Сумка

Где-то в глубинке, вдали от шума городов, людской суеты и звона трамваев, на, казалось бы, всеми забытом полустанке, сидел на скамейке человек. Не молодой уже, скорее пожилой. Рядом, прямо на земле, валялась старая потрепанная сумка. Если бы было кому посмотреть на это со стороны, то обреченность, грусть и какая-то неизбывная тоска, исходившая от сидящего на лавке человека, наверняка вызвали бы волну сопереживания и сочувствия к нему. Взгляд человека был направлен куда-то, но вот куда?.. Скорее всего, ему это было все равно. И даже если бы кто-нибудь сейчас спросил его, куда он смотрит и что он видит, то сначала пришлось бы подождать несколько минут, чтобы он осознал, где он вообще находится. Точнее даже не он, а его тело. О том, где в данный момент бродит он сам, можно было только предположить, по выражению какой-то болезненной сосредоточенности на его лице, морщинам, резче, чем обычно, выдававшим его возраст и говорившим о непростой жизни, оставленной позади. Судя по тому, как периодически выражение его лица менялось от маски глубокой скорби до ощущения какой-то светлой радости, потом вдруг задумчивой грусти, он не скучал в своих блужданиях. Временами казалось, что глаза его наполнены слезами, и сейчас он просто разрыдается или, наоборот, забьется в истерике неудержимого хохота.
Что представлял собой полустанок, на котором оказался наш человек, описывать было бы, наверное, бессмысленно, если бы его обычность, заброшенность и всеми забытость, не добавляли полноты восприятия портрета  нашего человека. Пустой перрон, ветер, поднимающий клубы пыли с земли, прожженной солнцем настолько, что клочки травы, кое–где торчащие из-под камней, вызывали невольную зависть и уважение к своей жажде жизни. Уже пустое, полуразрушенное здание станции да стая бродячих собак. Они с надеждой заглядывали в урны, в которых, не то, что объедков, даже простого мусора давно уже не бывало. Вот, пожалуй, и все то первое, что бросалось в глаза и потом навсегда осталось бы в памяти у, оказавшегося здесь, случайного прохожего.
Единственное, что внушало хоть какой-то оптимизм в столь безрадостную картину, это, слепящие глаза, блики солнечного света, которые отражались от раскаленных рельс, наличие которых, собственно, и оправдывало существование этого полустанка. Блеск рельс олицетворял собой надежду и веру в то, что у них у всех есть еще шанс. Шанс стать вокзалом, шанс стать нужным кому-нибудь, шанс стать любимым и востребованным, а для кого-то просто некормленым или, хотя бы, побитым.
Сначала насторожились собаки. Они прекратили бессмысленное блуждание по перрону, остановились и дружно посмотрели в одну сторону. Даже хвосты их замерли в вопросительном ожидании. Потом потерявшийся взгляд человека начал заметно нащупывать точку опоры в своей неопределенности. И вообще все вокруг, казалось, как-то напряглось и стало пытаться приобрести хоть какие-то конкретные очертания. Да, это был пока еще далекий, но в то же время, ощутимый аромат той надежды, которая удерживал их всех вместе. Исходил он, конечно же, от раскаленных металлических рельс и был едва ощутим, но с каждой секундой он становился все осознаннее и мощнее, превращаясь в гул, теперь уже без всяких сомнений, приближающегося поезда. Человек, наконец-то окончательно вернувшийся в себя, медленно встал, потянулся, разминая затекшую спину. Потом, посмотрев в сторону приближающегося поезда, он с каким-то необъяснимым задумчивым выражением, через плечо, слегка скосив глаза, окинул взглядом брошенную в пыли старую сумку.
Гул становился все ближе и уже явственно прослушивался радостный, деловитый стук колес. То, что поезд остановится на этом полустанке, было вовсе не обязательно. Большинство поездов, вовсе, проходило мимо, и все ожидавшие, были готовы именно к этому. Появление любого поезда было уже событием, и его остановка приравнивалась, разве что к чуду. Поезда, проходившие мимо, только добавляли глубины и остроты тем чувствам и тому состоянию, в котором они оказались. Лица живых людей, мелькавшие за окнами вагонов и пролетающие мимо, потом еще долго саднили ожогами в душе человека, провожающего их взглядом. Люди в вагонах чему-то радовались, дружно смеялись или влюблено смотрели друг на друга, кто-то пил водку, пел песни, наверное, кто-нибудь обсуждал увиденное за окном, да какая разница, чем они были заняты. Они были вместе, и они знали, куда и зачем стремятся. Самая заветная мечта, человека на перроне, заключалась в желании быть вместе и желании знать «куда?» и «зачем?». Но поезд пролетал мимо, и человек снова опускался на свою неизменную скамейку, и все возвращалось на круги своя.
Но то, что человек каждый раз вставал при приближении поезда, говорило о том, что так, было не всегда. Иногда чудо все-таки свершалось, и поезда, впечатленные удручающей картиной, царящей на полустанке ненужности, все-таки останавливались, и тогда человек со своей неизменной, неистребимой сумкой, светящимися надеждой глазами и виляющим почти хвостом (благо было, у кого учиться) пытался забраться хотя бы в один из вагонов, так милостиво остановившегося поезда. Но!.. Сначала, встречающие его с радушием люди, поздоровавшись и немного поговорив с ним и даже пригласив его за праздничный стол, начинали вдруг принюхиваться и растерянно оглядываться по сторонам. Потом круг их поисков и сомнений сужался и неизменно сосредотачивался на старой потрепанной сумке, которую наш человек постоянно держал при себе. И когда пугающий их запах, исходивший от сумки, становился, невыносим, они выпихивали человека из поезда. Попытки попасть в другое купе и даже в другой вагон с незначительными изменениями приводили к тому же результату. Стоянка поезда заканчивалась, и он, огрызнувшись грохотом сцеплений вагонов, сначала медленно и натужно, но все быстрее набирал ход и исчезал, в, только ему ведомой, дали, которая оказывалась недоступной человеку с сумкой, оставленному стоять на перроне, раздавленному непониманием происходящего.
Вот и сейчас человек стоял на перроне, и взгляд его вновь светился надеждой. Но, было в этом ожидании еще что-то. В глазах иногда проскальзывало сомнение и тогда, сам того не желая, он косил взглядом на валявшуюся в пыли сумку. Что значила она для него, понять было трудно, и, наверное, прежде всего ему самому, но было очевидно, что с ней у него были связаны какие-то, только ему ведомые переживания, и своего существования без этой сумки он себе и помыслить не мог. Наконец поезд показался вдали и, приближаясь к перрону, начал замедлять ход. Человек, некоторое время пребывавший в сомнениях, вдруг побежал к скамейке, на которой сидел до того, схватил, казалось бы, уже брошенную сумку и стал с остервенением колотить ею по скамейке. Было не понятно, выколачивает ли он из нее пыль или вымещает на ней свою злость и обиду на что-то. Потом, повесив сумку на плечо, он опять вышел на перрон и стал ожидать, когда поезд окончательно остановится.
Поезд остановился. Остановился медленно, осторожно, будто опасаясь разбить нечто хрупкое или расплескать что-то ценное. Человек подбежал к ближайшему вагону и, ухватившись за поручни, стал подниматься в него. Кто поднял подножку и открыл дверь, было непонятно, но то, что кто-то все же сделал это, предполагало, что его, наверное, ждут. Сама эта мысль окрыляла, и, несмотря на уже серьезный возраст и уже не богатырское здоровье, человек не просто поднялся в вагон, а буквально запорхнул в него, полный надеждой и какой-то щенячьей радости от предвкушения, так долго ожидаемой, жизни. Подойдя к первому же купе, он, немного подержавшись за ручку и собираясь с мыслями, которые вдруг рассыпались, как стеклянные шарики по полу, как в омут с головой, распахнул дверь. За купейным столиком сидела семья из трёх человек. Отец, средних лет, крупный симпатичный мужчина. Мать, чуть моложе, мельче, и, тоже вполне симпатичная. Была также, девочка, лет двенадцати, очень милая. Появление нашего человека, видимо прервало их разговор, но это их не смутило. Они радушно пригласили его отобедать вместе с ними. Человек примостился к общему столу, положив свою сумку в угол купе. Беседа продолжилась. Человек не вмешивался, стараясь больше наблюдать и слушать. Отец семейства, при разговоре, периодически наливал себе стопочку водки и, выпив её, продолжал беседу. Иногда и хозяйка нет нет да и пригубит свою стопочку. Наш человек продолжал, молча наблюдать и слушать. Он подумал, что вот сидит семья и по всему видно семья благополучная. Вот только зачем главе столь благополучного семейства столько пить, да ещё при дочери, ведь она всё-таки будущая мать. Да и мать тоже хороша, у неё на глазах совращают дочь, а она сидит себе и чему-то ещё и радуется. Так естественно проходивший до сих пор разговор стал понемногу как-то скомкиваться, становиться натянутым. Естественность в разговоре куда-то улетучилась. Семейство стало в полном составе коситься на своего гостя и тревожно посматривать на его, валявшуюся в уголке сумку. Как будто от неё чем-то пахло. А ещё через некоторое время гостю сказали, что у них есть кое-какие дела и им хотелось бы побыть одним. И пришлось ему, как говориться в таких случаях, убираться восвояси. Он вышел в коридор. Господи, опять что-то не так. Я же ничего не сказал. Эта мысль постоянно не давала ему покоя. Постояв в коридоре ещё какое-то время, наш человек решил зайти в ещё одно купе. Приоткрыв двери купе, он увидел, что все сидят за столом и банально играют в карты. Ну, с этими дегенератами вообще не о чём говорить. Закрыв двери купе, наш человек двинулся к следующему. Предварительно постучав, он открыл дверь и увидел двух пожилых людей, мужчину и женщину. Между собой они были чем-то удивительно похожи. Оба худощавые, у обоих, тонкие черты лица. Лица эти были какие-то наполненные, одухотворённые. Такие, наверное, должны были из, так называемых, бывших. Пожилые люди пили чай. Они тут же предложили присоединиться к ним. Нашему человеку до боли захотелось быть с ними. Сидеть, общаться делиться воспоминаниями. Присев к ним за стол человек хотел сначала послушать, о чём у них идёт беседа. Но они сразу стали расспрашивать его, кто да откуда, да как дела. О себе они говорили мало. Потом уж разговор перешёл на общие темы. Нашему человеку непременно хотелось, чтобы эта очаровательная пара почувствовала, что человек он одухотворённый, начитанный. Всем своим существом он только что не орал, что он свой. И чем больше он пытался это озвучить, тем чаще они, как бы ненароком поглядывали в сторону лежащей на полу сумки. При этом они старались молчать, изредка кивая головой, делая вид, что они его внимательно слушают. В конце концов смысл их вежливого молчания стал очевиден и самому человеку с сумкой. Ему почему-то стало стыдно и он извинившись сказал, что у него ещё есть дела удалился. Злополучную сумку он естественно прихватил с собой. Чувствовал он себя ужасно. Отдышавшись, он обошёл так ещё несколько купе Ему встречались разные люди. Военные, строители, художники, портные, артисты, короче разные. Даже, сдуру, на проституток напоролся. Они между собой говорили о том, что с удовольствием удочерили бы пару-тройку сироток. Дуры. Кто же им детей то доверит. И так результат был одинаков. В конце концов, ему пришлось выйти из вагона. Как всегда он оказался на той же станции, на которой он и сел на этот поезд. Казалось, столько времени он вроде бы ехал, а сходил всегда там же. Он уже давно начал догадываться, что каким-то мистическим образом в этом виновна та самая злополучная сумка, которую он всегда таскал с собой. Но избавиться от неё он был не в состоянии. Она словно приросла к нему. Человек, уставший и опустошённый, сел на обветшалую скамейку. Что же это за сумка такая? От куда она взялась? Кто и главное за что обрёк его на эту ненавистную сумку? И почему он никак не может от неё избавиться?
Так и сидел он на своей скамейке. И тут его почему-то потянуло на воспоминания. При чём на воспоминания давние. Воспоминания из его далёкой юности. И связаны они были именно с его матерью. Его мать была обыкновенной деревенской девушкой. А тут прислали к ним в деревню нового учителя. Молодой, красивый. Ну, понятное дело, завязалась у них любовь. Свадьбу сыграли. Мать такая счастливая была. И давай она на радостях детей рожать. А чего не рожать то? Дом - полная чаша, даже домработницу наняли. Детей то уж четверо, да все мал мала меньше. И тут ВОЙНА. Отец на фронт. Мать с детьми из Вильнюса в Арзамас. Кругом разруха, паника, продуктов нет, поезда бомбят. Не довезла мать двоих детей, пришлось по дороге похоронить. Отец в 42-ом свою головушку под Смоленском то и положил. Когда Беларусь освободили, вернулись. Только вот куда? Кругом разруха. Жить негде. Есть нечего. Мать не выдержала, сорвалась и запила. А он тогда уж комсомольцем был. Не смог он тогда с этим смириться. Как это так, он, сын героического отца, комсомолец,  должен свою мать по канавам разыскивать? Не бывать этому. Разругался с матерью и ушёл. Потом, правда, вроде примирился. Когда её уж паралич разбил. Но обида оставалась. Когда в жизни что-то не получалось, он винил мать. Вот был бы жив отец, всё было бы иначе.
Какая-то собака ткнула его в колено. Воспоминания прервались. Человек подумал, чего это потянуло в такую давность. Ничего толком не поняв, человек вдруг поднялся и куда-то пошёл. Он сам не понимал, куда и зачем он идёт. Ноги принесли его на кладбище, к могиле матери. Он присел на лавочку, всмотрелся в лицо на медальоне. Она там была сфотографирована ещё молодой. Почему-то защемило сердце. А ведь она тогда их не бросила, Как смогла вырастила, выкормила. Они с братом получили образование. Матери колхоз дом помог построить. А если бы вот меня сейчас так, с небес да в ад кромешный. Я бы выдержал? Человек задумался, может я тогда погорячился, чего-то недопонял, не доосознал? Ему вдруг вспомнилось, какие он обидные слова тогда наговорил матери. До него вдруг дошло, как  он тогда сделал больно ей. Человек заплакал, подошёл к могиле, стал на колени. Сколько он так стоял, теперь уже не важно. Отвлёк его какой-то приближающийся по дороге шум. Человек поднялся колен, отряхнулся. По дороге шло множество всяких разных людей. Были тут и папаша с женой и дочерью, и картёжники, и благородные старики, и проститутки с маленькими девочками за ручку. Было множество всяких разных людей. Все они, в своё время, пытались отделать от него в своём поезде. Все ему улыбались, махали приветственно руками. Человек облегчённо вздохнул и пошёл вместе с ними, теперь им было по дороге.
Он даже не заметил, что так и осталась лежать на земле