубой шерсти. Он носил холщовые брюки, которые заправлялись в кирзовые сапоги. По вечерам на голове появлялся суконный берет.
             
             Хозяин был не разговорчивым, на первый взгляд  даже неприветливым. Из-за отсутствия словесного контакта, трудно было ближе познакомиться с ним. От светлых волос, голубых глаз, длинного тонкого носа, загорелого продолговатого лица создавался образ северного помора.
            
             Жена, сухопарая женщина с вечной печалью на таком же загорелом, как у супруга, лице ничем не отличалась от обычной сельской жительницы. В постоянных хлопотах о доме, скотине, огороде ее согбенная фигура с ранней зари мелькала в разных частях хутора, поэтому было трудно приглядеться к ней.
            
             На летний период я поселился в небольшом поселке в пару километрах от хутора и каждый вечер ходил к ним за молоком. Начиналась пора сенокоса. Семья могла задерживаться в поле. Хозяйка показала, как открывать колодец и доставать хранящееся там свежее молоко в случае их отсутствия.
            
             Как–то вечером я задержался и не смог забрать молоко. Утром следующего дня рано встал, взял бидон и отправился в путь. Дорога шла через лес. Светило яркое солнце. Временами лучи пробивали густые ветви деревьев. Возникал световой ореол, который мягко опускался на утреннюю росу, отражаясь и искрясь на листьях, травинках, сухом валежнике.
            
           В романтическом настроении от общения с лесом я не заметил, как быстро добрался до хутора. Калитка не запиралась, и я вошел в безлюдный двор. От дома к озеру вела узкая тропинка, протоптанная в густой высокой траве. На берегу одиноко стояла сауна. На веревке сушилось белоснежное белье. Где-то недалеко, наверное, находилась хозяйка.
          
           Я подошел к приземистому деревянному строению. Окликнул. Ответа не было. Обогнул сауну и вышел к самому берегу. Здесь собралась вся тишина озера, чтобы опьянить, заворожить приезжего человека. Я стоял, закутанный в тишину, и боялся пошевелиться. Мой взгляд скользил по водному пространству притаившейся заводи,по высоко камышу, пока не споткнулся о песчаную косу. На ней лежал нагой юноша. По расслабленной позе можно было догадаться, что он находится в одиночестве и не заметил появление постороннего человека.
         
           Сзади меня послышалось шуршание травы. Появилась хозяйка. Она перехватила мой взгляд, молча повернулась, и мы вместе возвратились во двор. Так я стал невольным свидетелем существования еще одного члена семьи.
          
           Хенрик ослеп в пятнадцать лет. Глазная болезнь, “желтая вода”, сильно прогрессировала. Никакие припарки, напитки, ворожба не помогали. Солнце с каждым днем тускнело и однажды просто не взошло. Глазами юноши стали его руки и уши. Память хранила картину окружающего мира. Деревья, трава, цветы, камешки на дне озера, блики солнца, отраженные от водной ряби, сопровождали его повсюду, когда он покидал дом. Хенрик помнил каждую ложбинку, тропинку, прибрежную дюну, поэтому он передвигался как зрячий, уверенно и безошибочно ступая по знакомым местам.
         
          Родители оградили сына от действительности глухой стеной молчания. Они жили особняком от людей, и редко кто из аборигенов знал их горе.
         
          Сын чувствовал заботу родителей, их переживания. Понимал, что с годами им все трудней будет вести хозяйство. Он стал пытаться помогать им. Научился доставать из колодца воду и приносит домой, с отцом пилить дрова, плотничать, косить траву. В труде он почувствовал свои силы, которые постепенно помогли ему обрести уверенность.
         
          Иногда ему хотелось побыть в одиночестве, потому что включалось воображение. Он уходил к озеру, ложился на настил, на котором стирали белье, и лежал, прислушиваясь к звукам озера с несбыточной мечтой увидеть солнце.
         
          Хенрик любил плавать. По теплу, отдававшему берегом, он свободно ориентировался в воде. Ему нравилось нырять и плыть под водой, задевая за твердый песок коленями и ладонями рук. Он мог лежать на дне, раскинув руки и ноги. Затем сгруппироваться и резким толчком ног, вытянувшись, стремительно выпрыгивать из воды. Водная стихия превращала его в полноценного человека, не боящегося оступиться или наткнуться на незнакомый предмет.
       
         
          Отец из тростника вырезал свирель. Юноша поразительно быстро подчинил ее звуки, и теперь часто с озера доносились замысловатые мелодии. Он не мог еще оценить их гармонию, так как не знал музыкальную грамоту, и поэтому музыка получалась одинаково минорной. Она несла грусть.
       
          Эмоции от печальной музыки начали пробуждать юношеские чувства и напомнили ему о существовании людей. Хенрик знал способность своих пальцев помогать памяти воспроизводить предмет по очертаниям и по их формам. С помощью рук он мог представить живой мир, чувствовать его колкость и нежность, душевность и безразличие. Он стал осознавать, что эти же пальцы сами смогут быть ласковыми и нежными.
      
          Был один из тех теплых вечеров, который дарит загорелый горизонт неба, зеркально-выпуклую поверхность озера, глубокую тишину, иногда нарушаемую звуками разыгравшейся рыбы. Дневное солнце не щадило землю. Теперь, когда оно исчезло  за кромкой леса, почва спешила избавиться от излишнего зноя, накопленного за день. В воздухе висело тепло. Временами от легкого прикосновения ветра оно начинало покачиваться. Появлялась свежесть. Затем все заново возвращалось к равновесию.
      
          Хенрик лежал на настиле у озера. Воздух казался настолько нежным, что хотелось раствориться в нем, превратиться в туман, который смог бы обнять окрестности хутора, дом, двор и замереть, чувствуя дыхание близких людей, запах  домашней живности, звуки родного клочка земли. Хотелось чего-то неизведанного, что могло бы насытить смутные желания.

          Юноша любил плавать воль раздела водной поверхности с зарослями водорослей, который служил ему ориентиром для возврата домой. Руки часто попадали в осоку и озорно путались в ней, испытывая от получаемого скольжения нежность. Иногда хотелось размять мышцы, и он в сторону большой воды делал короткий спурт и   неспешно возвращался к границе зарослей.
      
          Хенрик сел на край настила и свесил ноги. Ступни оказались в теплой воде озера. Он осторожно спрыгнул. Захваченный поверхностью тела воздух в воде превращался в бисер пузырьков. Некоторые из них отрывались и, будто испугавшись одиночества, устремлялись к поверхности, торопясь соединиться с атмосферой.
      
          Игра воздуха увлекла Хенрика. Он оттолкнулся от песчаного дна, вытянулся и заскользил по воде. По близости плескалась рыба. Ладони рук наткнулись на подводную траву. Она показалась необыкновенно шелковистой и не имела острых краев. Тонкие водоросли распластались по поверхности. Слабый ветерок загонял травинки под воду, играл их невесомостью.
      
          Хенрик плыл, поочередно опуская в появившиеся водоросли то правую, то левую руку. За короткое время, казалось, озеро внезапно заросло травой.
      
          - Что это? – попытался он отгадать загадку осенней природы.
      
          Только сейчас он обнаружил, что диковинная трава будто сопровождает его. Она не приближалась и не удалялась, распустилась, как людские волосы прядями-косицами и шевелила под водой многочисленными кончиками.
      
          Юноша резко выбросил вбок руку. Пальцы неожиданно коснулись поверхности, рельеф которой мог оказаться телом  человека. Таинственное ощущение тела казалось на грани превращения в образ русалки. Лоб, брови, нос, губы . . . Пловец не исчезал, как-будто позволяя ближе познакомиться с ним.
      
          От подобной мысли ладонь Хенрика отпрянула, но обуреваемая любопытством, вызванным игрой пловца, потянулась вновь окунуться в выдуманную  фантазию.
      
          Он впервые ощутил обворожительную податливость женской груди. Тело плавно двигалось, увлекая юношу, который как лист дерева, случайно прилипший к плывущей ветви, следовал за ней. Пальцы в первый раз открывали упругость мягкого тела, завораживающего под воздействием чувственной ладони послушностью истинной формы.   
      
          – Что это? – вырвалось вслух и, точно в ответ, послышал лишь хлопок по воде.
      
          Хенрик осторожно приблизил лицо. Губы дотронулись до холодной поверхности. Показалось, что холод исходил откуда-то из глубины тела, приятно остужая от никогда не испытываемого подобного волнения. Наступало бесконечное продолжение.

          Исчез ориентир. Потерялся берег. Можно было еще повернуть обратно, позвать на помощь. Но невозможно было оторваться от повстречавшейся фантазии, которая влекла его в глубины озера.
      
          – Что это, что . . .? 
      
          Я смотрел на заброшенный хутор, и трудно было поверить случившемуся. После гибели сына старики не смогли здесь жить. Они исчезли бесследно, оставив о себе у окрестных жителей небольшую легенду, да забитый досками дом, который до сих пор стоит на берегу озера Куремаа близ Йыгевы.