Изморозь хрущёвская

Изморозь хрущёвская   
( детский рассказ )               
Было это в период хрущёвской изморози. Теперь, настоящее то  время забыто, - почти забыто, вроде его и не было. Тогда, действительно не было: ни компьютеров, ни мобилок, ни видиков, ничего, что теперь есть.  А в селе, где жили школьные друзья, о которых тут рассказывается, не было телевизоров, и даже электрического света ещё не провели в том селе. Уроки, заданные на дом, ученики делали днём, а если приходилось вечером читать или писать, то только возле единственной керосиновой лампы, что горела во всём тёмном доме. Керосин скупо берегли, - ещё керогаз и примус должны керосином гореть: на них готовили, ими разогревали остывшие каши.  Керосина очень не хватало, его в сельпо отпускали по нормам.  Тогда, многое приходило по нормам: и хлеб, и мыло, и крупы…, почти все товары, что в торговле находились – меру продажную держали. Не было тока…, а во всех домах обязательные радиоприёмники имелись, они умели без тока говорить, - радиоточкой называлось такое радио; по оголенным воздушным проводам к приёмнику двигалась одна - самая главная радиопередача  страны, …и точка. Во дворе, на улице, за околицей под ветром, тоже была слышна - целая страна, она звучала из большого рупора, что взгромоздился на высоком столбе, у колхозной конторы.  Горловина громкого радио была направлена в сторону недавно разрушенной церкви, казалось, именно это орудие развалило огромную архитектуру - высоченные купола и беленные, толстые кирпичные стены.  Радио в домах, и с высоты столба посылало: музыку, песни, спектакли, стихи, сказки для детей, и последние известия для взрослых.  Эти самые известия, были единственными из всех передач, которые огорчали выросших людей. Новости выдавались: пугающие, всегда тягостные и пустые, - так думалось людям, когда-то наученным  ожидать от радио только громкую правду.  Для самих детей, последние известия звучали, совсем уж скучно, и даже нелепо. Интересное: про космос было, и сообщалось, только к случаю нового полёта нового космонавта.  А больше всего гремели в новостях, партийные секретари - эти люди, имели звания самых главных начальников, что тогда управляли всем двухконтинентальным государством.   Секретарей - радио беспрерывно возвышало, а особенно самого первого среди них – Микиту, - это так его когда-то обозвал Победитель, тот, что до него, Хозяином государства стоял, который намеривался ликвидировать всех секретарей, но не успел. Теперь дед Микита вовсю, занимал место умершего Победителя и мстил ему за всех выбравшихся из затаённого страха секретарей. Расплодил он их, невидимо - в дважды кабинеты им расширил, а все прошлые победы коммунизма себе стал записывать: - Это я победитель! - кричал он на весь мир, забивая  каблуком гвозди в каждую трибуну. Чтобы его хвалила далёкая заграница: он всем заграничным государям, списывал их долги – деньги, которые полагались старшим людям, за построение окончательного социализма. Но попытка человека глупого, изображать из себя  деятеля умного, всегда выглядит: неразумной, сплошь дрянной, и даже комичной -  говорили старые крестьяне. За это, и за всю остальную бестолковщину, толковые дяди обругивали Микиту сорными словами, от женщин проклятия исходили. Из-за этого деда Микиту, и самому радио доставалось, что совсем не нравилось ребятам. Радио всё-таки хорошее, оно ведь: песни детские поёт, мелодии пионерские играет, про смельчаков, про победы военные рассказывает, про далёкий стахановский труд, который все школьники думают побить, о Гагаринском  подвиге передаёт…   
Правда, была ещё баба Варвара - согбенная, почёрневшая от копоти годов старуха, с седыми растрёпанными волосами под всегда чёрной косынкой. Одна нога у неё  деревянная - когда-то сделанная из плохо отёсанного чурбана, от древности - обрубок соснового бревна потрескался, скололся пополам, кузнецы из бригадного двора, где она жила, одели на чурбан два металлических бугеля, после чего баба Варвара стала совсем звучно бить землю кованой ногой.  Длинные, постоянно чёрные: конопляные, сатиновые, суконные, и из домотканой шерсти платья, за долгое время, наглянцевали бревенчатую ногу янтарным лоском.  Никто из школьников села не утруждал своё воображение представлять книжную бабу Ягу. Каждый был уверен: баба Варвара - и есть баба Яга. Часто мальчуганы, не знающие своей бабушки, подкладывали бабе Яге в кошёлку: обломки кирпичей, утаскивали деревянную ногу, когда она спала, закидывали золу в глаза, – она глядела всегда смиренно, её потухший пепельный взгляд был бесконечно виноват, печалил своим излишеством на земле. И даже когда взрослые гнали, прикрикивали на хулиганов за их жестокие шалости, она не утешалась, в ней не было досады, не возникала жалость к себе.   Словно ползущая чёрная тень одинокой тучки, она царапала пустоту улиц, и самая злая собака не смела, лаять, когда она палкой стучала в калитку двора. Целый день убогая обходила дворы с рваной кошёлкой в руке - упираясь деревянной ногой и деревянным посохом: старалась исключить себя из света, будто бы её нет среди живых, собирала подаяние и, всегда потухшим голосом просила ещё: глоток вина к милостыне.  Вечером, когда никого не оставалось в бригаде, и в коридоре конторки никто не занимал железную кровать, где она ночью спала, - баба Варвара садилась на каменное крыльцо: кормила всех бригадных собак, и девять приученных кошек. Зная это, многие хозяйки подавали ей порченное, она не различала, упирая подбородок в нижнюю губу, кормилась заодно с рычащими собаками и настороженными кошками; когда еда заканчивалась, животные слизывали с её лица прилипшие крохи. Иногда монтёры ремонтировали провода дальней линии, рупор на столбе замолкал; тогда  милосердные могли услышать тихий виноватый голос нищенки, впервые появившейся на улицах села, когда закончилась послевоенная голодовка; никто не знает, как вышло, что она сохранилась, пережила горе, – первую, принесенную в  Бессарабию, горькую выходку Микиты.  Ещё тогда она кому-то грезила несвязанной глухой речью: - Кто из амбаров умыкнул собранное возвысится, а кто с непосильной ношей устал направлять вновь уверовавших, будет оклеветан.
 У иного забора она твёрдо бьёт палкой пока не выведет кого-то из дома, у другого - садится  на уличную лавочку возле ворот, надолго застывает: ждёт, когда скрипнут навесы калитки. Может целый день прождать.  Выходит хозяйка – тоже старая женщина, со своею заботой; весталка оставляет дремоту  говорит ей: - Вас, Илина не подняли в Россию, вы колхоз не признаёте, а я в колхозной бригаде живу…
- Варвара я тебе вчера клала в кошёлку, сама знаешь, что хрущи всё у нас увели, нету больше ничего, - жалуется Илина, -  у тебя излишки накапливаются для собак. 
Варвара молчит, солнце давно прогнало тень со скамейки; её впалые глаза смотрят на пыль дороги, и закат дня, удостоверяются что живут, еле слышно она лепечет: - Кто сердечно просит, тот от сердца даёт. Не довольствуйся, когда в тебе сидит волнение и имеешь, чем отказать, - будь лучше наполнена радостью, что имеешь, чем подать. Не жди благодарности за доброе, если оно даже от смеренного сердца твоего, когда услышишь хулу, насмешку – они будет исходить прежде от того кто воспользовался твоей добротой. Упавшему человеку помоги подняться, помоги безответно, …когда он бросит тебе вслед камень, скажи: он помогает мне ходить с оглядкой в душе. Пыль от упавшего камня быстро осядет, твоё же сердце будет открыто, останется не придавленным обидой за твою вспомощь нашей Вере. Налей мне Илина, стаканчик вина, чтобы моё ходящее по миру сердце наполнилось любовью к чужим детям…       
   И действительно, у детей было много своих - самых настоящих оснований, потешаться деревянной, нищей хромотой бабы Яги, и особенно не любить дедушку Микиту - он слал на них такие всякие босяцкие беды, - что от него, одна только беда…  По указанию Первого секретаря взяли, и урезали приусадебные участки, на которых как раз росли нужные насаждения: малина, крыжовник, земляника, арбузы, дыни, твёрдокожий виноград.  Для фруктовых деревьев, он придумал иссушающие налоги, теперь, чтобы не видеть свой крестьянский труд как дармовое сырьё, взрослым хозяева: приходилось постепенно спиливать и рубать сады на дрова.  Не стало: груш, слив, айвы, яблок, абрикос, жарделей, черешен. Одни шелковицы остались на подворье: приходили присланные бригадиром колхозницы, и сдирали листья, что бы ими шелковичных червей кормить.  Микита запретил  рождественские колядки, а что особенно возмутительно, он обязал отцов  сдирать с кабанов шкуры, – их целыми и засоленными в сельсовет сносить;  шмалить кожу заколотых на праздники кабанчиков не разрешалось и, какие это праздники без румяной, ароматной шкурки - запеченной жёлтым соломенным пламенем - только раз в году такая вкуснятина. Может вам кажется, что запекать соломой свиную шкурку не гуманно, но крестьянские дети той поры даже и не думали искать гуманизм там, где его не должно быть. Ещё, этот дурацкий дедушка Микита, запретил содержать коров в домашнем хозяйстве. Ни стало: ни сыра, ни йогурта, ни молока в подвалах. Но совсем уж страшная угроза для мальчишек подобралась с овцами, точнее, без них. Сказал, Микита, что ликвидирует все овцы, а пока не более пяти голов на семью.
Иные по незнанию, съязвят: - Причём тут овцы?! …А притом, что овцы – свобода.  Для школьников села: овцы, ягнята – это вольное времяпровождение. Овец надо пасти, и совсем за селом; в том-то прикол, что пасутся они сами, а мальчикам вволю наиграться можно: в лапту, в чилик, в футбол, войну..., словом простор - без всякого надзора.  Были из старшеклассников даже такие, кто толстые книги библиотечные тут вычитывал…  А кто тебя дома оставит, приключения художественные узнавать?! Дома обычно говорили: - Что опять с книжкой обнялся, книжка хлеба не даёт, она тебя не накормит,  работать надо, а ну давай, наломай сноп солнечника, и обглоданных стеблей кукурузы - огрызков, тоже  к печке снеси, пусть подсохнут для выпечки хлеба.  Поменяй курай возле тропинок у дома, замазался полевой скребень, ноги не чистятся, видишь: грязь дорожная с обуви не сползает.   Ещё надо и воду из колодца натаскать, теребить кукурузу, крутить огромные круглые камни когда булгур молотится на  жерновах - у деда Ивана, стираные руна шерсти чесать-волочить, вымести снег навеянный под крышей…  Хватает дел зимних!..   Остальная - тёплая пора года, ещё и огородными работами загружена, много ещё всякой работы выползает по всему крестьянскому подворью.
Вот…т, в предзимнее время, на каникулах после первой школьной четверти, одноклассники: Илюша Дамянов, Витя Дуков, Коля Патилов и Веник Говоруха, уже второй день как пропадают на пастбище: в полях возле виноградников - овец пасут. У Веника: родители учителя. Интеллигенция кроме кур другой живности не разводит, а Вене совсем охота скрыться за селом на целый день. Друзья его отпрашивают: у Георгия Вениаминовича, или Галины Романовны, - что как-то страшновато.
 Поля у виноградников  ещё не проснулись от ночной изморози, стоят залитые: обширной пустотой, усталым солнцем, и шелестом ветра. Пригодных мест для всяких игр – уйма. Толстые, раскиданные по всей длинной лощине заслоны из ореховых, тутовых и дубовых деревьев - с дуплами, - настоящие укрытия; ложбины, рытвины – природные окопы,  каждая полянка - уже стадион. Четыре комка грунта, чтобы обозначить ворота:  и площадка для игры в футбол совсем готова. Мяч конечно не кожаный, - резиновый мяч, неудивительно, что мельче настоящего; вчера ребята тут тешились, - до-упаду. Теперь, они уговорились тоже играть в футбол, и ещё, совсем исправить вчерашний полуголодный день: когда подбирали в траве грецкие орехи, находили оголившиеся после сползшей листвы сморщенные гронки винограда, уцелевшие, созревающие к зиме тёрпкие: груши и айву.  Сегодня пришли с полными торбами: продукты набрали на весь день; сложили  в старом, оставшемся от бахчевников шалаше, который подлатали - сучьями и соломой.  Для большего раздолья, сразу отогнали овец подальше - самим находить себе выпас на угнетённые сорняками поля, и побежали на обозначенный вчерашний стадион, счёт голам продолжить.  Игра как-то пошла не сразу, никто с Колей не соглашался играть, потому что у него настоящая пастушья обувь - цървули,- постолы такие, сшитые из той самой, сыромятной толстой свиной кожи, а может быть - воловьей… Обувь сама: без твёрдой подошвы, стянута вверху оборкой, - кожаной тесьмой, наподобие киношных индейских мокасин. Ими очень легко бегать, носок у них острый как у индейской лодки. А вот, точно ударять по мячу не получается, - отскакивает в разные стороны, обратно уходит, только в ворота вот, - не летит. 
- Резиновый мяч, не то, что кожаный, - сказал Коля, - кожаным мячом, я играл бы чётко.
- Между прочим, южные индейцы, придумавшие футбол, играли как раз: каучуковым клубком, - подчеркнул Илюша, - и тоже  мокасинами били... Он был Знайка, у него три брата в старших классах, ещё и отличники все. А самый старший начинал каждый учебный год школы с того, что вырывал из учебников портреты вычеркнутых вождей…, попробуй, поспорь с Илюшей!..
На этот раз пастушки - футболисты, решили разделиться по-иному: играли Илюша с Веней, а другая пара - Витя и Коля.  Игра ничуть не складывалась, Коля, как и вчера бестолково слал мяч за пределы размеченного поля. Витя беспрерывно нервничал, упрекал всех в неправильной игре. Илюша, Веня, хоть были довольны забитыми голами, всё же согласились, что гонять прыгучий резиновый шарик без задора, не очень-то занятно, все подолгу скучают, пока Коля ищет затерявшийся в высокой сухой траве, этот самый обесцветившийся упругий клубок.
 - Давайте в волейбол играть предложил Коля, за вчера и сегодня  достаточно ногами пошевелили, набегались мы вдоволь.
…Ребята сняли с виноградной шпалеры длинную стальную  проволоку, натянули меж двумя толстыми орехами, и стали в волейбол играть, - руками ударять по резине. Смена игры увлекла, взбодрила вольных пастухов, теперь у Коли с Витей пошла игра, хоть засчитанные  очки часто оспаривались, всё же безответные посылы мяча через проволоку были на их стороне. Но тут, вскоре, случайно замешкавшийся Веня прервал игру, он как-то неожиданно получил жгучий резиновый удар в лицо, пыль и искры в глазах – рассердили его. Веня отошёл в сторону, сел на огромный ступенчатый пень, похожий на трон лешего, и обиженно сказал: - Это не игра, я лучше домой пойду. 
Илюша тоже опустился в кресло Веника - принялся бодрить его, игроки другой команды подошли шумно: сердито доказывали, что удар летел по правилам - зевать не надо было…
В это время зашевелился лающий горизонт, из-за холма стали вырастать безногие морды лошадей, когда мальчики вгляделись: крупные животные уже целыми вбегали в луг – выплывали, и  обозначались: разновозрастные лошадки, кобылы, жеребята. Они отвлекли Веню, он засмотрелся – и забыл обиду. Показавшийся конюх - только хлестнул отстающую худую кобылу кнутом, развернул коня, на котором сидел верхом, шлёпнул в воздухе длинной сыромятиной, и скрылся обратно за большим бугром поскотины.
- А давайте мы тоже будем кататься на лошадях: - Заключил новое решение Илюша, и вытолкал  Веника с пня.
 - Нее… я проголодался, - возразил за всех Витя - надо пообедать, чтобы силы набраться, потом кататься будем, пока совсем не стемнеет.
Хоть и рановато для обеда, но согласились все; направились к шалашу, где торбы с продуктами лежали. Друзья ещё вчера вечером условились, кому, что захватить на толоку. Витя принёс медовые соты - у него отец колхозный пасечник, и кузнец в бригаде. Коля наполнил торбу хлебом и брынзой. Веник, как и договорились, взял чай, масло, - сгущёнки не осталось. Илюша тайно вынес из дому – лопаточный окорок - мясо сырое.  Они на днях в полуночи, за сараем, в месте закрытом от сельсоветской стороны  поросёнка шмалили, чтобы на зиму - сало согревающее иметь. Мясо ребята разделили равными долями, из одеревенелой лозы каждый сделал себе шампура для шашлыка.  Сухая трава и хворост разгорелись от одной спички, жгли толстые длинные ветки, выгоревшие подвигали в костёр, углей нагорело – уйма; пекли мясо, вдыхая ароматный дым. Витя нетерпеливо надгрызал полусырые куски, съел быстрее всех; бросил лозу в огонь, и только хлеб мял, выглядывая чужие скворчащие отрезки мяса, торопил всех: быстро порций свои выжаривать.  После шашлыка, в старом задымленном  ведре вскипятили воду, вытащенную Колей из недалёкого колодца.  Жевали медовые соты, запивая чаем из вчерашних жестяных банок, оставшиеся от сгущённого молока - принесенного Веником. Ранний обед оказался – аппетитным, обильным и долгим. Веник стал рассказывать про фильм, который смотрели с двоюродным братом - в летнем театре Аккермана, когда гостил там. Так… там, четыре юных будёновца, на красивых конях, гонятся за беляками, мстят им, и побеждают всех. Очень занятная лента!.. Ребята потирали руки, завывая от нетерпения: когда же, наконец, кино это в село придёт.  Веня ещё хвастался, что в гостях много мороженого съел…
  - А что это такое, за мороженое? – спросил напрягшийся Коля.
  - Это снег, - только сладкий снег, лучше мёда…
  - Разве мороженое, может быть в Аккермане, - удивился Витя - мороженое, только в Москве есть.
 - Вдруг и нам завезут, когда кино такое будут показывать… - Коля облизал губы, воображая нечто более сладкое, чем мёд,  как-то задумался, убрал, слезящиеся от дыма глаза в небо, лениво чмокнул пустоту…
  - Не завезут!- уверенно отрезал Витя – Я кино, - другое смотрел. Мороженое могут кушать только столичные дети…
  Летом фильмы крутили, также в открытом, огороженном дощатым забором - летнем кинотеатре. Зимой в клубе, -  бывшем доме раскулаченной семьи  Николы Томева. Советская власть заботливо выбрала саманные перегородки из длинного кирпичного здания, перенаправила жилой дом – в массовую культуру.  Теперь каждая бабушка, когда внук уходил в кино - достоверно говорила: Пошёл к Никола Томевым.
- Только доставят ленту в клуб, обязательно на сеанс идём, надо сходить, - решили вволю поевшие ребята. - Пять копеек уж найдётся, будем смотреть!
Во время подробного пересказа Веней фильма, Витя постоянно поглядывал в сторону пасущихся лошадей, он с важной нетерпеливостью предложил: - Давай-ка, мы тоже будем красноармейцами, а овцы, которые огогоо…оу куда забрели – убегающими беляками нам будут казаться. Сказал и пошёл подбирать себе саблю в таловых кустарниках.
- Давай! Точно…,  давай… - все повставали, и пошли за Витей тоже сабли себе делать.
- …Пока вы соображали, я уже при вооружении, - сказал хвастливо Витя, со свистом размахивая длинной гибкой палкой. Желая быть первым конноармейцем, он уверенно заспешил к пасущейся коннице.  Остальные ребята, сломав себе прутья, последовали за ним. Подойдя близко к лошадиному косяку, Витя остановился, стал выжидать, когда вспугнутые лошадки снова пастись начнут. Он повернулся и стал рассматривать деревянные сабли остальных, мерил, свою жердь приставлял к каждой жердине друзей; сравнил, - ухмыльнулся и сказал: - Коряги какие-то вы наломали.
Однако оседлать коней оказалось не так-то просто. Ни кобылы, ни жеребята, ни тем более двух - трёхлетние игривые лошадки в руки не давались. Только худая кобыла с совсем малым высоконогим жеребёнком не думала убегать, она мирно скребла траву - ощеренной  мордой. На ней за скрывшимися врагами не угонишься. Остальные подгоняемые со всех сторон лошади, малым табуном сбились у густой лесополосы, Илюша, единственный кто подобрался к ним совсем вплотную, он выбрал момент, ухватился за гриву крупной лошадёнки, взметнулся, и прижался к её спине. Ошарашенная лошадка на некоторое время замерла, затем зафыркала, подалась назад, зашаталась, запрыгала, пытаясь скинуть неожиданный груз - стала брыкаться в пустоту, поднялась на дыбы, но бесполезно; Илюша прилип, спрятался в густой гриве.  Не понимая, как освободиться от наездника ещё не выросшая кобылка, подпрыгивая и извиваясь, вздумала бежать во всю мощь своих, резвых ног. Добежала до виноградников, ударилась о шпалеру и, припадая поочерёдно на все четыре ноги, развернулась: всадник опрокинулся, свалился в лозу.  Неожиданно освободившаяся от чуждого, ненужного веса лошадка, лишний раз взметнула задом, заржала, и помчалась обратно в разновозрастное конское стадо.  Тяжело поднявшись с земли, Илюша пошёл следом, он хромал, и вяло ощупывал рёбра. Громче всех смеялся Витя, он кричал издалека: - Тоже мне кавалерист, я же тебя направлял, подсказывал - к овцам гони - а ты виноградники пошёл пасти, разве таким аллюром лошадей используют?..  Сейчас я выловлю себе классного коня, и ты увидишь, как следует удерживаться, у меня дед в кавалерий служил, я в верховой езде подкованный пацан.
 Коля крался к косяку, делая вид для лошадей, будто бы не намерен их ловить, палку выбросил, голову отвёл в сторону, глазами только косит, нацелился на косматую, - бурую низкорослую лошадку, подвигается к ней боком.  Похоже, настороженное животное поверило, что ничто не угрожает, снова зарыло морду в траву,  продолжило пастись. Близко подкравшись, Коля неожиданно взвинтился, сделал куцый прыжок, непонятно что хотел, но оказался под лошадкой, упёрся в усеянную бодяками грудь, руками и ногами обнял ей шею. Пойманная кобылка прыгала, извивалась, мотала Колю, но он прочно повис, вцепился, заплёл пальцы и царвули в густую, короткую гриву.
- Держи, держи, - кричал Витя, подбегая к пойманной лошади,         - сейчас я покажу, как можно скакать, как надо верхом за овцами гнаться, буду как атаман Кочубей.  Держи, дай мне забраться, мне, мне…, ты не сумеешь её оседлать…
Витя с разбегу запрыгнул на спину лошадки, плашмя повис, лёжа подковой - упирался головой и ногами в косматый живот. Противившаяся,  постоянно играющая, подпрыгивающая недовольная лошадка, высоко взметнула заднюю половину, подкинула Витю, вывернулась, - сбросила  его, …и лягнула крепкими задними копытами. Витя отскочил, словно резиновый мяч покатился, застрял у комля гледичий, распластался на жухлой скрипучей траве, и громко заголосил на всё обширное поле аж, пасущиеся вдалеке овен приподняли крученые рога. Уставший удерживаться Коля плавно свалился на землю.  Веник тем временем давно сидел  на остром хребте тощей кобылы и, ударяя жердиной по выпирающим костям, пытался сдвинуть её с места. Кобыла за много лет привыкшая, ко всяким понуканиям всё-таки сделала несколько шагов, но только для того, чтобы ближе подойти к ещё не окрепшему жеребёнку. И, всё же, Веня сидел на кобыле важно, крутил палку, вытягивал её над головой лошади, бил худой, неладный круп, и словно красный дьяволёнок, указывал кривой саблей, куда следует устремить решительную атаку всей четвёрки. С высоты выпирающего хребта, обиженные лица угрюмых друзей отставших от героизма  неминуемых событий всего дня, казались ему недостойными такого неуловимого наездника как он, - на кобыле. Увлечённые верховыми занятиями, и мальчишечьими кавалерийскими подвигами, ребята не заметили, как к ним подъехала рессорная бидарка. Два бессменных работника сельсовета, посыльные распоряжений настоящего и всех восьми предыдущих председателей, объезжали державные поля. Для ребят они были не менее грозными, чем истинный белогвардейский разъезд. Сельсоветский караул остановился возле единственно удержавшегося наездника.
 - Таак! – многозначительно протянули, одинаковыми голосами объездчики, - Дела суриёзные!
Люди власти - всегда важные люди, они: строгие охранники всяких законов, и иных прочих порядков. Кроме того эти двое ещё были партийными, что делало их законченными начальниками. За много лет совместной службы, посыльные, в общем, то люди разные, сделались одинаковыми. Рост у них был – тоже одинаковый, хотя каждый видел себя значительно выше напарника. Были они, возможно чуть ниже Веника, который соскочил с кобылы, что бы ни возвышаться без нужды. Остальные мальчики, с разных сторон неохотно хромали в направление остановившейся бидарки.  Для всех, объездчики были ужасно высокими распорядителями власти, не столько из-за того что смотрели свысока, а потому что видели во всём - нарушения порядков, отображали собой укор малейшему неповиновению распоряжениям начальства. Когда эти самые посыльные  расхаживались возле сельсовета, они ходили усталой походкой, имели начальственные манеры, выглядели даже главнее всех начальников, хотя лично, очень переживали, что их природная длина не совсем удалась. Всё же, чтобы как то сойти за начальство для безграмотных: они надевали рубашки с узким воротом, застёгивались на все верхние пуговицы, выдавливали, как у секретарей - второй подбородок.  Шеи натирали красными шерстяными кушаками, что бы насыщенными виднелись, казались широко откормленными, лоснились бы розовой бугристой плотностью. Время от времени гонцы носили свои папахи к шапочнику, и он утягивал их,  надевали они папахи, всегда на макушке головы.  Обувь таскали низкую, на два размера больше; их привыкшие к царвулям ноги не выдерживали -  тесноту высоких каблуков.   Иногда в отсутствие председателя, прохаживаясь в сельсовете, словно полковники у штаба, они незаметно касались плечами, -  прикидывали насколько каждый ходит выше другого. Бывает, что раз в три года по некому вопросу зайдёт в сельсовете горбатый дед Миха.  Тогда, не отходит от него караульня служба, будто две глыбы окружают гонцы совсем приземистого деда Миху.
 - Ну что? – спросили глыбы, - какое количество овец наличествует тут?!  Кто здесь конкретно нарушает постановление свыше?  …это ведь не шутейное дело!
 - У нас мало овец…, всего двадцать…, пятнадцать, - сказали с утаённым волнением разные детские голоса.
- Да, да…, нас то уж не надурите нашли, кому брехать, мы большое районное начальство вчера принимали, понимайш, а вы тут шутковать вздумали. Не выйдет, это только голодный волк стадо не считает, мы знаем тропу каждого, а ну быстро фамилии…, сколько ты насчитал Васили Георгиевич?
- Голов  тридцать пять, Георги Васильевич, не меньше.
- Мы здесь не только своих баранов… ещё и соседские пасём, - оправдывались робко ребята.
 - Да, да – рассказываете, а то мы не засекли, собственно говоря, что метки на ушах три образеца всего-то имеют, вы, что нас за идиётов принимаете, мы старой коровы телята, - под кобылой не полезем. Нас не проведёшь. Так…, где наша тетрадка, давай, Георги Васильевич пиши всех немедленно, чтобы сомнение не имелось потом. Завтра сельсовет постановление будет решать, штраф не малый положен.  Дело не шутейное…, понимайш. 
В старой, потрепанной общей тетрадке, объездчики заносили фамилий всех пастушков; один поочерёдно слюнявил два огрызка химических карандашей - передавал другому, тот с нестираемой уверенностью написал фамилий всех,  немного подумал… и Говоруху зачеркнул; подытожили: - Три повестки надо относить, всего-то... собственно говоря…, -  убрали с макушки, нахлобучили на лоб папахи, хлестанули начальники коня, и… уехали в сторону большой дороги, где другое овечье стадо виднелось.
После отъезда бидарки, ребята совсем приуныли, решили, лучше будет, если огонь запалят, что бы согреться от холода сельсоветских стражей.  Овцы сами повернули назад, шли навстречу, издалека вырастали серыми тулупами.
 - Что, я вам сказал, - Витя вперил против всех, изодранный в проростках гледичий нос, - моя очередь засчитывается, овцы вон - обозначились, обратно идут, это я так захотел – я хитрый, а вы простаки. Идите кто-то за водой на колодец, чай вскипятим, я забрус  утащил, не для того что бы  домой снова уносить, в бидон скидывать…
Коля, подобно взрослому пастуху, присел на одно колено, подтягивал расслабившуюся оборку:  - Давай, Веник мы с тобой сходим, всё же как-то меньше пострадали, - сказал он.
 - Ничего себе: мало пострадал, я место отбил на котором сидел, видал, как галопом носился, а спина у лошади ого – даже твёрже и острее лестничных перил в школе, вспотела вся спина, гарцевал бы ты, чувствовал бы каково мне, - обидчиво возразил Веник, почёсывая побитые места.
Коля топнул кожаными лодочками, удостоверился, что они крепко привязаны,  взял баклажки, и молча, по сухой траве поплыл к колодцу.
 …С горьким, от дыма и заварки, чаем, ребята доедали обеденные остатки, сжёванные соты мёда бросали в огонь, наблюдали, как плавится и сгорает воск, дым клубочками поднимался к верхушкам деревьев. А…, где-то высоко в облаках послышался далёкий гул, он стал приближаться, разрастался над всем полем.
 - Самолёты! - сказал Коля, - я их вижу…
В небе появилась тройка самолётов, они летели не совсем высоко, прямо над редкими жухлыми облаками толоки.  Вслед первой тройки, гудела вторая, …испугавшиеся овцы побежали в сторону села. Потом ещё самолёты показались, все они летели по прямой высотной линии, выверенными звеньями, с одинаковым интервалом. Ребят охватило беспокойство, когда грозные самолёты пролетали над ними, и задевали потерявшийся дым костра, казалось что сотрясается вся земля, тревожное смятение застыло на детских лицах. Веня отошёл, прильнул к стволу дерева: - Может война началась… - предположил испуганным сомнением он. Одни звенья, скрывались в уже темнеющем небе, другие разрастались, выныривали из далёкой высоты огромными расплюснутыми машинами, их мигающие фонари обозначали: широкий размах крыльев, и всю растянувшуюся длину эскадрилий. Казалось, что несмолкающий дребезжащий вой, внезапно нагрянувших самолётов, появился, чтобы  разорвать небо пополам.
- Летят во Вьетнам – ихних пионеров защищать, - заключил Илюша, наши помогают Хошимину, что бы его самая бедная страна – победила самую богатую Кровавую Империю, которая каждый день случайно убивает много октябрят и пионеров – по всему миру.
Витя побледнел…, он хотел возразить, но самолёты продолжали  с высоты слать пугающие грозные раскаты. Только когда последнее звено потерялось, и звенела потемневшая тишина, он взволнованно сказал: - сто семнадцать самолётов пролетело.
 - А я, ровно сто десять подсчитал…, - поправил Коля, и удивился самолётному передвижению.
 - Сто шестнадцать штук всего! – крикнул Веня, отрываясь от ствола дерева.
Витя прав, - подытожил Илюша, - сто семнадцать, -  число кратное трём, тридцать девять звеньев улетело бомбить врагов Вьетнама.
- Во! Поняли! – Витя усмирёно глянул на просчитавшихся товарищей, затем посмотрел на затихшее, целое, светящееся всегдашними звёздами небо, на тлеющие угли - неожиданно подпрыгнул, спохватился: - А где овцы…? 
В мутной темноте наступившей долгой морозной ночи ничего нельзя прояснить: луг спрятался во мраке, пропали лошади, не стало овец?! Ребята бросились искать овечий гурт в озимой ниве, где в сумерках, при затухающем свете вечера они ещё паслись. Всё зелёное поле стояло чёрным, везде тихо и… холодно после тёплого жара сгоревшего хвороста. 
- Воон… они видите, вдали потёмки шевелились, - Коля указал на чернеющееся пятно. Мальчики дружно побежали в сторону непонятной видимости - тёмного образования похожего на приземлившийся самолёт. Бежали долго по темноте, самолёт стал пароходом, наконец, ребята врезались в преющий навоз, свезенный для будущего удобрения земли.
- Бараны! – сказал Витя, замыкавший бегунов, - Бараны не дурнее нас, что им в навозе искать, они возле шалаша ждут, у них привычка пастбищная, - всегда около шалаша кошары ночевать. 
 Все согласились, что даром бежали, и побежали обратно. Возле шалаша – овец не оказалось.
- Почему  мы толпой ищем, - подосадовал на себя, …и за остальных, – Илюша, - надо разойтись по одному, и все четыре стороны обследовать.
- Лучше по двое разделиться, не так боязно – предложил Веник.
 -Ты что боишься?.. тоже пастух, какой, подвязался к баранам – упрекнул Веника - Коля. – Далеко не убегут! Им, что охота волками быть съеденными.
При слове – волки, у Вити затряслись ноги, он осмотрелся по сторонам, съёжился, голос у него слёг, задрожал: Веник прав,- сказал он, выдавливая проглоченный воздух - мы с ним ищем, идём в стороне села, а вы,  - он указал на Колю и Илюшу, - идите вдоль балки - к омуту, может они на водопой туда ушли.  Не дожидаясь общего решения, он ухватил Веника за куртку, потащил в село.  Коля с Илюшей домчались до колодца, двинулись наверх по балке: в кронах деревьев свистал ветер, вынырнула на половину вызревшая луна, а всё, что возвышалось в потьме над землёю, было похоже на спрятавшихся овец. Возле бетонного бассейна, где приготовляли раствор для опрыскивания виноградников, пахло остатками химий. Дальше за пригорком истлевали кучи лозы - свезённой после весенней обрезки кустов. Ребята дошли до высокой и длинной скирды гороховой ботвы. Везде тихо. Поля под луной стыли серой изморозью. Пахло холодом осеннего вечера.
 -Если овцы на горох не пришли, бродить тут бесполезно, - заключил Коля, - видно в ту сторону ушли, значит, пацаны давно нашли их.
 Обратно Илюша и Коля бежали совсем уж резво: спотыкались, попадали в рытвины, запутывали ноги - ударяясь в сухие ветки хвороста. Возле шалаша принялись гукать Витю и Веника, - никто не отвечает, тихо, они подобрали свои валявшиеся торбы, подумали… и тоже пошли в село. Шли той дорогой, по которой гнали овец на пастбище, входили - сбоку, по овражной улице. На перекрёстке шумно разговаривала толпа людей, - беседовало много взрослых мужчин, они ругались, спорили, пререкались.  Может штраф обсуждают, или куда овцы наши забрели, а вдруг волки в село забежали - подумали мальчики, и нерешительно просунулись мимо толпы, - решили идти к Вите. Тут, Илюшин отец тоже был и, тоже что-то доказывал, никто на пастушков внимания не обратил, а радио на конторском столбе как то беззаботно тянуло какую-то скучную музыку. Во дворе у Вити, под навесом, тускло горел керосиновый фонарь, его мама, объёмная, очень даже обширная женщина, настолько же добрая, как и вся её дородность, – она что-то толкла в ступе, полные щёки трепетали заодно с ударами железного песта.
 -Тетёха Маша! А Витя дома?..
- Запер овцы, и по-бе-жаал куда-то… - певуче ответили толстощёкие скулы, не переставая трястись после каждого стука.
 - А что за собрание, тогда, на перекрёстке образовалось? – недоумевали громко они, собравшиеся идти узнавать дома ли их овцы, как давно пришли?.. – раз… значит вернулись.          
 - А… аа, кът, кът, кът… - засмеялась Витина мама своим мелким всегда ладным смехом, - то Микиту говорят, сняли.  Говорят, новый царь разрешил корову снова держать, овцы - можно больше голов, огороды будут возвращать…  Они все и довольны… - будто той корове корма не надо.
 -Урааааа! Ураа! Ура! – радостно закричали ребята. – Штрафа не будет!   Они выбежали со двора, и помчались весёлые по ночной улице, не знали от веселья, куда прежде бежать. В переулке возле бригады увидали Витю, он шёл им навстречу, ещё баба Варвара стучала бревном, вдруг… прислонилась к бригадному забору.
- Ну что?! – съязвил Витя, - Я же сказал вам, что я хитрый, а вы пеньки, - овцы сами давно по домам разбрелись, их и искать не надо было…   
 - Это мы знаем, - прервали его товарищи, - это чепуха. Так Микиту же ведь убрали, вот это новость! Поля – снова наши! – Тут настоящая воля нашему желанию!
 - Микиту убрали?.. – переспросил Витя.
 - Вот именно что ты, пень дубовый, -  раз ещё не знаешь…
Друзья взялись за руки закружились, пританцовывали хоро, все вместе кричали: - Хоп!.. хоп… хоп…
 -  Овцы дома! - давайте хоть бабу Варвару заведём, - предложил Илюша, указывая на прилипшую к дощатому забору бабу Варвару.
Витя с Колей шли робко, нехотя, Илюша подошёл смело: - Баба Варвара, - сказал он, - овцы дома, от Микиты мы оторвались, давай, тогда, тебя проводим до дома. 
 Старушка накидывала ремень, - удерживающий её деревяшку, нужную для передвижения, виновато приподняла палку слабой рукой: - Мой дом там… - она попыталась увидеть звёздное небо, свалила голову, - здесь нет ничего. Вы радуетесь, гибели малого горя, а великое подбирается, ещё не пришло; меня не будет, но не упразднятся пропасшие, целиком заберут, хуже меня будете, за три, четыре семилетия прогниёт всё, одни мои бугеля  нетленными останутся, - кованые с плачем в сердце...   
 - Да брось ты эту старуху, видишь - своё бредёт, ходит приведение древоногое…, - Витя отдёрнул Илюшу. - Пошли!..
В это время, замолчавшее радио хрипнуло… и запело:
           Солнечный круг, небо вокруг…
         - Ураааааа! – невольно заголосили ребята на всю улицу.
Они взялись за руки, уус...стремились вниз, в темень улицы, ловко подпрыгивали в такт звучащей песне, подпевали:
          - Это рисунок мальчишки…
Забыли про бабу Варвару. Потерялись во мраке.  Доносилось…      
                - Пусть всегдааа… буу…ду - Я!