Затерянный хутор глава 5

V. Сиделки.
С подзабытым волнением, с невразумительно колотящейся страстью, Любо вошёл  в знакомый тоннельный проход стеснённого двора. На коротком пути по холодной полуночи, - от вокзала, до раздражавшей его хаты, в разных притаившихся улицах, ему повстречались три молодые женщины, убыстрённо стучащие каблуками по предназначению своей участи. Попробуй, предложи каждой дальнейшее упрощение суток, - непременно встрепенётся мрачным воображением страха; за надёжность заблудшего состояния ухватится. Сама же, колотит от какого-то равнодушного бодяка, что прошёлся рашпилем по душе. Стучит по мостовой, на другую сторону улицы перешла…. А разоделась со страшным для сумрака вызовом. Вообще, какая-то неуловимая таинственность застряла в строениях Молдованки, - тут все девушки ходят с породистым  предназначением.
 Так, зло скрёб впечатлениями Любо, думая, что таки Мотя точно сказал: в здешних подъездах метан не пропадает. Заряженный запасом враждебной необходимости, Любо скрежетал по лестнице, вытягивая тяжесть ноши, он ожидал скрытый непорядок в квартирке, где держал временное преимущество. Покажись впервые этим подругам в расшатанном порыве обстоятельств, они непременно заиграли бы воображением недотрог, как те случайные женщины в поздней пустоте улиц. Хорошо когда узнают сомнениями сердца. В сером тумане окошка, застряли две прильнувшие удивлённые головки. Проходная кухонька вдруг неожиданно зажглась визгом просторной излишней радости, Мила и Шура повисли на шее вернувшегося явления в их заблудшей радости. Игриво затаскивая Любо в комнату, они окончательно отпружинили ужатый настрой его старых сомнений.
— Делаем ужин души, — сказал Любо, указывая на тяжёлую сумку и большую канистру.— Где рыхлые битки и утка в утятнице с картошкой? – ни для них ли томится в ёмкости белое вино!
Новый, ещё более резкий визг, притопывания оголенных ножек заиграли по полу комнаты… Ножи, сковородка, противень, отбивной молоток, - вся кухонная утварь пошла, двигаться, всё наполнилось нетерпеливым ожиданием подзабытой гульбы. В накалившемся углеродистом металле шкварчала упитанная свежатина; она подавляла вкусным испарением приличия выдержки, выползала аж во двор, когда все прочие окна двора, таили в темноте положенную тишину ночи. Спящие в жилищах люди, наполнялись запасом бдения для дневного труда. Угловая, тесная квартирка потеряла нужду брать силу ночи для трудового напряжения в день. Насытившиеся беззаботные организмы не имели желание делить сутки на норму выработанного поведения, они жили распорядком личной потребности для не устающей страсти воображения. Когда остатки из большой канистры, выцедились в мутные стаканы, а немытые ложки поскребли опорожненный казан, все поняли: время сытого наполнения желаний – закончилось. Любо привычно прошёлся ладонью по заросшему, озаботившемуся лицу. Сообразил, что без остатка израсходовал Валину половину гостинца; решился сообщить ей, что спешит вернуться к неходячей бабушке, ещё посмотрел на беспрерывно напрягающуюся под просевшим перекрытием стойку, и сказал умятым подругам готовиться для хутора.
— Мы твою бабушку уже полюбили, — отрапортовали будущие сиделки, собираясь в новую жизнь.
— Но-но,— пригрозил Любо,— без увлечения, вы и бабушка – это различные орбиты.
— Вот увидишь, она нас тоже полюбит.
— Мне предстоит Кичеку расшевелить память…, Вале сообщение дать, потом уточнить движения вокзала — объяснил распорядок времени Любо — а вы трусите ляжками собирание.
При упоминании Вали, Мила глянула в пятнистое отображение зеркала, сморщила гримасу скучному отражению Шуры и обе вдруг захохотали…
— Я же вам указал — повторил Любо — в отношении моих родственников никаких насмешек.
Причём тут насмешки, — смеялись девицы, — мы, просто хохочем от избытка волнения…
Автобусы уже много лет отправляются в нужном направлений без изменения распорядка времени на Главной автостанции. Расписание при загрузке пассажиров обязывало водителя быть в точное время, получить от диспетчера отправной лист, и вложить в возвратную копию установленные рубли. Дальнейшие технические увязки были накатанным делом водителя. К его удовольствию, три опоздавших пассажира сели в автобус уже после отъезда с подотчетной платформы. Они сразу уснули. А за малым остатком движения до конечного пункта - сошли в зимнее поле, вынудив остающихся задрожать от внезапного холода.
— Многие, что со мною росли бесколёсными, теперь вертят рули иномарок — сказал Любо пешим спутницам, показывая мало хоженую, затаившуюся дорогу, по которой придётся идти.
Перемена места обитания привычное состояние для женского поиска счастья. Девушки вглядывались, впервые в жизни, в безлюдную пустоту земли. Уснувшие поля кололи восприятия неожиданной скукой. Любо наклонил голову под наполненный личными женскими вещами баул и двинулся, зная направление пути. Когда дорогу знает один, за ним идут многие. Две женщины шли очень медленно; в силу слабости привычки ходить по полевым дорогам, и из-за такой ненадобности в предыдущем образе их жизни. Когда менял плечо под ношей, Любо обнаружил, как далеко ушёл от подруг. Раздражённо подсвистывая, вертя ладонью завихрения, он указал им нужную быстроту ходьбы по этой дороге.
— Каблуки… каблуки… — кричала издалека Мила, изображая расшатанную ходьбу сапог, — там кроссовки вмещены…— она показывала на баул — Моя обувь!..
Шура тоже шла на каблуках. Любо опустил вещи в сухую траву, вырыл Милину обувь, крикнул Шуре, что купит ей удобные резиновые галоши, и пошёл расширять промежуток, увлекая отставших, в неизвестную им дорогу.
— В этих местах много зайцев и лис, - громко сообщил, Любо, продолжая, удалятся в пустоту безлюдной степи, - тут волнения живут под землёй.
— Не спеши! — крикнула напуганная усталостью Мила. — Я волков боюсь!
…Когда вынырнула низина хутора, Любо сбросил мешок, сел сверху и стал разглядывать работу времени. Никто не знает, что такое время. Время в нас, и мы во времени – говорит Левски. Двадцать лет времени рассыпали хутор. Иногда, у Любо это всегда случалось летом, на базаре, он встречал двух женщин очень похожих друг на друга, - одна молодая, другая старше. Глядя на старшую, - он видел, какой она была двадцать лет назад. Глядя на молодую, видел какой она станет через двадцать лет. В промежутках таких соображений ему казалось, что он видит: - время. Две непохожие женщины, едва передвигая уставшие ноги, подошли к Любо. Они уставились в опущенную под ними долину.
— Это твоя деревня?.. — спросила насмешливо Мила.
Любо полулежал, - разжёвывая травинку. Ему не хотелось раздражать, свои рассуждения. Мила вдруг громко засмеялась, потом у неё закатилось нечто вроде икоты, снова смех, длинный истерический хохот, её всю затрясло. Любо поднялся, сдержанным ударом двух длинных средних пальцев, он свалил припадочную в грязь земли. Над хутором снова зазвенела тишина…
— Не надо смеяться там, где я парубковал! — сказал Любо и стал спускаться вниз по бывшей просёлочной дороге.
—… Ой, ой, ой, как вы к нам добрались? — встречала гостей Реня, досадуя на дорогу,— а что это пальто у тебя грязное, она стала вытряхивать грязь и траву с Милиного пальто. Мила тоже принялась выщипывать сухие колоски осота, прилипшие к каракулям.
— Упала случайно… — сказала Шура, всматриваясь в красивую доброту женщины, что старше на два десятка лет, и уверенно знала, — такой быть не хочет.
— Устали наверно, конечно устали, к нам добраться одно мучение, тягость, ещё та - предметная. Проходите в дом, раздевайтесь, пообедаем вкусненько, ещё бы… проголодались, по-настоящему. Рассаживайтесь, кто – где хочет.
— Что-то помочь? Я могу…— предложила Мила.
— Ой…й, отдохни! Приляжь, лучше, с непривычки - и по слякоти вдаль. Я всё сама привыкла…
Реня вышла шуршать, снаружи застучала посуда. Мила разместилась у окна, обиду свою вернула, домашнюю разнородность пернатых стала изучать. По двору птица: порхала, переваливалась, трепетала, надутая ходила.
— Индюк! — сказала она громко комнатной тишине.
— Что?! — переспросил Любо
— Индюк, — повторила Мила, показывая в окне большую напыщенную птицу со свисающим красным сморщенным подбородком.
Вошла Реня с множеством тарелок…
— Как бабушка? — спросил Любо, перебивая, главным, её переживания за гостей.
— О, да!— повторила вопрос Мила, — мы очень переживаем…
— Ничего, заживает потихоньку. Знаешь как старые люди – нетерпеливы, хотят быстроту жизни вернуть, у них боль от стона души. Ей Любо бесконечно люб. Пока не приезжал, жила с притуплённым восприятием, теперь волнения с собой заберёт. Я ей объясняю – не всё так просто, город не хутор, там и атомная бомба не разберётся.
— Да, да…— Мила взялась нарезать хлеб,— на самом деле, пока согласование добудешь, справки – главки, вам объяснять не надо.
— Ещё бы, дочка наша – молодая мама, у неё отпуск по уходу. Столько бумаг и без толку. Ой, у меня такой внучек, я не могу, - такая лапуся, как поеду сперва его всего исцелую; потом с дочкой и зятем здороваюсь. Она – мне: «мама ты нас не замечаешь». Я говорю: «вы мне уже не интересны». Не представляете, как я люблю маленьких детей, вот – не дождусь, когда приедут. Сергей позавчера к ним ездил, возил всякое. Я, ему завидую: ты внученька видел. Ой – не дождусь…. У вас тоже наверное малышня.
— Всё в предстоящем… Успеем, время есть,— ответили с сухой задумчивостью гостьи.
— И то верно, — согласилась Реня,— что вам, вы молодые. Давайте, как говорится, - за знакомство!
Она пригубила вино: на меня не смотрите мне пора хозяйство кормить, не то оно меня съест. Птица вольной ходит, клюёт всё подряд, а копытная братия взаперти. Время своё знают, на пустые ясли орут, особенно корова – стельная.
— У родственников наших, тоже корова была, — похвасталась Мила, — меня мама, ещё ребёнком, в деревню возила. Корова та, меня очень полюбила, я с телёнком её подружилась, он всегда здоровался — головой махал, и без меня ни шагу…
Реня неопределённо осмотрела накрытый стол, про что-то забытое подумала, поднялась, чтобы принести. Паштет печёночный принесла:
– Вот, натираю, когда птицу забиваем. Сергею очень подходит с его зубами.
— А вы Реня не готовите налистнички с ливером? Я вас научу – обещала Мила, - я их оболденно делаю. Килограмма два ливерной куплю, мои подруги  обожают ко мне на налистники приходить, они без ума от них. Вообще у  меня знакомый мясник на привозе, так он на праздники мне такую классную вырезку оставляет, вы себе не представляете, - с килограмм. Я ещё покажу, как «шею» готовить, знаю, что кушать ни приходилось…
— Ой, спохватилась Реня, у меня вода на огне. А вы не спешите, успеем. Я в хлеву, если что  надо позовёшь, - сказала она Любо и вышла.
Тоном милой снисходительности, вслед закрывшейся двери, Мила заключила:
— Деревенская женщина,— сразу видно. Люблю деревенских, они щедрые. У меня тётка, тоже, как поедем на село – пока вкусненько не покормит, - не успокоится. Она всегда нам так рада. Когда приезжаем, мы обязательно тюльку привозим, нашу – одесскую. Она без ума от нашей тюльки. Мила наполнила стаканы вином. – Две большие разницы, это вино, и то, что ты привозил, – сравнила она, облизывая губы, и положила порожний стакан.
— Вино, то же самое – дурра!.. Это прямо из бочки, а то пластмассу выщелачивало в канистре. И не забывайся, я тебя предупреждал, - приживаться без борзоты. Поднялись! — скомандовал Любо — к бабушке идём.
Шура встала, оглядела все стены  комнаты, спросила:
— А где тут одно место?..
— Выйдешь во двор, сперва вдоль всех строений пройдёшь, за скирдой - дорожка тянется, там стоит половник, за ним ещё… в общем сама найдёшь. Только недолго! — потребовал Любо.
— Идём, — поторопила подругу Шура.
— Куда? Шура! Ты что… — Мила сморщила недовольное, порозовевшее лицо,— я ступни свои искалечила, двадцать километров истязалась в грязи, измотана до бесчувствия. Женщина сразу поняла, а ты всё не сообразишь; ещё пострадала ни за что!
Мила, охая, уложила расколоченное грязью и вином тело на застеленный диван. Уверенная, что больше никто не посмеет мешать её замученной усталости, она принялась засыпать.
— Правильно, пусть отдыхает дивуля, — сказала, внесшая запах скотного двора Реня.
Она накрыла Милу одеялом.
– Умаялась бедняжка, непривычная, вот наша жизнь – мучаемся, и людей принуждаем…
Реня проводила Любо с Шурой до середины скучающей улицы и пошла обратно:
— Управлюсь быстро и тоже приду, сказала она, - быстро подтоплю печку, а то продрогнет сердечная.
— Я такую дрожь ей устрою, что мигом вышибет лихорадку — обещал Любо, выговаривая скованные слова сжатой челюстью.
— В таком состояний к бабушке не зайду, — остановил он Шуру, — идём к речушке, у старого колодца посидим, я там детство повоспоминаю. Воон там, за тутовой рощей широкая расщелина тянется – Кулак поле называется, я там тёлок пас, не как вы, а настоящих. У меня ещё конь был, норовистый – молодой Горчак. Носился плавно, седла не надо, накинул ему на спину фуфайку и вперёд с кузнечной саблей на подсолнечные головы беляков. Будто бы красный командир, гоню яловую армию на водопой, а по пути отлетают фиолетовые бутоны наглых бодяков – то бледнолицые пришельцы от будущего вреда отсекаются… Фильмы в сельском клубе шли - без пустоты волнения, нескучные.
Шура шла, скучно зевая, хмельные, округлившиеся красные губы красными ногтями прикрывала. Подошли к свалившемуся дереву, рядом рассыпавшееся, заросшее горнило колодца притаилось. Любо сел у комля.
— Ты, Шура не по делу зеваешь там, где я мечту носил,— сказал Любо, вглядываясь мутными синими глазами в далёкую синеву дня; и замолчал, подавляя свою зевоту.
Ему казалось что призванный, много лет назад, быть камнем в крепости предков он вывалился, из-за ненадобности. Давно свои черви рыхлили почву, для окрепших далёких, и позвали их совместно нести закрепощение чернозёму, дабы безмерно насыщаться в этой земле, а он стыл и невольно растерял суть своего призвания.
Теперь разочарованный остаток осиротевшего хутора двадцатью одним глазом пристально следил за движениями Любо. Люди понадеялись найти приют для  измученных сердец, решились приспособить полезность своей жизни для оглупевшей вокруг пустоты. Вернувшийся существовать, для бабушкиного выздоравливания, он уловил в мыслях остальных, своё значение для их надежды.
— Правильно думаешь, — одобрил его понимание Сергей, — давай вместе разрастаться, а то окружённый стариками, подумывал перевестись на их положение. Всякое омоложение пропало. Разве, что Алла, внучка косоглазого Рябого снова возвратилась.
А внучка, Алла, таки поубавила терзающие её состояние заботы, она заимела увеселяющее общество с Шурой и Милой, и всё ещё побаивалась мрачноватой деловитости Любомира. Убоялись Любо и малорассудительные хапуги, прежде извлекавшие выгоду из наработанного остатка уморённых рук. В один из морозных дней на хутор подъехал беспрерывно озабоченный наглостью Афоня Крупный. Пришлось его избить… Тревога случая, заставила Сергея спать с ружьём. Городская братва взялась разъяснения искать. На стрелке, Любо определил их, как «рыхлая мелкота». Они его, хоть и не авторитета, но считаться не мешало бы. На такой неопределённости и разошлись.
— Ха…а! — воспрянул остаток хутора, — вот это внедрение порядка, самая настоящая - ин… новация.
— Достану-ка, я себе другого коня, порезвее, — решил дед Георгий, — а то извозу потребного накопилось, до безумия.
Стараниями дней и Любо, бабушка уже поднималась, могла слезать с кровати. Две разные ноги получились у неё, одна морщинистая старая, другая старая и совершенно немощная. Любо не ослабляет беспокойство, и бабушка довольна уходом; всё никак не разберёт – кто жена, а которая свояченица. Сиделки только смеются. Реня тоже недопонимает плечами. Любо, тот совершенно молчит, занят работой зимних дней. Для будущей нужды в зреющих продуктах заботится. Сергей по изморози, распахал гектары оставленных огородов. Привёз циркульную пилу, и всё дерево, что без пользы гнило – пошло на дрова. Весь сухостой мотопилой свалил. Негодный хлам, вся трухлея, две сутки горели в овраге. Всё что мешало обновлению хозяйственного начала – сожгли.
— Без костра порядка не будет, — говорил Любо подвязавшимся помощникам, чтобы не сомневались в полезности огня, — если не знаешь для чего вещь, - пусть сгорит! Тут обдумыванию повод не надо, - мы не инквизиция!
Пепел раскидали под стволами старых плодовых деревьев для обновления их силы. Не хватившие деньги для резвого коня деда Георга - тоже доплатил Любо. Дяде Герасиму помог перекрыть старый стодол, чтобы сено его литовки сухим сохранялось. Всем хуторянам дрова напилил – для тёплой зимы. Словом приезд Любо порадовал не одну бабушку. Приунывшие от неопределённости люди, снова обнадёжились полезными отношениями для своих, слабых, уставших производительных сил. Только длинношеий дед Прокоп ходил угрюмым, он косо выглядывал из-за уцелевших плетней вдруг вторгнувшийся шум, морщинил рябой подбородок и ворчал рассуждая:
— Тоже мне вальщик с лесоповала. Давай, говорит, спилю твои сухие тополя. Я и сам их порубаю топором, не надо мне твоя « Дружба». Хоодит, из-под чужих строений - камни, пиломатериал выдёргивает, крыши, фундаменты рушит. Ему кирпич надо, стропила, черепица надо. С Панюшиного дома всё снял, окна и двери выставил, одни стены саманные остались. Свинарник строит! Что твоё разве?! Стоит, валится, пусть валится. Чужое! Бросили?! Ни трожь!!! Может старый режим восторжествует, повернётся время, вернутся и люди. Сам же вернулся, что тогда народ застанет? Твои свинарники! Деед его был такой, тот одной маслиной наедался, керосин пролитый лизал, яйца весил. Кавуны, аж на шоссе ходил торговать, в мешках - спиной выносил. С корзинами, что плёл, в города тащился - на сбыт. Арбой вывозил. Годами навоз гноил,- огород для урожая насиловал. Земли накупил, чуть ли не сорок десятин! - немного коммунизму не хватило, что бы раскулачить. И этот, гляжу такой же, подбирает всё, где лежит. Понапривозил, навербовал людей, что бы надурняк ему работали. Знааю я их породу… Бабушку пришёл глядеть, ведаю, на кого он поглядывает…
— Бабушка! — решил, обрадовать бабушку Любо, — хочу колодец наш расчистить, а то постоянно к дяде Герасиму ходим, его вода солоноватая. У тебе дождевая набиралась, нам не хватает; видишь год, какой пошёл, – ни дождей, ни снега. В нашем колодце, помню, вода важная выбивала, сладкая вода.
— О го оо,.. — простонала бабушка воспоминанием,— из нашего колодца с других сёл приезжали воду набирать. Отец копал, камни для обкладки аж в Катлобуге бил, волами тащил, пятьдесят подвод. Смотри Любчик,.. смотри миленький,.. ты же слышал, как деда засыпало. На праздник копали, нельзя было; вода сочится начала, и рухнуло. Праздник большой был, грех. Снова он мне снился, как гляжу на тебя…
— Не страшно, — перебил Любо старые волнения, — я только ил выгребу, шурф обложен добротно, никакого риска. И праздники не предвидятся никакие. Не для беды живём.
Два дня Любо подъёмный ворот мастерил, с двумя рукоятками сделал. Вёдра жестяные отбил, цепи выискал крепкие. Во всех выморочных дворах, нужное находил. На стальной вал, бревенчатый барабан насадил, - тонкомер.
— В общем, вам не тяжело будет вертеть, — сказал он своим помощницам.— Ил, с которым бадьи будут вылизать, сваливать на кучу у ивы – сапропель, я им растения раздабривать буду.
— Мы коффе своё ещё не пили,— сказала Шура, выглядывая мрачнеющую Милу.
— Ладно, пейте для энтузиазма и что бы знали, голубки мои, большая работа - начало раннее любит.
— Голубки…, что это на него с утра нашло,— удивилась Шура.
— Крутильщицы нужны, мотальщицы — язвила Мила — энтузиазма захотел, вот и подлизывается. Борнаса брать не хочет – у него свиньи. Ему свиньи - нас дороже. У Миши и Кривого, говорит, своя работа. Как будто бы мы своей работы не имеем?
Подошедшим к колодцу, по утоптанной тропинке, женщинам Любо обнадёживающе сказал:
— Восстановим колодец, тут кофе будете пить. Добротную горловину с площадкой, из долговечного бетона уложим. Увидите, какая тут красота зашумит весной. У колодца под тенью ив сколотим мощный низкий стол, стульями будут пни, что выкорчуем. Очаг растопили, достали журавлём воду и с дымком кипяточек взбурлили, - не более трёх бульбочек, иначе вкус испортится, - водичка живой должна остаться. Чаёк с забрусом вприкуску, обомлеешь. Ручей ниже, - плотинной перегородим, пусть озеро образовывает. На берегу баньку срубим, настоящую! Даа…, — Любо правой рукой размял мочку левого уха, — сапропель как я вам сказал, у ивы, в одно место. Значит, первым делом, меня в колодец опускаете, я одной ногой в ведро, за цепь держусь, вы плавно ворот раскручиваете.
— Не удержим! — сказали, одинаково измученные колхозным видом, по хуторскому одетые горожанки.
— Удержите, — заверил Любо, — я вон тот гарманный камень одной рукой вниз – вверх крутил для проверки момента, а в нём весу больше вас обеих. Начали!..
Под скрип ворота, со скрипом перемалывая навыки слабости, зазванные городские сиделки, принялись исполнять назначение - чистильщиц заиленных колодцев.
— Идёт, как задумано, а вы прогресса сторонились, боялись ход историй раскрутить! — кричал со дна Любо.
— Что он хочет? — не разобрала Шура.
— Его спроси, зачем меня подписываешь, — стонала под тяжестью груза Мила,— ты же слышала, весной кофе будет с бульбочками, я что дурра до весны тут морозиться; пни ему корчевать буду…
— Крутите! Чан поднимайте — гремело снизу…
— О! Снова орёт! — ржаво сказала Мила, и женское звено надавило на воротки, наматывая ржавые звенья напряжённой цепи.
— Фу…у — морщились они на вновь вылезшую грязь, — с каждым разом всё более, вонючий кал.
— Нам химзащита нужна, а тут варежки штопанные…
Волоча полную бадью полезной грязи, женщины запутались в растянувшейся цепи и свалились, утопая в расползшуюся жижу…
— Что так долго?! Чан опускайте! Ведро, бадью давайте! — гремел со дна искажённый голос. — Вам же разъяснили технологию: полный отцепили, пустой прикрепили; пока наполнять буду, - вы опрокидываете.
— Академик навозных технологий, — скрипнула Мила.
Снова, только скучный скрип ворота в ушах, вонь сероводородного осадка под носом, и стоны от грязной омерзительной работы.
— Что ты ворчишь беспрерывно, — сказала, пыхтя под тяжёлым чаном Шура,— сама напросилась ехать. Давай Шура развеемся. Вот и развеивайся мулью вонючей.
— Не по…оняла?!. — Мила опустила ношу. — Кто говорил: лежачая больная, нужно ехать. Сдалась тебе эта больная. Тётя Реня и без нас справлялась.
— Миллаа! Ты же не смолкала: бабулечка, бабулечка, мы тебя любим, мы обожаем, руки ей целовала. Женщина уходом хвалилась, мне говорила, какая ты прямо золотая, а то…, я ли не знаю…
— Слушай,— перебила подругу Мила, и заулыбалась,— а может в этом дне, золото скрытое найдём…
— Найдёшь…, Любо прямо, обсыпит им нас, если оно там и зарыто даже.— Мила замолчала, помрачнела снова.
Стук, звон, скрип, дно колодца уже в твердь белозерки врезается. Всё без нужды рассуждения движется. От усталого однообразия задумавшаяся, забившая взгляд в землю Шура ощутила сбой усилия, удвоившиеся давление железной ручки ворота, заставило её поднять голову. Выползающая бадья остановилась. Мила кинула грязные варежки у Шуриных грязных сапог.
— Крути сама! — сказала она зло,— сдался мне этот колодец в этой дыре, здоровье гробить буду. Нет, что бы как нормальные люди жить в удовольствие с отлаженными днями, в квартирке, где и газ, и вода, и колодец никакой не нужен. Три бульбочки с дымком…. Да горят синим пламенем все эти бульбочки! Как желаешь Шура, а я скидываю этот скоморошный наряд. С меня хватит! Старушка ходить начинает, дай бог нам на двоих столько лет жизни.
Мила сморщила пухлые, потрескавшиеся губы, плюнула в сторону приличной кучи ила, развернулась, выписала всем телом возмущение, и ушла по недавно утоптанной тропинке.
С загадочным недоумением, Любо кривил шею в светлый верх. Он долго смотрел на не выползающий чан, выискивал хорду, где не капала вода.
— Что случилось? — крикнул Любо в тишину полудня. Чан зашатался, и звонко увлекая за собой цепь, полетел на него. Любо прилип к слизким камням. Шлёпнувшаяся тяжесть обрызгала его струями взорвавшейся жижи. Он открыл глаза, протёр лицо; из светлой высоты в тёмное дно свисала шатающаяся цепь.
— Что там произошло?! — крикнул снова Любо.
Искажая голос, камни вернули пустой звук. Он дёрнул цепь, повис на ней. Ворот хило скрипнул, и цепь сорвалась, кольца закалённой проволоки ударились о плечи и голову. В плену грунтовой воды, холодная резина сапог сжималась, студила ноги. Вскоре от крика и переживания неизвестности Любо начал хрипнуть. Наверху только два полукруга неба разделённые бревном. Снизу вода уже сочилась за сапоги. …Подыскав босыми ногами, пустые швы в бесформенных камнях Любо вытянулся поперёк шурфа, нащупывая ладонями опору в кладке, он медленно стал выдвигаться наверх, выискивал длиной тела малую ось в овальных рядах дикого камня. Иногда он заклинивал устающие конечности в углублениях кладки, поочерёдно давал расслабление мышцам, и снова напрягался; медленной спиралью вверх, к свету дня. Пятна неба разрастались, истощали напряжение усилий. Временами Любо прислушивался к ложным звукам. Чудились шаги, вздохи, голоса, тарахтящий поблизости дизель. Он бесшумно зависал поперёк шурфа, звуки пропадали. Только скрип ногтей в камнях, и скрежет его зубов. Местами ряды камней совершенно округлялись, тогда Любо особенно ценил мастерство своего прадеда, он чувствовал на камнях следы его рук, они даже удерживали усилия Любо, чтобы не рухнуть на дно. Только вверх, никакой расслабляющей мысли, преодолеть всякое притяжение; усилие, ещё усилие, наконец, он хватается за развалившуюся горловину, переваливает замёрзшее тело за низкий оголовок, и ощутил необыкновенное расслабление, ещё он увидел яркую пустоту февральского праздника, недавно распавшейся Армии. Закрыл глаза, лежал и как никогда чувствовал твердыню земли, сползающий запах неба. Затем Любо спрятал босые ноги в мех военных ботинок и пошёл искать причину бесполезной траты так необходимой силы. Сдавливая противоречивые волнения, он в грязной мокрой одежде зашёл в бабушкину комнату. Она полулежала на спинке кровати; расплетала старый свитер, наматывая нитки в клубок.
— Бабушка, где они?.. — спросил Любо.
— Кричали, ругались, я не разобрала, уже…
Она ещё что-то сказала, но Любо не слышал; он громко закрыл дверь. Под холодным открытым навесом за домом сидела Шура, она сердито раздражалась сигаретой, и графином не допитого вина.
— Что за обстановка, какая беда случилась?!
— Ничего особенного,— сказала холодно Шура и испугалась своего безразличия.
— Мила где?
— Пошла домой, в Одессу. Ушла на трассу…
— Я ей покажу трассу, я уже один раз снимал её с трассы…
Уходящая в мир дорога дразнила волнениями юности, её пустота рассеяла всю колодезную усталость Любо. Преодолевая расстояние бегом, его продрогший организм разогревался разочарованиями судьбы. Где то на середине дороги у пересекающихся полос защитных деревьев он разглядел уходящее очертание Милы.  Гнать по простору степи, это не выкарабкиваться из шахты, не стынуть в неподвижном мёртвом бетоне, где только одна свобода – свобода слова.
— Видимость цели и дикая пустынная воля, вот удача жизни, — думал Любо нагоняя беглеца.
Он заметил, что прежде свисавшие в бёдрах брюки наполнились округлым напряжением на протёртых джинсах. Откормилась, на первичном продукте заключил Любо. Похоть первобытного действия забурлила в его разогревшемся теле. Наконец он нагнал её, коснулся объёмов обтянутых брюк. Кубы убыстрённого поглощения кислородной нормы покалывали лёгкие. Мила остановилась.
— Думаешь, не видела, как ты из лесочка выбежал,— она повернула голову в сторону Любо, язвительно улыбалась.
— Из лесочка!.. Пошла в лесочек!..
— Кудаа..? С меня хватит. Пусть Шура носки стирает, если ей подходит, а я себя городу возвращаю. У меня  друзья, подруги, без асфальта жить не могу. Сдалось мне твоё имение хуторское. Я, что колодцы копать нанималась!
— Пошла назад. Коза!
— Что… о!?  Свинопас деревенский! Пошёл ты…
Из раздразненной груди Любо выполз рёв, он дёрнул женщину за воротник, и ударом локтя свалил в землю…
…Потом, когда Мила показывала ссадины на теле и говорила, что мужик, ни за что, её покалечил, чуть не задушил, – Любо не верил.
— Врёт!— утверждал он.
А Мила ещё рассказывала, как он поменял облик, озверел, и она таки испугалась, что среди пустоты мира, где одни волки воют, никто никогда не узнает, где она закопанной останется…
Обратная дорога в хутор показалась Миле намного короче, чем в день приезда. Она бежала назад со стонущими причитаниями. Остывающий от гнева, Любо, шёл расслабленно, устало, он вдруг вспомнил, что именно с  этого места наблюдал как лиса, гналась за зайцем. Почему он тогда был определённо на заячьей стороне? Может то гнался бывалый лис…
Вернувшись, домой вслед за Милой, Любо застал во дворе плачущую Шуру.
— Не вой! — сказал он Шуре, — тебя бить не буду.
— Бабушка…, бабушка… — всхлипывала Шура. — Бабушка умерла.
Любо ощутил гнетущую тяжесть от излишней злости. Он вспомнил, что она что-то хотела сказать, когда он спешно захлопнул дверь. …Теперь он чётко видел её обычный, всегда тёплый последний взгляд.
— Идите, зовите Реню,— отослал он обеих тихо, и сам тоже пошёл, по ещё живым, дворам хутора.