Поскрёбыш

       Было у отца три сына. Старший - умный был детина, руки имел золотые, за что ни возьмется, все в руках так и горит. Смолоду к металлу душа тянулась. Довел парень свое мастерство до таких высот, что и в стольном граде прознали про это. Прознали, да челобитную подали в Кремль.

       Вскоре по высочайшему указу прислали орден важный за заслуги, а на нём во всю ширь – царь-государь, взор лукавый, глядит с подозрением. Еще грамота золоченая и сто рублев впридачу. А в грамоте выкаблучистым почерком было прописано: за постижение секретов металла. Левша, дескать, теперь тебе сродни, заставил, мол,  играть и плясать неживое, поклон и уважение Мастеру.

       Средний брат был рассудителен и немногословен, высок и статен, весь в отца вышел, даже бородой. В своем деле парень дока, детей выучил, на ноги поставил, словом, всё как у людей полагается. Хоромы справные поближе к столице спроворил, чтобы было где старые кости греть, вернувшись из краев дальних, мглой скрытых, снегом запорошенных.

       Звезд с неба не хватал, середняк – одним словом, а если бы и захотел, так где они – эти звезды? Весь небосклон за вечер проскачи, с оленей пар валит, а в небе – три звезды, одна большая. Знакомый камчадал сказал: большая – это Луна.

       Младший брат тоже был, а как ему не быть, если по сказке трое братьев прописано. Тут уж, хочешь - не хочешь, быть дураком ему жребий пал. Кто кости кидал? А никто не видал!
Жил поскребыш с женкой молодой вместе с родителями. Очень им хотелось, чтобы сын был их защитой от невзгод житейских и опорой в немощи. Мать сызмала жалела своего меньшенького, а когда захворала, то взяла слово с супруга, что подарит он сыну дом, когда её не станет. Так и порешили по совести.

Вскоре умерла хозяйка. Погоревал отец, да делать нечего, пошел к нотариусу слово держать. «Хочу, - говорит, - полноправным владельцем дома сына своего сделать». - «Ваша воля», - отвечает нотариус. Поскрипел пером по гербовой бумаге с завитушками, размашисто  расписался, затем дыхнул на печать лиловую и бац по столу, как пригвоздил, ей-богу. Четверть циферблата не успела пробежать  стрелка, а глядишь, уже все готово: владей, сынок, на радость. На душе у родителя сразу полегчало, что исполнил волю покойной супруги. Сорок лет и сорок дней были вместе, упокой её душу, Господи.

Ухмыльнулся младший сын улыбкой недоброй, когда дарственную в руки получил. Промычал что-то в ответ вместо «спасибо», но отец этого не заметил. Он сдержал свое слово.

В вашей сказке, в карете ехал Иван, к невесте, ко дворцу, недаром, что дурак.
        А в нашей - болван запряг рыдван, да непруха молодцу, как ни сядет, все не так.

        Но это лишь присказка, сказка ждет Вас впереди.

        Вот колокол пробил к заутренней молитве, едва рассвет успел вступить в права. Новоявленный хозяин вышел на крыльцо и от собственной значимости стал выше ростом. Задумок было у него, как дети говорят, две тыщи миллионов.
Колодец в сумерках маячил журавлем, веревка виселицей виделась впотьмах. «На кой мне ляд, вот этот журавель, коли синица, вот она, в руках, лишь кран крутни и бьет тугой струей». Решил тотчас: немедленно зарою. Взял он лопату и стал засыпать колодец, лишь только всплеск пошел по хмурым закоулкам.
 
        Вышел следом отец и обомлел: его детище, служившее верой и правдой полвека, невозмутимо закапывал его отпрыск. Вскипел в негодовании отец: «Постой, паскудник, что же ты наделал?». Сын обернулся и спокойно говорит: «Я здесь Хозяин теперь, твое дело – третье, так что помалкивай». Так и сказал, злыдень, словно в лицо кулаком ткнул,  Хозяин, с большой буквы.

Побранились они нелюбовно, и отец ушел к старшему сыну. Благо недалече, в соседний дом…

        Старшая сношенька приняла батюшку чин по чину, накормила, обогрела. Ан нет, видит, не торопится свекор домой, глаза долу, а сам говорит: « Я у вас заночую». -  «Ночуйте, отец, место есть» - думает молодка, а у самой на душе неспокойно: что-то здесь не так.

        Чутье у наших баб, я вам скажу… Ну, чисто, знают за год наперед. Я нить рассказа только вывожу… Они в конце уж водят хоровод.

        На следующий день сомнения снохи усугубились, отец вновь не торопился домой. И она не утерпела, взяла старика в оборот. Хотя начала исподволь: «А что, батюшка, поругались вы с ними али как?». Не умел кривляться да изворачиваться бывший хозяин большого некогда подворья, а посему промолвил тихо: «Выгнал он меня». Стыд жег его душу, и за непутевого сына, и за себя, что вырастил бездушного обалдуя.
Выслушала сноха старика и сказала коротко: «Ну что ж, отец, пошли за вещами, коли так…»

Пошли.

Заходят они во двор и видят: младшой пострел вперед их поспел, выкинул все отцовские пожитки. Не пожалел супостат и материнской памяти, её вещи тоже были в общей куче.

У отца невольно выступили слезы, и он с горечью подумал: «Неужели эта революция никогда не кончится?!» Она вновь била по нему, по его семье, била подлым рикошетом через года и расстоянья. Не было серых шинелей и бескозырок, не было комиссаров и трупов на фонарных столбах. Стал прахом певец революции, прославлявший террор: «Ваше слово, товарищ маузер…» Давно стал пылью тот маузер, но почему так тревожно гудит набат в ярко-синем небе?

        Вдруг оттуда, из поднебесья упала капля, прямо на ладонь старику. Он невольно растер её и посмотрел вверх. На небе ни тучки, лишь на короткий миг огненное светило исказилось гримасой боли; наверное, смерч пронзил его покой… От света яркого в глазах звезда стояла и старик опустил голову, проморгался. Пальцы у него были  в крови.
 
         То Солнце плакало кровавыми слезами…

Ему было семьдесят. Он родился в том самом, семнадцатом, далеко от столицы, в обеспеченной семье банковского служащего. Вскоре «красная благодать» дошла и до них, и мир рухнул в преисподнюю.
        Четырнадцатилетним юнцом он пошел работать. Был посыльным и писарем, знание грамоты здорово выручало его. После политшколы служил в военкомате: люди и анкеты, вопросы и секреты. Когда началась война, и это не секрет, что драпали они с казенным скарбом аж за Каспий, в казахские степи, подальше от войны и оккупации, от взрывов и семьи… Семью взять не успел,  документы были важней, ведь за ними тысячи судеб…

Теперь у него отняли все: чем он жил и на что надеялся, веру в себя и в будущее. Он чувствовал себя букашкой, потому что по бумажке он теперь значился – господин Никто. А он знал толк в бумажках…
Стояла странная тишина, словно весь мир наблюдал за происходящим. У старика мелькнула мысль про внуков, что вырастет из них при таком раскладе? Ведь они дома, за дедом, небось, наблюдают? Он внутренне поежился. Получалось, как в песне: сделать хотел утюг, слон получился вдруг… Да… Набить бы рожу такому сыночку да в суд подать и вернуть дом, но, знал, что не сможет, сутягой не был.
 
     «Бог ему судья, пусть живет, как знает», - решил отец и глубоко вздохнул.

Сверху кучи валялись фотографии, выпавшие из альбома. Вот фото, мать с отцом, молодые, нарядные, взоры их полны надежды, тогда, в пятидесятом, а сейчас… Казалось, что их лица на фотографии были жалкими и растерянными.  Разве такое им виделось будущее?

А будущее, приняв образ молодого борова, уже равняло с землей материнский цветник у порога. Пыхтело нечто свиноподобное, не оставляя ничего от прежнего, родительского. Покуда не уничтожил подчистую, не успокоился. Даже сосенку, посаженную отцом, в честь его рождения, не пожалел, спилил ирод на дрова, чурбак к чурбаку сложил аккуратно. Нечего без дела стоять!

Время шло своим чередом. Приехал средний брат в гости. Зашел сразу к старшему, знал, что отец здесь нынче живет. Погутарили малость, выпили за встречу, не каждый год такое случается. А потом он и говорит: «Схожу – ка я братца меньшего проведаю». Те переглянулись: сходи, погляди, коль охота есть. Видно не верилось среднему брату, что брат меньшой башкой совсем ослаб.

Меньшой долго не открывал, видел, змеёныш, в окно, что брат не к нему первому зашел на огонек. Ревность ли ударила в голову или дурь, или еще что неведомое, но высунулся последыш из двери и молвит: «Нет у меня теперь, ни братьев, ни отца, похоронил я их…»

        Смотрит средний брат на того и диву дается, вроде тверёзый, а что лопочет. Он вновь говорит: «Ты что, брат, не признаешь меня, ведь я за тридевять земель пришел повидаться?»
А младший, знай, своё долдонит: «Один у меня был брат и на том я нынче крест поставил…» Ей-богу, как заклинило у него.

Так и ушел средний брат ни с чем.

Долго ли, коротко тянулись  дни и годы, никто теперь и не ведает. Известно было одно: время не стояло на месте. Земля-матушка крутилась, как заведенная игрушка, всегда в одну сторону, да со скоростью несусветною, вымывая пласты памяти из высокого берега истории. 

А что же наш поскребыш?

        Когда отец умер, то наследник не пришел проводить его в последний путь…
И тут Господь Бог не выдержал, чаша терпения его переполнилась. Послал Господь воды буйные, и не стало у наследничка дома. Большой саманный дом смыло Божьим гневом, лишь один угол уцелел: там висела фотография матери. В её темных глазах стоял немой вопрос: «Как живется тебе,  сынок?»

                А. Калинцев
                2004 г.ноябрь