Затерянный хутор глава 3

III. В гостях
Узким, с исцарапанными стенами, арочным проходом, Мотя и Любо вошли в пропавший двор. Свалившийся без надобности вечерний туман, мутил очертания сгорбленных строений в неосвещённой площади, с затерявшимися измерениями. Темень вдалбливала в землю нелепо прилипшие к высоким глухим стенам невзрачные пятна пристроек. Непонятно... Вот - вот стукнешься в омерзительно серую кляксу, или пропадёшь в матовую глубь старого двора.
— Сколько помню, на Молдаванке всегда в парадных травит газ,— сказал уверенно шедший впереди Мотя, он скрёб подошвами бывалость, в здешних парадных.
Когда они вошли в тускло освещённый коммунальный коридор с крысиными дырами в полу, от которых вечно несёт сырой мерзостью, Мотя прислонился спиной к потрескавшейся, обшарпанной, дерматиновой обивке по широкой двери, и брыкнул тупым каблуком череду глухих ударов.
— Заходиии,… открыто,— рассыпался изнутри глухой, протяжный, недовольный голос.
— Дома, скотиняка! — Мотя лукаво моргнул прищуренными глазами. Перекошенное дверное полотно противно проскрипело по исцарапанной в полу дуге.
— А я, что сказал — крикнул кому-то в комнате всё тот же обрадовавшийся своей догадливости, жующий голос – это только Мотя может так нагло тарабанить.
— Так ты Лёша не один! — заключил Мотя; он бросил на комод свёрток и с любопытством рванул в комнату, не замечая здоровающуюся короткую руку вышедшего навстречу человека. Рука, не высокого с выступающим животом, длинноволосого, обросшего хозяина, повисла с лоснящейся от жира обидой, пухленькие пальчики загнулись вопросительными крючками, пока второй гость не обнял их жилистой ладонью. На коротком диване, за низким журнальным столиком, в задымленной просторной комнате широко сидели похожие на две живые куклы, очень накрашенные девицы, - одна с очень чёрными волосами и другая отбеленная до синевы. Напротив, из кресла, с застывшей хмельной улыбкой, смотрел холённый серебристый красавец. Его большие серые усы свисали, словно уносимая котом - задавленная крыса.
— Руслан Корень — представил сидевшего в кресле, Мотя,— сборщик жень-шеня, владелец единственной в Одессе панцуйки, и ещё дизайнер балаганов. А это, сам Алексей Калаврий — он ткнул хозяина в пухлый животик, шлёпнул по щеке, и добавил — скотобаза!
Калаврий громко рассмеялся:
— Где тебя, шельма носит, знаешь когда приходить…— Куклы, не меняя вольные позы оголенных ног, сквозь толщу туши на веках оценивали гостей. Хозяин, усадил Любо на своём стуле, сам потеснив девиц, вместился на диван, Моте же он указал на сломанную тумбочку – промычал — обойдёёёшшься!..
Мотя же, не стал загромождать комнату излишеством самого себя, он сгорнул с широкого, старинного подоконника всякое барахло, поджал ноги, и забрался в глубокую, тускло освещённую нишу.
— Осторожно! — рявкнул недовольный Лёша — не разбей мне стёкла, места другого нет, что ли?.. Я тебе не Моня Сатановский, чтобы за три секунды рамы перестеклить.
— Так вы , скотиняки, смотрю конину пьёте, бормотуху марочную, копчения всякого набрали, что за праздник отмечайте?
— Тебя не спросили! Говорят – садись и лопай… Вопросы, потом ставить будешь.
— Есть не хочу – я чай буду…
— Нет чая! – Пей что есть, закончился чай! Тебе как всегда не везёт. Сахар есть, а чая нет! Заварка в чайничке промытая, - как тебе сойдёт, - не барин.
Мотя сошёл с подоконника:
— Сахар, видишь ли, есть… чай с сахаром – тёплое ситро,— бубнил он, отчитывая привычку Лёши, и пошёл на кухню ставить чайник.
Мотя перемыл там все кружки, поцарапал солью почерневший фаянс заварника, развернул принесенный свёрток - раскрыл пачку индийского чая, половину запарил, дал отстояться; себе налил не размешивая, остальным кипяток добавил, загрузил изгрызанный разнос – чаем с печениями, и как человек усвоивший манер ресторанных разносчиц, изысканно внёс его в комнату.
— Да!.. А чаёк, вообще-то не помешает… — Лёша приглашал всех брать чашки, поглаживая накормленный  живот, он выхватил самую большую кружку, - звучно с воздухом протяжно втянул коричневый кипяток, причмокнул, и с громким удовольствием длинно проохал — Ооо…у ааа! —Поймал не определившийся взгляд остальных и сказал себе:
— охота горяченьким, - животик побаловать. Как это ты, старик, умеешь из старой заварки выжимать, сколько раз доливаю – не получается.
— Вот видишь! — поддержал Лёшин восторг из подоконника Мотя,— а ты говоришь марочный коньяк… Да…, и ещё, вы лучше попробуйте настоящий американский джин. Мотя снова посуетился, он принёс из кухни красивую заморскую бутылку, вытянутыми руками осмотрел под люстрой и нежно положил на столик.
…Как-то, Валя приносила, оставленные в ресторанных углах непривычные пустые бутылки. Чтобы, согласовать желание Любо идти смотреть берлогу с содержанием, Мотя подчистил запыленную в кладовке чужую бутылку, и слил в неё все недопитые остатки из советской тары: - ликёр, выветрившиеся шампанское, водку, кальвадос, крепляк, - самогона долил, что Валя для компресса держит - подкрасил ежевичным соком, немного кофе насыпал и для полного заполнения красоты, настоящего коньяка добавил. Закупорил неплотной пробкой, залил сургучом…
— Вот это вещь! Ну, ты старый даёшь! — Лёша с опаской поднял гостинец, чтобы все разглядели нарисованного ковбоя и увидели, какие у него друзья есть. Он ещё, что-то хотел выразить, но не хватило нужных переживанию чувств. Поискал их в глазах Руслана, посмотрел в глубине длинных женских ресниц, - нашёл положенный блеск и растроганно стукнул запрещённым ввозом по спрессованным вологодским опилкам.
— Сейчас откроем! — Мотя присоединился к восхищению остальных. Не стоит!.. Потом!.. Не надо! — Запротестовали все, но Мотя уже сбивал с горлышка сургуч – наплавленный из обломков почтового штемпеля; незаметно убрал вытащенную карманным ножиком пробку и разлил всем пахучий американский напиток.
— Ну… чтобы всегда такое лилось, — высказал пожелание Лёша, жалко, старичок, что  не можешь выпить с нами такую прелесть.
Лёша задрал бороду в люстру, и вылил всю наполненную рюмку внутри щетины заросшего лица; с зажмуренными поднятыми глазами он простоял больше минуты…
— Да… это вещь!..— Заключил он, облизывая зубы. Наши, - такое делать не умеют!
Девицы, накрашенными губами поддержали Лёшино восхищение. На длинном горлышке бутылки Юля ощупала шоколадные наплывы сургуча, Лиза гладила наклеенные неровности коня и великолепие ковбоя. Прокашлявшейся Корень, тоже изобразил некое удовольствие ярким краскам рисунка, - очень вкусные впечатления. Мотя пил чай с печеньем вприкуску, как в купейном вагоне - из стакана с подстаканником; временами поглядывал, с лукавой ухмылкой, на плохо освещённую улицу.
— Винишко, тоже неплохо идёт с мясцом и колбаской - сказал низким голосом третий художник, который не был представлен, и сидел до того молча, что удивил Любо своим появлением возле шкафа.
— Вот, именно, Соколик, - когда вино настоящее, а не ваш пикет наспиртованный, спроси у Любомира, какие в буджакских погребах бочки сезонные поставлены.
— Да, бочковые вина у них хорошие, Валька, твоя – угощала, давно правда, – домашнее винцо, очень даже мгновение озорное. Теперь, я понял. Любомир – жены твоей брат.
Лёша поднялся:
— Очень рад, от Вали я знаю, что у неё  младший  брат, приятно познакомиться — он протянул руку…
— Лёша ты, уже знакомился — напомнил из оконной ниши Мотя.
— Тебя не спросили?!.— Хозяин с радушной улыбкой жал широкую ладонь привставшему гостю — Алексей Калаврий – художник – гримёр, ещё пейзажи рисую - акварелью, могу портреты… Руслан и Юра мои коллеги; девочек зовут – Лиза, и Юля. Лиза,— он указал на сидевшую рядом с ним, черноволосую — это то, что я искал всю жизнь! Это тот самый ангел…
— С каких это пор, маляра стали художниками? — Лёшу перебили из подоконника.
Юра Соколик с недоумевающей серьёзностью ужал скулы, он приподнялся, вытянулся в направление окна, и расслабился, сел, снова прислонился к шкафу. Застыл. Свисающие, пышные усы Кореня живо зашевелились:
— Ты, Мотя неправ, перед тобой самые настоящие творческие художники – нераскрывшиеся, из-за смены строя.
— А я, говорю - маляра и красколяпы.— Мотя елозил по крашеному дереву,— художники пишут картины, а вы сперва писали тому строю – Слава КПСС - этому теперь, - ларёчки латиницей разрисовываете.
— Не вижу в этом ничего плохого, съязвила Лёшина находка, главное чтобы сармак падал. Отбеленная Юля отвлечённо листала лощёный журнал, временами вытряхивала пепел сигареты в засохшие томаты, коряво вспоротой консервной банки и, между прочим, Лизу поддерживала.
— Что там такое интересное пишут — поддел отбеленную, Мотя - мне не видно .
— Вам оттуда неинтересно будет, решила Юля, не отрываясь от интересного; сама смяла сигарету в жестяную пепельницу,- расстроилась от увиденного в журнале лоска.
— Как у вас урожай в этом году, как вино, много ли получилось — обратился к гостю, Алексей, желая быть широким в познаниях села. Любо неопределённо молчал…
— Он с другого края приехал, в Казахстане служил, ответил вместо  Любо, - шурин, нам квартиру надо найти. Кстати, что за пьянка,- художник Калаврий, - картину продали или вы на Соборке уже новый собор расписываете?
— Собор ещё не отстроили, оживился рассудительный Корень,- расписывать пока нечего, а Мотя прав, Алик, есть смысл предварительно подвязаться под это дело.
— Картину продал!.. я картины для себя рисую, — Лёша прикрикнул на Мотю, — Где ты живёшь? что не знаешь! - Стёпка Кичик – колбасный цех на Слоботке открыл. Человеку печать, левая нужна. Вот мы – сделали, и сделали, скажу тебе чётко, понимаем, тоже люди.— Голым коленом Лиза, толкнула Лёшу. — Понимаем, что Кичику надо как-то этих, выползших налоговиков – дурить, а то попробуй, их всех прокорми. Я тоже человек…
— Вас прокормить как то, проще?..
Лёша промолчал, он толсто отрезал себе золотящуюся, притягательную корейку, приложил тонкий кусок почерёвка, высоко поднял двумя пальчиками и опустил в рот; разжёвывая, снова подтвердил,
— Я тоже человек… Напрасно не пробуете, — говорил он, ещё кому-то, настоящая прелесть, и принялся по кругу вновь, увлечённо распробовать - мясной рулет, домашнюю колбасу, кровяную колбасу; обглодал закопчённое ребро…
— О –оо! А как я обожаю вот эту вот вещицу — он указал на красное, закопчённое с косточкой мясо — челагач  называется – сущее объедение.
Лёша наклонился, к  заскучавшему Любо, заглядывая ему в глаза, с очень, конкретной смазанной жиром улыбкой настоял:
— Бери, ешь, такая вкуснятина - только у Кичика – это не мясокомбинатовская новодокторская из дохлых лошадей, гороха и картонной бумаги, - это тебе отборное обогащение желания. Стёпка только фруктовыми породами коптит, - не трухлявыми ящиками из-под гнилых помидор. Ты понял, каких друзей надо иметь!
Лёша снова принялся обогащать своё желание; приговаривал:
— Да, Стёпчику мы ни в чём не откажем, сделаем, пусть только скажет, — скажи Русик!
Руслан одобрительно дунул в пушнину под носом:
– Надо Алик предложить ему дизайн всего дома сделать, а то комнат уйма, и все безликие.
— А, что он там, на Слоботке имеет? — оживился Мотя — Старый обитель знаю, - есть и новый?..
— Ты нас возьми, мы тебе покажем — хитрая ухмылка распрямила крысиные усы Кореня.— В сауну заодно, напросимся, там такая массажистка… Упасть можно!
— Да,— согласился Лёша, разглядывая кожуру колбасных остатков – сходить к Кичику, дело святое, от него точно с пустыми руками не уйдёшь. Тот дело своё знает. А я его знаю – огогоо!.. Самый первый из всех; как только он начинал дела делать, через Валю знаю… Скажу вам откровенно, - при коммунизме тоже были времена!
Мотя слез с подоконника
— Ладно,— сказал он всем,— мы погнали гусей,…мне Вальку с ресторана забирать надо.
— Вальку с ресторана…— повторил Лёша,— так зачем ты приходил?
— А, что у тебя нельзя чай попить?
— Пей, сколько угодно, тем более, убойно завариваешь, но я знаю, что просто так не заходишь.
— Так ты, же скотиняка женился, я думал у тебя перекантоваться можно.
— Тебя что, из дому выгнали?..
— Любо надо, а не мне!
— Пусть остаётся, что места не найдём, тем более вижу парень - щедрый, бывалый…
— Как это ты видишь?..
— Просвещённо, я же специалист – физиогномика моя профессия. Художник - гримёр должен по внешности видеть образ изнутри, нащупать психодиагностику человека. Потому, что я тоже человек… Между прочим, когда на киностудии нашей, работал я многих известных актёров гримировал. Не могу сразу вспомнить фамилию ... заслуженный такой артист, так вот Любомир, очень на него смахивает.
— И сколько, на киностудии продержался гримёр Калаврий?
— Сколько надо! Все три года отработал. Евстегнеева гримировал – какая это лапочка, очень обаятельный человек, с ним работать прямо удовольствие. А Самойлов, мне не понравился, - высокомерный. «Скажи мне»,– говорит – «сколько в Одессе улиц Чапаева?» Одна говорю! – Сколько может быть?! А он мне – «какой же ты одессит, если не знаешь, что в Одессе три улицы Чапаева».— Потом пристал – «где улица Уютная расположена?» … Теперь что! - Если я одессит – обязан все улицы знать! Помню, когда «Короткие встречи» делали, – Кира этот фильм снимала – так Высоцкий просил, что бы с ним только я работал. Он мне даже песню одну посвятил, я соавтор этой песни. А как было, мы в Красных Окнах съёмки проводили, горничная одна в гостинице, где мы жили, Аня – хорошая женщина такая, простая, - что ты хочешь сельская баба. Так она меня всё время спрашивала: «Когда Высоцкий будет?» А он так, прилетит на пару дней из Москвы, отснимется и обратно в Москву. Как-то получалось, не попадал на её смену. И вот, отсняли в Окнах всё, что надо – уезжаем; она себе, Аня эта прибирает, а меня угостили – я шоколад не очень то…
— Мне теперь отдавать будешь, — сказала Лиза.
Лёша расцвёл удовольствием, бородатым лицом упёрся в её щеку.
— Дай, думаю - женщине благодарность сделаю. Вот Анечка, говорю, тебе – плиточка… В это время, как раз Высоцкий со своего номера выходит, с чемоданчиком, - тоже собрался и на меня, как-то так серьёзно, аж прикрикнул: «Что, ты Лёха», - он меня так звал – «балуешь их Лёха», –говорит,– «этих горничных, они же умеют только чужие постели вытряхивать, номера все обнюхивают, роются вечно не в своём белье». А Аня та, уже руку протянула за угощение… и помрачнела выражением. Да и мне стало неудобно. Глаза у неё налились, засмущалась, шоколад не взяла, - наверх по лестнице  убежала. Он мне, значит: «Вот, эти порченные пододеяльные прислужницы, они мне так надоели, - назойливые все подряд». Володя !.. – говорю ,- ну что ты сравниваешь с Москвой, там народ испорченный, тут сельские люди - они везут, что имеют… А он, - «Да ну тебя, защитник селянского сословия»…
— Потом, где то через месяц, мы съёмки уже в Одессе продолжали. Я собрал деньги у всех, кто у него одалживал, сам тоже должен был. Он улетал, ему тут же выплачивали, а нам конец месяца ждать. Он такой, когда при деньгах – раздавал, всем кто просит. Приезжал всегда пустой, я это знаю. Вот, говорю Володя – деньги. А он: «Какие деньги?.. Зачем деньги?» Что не помнишь!? Сам же одалживал!.. «Ааа… - ну давай – и так небрежно мне четвертак оставляет– Сбегай,–говорит,– за коньяком - смотри только, чтобы Муратова не усекла». Я бежать, он мне:
— Стой! Ты, Лёха соавтор песни новой – «Два – Я» называется.
— Значит – Он! и Я! Зашли в номер, он для меня её спел.
— Первое исполнение нашей песни,— говорит — тебе Алексей посвящаю. Вот такой,— говорит,— я – что-нибудь, скажу не по делу, невпопад, - как тогда в гостинице, потом жалею…
— Да, Лёха коли с Высоцким на брудершафт пил, ты тоже человек… Ну а мне за Валькой пора.
Мотя показал головой, что уходит, мотнул рукой всем привет и проскрипел перекошенной дверью по протёртой в полу дуге. На улице поздни вечер отдавал, насыщенной остывшей влагой, пахло прохладой моря. Что бы, не терять градусы внутреннего тепла, Любо приподнял воротник кожаной куртки, завершил очертания деловой бесполезности в ночи города.
— Поедем в гараж, перебортирую запаску и потом в «Морской ветер» — сказал Мотя.
Любо до автомобиля не дошёл, он остановился и посмотрел в мерцающую даль улицы, откуда недавно поднялся.
— Всё-таки, Матвейч, я прогуляюсь, зайду Кичика проведаю…
— Поздно уже, давай завтра подъедем.
— Я знаю Кичика, у него нет позднего времени, а меня тема давняя тревожит.
Любо не спеша, направился вниз по наклонной брусчатой мостовой. Тройка милицейского наряда с рациями через плечо, лениво плевались подсолнечной шелухой, прохаживались вдоль ряда ящиков застеленных газетами – чтобы быть прилавком личного товара ёжившихся женщин разного возраста и одного старого деда. Все зазывали поздних прохожих купить: «…рачки, сигареты, яблоки, тараньку, семечки, грецкие орехи… Берите пиво, водку, горячие пирожки…» – предлагали, откупившиеся от милиции принуждённые торговки,- то, что не трогало Любо, но видно круглосуточно нуждалась - конечная остановка двух трамвайных круглоцифровых маршрутов, и ещё милицейские сержанты, унюхивающие подвыпивших граждан с денежным остатком в кармане. С видом, человека у которого нет иного намерения, кроме  как пересечь ширину самой низкой улицы города, Любо перебрался, в серебристую Слоботку. Вышагивая каменное спокойствие седых кварталов, соображением бродячей бездомной собаки он учуял сырость старой бани, и духоту горелого мяса. За высокой оградой знакомого двора светился дом новой, удобной архитектуры. Любо провёл ладонью по небритому, впалому обличию. Щетина угасшего самолюбия колола затерявшуюся значимость прошлых лет.
— Зачем мне годы, не наполненные событиями страсти,— подумал Любо,— надо вытянуть из глубины своё предрасположение.— Он не отпускал кнопку звонка, пока изнутри не услышали чужое наличие.
Художник прав, Кичик стал человеком – он разросся ободом, и убыл ростом, по волосам темени прошёлся судьбооборотный лущильник. Кичик держит руку Любо вяло, расслабленной ладонью, кажется, он озабочен настоящим, и равнодушен к совместным годам изначальной жизни. Он, кажется, рад видеть только то, что состоялось с успехом. Уносимая высота потолков, веселящая длина штор в больших окнах, треск сырых поленьев в топливнике углового камина, тусклый свет, и тайное поползновение лучевого тепла по мягким плотным коврам - холодили чужой устроенностью. Ещё, вдруг вынырнула Грация с наполненными лекалами с разносом на оголенном плечике, затрусила диким предпочтением, неожиданно улыбнулась опечаленным глазам Любо, поймала давящий взгляд отяготивший её наличие молчаливой неловкостью; с усилием удержала разгруженную, позолоченную пластину и растворилась, исчезла оставив в глазах Любо свои лекала и улыбку. Скрывая явную похоть, он направил в портал камина покрасневшие, словно от сварочной дуги - глаза. Камин горел упущенным содержанием. От излишества в чужом доме спина дрогла крапивой исхлёстанная. Тяжесть собственной несобранности сдавливала виски.
— Пантюша, мне нужна половина нашего давнего остатка, - сказал Любо, желая освободиться от скованности своих мыслей.
— Вижу, как ты укатил соображениями в тупик — Кичик, врезал металл специального штопора в рыхлую древесину бутылочной пробки, лениво, с перерывами, напрягал лоб — закупоренную посуду открываю лично, пояснил он, – люблю, когда чмокают.
— Пусть чмокают, Пантюша – заросшие скулы Любо заиграли категорично, - я не в том настроении, когда нужно забывать прерванные сроком намерения!
Прикусывая постоянно влажные, чмокающие подобно пробкам губы, Кичик наполнил винные бокалы кровяным вином:
— Я вот что, для начала, хочу предложить тебе хорошую работу…
— Невозможно! Нет хорошей работы, чтобы не была занята. Совсем чужой человек тоже хотел дать хорошее начало, но мне скучно в пустоте чужого дела. Ты знаешь, что я ни на кого не работаю. Где хорошо там обязательно кто-нибудь есть. Если войду в твоё дело, - куда мне тебя деть? А ты, вижу, Пантюша не ценишь моё усердие в общем начале!
Загрустивший Кичик заиграл крысиными зрачками, наклонился над бокалом вроде бы вину говорит:
— Когда я увидел, как ты постарел, подумал, что мыслями изменился, а ты всё тот же серый волчок, как в детстве, даже твои гречишные волосы серыми сделались.
— Ничего не поделаешь, приходится самому себе цену по определению ставить, тебя Пантюша, я тоже ценю, вернее, оцениваю,- как хорошую собаку, например, - тоже уважение!
Кичик долил остаток бутылки в пустой бокал Любо:
— Ладно тебе, давай выпьем, а то вижу, ты ещё и душой засох, тебе сухость свою распарить надо. У меня сауна натоплена…
— Если с той, что приносила… очень даже можно.
Кичик вобрал мокрые губы в глубину рта, сделал усилия гладко улыбнуться, посмотрел, на Любо сквозь томящийся наполненный объём бокала и сказал:
— Давай выпьем за здоровье!
Любо поставил вино на прозрачный столик:
— За здоровье пить не буду — сказал он — зачем мне здоровье, я им наполнен, мне мечты не хватает, за мечту выпить можно - её у меня нет, и постарел я, от отсутствия предстоящих событий.
Кичик принялся вытягивать новую чмокающую пробку. Любо наклонил ухо - над стеклом, казалось ему тоже интересно расслышать, как отторгнётся закупорка томящегося вина. За плотными портьерами убегала ещё одна ночь поздней осени. Одна голова думала – всё таки человек явление хищное, другая, находила в мыслях людей - травоядные рассуждения. Горлышко бутылки зазвенело…
— Как сейчас баба Панагия? — спросил Кичик, — знаю что ногу ошпарила. Заживает?
Любо надвинул  брови над пьяными глазами, он попытался состыковать сказанное со смыслом убегающей от него памяти…
— Ты как давно был у нас на хуторе? — Пантюша помешал ему уловить детство.
Расшатанные вином извилины мозгов переплелись с тупым восприятием ускользающего от него времени. Любо закрыл глаза, чтобы увидеть даль хуторской юности. С тех пор как забрали в Армию, он на хутор не возвращался.
— Родичей на базаре повстречал, рассказывают - хутор обезлюдел, никого не осталось. Я тоже лет пятнадцать там не был, кому нужна пустота…
Любо видел перед собой, говорящие, потное лицо Кичика. Дом шатался…. Вялым, замедленным движениям он поднялся и ощутил, как вино устало взбрадило осевшую от родового безразличия кровь. Перебарывая, мрачный пульс вен, он напряг ослабевшие мышцы, чтобы распорядиться телом. Остатком необходимой мысли пожурил томящуюся в организме волю, вышел на улицу и направился искать выход своему забредшему в тупик началу.