Затерянный хутор глава 6

VI. Ужин
Уморённые жизнью годы таят благородство души, старый человек  не нужен себе, его истощённые вены пульсируют  затвердевшее  желание - сберечь самочувствие вызревающих людей; полнокровное трепетание над старостью, всегда полезно для уверенного состояния человека, оно содержит земное предназначение – несёт оживление миру.
После поминок содержащих упокоение бабушкиной души в сороковой день её ухода, как раз за неделю до пасхи, Любо сбрил отросшую бороду и отправил из хутора, на разговение постящихся живой, натурально откормленный продукт. Кичик прислал шаланду и деньги родному хутору. Маловыгодная сделка, заключил Любо, количеством тоннажа взял. Неважный получился подъём, вложению дармового зерна. Продал свиней, по стоимости дешёвого опта, разве…, без затрат на транспортный документ.
— Даже и не сомневайся, результат на сегодняшний день подобающий, — зоотехник богатого села Доллукив, не разделял сомнения Любо от живой сделки. Он говорил о чём угодно, только не о цене своей гаражной, почти новой, малоезженой, двух мостовой «Нивы». После трёхдневных праздников Любо с Сергеем торговали его машину. Явная заинтересованность вне дорожных  хуторян в вездеходе подтолкнула зоотехника, остановится на полтысячи больше, от задуманной суммы. Платили, уже повсюду шелестевшими, как выражался  Сергей: - зелёными «лодырями» Кровавой империи.
— Это как искреннее, уважение к товарищам по отрасли, — сказал на прощание зоотехник, — а иначе и не выкатывал бы, ещё не обкатанную премию – от бывшей столицы.
Теперь расстояние, в хуторском поле времени рассеялось, грузопереброски потяжелели, крестьянский хоздвор – значительно расширился. Прибивающимся в хутор работникам, Любо подыскивал применение по надобному интересу. Пьяницы, вороватые, ленивые, - ввиду производительной непригодности в новых отношениях, и их упорного нежелания менять привычки - отправлялись в свои прежние места умирать от отчаяния. Все кто задумал существовать в новом порядке, утонули в разно ветвистом зелёном море хуторского лета. Знойные дни радовали жизнь излишком энергий. Сорок градусов жары накаляли жужжание дня. Хотелось беззаботно понаблюдать за вечностью.
— Смотри Любо, предупреждал дед Георгий, лето перекатится, как солнце в ночь на Иванку – купалу, а ты хочешь социализм переиначить, пруд запрудить, и зимнюю жару в дровяном домике поместить. Где миллионы?
— Миллионы…, - повторил удручённый Любо, он давно посчитал  мелочь всех действенных извлечений, — мне до вымыслов Борнаса столетия понадобятся. У меня не Бессарабский банк реконструкций Земной орбиты. У меня хозяйство хуторского толка, - почти как при коммунизме. В своё новое лето, его хуторское хозяйство пополнилось количеством голов скота и выискивало умение практической давности, таящееся в привычках людей.
Пастух  с детства, Вася Кара, ушедший из семьи по причине отсутствия положенного единения, убедил Любо, подправить оставленную кошару Мирона, и поместить свою отару с отобранными дойными овцами. Он сказал:
— Территория пастбища не занята. Если мы не будем пасти траву родины, она усохнет без пользы. Чужаки решат, что тут не нуждаются в плодах земли, разведут на наших полях свои насаждения. Тогда мы, среди чужой культуры, станем усыхать как обработанные химией сорняки. Кого  я после буду пасти? Я не хочу жить без овец, или ты хочешь, что бы мы в травоядные превратились?..
Любо промолчал, но слова пастуха опечалили его. …Из-за  малочисленности стада, Вася не захотел содержать подпаска. 
— Я не Мирон, что бы помощниками обзаводиться, двумя дойками день отсчитывать, весь полдень у жены спать. Я подростком, за семьсот  хвостами ходил, и управлялся. Нынешним пацанам, три сотни не доверю. Собьют стадо в круг- кучу на пустыре и целый день – тень вылёживают, под сопение баранов высыпаются, что бы в ночь на дискотеке потащится. Всех овец отары, он в натуре узнавал, даже помнил, откуда каждая стадо наполняла.
— Породистая полусотня, что из племенного совхоза пригнали, полностью пригодная для разведения, — объяснял он Любо, — остальных как осенью нагуляют вес, вполовину к Грициану под нож гнать придётся, на колбасу. Для потомства не годятся, их зимовать без толку. Да, сразу было видно, что овцы бесплодные, ещё и коростные попались. Овца по хозяину видна, я это с детства знаю. Черёд удоя идёт: хорошие овцы – хорошо кормит хозяин, плохие…, знай - скряга. Вот весной тоже, когда торговались - самка  паршивая шла, а они уступать не хотели.
— Почему тогда у них покупали? — не понял Любо.
— Да…а…, жёны их больно улыбались, думал, как то ошибаюсь…
Хуторское замкнутое производство оправдывалось исключительно наличием беззатратных кормовых единиц, отдаленностью хозяйства от  революции – побуждающего налога, а также на выисканной переработке каждого продукта в законченный товар. Любо возил на продажу, сезонную брынзу, восемь сортов копчения, и запрещённую ветконтролем кровянку. Наименований куда меньше чем у Кичека, но без остаточной распродажи.  Забоем и копчением, занимался исключительно Грициан, давнишний приятель Милы, понятно моряк, он так себя и представлял:  Грициан – моряк. Законченный специалист по копчёностям, и разделке туш любого произрастания. Первой, о Грициане, вспомнила Шура, когда понадобился колбасник. Как раз в это время Любо уединился в обновлённую переустройством  и побелкой, обособленную  от людей и наружной погоды, глиносоломенную  с почерневшей камышовой крышей хату. В хате этой до развала системы жила старуха Чеботаренко. Теперь Любо жил с Анжелой, смазливой, раздражавшей всех девкой. Иных мужчин дразнили её удавшиеся места тела, шоколадные глаза и наклонности, вместившие какую-то замысловатую опрометчивость. Женщины, не выносили её снизу - доверху, они таили злобу преимуществу. Семёныч, Борнас и Чалан ходили с возрастным безразличием, что тоже имело своё определение, при наличии бесполезного человека. С появлением Грициана и установлений Анжелы, Мила надумала вернуть себе время содержательного отношения с Гришкой. Он когда-то собирался жениться на ней. Обычный ежегодный акт для его характера. Мила, к случаю даже образумилась. И надо же, Гришу немедленно отозвали в рейс. В какой мере это зависело от кадрового передвижения, возможно, знал Грициан. Его намерение совпало с появившимся тогда желанием Милы, стать зазванной для супружеского предназначения. Молва подруг, выдала в своём кругу необдуманное сомнение в пригодности Милы на семейство. Ей же хотелось уйти, зарыться в счастливую надёжность, чтобы через отобранного мужчину подсмотреть на чужое разочарование, на грусть другого скрытого одиночества женщины уставшей от бессодержательной изменчивости чувств. Она желала поместить себя в глубине тёплой удачи, чтобы вызвать зависть тех, кто займёт её место.
Шура, другое дело, она подружилась с Васей исключительно для социального самочувствия, – отношения в которых всегда находила законченный признак парного сожительства, без утруждения на поиск смысловой целесообразности. Шура не имела своего личного пристрастия, всегда усваивала предпочтения других, бралась за любую работу, если в ней нуждалось обстоятельство. Она была покладистой, и очень легко водилась – никогда не отказывалась выпить, когда наливали. На ней вся кухня столовой. Вместе с Милой, в цеху Грициана, она крутила мясо в кишках, которые тоже мыла, солила…. Ещё знала, где держать выпас овец, чтобы они надоили бидон молока, и обязательно обходили бодяки, чтобы семенами не набить шерсть. Шура, содержалась женщиной - очень нужной. Грициан, в колбасном цеху тоже нёс соответствие надлежащее, - работал сердито, прикрикивал на всех. Никому ничего не объяснял, а требовал нужного.
— Это не моё, - говорил он, показывая на всё своё производство, — я по определению – моряк! Грициан – моряк.
— А…ааа, — доходило до гостившего у Любо приятеля, — знаю с моряками знаюсь, свояк мой из Булгарийки, тоже  Иван – моряк. Может, слыхал?..
Или тоже, другой человек, двумя вытянутыми руками, какую-то улицу длинную показывает:
— Вот на выезде… пятый дом, справа, так там старый моряк живёт, у него машина – иномарка….
Оказалось, что в Измаиле моряков больше, чем в Одессе. Грициан, только морщится возмущениями.
— Ччего же они ббаранов  пасут раз мморяки, горячится он, да я иномарок этих мог накупить с десяток. Покатались два раза на лодке по гирлу Дуная, и уже моряки. Да знаю я таких моряков…. Забредёт со стадом коров до Чёрного моря некий неказистый говядарь, спустится к воде, намочит ноги, вернётся на скотный двор и уже кричит: «Я - моряк!» 
— Можно подумать, ты Магеллан прямо, вокруг света вразмашку на весле плыл, — сидевший за общим ужином в столовой Вася, хотел дать щелкан Грициану, но промахнулся, — забойщик, верю! Ловко у тебя получается,  даже я отстаю. — Вася наколол вилкой отбивную, наклонился, замялся, посмотрел в сторону Любо и добавил — …иногда.
— Дда я, я от «Атлантики» на ккитобоях ходил, ты хоть слышал про ффло… флотилию такую, — Грициан стал сильнее заикаться,  - ии…и вотт  именно, что вокруг света. — Он вышел из-за стола, снял штаны и потребовал от Васи: — читай, что написано!.. — На каждом бедре темнела татуировка: величественные корабли с названиями на борту рассекали волны… —Ччитай!...
— «Слава» и «Советская Украина» — прочитала, Мила не глядя. 
— Во!.. понял какие базы, флагманы – китобой охотились вокруг всего света, по всем океанам. А у тебя одни бараны в интересе.
Вася вытянулся на спинке стула, утряс всё, что было у него в животе, и хлопнул себя по животу:
— Бараны вот здесь…, и вон там лежат, он показал рукой в сторону кошары, а где твои кк…корабли?..
Как то дядя Герасим спросил:
— Гриша ты школько лет на море держалшя?
— Восемь…
  — А жена у тебе ешть?
  Грициан растопырил пальцы рук в землю,  большие спрятал за ладони, плавно поднёс запястья к интересующимся глазам Герасима и сказал:
—  Восемь! Было…
Возвращающегося, с девятимесячного китоловного промысла, Гришеньку всякии раз встречала мама. Она втолковывала ему сомнения насчёт новой жены. Затем, погодя, он расставался с женой. За время отпуска на суше находил другую, поселял жить в своей комнате на родительской квартире, и уходил промышлять. Если очередная жена удерживалась в зоне свекрухиного надсмотра, до возвращений Гриши, то он с календарной точностью в один год повторял расстановку предыдущего семейного обустройства. Восьмая жена, Натаха, уговорила моряка бросить плавание из-за заштормившей на суше обстановки.
Она приобщила Грициана к делу своего отца. Из океанского китового  мясника он переделался мясником животноводческим. Место у лучшей четвёртой стойки в правом ряду молочно-мясного корпуса на Привозе, было заранее им приплачено на два лучших рыночных дня недели. Заработок закрутился, неплохой. Отстроили дом в половине двора тестя. Пригород  Татарка!  – считай город! Отношения сложились проверенные, - с тёщей не очень, а тесть мужик военный. Бывало после базара, посидят они по положенному с Севостьян  Артёмычем, тот после, - давай жену разносить….
— Вот так вот тебе и будет, приговаривает Грициан, — если много тарабанить будешь  в следующий раз - снова напою!..
За четыре года хорошая копейка припала. Обстановка: мебель, ковры, хрусталь, шуба, золото, второе – третье. …Но заскучал Грициан по морю. Флотилию китобойную – утопили. Кое – как, возобновил он визу. Добился! Недёшево – так поставлено. Пошёл сухогрузом…,  в пути сообщили – новый балкер в ремонте нуждается. Загнали в итальянский порт, непригодным оказалось судно, по схеме, - моряков высадили. …Вернулся Грициан домой, ни с чем. Ему соседка, сразу сказала:
— Грицианчик — разуй глаза….
Он разул! Натахе воспитание организовал. Она:
— Всё кончено, до свидания, делиться будем.
Грициан взял топор и поделил всё на две кучи. Порубал: шкафы, ковры, диваны, кресла, телевизор, — всё, что можно разделить топором, – разделил.
— Выбирай любую половину, — предложил он Натахе…
— Ничего не жалко, — рассказывает Грициан снова, — только телевизора, он мне юность напоминал, приобретение с первой загранки, у нас такие, только вчера появились. Вот слушаю, иногда по телевизору выступают: - артисты, сочинители, музыканты, академики, певцы -  в общем,  шушера всякая, - диссиденты. Их спрашивают: «Какое  впечатление, когда первый раз за границей побывал?» Ты понял, — первый раз!.. А я эту заграницу, - вдоль и поперёк…  И что ты думаешь? Они, - ни про эстраду, ни про футбол, ни про порты ихние; все в один голос – колбаса! Пятьдесят сортов колбасы, сто сортов колбасы они видели, у них глаза закатывались от колбасы. Ты понял, какие они бобики дударихины. Колбаса первый удар по их мозгам. Мне тогда даже кажется, - колбаса Союз развалила. Соображаешь, какой народишко там сидит, прямо все в комсорги лезут, рядятся. Они на себя теперь, - элита говорят. Ты знаешь, что такое – элита?  А!?  Не знаешь?  А, это когда с Натахой колбасили, мы хряки и быки выбракованные  закупали в элитсовхозе. Вот там элита в тушах перезрелых производителей помещена, плотная, аж вымачивать приходится, и вес в колбасе держится, очень элитная прибыль. Весовщица, мне порядочную скидочку делала за мелочь наличную. Понял! Так вот и с Натахой, и здесь, я делаю шесть видов копчённой. Больше не бывает! Врубаешься!?  Всё-таки, мне кажется, свинина с говядиной лучше соединяется, вкус глубокий обнаруживают. Мы вот баранину вмешиваем, не то, полнота не та, ощущение падает, сочности той нет.
— Сам ты баран, Грициан. Мяса лучше баранины нет, овца кровь свою не травит. Секёшь, преимущество!
Шура прикрыла пальчиком Васин рот, запрещая ему говорить дальше.
— Успокойся уже, хватит  тебе об одном и том же, с кавармою своей. В осень выбраковывать овец будем, забой вызреет, наварим, наешься на каварму.
Шура убрала пальчик с Васиных губ и Грициану им помахала, чтобы без нужды не задирался.
— Овца запах беспрерывно содержит, сказала Мила, с брезгливым укором всему бессарабскому населению.
— Запах тут ни причём, — пояснил Грициан, — всё несёт запах, и у тебя Мила запах есть.
Вася звучно чхнул…
— Я вот ишачину в  сервелат пускал, на то приправа есть, - чеснок, специй кладём. А сто сортов, я могу аж бегом, всякую гадость напихаю в кишки, вот тебе и двести наименований для бобиков. Соображать не хотят. Развесили ушки словно хрюшки, им и всучивают всякую мерзость - элитную модификацию. А ты приди ко мне; я пни дробить тебя поставлю, у меня в коптилке дровишки подкидывать будешь, пусть дымок глаза пощиплет. Я тебе золотящуюся  филеечку, челыжек - что любишь - нарежу, где тогда твои сто сортов ночевать будут. Тоже мне: аты – баты депутаты – распродали наши хаты….
Грициан, заложил мизинцы за углы рта и свистнул, словно заблудших баранов  возвращал. От Милы подзатыльник уловил…
— Да, Грициан прибыль ощутимую несёт, думал Любо, — когда издалека уловил хуторской дым, — на базаре преимущество держим, товар не задерживается. Ещё скорняка бы хорошего отыскать, шкур накопилось, - одной соли тонна ушла.
Он свернул с крутизны укатанной сельхоз транспортом осенней дороги. Поехал по скошенной загонке кукурузного поля. Упираясь бородой в накрест накрытый ладонями торец каралиги, Вася Кара наблюдал, как приспособленные  травоядные челюсти выискивали в смятых стеблях задавленные в грунт кочаны. Под облаком цигеиской шерсти стоял хруст сырого зерна, что теребили подвижные резцы, шелестели подбираемые соцветия. Овцы наслаивались жиром, чтобы  пережить зимнее оскудение земли. Вася увидел как  вышедший из автомобиля хозяин, заложил под мышку блок с сигаретами и пошёл ему навстречу.
— Вот это успокоение дури, обрадовался Вася, а не то комбайнеров пришлось бы останавливать для закуривания.
На другом конце поля глухо молотили зерноуборочные «Доны».
— Не, мешало бы переговорить, — поддержал Любо, — ещё день – два и добьют ближнее поле, а у нас сапетка пустует, и амбар, что пристроили тоже без содержимого.
— Спрашивал я шоферов, что на извозе — сказал Вася, — глухота не проломная, говорят, силос ещё можем, а на счёт зерна - мулятся. Мол, социализм закончился, мероприятие – стрёмное; бывшие ещё не определились, а надсмотр приподняли, все левое прибрали - сами теперь  управляются. А, вот и он! – надсмотрщик. Подумал про собаку – готовь палку. — Вася указал, пастушьей палкой, на приближающуюся  бедарку. —Сейчас брюзжать начнёт на счёт засилья частной собственности.
Откормленный, калюный жеребец извергал пыль и пар, раскачивал  строгий полеводческий транспорт – одноосную колесницу, пробравшуюся в технический прогресс из тёмного прошлого. Натянутые вожжи задрали огненную, большегубую морду жеребца в небо. Приседая задними коваными ногами, конь вырывал и втаптывал, оставшиеся в бесконечных бороздах грунта скошенные корнезлаки.
— Пттрр…рууу…у! – прикрикнул на коня, а заодно и на всё поле, Мефодий  Мефодиевич, - не наигрался!
Вид у полеводческого бригадира сердитый, начинает по делу, сразу:
— Тоннаж никудышный  от этой нивы, — говорит он Любо,— центнеров тридцать с гектара недосчитываем, хуторская сторона одни обвёртки давала.
Он подозрительно меряет красными обветренными глазами хуторянина, удаляющуюся отару, и всё скошенное поле:
— Тут явное хищение. Разбираться придётся! — Жеребец горячился, передним копытом рыл культиваторные гряды, бедарка тоже недовольно скрипела рессорами.
— Мы пасём урожай своей земли, зачем чужаки его увозят, без них  убрать способны. Для того земля  нас тут породила, — повторил Любо услышанную мысль.
Взгляд бригадира ударился в огнеупорную синеву глаз единоличника, скользнул в сторону грязного автомобиля и пошёл дальше отскакивать пока не упёрся в высокий журавль колодца, где возле стола заставленного арбузами и виноградом не здешняя женщина с распущенными белыми волосами, мыла белые ноги, подбирая излишество ткани. Наполненное холодной строгостью полное  лицо Мефодия Мефодиевича, стало оттаивать. Любо беспрерывно следил за состоянием гладкого, краснощёкого, похожего на своего откормленного жеребца, бригадира. У колодца Мила умывала высоко оголенные ноги. Мефодий Мефодиевич сморщил нос, у него задрожали губы:
— Птр…рррууу… Стой! — он дёрнул вожжами жеребца, спокойно грызущего початок кукурузы. — Стой!.. Не наигрался!.. — Обтянутый упряжью в оглоблях жеребец,  гарцевал, словно кобылу увидел.
Рокот комбайнов пропал, вышагивающий за стадом Вася потерялся в нескошенных стеблях серого поля. Звон литых колокольчиков, и грубый стук стальных язычков в  кованном  жестяном  панцире погремушек висевших на оковалках овинов, тоже совершенно затихли. Беспрерывно рассматривая ладные ноги городской женщины Мефодий  Мефодиевич наклонился ближе к Любо и задавлено прошептал:
— Говорят их у тебя несколько…
— Вот эта…, у меня списанная, — ответил Любо тем же шёпотом, при всём их одиночестве  в тишине опустевшего косогора,— могу послать с тобой, чтобы узнала, где есть другое неубранное поле, а то ночи вытягиваются, нужно, потрудится, для одинаковости показателей уборки.
Бригадир приподнялся на вожжах, свободной рукой ощупал широченные штаны, затем шляпу, ворот рубашки; переместился - перекосил колесницу, поправил подстилку сиденья снятого с технического агрегата, и сказал громко:
— Зачем  сон такой крали отвлекать, я тебе из-под новых комбайнов завезу, что сразу теребят, самосвалами на бунт вывалю. Подсушил и в амбар, - не для глаз.
…Любо окликнул Милу. Не слышит, возится у стола. Далеко. Подстриженная земля расстояние съедает. Подъехать надо…  Любо пошёл к колодцу, где Мила накрывала, недавно введенный  распорядком, – арбузо-виноградный полдник. Она резала ломти жирной, последней в сезон свежей брынзы. Ещё не остывший хлеб дышал печкой.
— Ты плачешься всем, что тебя словно заложницу томят, будто бы тут, по уставу монастырскому живёшь. А Грициан?..
Милины глаза блестели настроением игривой переменчивости, она убрала с лица закинутые ветром волосы.
— Кому, это я плакалась? Причём тут Грициан…
  — Ладно, ладно… вон  Мефодий  Мефодиевич — зам агронома, мужчина отборный – нивами заведует, покажет тебе, где кукуруза ещё не убрана.
— Я, что учётчица… – зачем мне неубранная кукуруза?
— Ни тебе, так мне надо заготовительные решения иметь. Говорила, что страсть хочешь на лошади покататься…
  — Это говорила! — Её глаза вмещали загадочную лёгкость первого знакомства. Ласкаемые ветром волосы безобразно засыпали, укутывали её миловидную ветреность.  Ещё  Любо вспомнил, что по дороге у трассы горбятся накрытые бурты, убранного бурака. И сказал:
— … Ну, вот и катайся, видишь у агронома, какой породистый жеребец - не хуже хозяина.
Мила задумчивым взмахом головы, увела за спину волосы, выползающая пазуха вовсю обнажилась, она поправила обрез юбки, накрывая всё, что способна накрыть такая юбка, и сказала:
— Ну, что жж… пусть показывает видный агроном, на лихом коне… далёкие и широкие поля…
— То-то… Любо обнял Милу за талию, и махнул широкому наезднику, показывая на их улаженные намерения.
— Смотри, что бы собаки сыр не утащили, как уже было, дождись толпы, — предупредила Мила, — не то опять растрата непредвиденная.
— Обязательно, — обязался Любо довольный, что навыки старых отношений, взращённые в натуральном хозяйстве, приживаются.
Он подсадил любопытствующую над своим состоянием Милу, в пружинистое сиденье деревянной тачанки, и глядел, как бригадир оттянул доской бугор спины, косит: - толи он видел из далека своего пожелания. Ноздри на  красном лице раздулись, он встревожил головой наверх, как его жеребец. Сильно дёрнул уздечку, нетерпеливо волнующимися вожжами хлестнул коня, чмокнул громко, …и поплыла колесница, врезаясь в мягкую почву деревянными ободками. Обхватывая зашатавшуюся женщину за плечи, огромный  Мефодий  Мефодиевич развернулся и крикнул удаляющимся голосом:
— Бунтовую площадку – место вываливанию готовь.
…Оставшись сторожить полдник, Любо смотрел вслед объятию неожиданно решившегося вопроса.
— Ничего,— подумал он, - привычная… Мне состояние хозяйства надо удерживать без утраты привеса, без снижения кормового насыщения. Я крепну от растительности земли. Растительность – вот деньги Земли. Мне жиронакопления нужны, иначе ржаветь буду. Меня без смазки, мировая коррозия разрушит.
Любо мрачнел, из-за, когда то заползшей в его крови ржавчины. Смотрю, думал он, алкоголь коррозию ума порождает, хуторское равновесие расшатывает. Надо норму выпивки упразднить, а то полноценность будней теряем. Бедарка давно пропала, укатила как веселье вчерашнего дня, как лето с убранного поля. Порывы пыльного ветра наполняли глаза сорным холодом соображений, насупленное небо обворовывало надежду дня, дремотно скучавшие груды тяжёлых облаков подняли всю землю на небо. Любо протер ладонью  лицо, снял уставшие  искажённые мысли. Он услышал голоса идущих к колодцу новых хуторян. Не время выискивать крапиву думам; подпорченные разложатся в бесполезном существовании, либо подумал Любо, истомлённые сами начнут очищаться от уничижающей слабости.
Первыми за стол разместились строители подвала - Миша Лисюк,  Грабовой Жора и Тима Кривой. Миша от армий увиливает, прячется, не хочет служить. На подвале он старший, для него угадать норму выработки невозможно, он всегда опережает дни установленные практикой труда. Ещё Ваха Ворик с ними работал, но съехал, - не захотел сомнения своему малодушию потерять. Теперь они  втроём работают. За месяц должны разобрать шесть арочной кладки погреба, перевезти камень – дикарь на котлован, что экскаватором вырыл Сергей, постелить сплошное бетонное основание, выложить бутовую кладку стен и, заармировать нулевое перекрытие по горизонту опалубки. Для трёх человек с механизмом одной самодельной бетономешалки, и гужевым транспортом - срок предельный, если учесть слабосилие Кривого и выверенную медлительность Жоры, он кладку подгоняет с ненужной для подвала кропотливостью. Кривой, особенно доволен полдниками, можно сказать, он их выпросил. Трёхразовое питание не даёт его костлявому телу нужной силы при перемещений нестандартных камней. В дополнение к полднику он ещё выискивает рацион от одичавших фруктовых деревьев, и от сырых яиц с потайного гнезда, которые сносит косяк, чьих-то уток. Такими отвлечениями он очень раздражает Мишу. Сам Кривой, человек неопределённого возраста и расположения:  длинный, перекошенный, худой,  узкоголовый с оттопыренными ушами, лицо его, с одной очень впалой щекой урезанной при какой-то детской болезни. Как работник, он кадр малоценный, но без него скучно. Над ним все подтрунивают, разве что Маруся жалеет - носит ему молоко, а Борнас, спившийся учитель Борис Христофорович, вычислил, что Тима содержит не выясненный талант, поскольку его родная сестра – Донна Михайлова, очень выдающаяся певица старинных славянских песен, известная всему содружеству. К Кривому, безразличен ещё Грициан, он Грабового недолюбливает, подозревает в умысле выжидательном, гробокопателем его называет. А появился в хутор Жора Грабовой, между прочим, раньше Грициана. Его привела Алла, во время похорон бабушки Панагии. Ошивающийся без прокармливающего дела на болградском кладбище он напросился идти с Аллой помогать захоронению. В то время она держалась за одним рыжим из новой команды похоронного предприятия. Когда Жора  затесался среди кладбищенских камней? - сам не помнил. Но без его участия уже точно не проходил, ни один похорон умершего человека. Он знал, какие правильные измерения надо копать для могилы, сортировал грунт по цвету плодородности для соответственного возврата в яму. Говорил когда уже можно три горсти грунта бросать. Вообще, человек для такого дела незаменимый. Он лично заводил под труну прочные, вытканные специально для кладбища пояса. Имел навыки руководства медленным погружением ящика в дно гроба, обязательно четырьмя крепкими мужчинами. Иначе, соблюсти выверенный уход памяти в землю, невозможно. Грабовой, особенно хвалился этим своим умением.
—У меня, —говорил он,— не то, как Брежнева захоранивали, с таким грохотом, что аж Союз похоронили. Два человека ни за что ни удержат такую махину, каким был Брежнев. Я лично по телеящику смотрел эту процессию, вспоминал он, как только увидел, что к ремням всего двое подходят, заранее сказал, - непригодный подход. Так и вышло, не удержали, а не упустили бы Брежнева, может и по-другому бы пошло, не падали бы мы  неудержимо. 
— Да Грабовой! тебя не позвали…— опредилил вывод Грициан.
— А что?.. думаешь, не справился бы, я не трухлея поверхностная. У них там на Красной площади узко постановлено, мне один военный рассказывал, когда кремлёвским курсантом был, тогда Сталина из мавзолея выносили, перезахоранивали, тоже никак не получалось труну опустить, прыгали поверх неё, чтобы на дно могилы уложить… Допрыгались… В Болграде меня очень признавали, ценили люди совершенно!
На кладбище Грабовой, действительно имел расположение. Ему передавали одежду усопших, обязательный поминальный обед, куличи, бутылочка, рубли какие то, признание настоящее словом, жить можно, посреди мёртвых. Его озабоченное состояние всегда держалось соответствия горести обряда. Когда через тщательно отлопаченный холм, ему передавали за отошедшую душу  некую вязку, он глубоко замыкался в себе, принижал глазами тело до самой земли, его лицо застывало в горести от безвозвратной потери, вот, вот заплачет сердечный… Была у него, всё таки содержательного предназначения работа. Но досадное упущение на брежневских похоронах привело в кладбище организованную группку по ритуальным услугам. Они тут же упразднили всякое присутствие огорчения. Уход жизни, они переделали в коммерческое захоронение остывшего тела, да ещё, белыми перчатками. Хозяин ритуальной фирмы подъезжал на чёрной машине, всегда в чёрном плаще, чёрной широкополой шляпе, чёрных лощёных туфлях, и вытянутое холодное лицо как у трупа. Похоже, он никогда ни собирался умирать. Новый хозяин кладбища сразу обжёг Жору вечным льдом. Уходить от привычки дело нелёгкое. Жора как то подвязался прислуживать фирме, но слишком много внимания со стороны живых клиентов. Его убрали сторожем на еврейском кладбище – рядом. А там, погребения редкие, не протянешь от случая к случаю. Скучно стало, - обычаи не те. Ему объяснили, - когда процессия подходит к воротам, будут кричать: «Место, место, есть ли место?» Сторож должен отвечать: «Нет места! Нет, нет!» Его, конечно, упрашивают, дают деньги. …Ну, тогда сторож  делает исключение и предупреждает, что бы в последний раз их видел тут… Обычай, в общем, то неплохой, доходный обычай, давали денежку нормальную. Тут он, с досадой рассказывал: как то со старого кладбища музыка доходит, духовой оркестр – «Вялый цветок» выдувает, ну и что бы развеяться – туда пошёл. А там его все знают: куличи, бутылочка, пятёрочки, - такое дело, еле обратно к своим иудеям вернулся. Поминальное – на стол, и спать. Проснулся:  выпил, закусил,- помянул,  как говорится… и снова в сон. Проснулся – выпил…  А за воротами кричат, и кричат еле разбудили… Спрашивают: «Есть ли место?» Он будто бы ответил: «Есть, есть… - всем хватит…» Его, и выгнали подальше. Во всяком случае - Жора только жаловался, а насколько всё это точно, никто на хуторе не знал. После такого недоразумения, ему пришлось больше года жить в усыпальнице Ивана Никитовича Инзова. Здание, - сто пятьдесят лет содержащее мёртвый холод, - не могло согреть ещё живущего Жору, он неимоверно исхудал, ссутулился ещё больше, нищенствовал, побирался,… хорошо Алла подвернулась случайно. И неслучайно, на похоронах бабы Панагии его оценили, человек умение проявил – его оставили помощником Барнаса на свинарнике. Занятие, сказать откровенно, несообразное, для человека с таким благопристойным опытом. Хотя Христофорыч,  итого хуже, - учитель!  …Куда деваться? - смирился Грабовой – тут старые люди живут, - понадоблюсь, решил он. Как только Сергей вырыл котлован, и пошла жара по подвалу, Жора напросился выровнять диагонали четырёхгранной выемки грунта. Состругать неприличия ковшовых гребней напросился. Так он незаметно, посредством лопаты, к Мише в звено перешёл. За месяц работы на подвале Грабовой услышал от звеньевого - порядочно звуков. Миша оценил Сергея, когда при помощи тракторного прицепа перевезли камни. Выражением запрятанной улыбки Миша сказал: «Э… эээ… эх», — ещё сопроводил одобрение словом – «Так!» Всего раз проверил бутовую кладку – работу Грабового, тут он сказал: «Ммм…м?!.» Ещё, он два раза подборочной лопатой огрел Кривого по спине, когда тот вместо подачи раствора, грыз вынутые из-за пазухи овощи. Здесь, лопата шлёпнула…, Кривой взвыл…, Миша посчитал лишним,  что-то говорить. Надо отдать должное Кривому, он такое внимание к себе, хоть и посчитал не вполне пригодным, всё же учёл, -на будущее.
 Не мешало бы Мише жену подобрать, подумал Любо, пусть на хуторе  мастеровые дети родятся, селение будущими людьми удержать надо. За Марусю, Кривого отдам, он воспитанию поддаётся. Как наполним бочки новым вином, в новом подвале, надо свадьбы организовать, семьи образовывать для социальной надёжности в запутавшейся природе. Ключи от подвала только Атанас Семёнычу. Он человек – замок! Любо особенности дяди Атанаса, с детства помнит, в системе усталого однообразия он полезное упорство таил. Конюхом в бригаде работал. У него вокруг, - чистота установленая, с метлой постоянно ходит, коня не выпросишь, …а родственник. Если верхом охота, только на смене дяди Вани Крючка, - бутылочку вина, и гони подальше, катайся в Каланчакские поля. Когда тёти Любы не стало, дядя Атанас к сыну переехал. Славик, - друг детства, на военного думал учиться. Получилось, грузчиком в речпорту установиться. Пьёт. Отца кулаками укоряет. Семёныч тоже в порту уборщиком работал, его Любо случайно там встретил, поговорили, - …дядя Атанас ночами, хуторской дом бессонницей  обнимает. Вот радовался что вернулся, аж приплясывал, когда двор свой прибирал. От всякой помощи отказался, не захотел, вихрями ощущений делиться. Семёныч, человек режимной прочности, не может без совестливого утомления мышц пользу понимать. Когда ночью, корм скоту привозят, он прячется в глуши саманных стен, восприятие скрывает, не может образование прибавочной стоимости  усвоить. У Семёныча веер ключей от всех замков хутора. Он сам назначение замкам устанавливает, говорит, что в хутор народ образованный пододвинулся, сосредоточенность требуется. Он, не может понять, зачем Шура выбирает мякоть мяса, когда его в костях уйма. Мякоть не для кухни,  для товарного предназначения выращивается. Опять же, зачем хлеб покупать, когда его всегда сами выпекали. Всему объясняет выгоду Семёныч,- дополнительный обед, он тоже не одобряет. …Подошли другие на полдник, ещё - кто хочет. На брынзу, накинулись, тёплый  хлеб  расхватали.  Значит недаром Любо, тогда на ужине женщинам сказал:
— Учитесь, девочки хлеб выпекать. Бабушка за полночь вставала, месила, муку кукурузную добавляла, - хлеб сладкий, одним хлебом можно насытиться. Ещё малай пекла, милину, тыквенник, пампушки, вертуту - всё объедение…
—…Учитесь, девочки… — повторила Мила шёпотом, не слушая больше Любо, — разговорился… он, что хлебокомбинат запускать надумал,  пусть Анжела ему тыквиник печёт, у неё мозги из тыквы, с нами не обедает, ей видишь ли, в постель еду несут, Маруся – дурра, я бы ей занесла…а…
Сидевший с Борнасом в отдалении, на приставленной к большому столу лавочке, Кривой: сопел, шмыгал, чмокал, прихлёбывал. Тима Кривой задрал кабачковую голову, и тяжело пережёвывая, перебил хозяина:
— А сколько Любо, мне денег положено, и когда ты мне их выдадишь? — спросил он.
Все замолчали. Вася сухо проглотил, по привычке струсил телом преждевременно добравшуюся в желудок пищу:
– Плохо, что далеко сижу Кривой, я показал бы, что тебе полагается. Вижу на самом деле, тебе ещё и мозги укоротили, вместе со щекою. На тебя еда уходит незаработанная, ты положение своё тут, не оправдываешь! Ничего!.. себе!.. Кривой!?  Вот пацанёнок белый, что к нам недавно прибился, Вадик,- сирота, сколько ходил, пока мы его оставили. Дядя Вася, говорит, - возьми меня подпаском, мне молоко с хлебом хватит, больше ничего не надо. Думаешь, мне подпасок не нужен. Просто я пить бросил. Он мне при дойке, овцы в дойник подгоняет, и молока себе, сколько хочет, набирает. Шура! – Вася повернулся к Шуре, - А где он, почему  не ужинает?
— У меня поездка в город, помоет машину, повечеряет, - сказал Любо.
— Ну, и правильно, это его дело. А ты Шура проследи, что бы Кривой, не слопал всё, мальчик голодным останется.
Однако же, Кривой, - снова заводился Вася, набухшей от жёстких овечьих вымени ладонью, он сжал остаток хлеба, и сухарём положил на стол, —Положено ему… Ходил по Вайсалу бычки подбирал, полынь  сушил на курево… теперь, сигареты с фильтром заказывает, от папирос, видите ли, он кашляет. Я тебя кажется, вылечу. Сколько кадров стоящих к нам просятся, не вмещаем всех, а тут Кривой за столом сопливит, аппетит людям отбивает. Зачем Шура он в столовую вернулся, пусть в каптёрке на свинарнике у Борнаса давится, в конуру, к свиньям его за неблагодарность.
— Что, …то …то, я …тел знать,— Кривой съедал слоги, — спросил только, маме ток отрезали… уплатить надо…
— Конечно, отрежут, когда её пенсию пропивал, тогда за ток не думал?
Кривой  не слушает Васю, он уже помогает пальцем запихивать в рот макароны, что-то бурчит невнятное.
— Давай, Кривой, лопай быстрее, — торопит Вася, — сейчас ты завалишься спать, а Шуре, женщинам после тебя всё перемыть надо, убрать, им тоже отдых нужен, не до тебя.
И действительно, после ужина, столовую проветривали, убирали, всё мыли, затем жарили крупные, просеянные семечки, варили какао, и все женщины кроме Маруси, садились играть в карты. Грициан и Вася тоже в карты играли, про усталость своего дня рассказывали, все вновь услышанные анекдоты и больше всего давние, вынырнувшие по случаю, один вытягивал другой, похоже, их целая бесконечность. Чем глупее суть вымысла, тем сильнее смеялась выспавшаяся за день Анжела. Тогда Мила, обычно сдерживала себя, с чужой серьёзностью повторяла: «Не люблю когда из пошлости, юмор извлекают».
…В скрипнувшую дверь столовой, просунулась забрызганная, утомленная  мальчишечья голова, она голодно обмотала всю столовую.
— Батя Любомир, а внутри мыть? — спросил Вадик.
— Ты где мыл?..
— Всю машину, что изнаружи имела грязь. — Малый получил выражение обратное ожидаемому, он, почему то разочаровано посмотрел на тётю Шуру, и виновато стал теребить нос.
— Алла!— голосом сорной  машины, Любо приподнял Аллу,— помоги малому салон вычистить, там пыли много усело.
В образовавшейся тишине столовой застучали послушные шаги, Алла подобрала грудью не разобравшуюся голову; задирающийся шум за дверью громко удалился – пошли машину изнутри мыть. Переставший  жевать из-за любопытства Кривой, продолжил доедать добавку.
— А, что Семёныч, — спросил, запивший хрипоту Любо — по прежнему не столуется тут?
— Нет. — Ответила Шура — Не хочет. Он мяса не ест, сам себе готовит.
— Что же он готовит?
— Не знаю. Когда ни спросишь, — он яйца с брынзой жарил.
— Оо…о, даа!.. — Кривой скривился, — Шурааа! Почему ты мне яйца с брынзой не жаришь?  Я тоже люу…ублюу…
Смех ахнул на всё помещение. Борнас не смеялся, он причину смеха не понял. Прячущей улыбкой, Любо посмотрел на ровного во всём Борис Христофоровича.
Спившийся учитель физики и математики в периоды отхода, для большей наглядности в яркие звёздные ночи, садился на уже связанные невысохшие камышовые щиты, и думал, как предотвратить неизбежное грядущее похолодание на планете. Ему нужно было изменить орбиту Земли, пододвинуть её ближе к слабеющему Солнцу. Он делал расчёты по удалению из солнечной системы всего Марса, чтобы убрать его лишние притяжения. У него ещё вариант решения за счёт Луны, планирует взрывами раздробить её и посадить на Землю, по частям. Тут заложена двойная польза, увеличатся просторы земли для будущих людей. Занятый  ночами исправлением астрономического обустройства Солнечной системы он часто упускал часы кормления свиней, и надобную очистку свинарника.
В школе ему не дают работы, жена из дому выгнала, женщины требовали, чтобы он не ходил в столовую с запахом свиней, а у него нет времени каждый раз чиститься, мытьё обдумывать. Обычно ему Тима, раз в сутки носит бидончики в свинарник. Там в маленькой кладовке живёт Борнас, у него столик, жёсткий топчан, и полка с книгами, - по всему, в его присутствие, бегают очень наглые упитанные крысы. Часто вечерами здесь, Борнас с Кривым тайно расслабляются, они распивают самогон, выменянный у деда Прокопа за дерть.
— Любо не прав, что выпивку совсем ограничивает, — Борнас доказывает Кривому, что половина этой треть литровой бутылочки, за неполный мешок дроблёного зерна, недостаточная порция - всего 165грамм в горло, это мало, они его не держат.— Меня держит  когда ты полный мешок уносишь за наполненную полулитру, - 255грамм это другое дело, равновесие организму даёт, сон укрепляется, сплю хорошо, — втолковывает Барнас.
И Кривому выпивка тоже помогает она ему в самый раз, она аппетит ему нагоняет. Христофорович мало ест, в столовой он больше слушает, о чём говорят, и сам тоже говорит:
— Мне, Любомир Иванович человек надо, поголовье откорма увеличивается, хряки загон ломают. Лошадь с кутигой подмога нужная, опрокидывающийся кузов, - агрегат что надо. Мальчик, который только заглядывал, для такой работы не годится, ему в школе учиться надо, понимаю, он сам напросился, но ещё слабосильный. Так-то, смышленый, берётся за всё, бойкий, но утруждать его не хочу, нехорошо, не по-нашему, - он сирота. Вы дали указание мне помогать, ничего не скажу…Грициан, другой раз подсобит. Семёныч,- слов нет, времени у него мало. Вася насчёт кормления, - молодец, он в кормушки так насыплет, совсем  перестарается, треть корма в навоз уходит.
— Один раз так получилось, и ты Борнас, уже полгода всем рассказываешь. — Вася уткнул обиженные губы в бугры кулаков, придавил локтями стол, молчит недовольно.
— Жора, вот тоже, человек правильно объясняет, у него своя работа есть, опять же он специалист, мастер, зачем ему навозом облипать.
— Ккакой? он специалист!.. Что гробокопатель, - это профессия! Может он и по мясопродуктам технолог? — Грициан, возмущённо поглядывал на Грабового, — как с мертвецами спать, - мможет, а помочь  забить ккорову или поросёнка он, видите ли крови ббоится, бежит, аж в ккамыши прячется.
— Мне Любомир Иванович, постоянный человек нужен, — заключает Борнас, — Маруся конечно умница, она так любит с малыми поросятами возиться. Когда свиноматку рябую, пришлось прирезать, она весь её опорос выходила коровьим молоком, - из бутылочки соской поила. Опять, же на ней куры, утки, в коровнике у неё работа - Косте помогает, её загружать больше некуда. Не в обиду сказано, некоторые наши женщины, нос затыкают, когда дунайский ветер повернёт, говорят: этот свинарник убрать следует подальше. Куда подальше? Он далеко на том конце, а я так понимаю, сегодня порося наше самое доходное поголовье.
— Так что ты хочешь сказать Борнас, — Вася говорил в кулаки рук,— твои двести голов, или у меня только дойных двести маток, плюс остальные, а это сыр, шкуры, шерсть, туши. Разве не доход. Управляюсь сам. Ну… Чалан положим, мне на дойке помогал, я ему в сыродельне. Тебе подпаска своего послал, - вот, хоть  на него гонишь, что  работать не хочет. Как, я один!.. и справляюсь!
— Вася, ты не равняй. Во первых, не 200, а 286 одного крупника, потом, овца сама себя кормит, а поросятам уход требуется. 
— А ты учти, что на месте сидишь. Не по толокам ходишь, по лесополосам целый день, - жара, дождь, ветер – до самого болградского полигона добираюсь, снаряд недавно взорвался, все слышали, два овчара погибли, и так каждый год людей на выпасе теряем. Овце корм выискать надо, чтобы сытая была, пока засуха стояла, мы всю траву подряд скусывали, мне готовое, как тебе не привозят. Соображай что говоришь…
— Я, может свиньям тоже выпас хотел, выгонял из загона…, скот от скота рознится. Овца, корова - гурта держатся, их само порождение объединяет, а кабаны животные разноструктурные, их трудно удержать вместе, - разбегаются. Тут, Герасим Терентьевич рассказывает, что в малолетстве зайцев, - кроликов пас, их у него тысяча штук развелось, мне что-то не верится…
— А козы?! ты знаешь, что такое коза среди овец, — постукивая по своей голове, Вася отбивал укор Христофорычу, — они разве, что доятся больше, а ценность в их молоке малая. У меня две козы в отаре, это же беспрестанные происшествия, подтанцовка какая то, они мне всё стадо суматошат, из-за них беготня лишняя. Хорошо овчарки заворачивают по направлению вышагивания. Я Любо понимаю, козы бабушкины, они ему как память волнению дороги. А ты, Борнас! - не по делу возмущаешься.
— Я же объясняю тебе, свиней скрутить во взаимосвязи невозможно, их удержать в групповую, плохо получается, - разбегутся, у них нет чётко сходного поведения. Ты чабан - это одно, а определиться свинопасом дело не простое. Я, вот слушаю постоянно радио у себя в каптёрке, у них в Киеве, - гражданское неповиновение идёт, кричат: «Кучма – свинопас.» А я скажу, свинопас это ещё та сноровка, суметь надо, видно у него получалось. Я, например, не сумел пасти свиней, мы передумали, а вариант такой прорабатывали, пусть Любомир Иванович подтвердит, он в курсе.
— Всё правильно Христофорович, —согласился Любо,— пасти зайцев, это стоит подумать, они в питании целесообразие имеют, целое направление содержат. Тогда решили, Тима оставайся на свинарнике, ты в нём свой.
— Вот – так, вот Кривой, — ударом поставленной на стол кружки, Грициан, пристукнул утверждение, — ты ппонял, - в свинарник и не ззайкаться…
Кривой принял вид, человека исполнительного, болеющего за каждое предназначение, но сказал:
— Вы, Любомир Иванович… знаете, что на подвале бетонный пояс под «ноль» перекрытия уложить надо, всё-таки кладка дикарём шла, стелить бетон порядочно придётся, - пусть даже Миша скажет.
Миша смотрит в свои мысли и молчит.
Любо знает, Миша и без Кривого «ноль» выровняет, он оглядывает, всю главную половину народа, и говорит:
— Закончим все сезонные работы, тогда удачной осени, - праздник сделаем, может, и музыку пригласим, что бы как на проводах в армию получилось, как когда-то. …Свадьбы некоторым сыграем. …Потом. Проводы сезона, - обязательно устроим. Тогда и расчёт будет. Для всех.
Кривой посмотрел на Грициана и Васю с укоризненным перекосом выровнявшегося лица, и пробурчал для себя заключение:
— Много разной еды будет…
В распахнутые дверцы пыльного салона «Нивы» влетел невыносимый смех доносящийся из столовой комнаты. Алла остановила влажную тряпку на бублике руля, стала разглядывать своё лицо – похорошевшее в тусклом отражении зеркала  подвижного вида. Бессарабские ночи начинали стынуть, разрядились пения птиц и сверчков. Ветер всё чаще содержал пьяные крики нового вина и раздразненный скукой собачий лай - из ближней Марилянки, где на краю во взъерошенной хате живут малые братья и сёстры Вадика. Когда все уснут, и дядя Семёныч тоже, он наполнит торбу тем, что уже припас, и под осенними звёздами всезнающего неба понесёт им сытое взросление для хуторской жизни.