Затерянный хутор глава 2

II. Баба Панагия.
Прорывающееся из-за ближнего холма скользящее дребезжание утра обнажило отсыпанный  давней  историей  курган. Вечное солнце будило отоспавшуюся земную жизнь. Измученная длинным закатом жизн  старая Панагия приоткрыла воротку загона, позволяя неугомонным козам, полный день бродить по окольным выпасам опустевших дворов хутора. Она наполнила пшеницей, латанную фитилями кастрюлю, обхватила бугристыми руками, вставила в старый пах и медленными перекатывающими движениями пошла тропинкой на утоптанный пустырь. Нетерпеливые куры, прыгали, доставая голодными клювами наполненную зерном битую эмаль.
Пересиливая потемневшими усталыми ногами блокаду пернатых, баба Панагия рассыпала тяжелой горстью новый урожай хлеба и освободилась от облоги. Разноцветные нахалы - рассеялись выклёвывать начало своего прожорливого дня.
Старая потянула сдавленную за ночь ноющую поясницу и словно гусыня с перебитым хребтом, покряхтывая, решила ставить на дворовом очаге воду для запарки кадушки.
Оранжевая горбушка солнца, короновала седую могилу над опустевшим селением, рассыпала по низине искры первых лучей. Уставшими глядеть глазами, баба Панагия всё чаще обращалась взором в забрызганные утренним солнцем могильные кресты и камни. Она помнит кладбищенский склон совсем пустынным. Стала за ним скучать. Всех кого застала на этой земле – превратились в землю. Многих что пришли позже, тоже в землю проводила. Другие уехали по дороге, что тянется за кладбищенским холмом и неизвестно – что они. Всех своих детей она пережила; слышала, что есть правнуки и давно не видела внуков. Она забыла, что такое давно. Когда солнце поздравляло её детские дни, оно точно также взбиралось на вершину кургана, затем отторгаясь, ярко уходило бродить по небу. Мама летом, шла на ниву рано; будила нянчить ползающих братьев, до солнца. Вроде близко, то время когда с подружками выискивали в разросшиеся гарманной метле укромные места, где скрытно съедали добытые братьями кавуны, фрукты, виноград…
В холодные снежные зимы, когда для детей печь - вторая мать, они играли забавные игры крашенными бараньими ладыжками, рядили из кочанов куклы - с кукурузной косой. Женщины по очереди собирали посиделки в натопленные дома, пряли заткнутыми под мышкой прялками, беспрерывно говорили и лузгали семечки из жаровни – шелуха оседала на бороде, словно рой умерших мух. Бывало в погожие зимние дни дети долго, до поздней ночи, катались на слаженных отцами деревянных санках. Дорога, что уходит наверх - становилась длинный салазок, любое время было тогда наполнено волнениями жизни. Когда отец вернулся с первой войны, она уже была помолвленной невестой. И теперь, венчальный  наряд и девственная рубашка лежат сложенными, в сундуке. Перед пасхой она уже не обновляет наряд перекладыванием, только памятью. Одежда молодости, теперь на дне сундука. Наверху в узелках её последний наряд , в котором не увидит себя.
Все знают о нужном для вечности убранстве  - и Дудариха, и Герасимиха, и Реня . Она много раз наказывала куда, что подстелить, во что одеть, чем накрыть… Больше некого наставлять. Хутор опустел.
— Вместе с ним жить начинала , вместе жизнь заканчиваем — говорит баба Панагия вслух.
Оставленные хозяевами дома саморазрушаются, утопают в землю. Несобранные плоды гниют, засыхают на заросших ветвях деревьев.  Мощные старые акаций, орехи, дубы, шелковицы, одичалые груши крепко вросли в землю корнями, раскинули ввысь и вширь свои огромные кроны, красят землю содержанием дикого величия. Старая Панагия не имеет силы, содержащей порядок быта во дворе. Уже пора, огонь гаснет… Для огня она подбирает ломкие стебли, тонкий сухой хворост, тащит рассыпавшиеся доски, трухлявые колья. Маленьким ведёрком наполняет большой казан водой.
— Соль ещё нужна, нужен запас соли — думает она.— Снова Герасиму докучать, надо чтобы купил…
Она наклоняется и охает:- от колющей тяжести спины, от скованной усталости изработанных жил, что медленно тащат старую в ближайший ни опустевший двор Герасима Радушко. Баба Панагия идёт вслед за солнцем, что давно оторвалось от венценосного кургана, плывёт по небу, оживляет другие края. Она присела на колени, перевалилась через смятый плетень, доползла до самовзращённых вишен ухватилась за ствол и шумно выпрямила, неразгибающиеся ноги… Перебирая гибкую лозу тереса и зайбеля, она волочилась меж низкорослых виноградников в сторону соседей откуда пахло свежевыпеченным хлебом.
— Надо напомнить Герасиму обруч в ступе стянуть, скоро пшеницу не в чем будет толочь, без ни какого, хлеба останусь. Пшеницу беречь надо, а вино для кукурузы хватит, сколько смогла столько намяла… - думает она
— Что ты там бормочешь соседка? – улыбалась, издалека Герасимиха.
Она сидела на лощеной доске вбитой поверх старого пня – хоть мы и повздорили с тобой на неделе, из-за козы, что бы холера её побрала, всё же родственница. Старая Панагия тяжело добралась до замшелого млинного камня.
— О о о х… нас столько осталось что все мы родня. И день сегодня хороший, а в нём трудно вошла, давит всё как то…
— Так годы, что ты хочешь, мы твоих лет не доживем, видишь какое время пришло?.. Ильюха рассказывал - в городах всех стариков одиноких морят, жилья не хватает; Мы ещё живем у нас вон, сколько домов пустует и некому не нужны.
— Слышала, мотоциклетка бренчала, думаю Ильюша приезжал, дай думаю, пойду, попрошу…
— Жалуешься, что глуха, а все чуешь.
— Чую, когда не надо, уток крали не учуяла ни кого…
— Ну и хорошо, что не учуяла, а то бы прибили.
— Холера сними с теми качками – забот меньше. Хлеб печешь?
— Пеку,— Герасимиха вытрусила руки,— только вот из печи вынула, накрыла холстом – хай ниву, проведает свою…
Старая гостья уселась боком на заросший мхом жерновой камень, вытянула уставшие сморщенные ноги, и беспомощными глазами смотрела на низкий столик, - откуда из-под полотна дышало тепло постоянного достатка.
— Испечет мама хлеб, нас девять детей и взрослых пятеро. Печка хлеба на день хватала – как набросимся, ломаем ржаные буханки ломти ещё парят – с брынзой, орехами толчеными или просто макаем в олию с красным перцем. Аппетит неудержимый, откуда хватать будет хлеб. Так дядя, что сделал, сбил под стрехой шкафчик напротив дневного солнца и горячий хлеб из печки в шкаф тот, а вечером на чердак в камору дощатую – что бы сох быстрее. Так и делали, свежие на усушку, а нам чёрствый, что бы ели меньше. Были годы, и не хватало, единолично тогда работали - неурожай – бедность. Старший брат Федор – тот, что бухгалтером работал в колхозе, ты помнишь, как он иногда, дьявольщину любил напускать. Работали – на половину, на десятинах, солнца еще нет, мы кукурузу сапаем или там ещё чего-то. Садимся обедать – мама кувшины с едой при себе держит, сама насыпает, иначе Федор сморкнется в кувшин с фасолью или в кашу, мы уже брезгаем, пищим – вот он вволю тогда наестся, что ему бедному делать уже жених считай, а столько ртов в семье. Или бывало …
— Шдравштвуй шошедка вшё шляешя по хутору — перебил бабу Панагию, шепелявым говором, подошедший Герасим. Он сбросил с плеча набитый люцерной мешок, повесил косу на рассоху шелковицы, уселся на камень рядом с шляющейся соседкой и по - родственному обнял.
— Говорил только, что ш Ваней Иоргевым обещал, как начнут, кукуружу и подшолнечник, нам в первую очередь по бункеру завезут – готовь вино Пелагея Петровна шемечки шелкать будем.
Герасим вытянул ноги и принялся выщипывать из штанин прилипшие бодяки.
— С моими двумя зубами – только семечки щелкать – засмеялась двумя зубами Пелагея Петровна.
— Ты лучше с Илюшей поговори – пусть семечки на масло смелет; у меня ещё прошлогодняя осталась, мыши выгрызут до края, их столько, что моя кошка до лени упиталась.
— Шделаем, вшё шделаем не переживай и шмелим, и шобьём, и бочку полную пробьём, и на швадьбе внука потанцуем – говорят теперь точно венчание будет.
— Мой  танец знаешь где – воон там… Она ухватилась за ветку и охая, замедленно привстала.
— Куда засуетилась — остановила её Герасимиха — сейчас пампушки из печи достану - покушаем тёплые, и хлеба свежего возьмёшь, слава богу всё хватает…
Баба Панагия перекрестилась принимая тёплую плетёнку, поцеловала, - нечего жаловаться, сказала она, паска, каравай едим. А в голод что было – в 47 год хозяина моего, забрали на шахты, после войны – Донбасс! Вы не помните его…
— Кого  это не помню? — Герасим поставил штоф с ракией на столик — дядько Вашиля не помню, ты што шошедка?! Плотный такой человек у него верхняя губа перебита, с шрамом в ушыах ходил. Он нам лыжи мастерил иш клёпок бочковых. Какие тогда огромные шнега выпадали, дома шугробами жанашило, кто первый выбиралша отгребал жавееных.
— Аааа… забылася . ты с моим Иваном ровесник. Да хозяин добрый был, мог сладить всякую житейскую вещь. На Донбассе, говорили с вдовой жил, а кто из наших, тогда не женихался там. Что им бедным было делать на чужой стороне, а так, и постиран, и заштопан всё же легче когда женщина рядом суетится. И голода там не было. А тут лысый хрущ нам устроил – чтоб холера его забрала. Как мы, время то страшное пережили… Сколько селений обошла с детьми - хоть бы сохранить их. Хорошо у меня алтыны были – отец с войны привёз, - приданное. Они спасли нас от опухания. Столько людей не выжило. А, что у нас разве Пиперковы сёстры не испекли в печи свою маму…, тоже поумерали. Ужасное время. Мы сусликами спасались, весной тащим воду со старшими - норки заливаем, смотрим - вылазит крапчатый – весь мокрый, палкой по ушам и в ведро, наловим десяток облупим, почистим – отмочу в солёной воде отобью и в печку как порозовеют, запекутся, разделю поровну всем, съедали с косточками, словно цыплят, только хруст во рту слышен короткий. Весной, растительность пошла, легче стало. Как сейчас помню, в одном селе прибрежном, зашли во двор – там видно справляли, праздновали что-то, люди сытые такие с бородами - старики вроде все. За длинным столом сидят люльками дымят, на столе всего хватает – наработали. Собака на привязи лежит, не лает – видно тоже наелась, рядом ведро с отходами. Хозяйке, предлагаю то, что в сундуке отобрала – полотенца, тканину, другое ещё: «ради бога», говорю, «дети с голода пропадают, возьми за что ни будь»… А она : «знаю я твоего бога, и барахло твоё, мне и даром не надо – вот, говорит, в ведре помой собака не хочет, если голодные пусть едят». Я детей увела, глаза слезами наполнились...
Баба Панагия достала платок и вытерла слёзы полувековой давности.
— Коммунизма пропала, - закончилась, теперь эта, как её, когда точка работала, всё время про неё говорили…
— Нежалежношть — подсказал Герасим.
— Да нет, по - другому… которая …,
— Баба Панагия уставилась на свои фиолетовые ноги, - перистрёка,- чтоб холера её забрала вместе с ним …
— Так перештройка, тоже закончилась.
— Уже? — удивилась старая, когда начиналась, говорили, ещё одна победа будет …
— О!.. сказала Победа и вспомнила,- где сейчас Филипп Мотоман у него машина такая была, что ни би то, золото выкопал в кургане, пчёл ещё держал - много ульев было. Неслышно ничего?
— Нема  Филиппа - уехал и умер. Нема!.. Прокоп добрийше знает, что сталось.
— Нема? А такой наодеколоненный всегда ходил, в шляпе с медалями на костюме, прямо как начальник партийный.
—Когда жинка – Паша померла он в Болграде дом купил, пока жив был, пчёлы тут стояли. После приехали на грузовике, в один вечер всё вывезли. У него в Болграде в одно время Дора жила – родичка наша.
— У нас Доры не было. Какая ?..
— С Каланчака, знаешь, забыла, вдова жинка, ий чоловика трактор переийхав. Добра хозяйка, невестка незахотила ии, – дура.
— Дора за ним так хорошо доглядала, в хате прибрано, чисто, наготовлено, а он всё время недовольный ходил, наряженный, на машине катается, приезжал за пчёлами ухаживать с молодой, и за ней тоже ухажуе. Я питаю, «как  Филипп там Дора,  чого она не приезжает?» А он каже : «выпроводив я её в Каланчак на шо мени баба я соби з коротенькою спидницею взял». И шо ты думаешь, та з тою коротенькою спидницею дозналась про золото, из коханцем своим давай его пытать – де то золото?  Нибито сказал что прячет где-то…, не знаю шо там було – задушили они его, нибито судили их, потим отпустили; може и невиноваты…
— Ешли жолото ешть – конешно невиноваты — заключил Герасим – прижимая ногой косьё, он правил брусом косу и поглядывал на давно теплеющий наполненный штоф.
Баба Панагия снова опустилась на жерновой камень – перекрестила парящую макитру, просила успокоить души всех близких, всех знаемых и незнаемых, молила прощения за длинные годы, что на земле задержалась; поблагодарила за всё и твёрдыми дёснами зажевала мягкие сдобренные  сметаной заливкой - пампушки.
— Я, всегда говорила, что спечёт Оля – ни у кого на хуторе так не получится и паска у неё всегда самая лучшая. А оо…ох…ох… оох – заседелася, там огонь мой погас, баба Панагия ухватила нависающую ветку.
— Да пошиди ишшо, куда зашпешила.
— Там козы, чтоб им повылазило, опять куда-то полезут. Забыла зачем приходила старая, обратно к своему очагу двинулась – провалилась мыслями в безвозвратные дни жизни. Она благодарность, забыла сказать – развернулась – пропали все, скрылся за порослью дом Герасима. Выцветшая, тёмная одежда, слилась с пожухлыми стеблями высоких сорняков. вётлами, одичавшей лозой в заброшенных огородах. В забытьи она здоровалась вслух с когда-то существовавшими соседями, извинялась за упорство своих лет, что приучили жить без постоянной скорби по бывшим людям. Превозмогая нуждой усталость выработанных суставов, она перевалила последнюю огорожу с широкой прорехой, нарвала полынь, наломала ореховые ветви, – утопила их в тёплой воде чана и заготовленным хворостом принялась оживлять в тлеющем жару прежний огонь. Отгоняя рукой дым она устало мигала измученными далёкими глазами, коря себя за потерю ощущения времени, и уже не отходила от очага пока парящая вода не заиграла клокочущими пузырями. Для накрытия кадушки баба Панагия приготовила потрёпанную старую клеёнку, ветхую шинель; набрала черпаком неполное ведро зелёного кипятка, поднесла, прислонила мятый цинк к покоробившимся торцам тутовых клёпок и придерживая тряпкой горячее дно, усилиями привычки напрягла давно утомлённые мышцы. Разыгравшаяся от безделья курица, прячась от петуха, заскочила под навес, ударилась куриными мозгами о подол хозяйки и порхнула прятаться под ясли хлева… Ведро зашаталось, раздвоившаяся струя гадкого кипятка пахуче ударила по дну кадцы и залила прильнувшую к обручу голень ошпаривая до самой ступни старую ногу. Баба Панагия, исчерпанным соображением отбросила ведро с остатком запарки, обнаружила досадный обжиг кожи , что больно терзал выработанную ногу, заставляя бессильные годы криком возмутится на неудачу.
— Ах ты, гадина проклятая — закричала она в ужасе от проваленной работы и за окончательно настигшее бессилие. Переставшая упираться нога опрокинула её тело на землю.
Запрессованные суставы хрустнули от падения и от сотрясения старых лет. Она, снова оглушила беду вынужденным криком. Козы  повернули бордовые морды в сторону парящего двора, проблеяли на всякий случай и снова опустили рога в свекловичный самосев. Сдаётся, тётка Панагия гукала, сказала Герасимиха услышав отчаявшийся необычный голос только гостившей соседки.
— На коож гневитша - решил Герасим, вслушиваясь в дымный ветерок, ничего не расслышал и продолжил клепать мотыгу.
А, сквозь  усохшие перестарки невозделанных дворов, и промежутки звенящей бабки, отчётливо стонал зовущий крик.
— И впрямь жов доношится - расслышал крик Герасим. Он отложил в сторону инструмент, убрал из штанины пропущенный липкий колос осота и по заросшей сорняками тропинке заспешил в Панагиин двор.