Часть 9

9
…Сознание медленно возвращалось к Нему. Приоткрыв тяжёлые израненные веки, приглядевшись сквозь кровавую пелену, Он понял, что лежит завёрнутый в плащаницу на каменном полу тесного склепа. Свет одинокого факела откуда-то сбоку бликами мерцал в серых складках этого каменного мешка. Словно чужое тело под тканью некоторое время было вообще не осязаемо и, казалось, не принадлежало Ему. Сначала наступило ощущение израненных рук и ног, потом защемила справа саднящая рана в боку, тупо отозвалось болезненно в груди сердце, и только под конец пришло осознание головы с бессвязной мыслью: «…Совершилось!?».
Приглядевшись, увидел склонившегося к Нему Йегуду.
- Собери меня к последней встрече с братией…
И не было сил в голосе, и взор не горел из-под опухших окровавленных бровей.
- Куда ты такой собрался? Видел бы ты своё лицо сейчас, не знаю уж, как и выкарабкиваться будешь. А воскресшего изображать, найдутся вместо тебя сейчас другие…
- Что ты говоришь, я не понимаю, у меня болит голова…? – слова Спасителю давались с трудом, замолкая и прикрывая глаза, Он выглядел мертвецом.
- А то и говорю, что жизнь нужно живым улучшать, здесь на земле. А ты боялся этого, боялся начальников, это ты из боязни пред ними звал на небеса, лечил, воскрешал. А знаешь, мне совсем недолго пришлось уговаривать Лазаря… «умереть». Я знал о его умении это делать…, – Йегуда разговаривал и неспешно приготавливал инструмент для бритья.
- Потому-то вы тогда собрали много народа…, – шёпотом проговорил Спаситель. – Я догадался тогда…
- И, тем не менее, поддержал «воскресение»…, и, надо сказать, это не повредило вере, наоборот, чудо прибавило число последователей в Урусалеме, – Иуда ухмыльнулся, неловко управляясь с бритьём бороды, непривычно трогая оголившиеся щёки рукой.
- Твой вред вере в том, что ты служишь ей неверием и в благое дело вкладываешь недобрые намерения. Нельзя торжество и чистоту дела укреплять тёмным желанием перехитрить и подчинить намеченное Богом и должное свершиться обязательно, как бы ни упорствовали мы. Лазаря оставил в живых Отец, как и меня сейчас…, – Спаситель на полуслове смолк и закрыл глаза. Лицо его застыло и в свете тусклого факела вновь показалось мёртвым.
Йегуда закончил бриться и, прихватив белую тогу, выполз из пещеры, прикрыв её камнем.

…Женщины, с рассветом подойдя к открытому гроту, увидели в его сумрачной глубине человека в белом одеянии, размахивающего руками, как крыльями, и призывающего не приходить сюда. Охваченные страхом жёны поспешили уйти.
Спустя некоторое время следом в город поспешил Йегуда, схоронив в склепе белое одеяние и привалив плотнее вход большим камнем.
Долго бродил по городу, намерено заглядывал в захолустные проулки в надежде встретить кого-либо из братии. Кто-то подсказал ему, где можно найти Петра. После казни братия распалась, опасаясь новых арестов. Пётр, пережидая недоброе время, укрылся в доме знакомого крестьянина. Увидев Йегуду, узнал его без бороды, сверкнул очами и бросился на него с кулаками:
- Ты враг! Ты только вчера предал…, а сегодня уже ищешь новую жертву! Чего тебе надо от нас, плут и пройдоха?
Йегуда был сильнее Петра и легко остановил его, схватив за руки.
- Глупец, остынь! Вы все глупцы и маловеры. Вера наша из наследства пророков, сила веры нашей в их пророчествах. Оттуда же и смерть Его и воскрешение. Сила в последовательности и непреложности пророчеств, – Йегуда оттолкнул Петра.
Назревала потасовка. В помощь Петру тут же нашлись ещё трое крестьян. Сикарий отступил, не переставая повторять:
- Глупцы, глупцы!
Собрался уходить, но чуть придержался, сбиваясь на крик в сердцах выпалил:
- Так нужно было. Он должен выжить. Всё было сделано для этого...
Он говорил какими-то намеками, словно самому себе:
- Смерть есть начало, и я иду до конца этим путём. Значит и моя смерть добавит веры! В Его силе половина моей…!
Иуда нервничал и был непонятен.
- Всё сбудется! Теперь я вижу Его правоту. Вы все будете гнать меня. И никто не поймёт необходимость доказывать Его предвидения. Предавая, я множил Его силу…
Он замолчал, успокоился и тихо проговорил:
- Значит и в этом Он прав. Теперь и моя смерть добавит Ему силы…
После этих непонятных слов он медленно развернулся и ушёл, оставив Петра с приятелями в недоумении. Побродив среди менял и торговцев, запасся на несколько дней скудным провиантом и вернулся крадучись в пещеру.

…Потекли тяжкие дни болезни. Ухаживая за Спасителем, Йегуда говорил больше сам, не тая обид и упрёков:
- Как мне жить после этого? Как в заветах…? «Лучше бы тому человеку не родиться…»? Но я родился… и выжил в большущей непокорной семье, выводящей в люди отчаянных храбрецов и верховодов. Мальчишкой не сгинул среди ватаги сикариев в смертной схватке за свободу с римскими легионерами. Выжил, чтобы служить вере, истинной вере моей многострадальной Иудеи, завещанной нам пророками. Встретив тебя среди кумран, в простоте и строгости пустынной жизни, понял, что отныне вся жизнь моя будет принадлежать великой идее обновления и возрождения, идее, которую Отец Небесный вдохнул почему-то в тебя и заставил нести её людям. Но теперь я понимаю, что с того места в жизни, откуда мы с тобой пробиваемся к состоятельности, никогда не вырасти. И поэтому ты просто повернул в противоположную сторону. Туда просто-напросто легче и ближе…! Это единственная твоя заслуга. А в том, что люди пошли за тобой, повинно их неведение, да усилия таких как я…
Йегуда нервничал и потому был дерзок и непочтителен к Нему в словах.
Спаситель слушал его, закрыв глаза. Потом, когда Йегуда смолкал, в наступившей тишине звучал Его надломленный страданием голос:
- У нас с тобой совершенно разное понимание состоятельности. Ты презренный раб плоти и удовольствий. Ты тянешься к сложному, как и все смертные, а значит к непонятному, к неопределённому, к неравенству, хотя и горишь желанием братства и справедливости. Но равенство лишь в простоте, в самом начале всего и вся. И ты никогда не понимал, что есть другая основа в жизни – страдания и душа…! Ты так и не понял, что вначале всегда душа. В теле она растёт и крепнет, и стремится возвыситься. Окрепшей душе тесно в темнице тела. Помоги ей добрым делом и чистым помыслом. Не за телом она в мир является, а за добротой, за любовью. Ей прирасти этим обязательно нужно, созреть и вернуться возросшей и потому нужной к началам, крепким кирпичиком в основу мироздания. От зла и недобрых дел душа дряхлеет и умирает вовсе, если не помочь ей вовремя. Без этих сил никому не нужна она вовсе, ни для чего не пригодна, неприкаянна. Ты спасал мне тело, вступал в сговор и тем самым грешил против веры. Ты не верил в воскресение…! Вот где твоё предательство. Если бы дело было только за телом, неужели ты думаешь, Отец Небесный не сделал бы его могучим и бессмертным навеки, как дереву, например, или вот этой скале…?
- Так или иначе, ты должен жить или действительно воскреснуть…, – почти кричал в ответ на эти рассуждения Йегуда. – В том теперь и моё спасение, только ты сможешь оправдать…!
Спаситель поводил взглядом по каменным сводам склепа.
- Сила моя состоит в том, что постигнув Мир в самом начале, в самой малой частице его, ещё точнее – в хаосе, с абсолютным желанием всему и всегда только блага, я увидел и ощутил себя этой малой частицей и в то же время познал и почувствовал себя всем Миром, абсолютно уверовав в его единство. Только при таком условии есть возможность просто жить, просто ловить рыбу, любить людей и творить чудо – делать воду вином, ходить по воде, воскрешать мёртвых, то есть быть одновременно никем и… Сыном Божьим. Только при таком единстве всех вещей, при абсолютной вере Мир бессмертен и вечен в продолжении своём…
Слова и стройность мысли давались Ему явно с трудом. Взор Его туманился и, казалось, что говорит это не Он, а чудом теплящийся ещё в израненном теле другой незнакомый человек, может быть, чуть известный когда-то Ему до казни. Заканчивая мысль, Он уже просто хрипел:
- Я говорил всегда о воскресении духа моего в ваших сердцах после возвышения к Богу-Отцу. Твой сговор разъединил тело моё с духом. Искалеченное, оно теперь лишено подвига носить всё величие и важность этого духа. Умерев на кресте, я остался един в вере и предназначении служить Отцу навсегда. То, что ты пеленаешь и сберегаешь сейчас, просто сломанная клетка, из которой улетела славная счастливая птица…

Почти месяц Йегуда пытался выходить Спасителя, иногда отлучаясь в город за едой и лекарствами. Но тщетно, раны Его загноились, жар охватил всё тело. Он метался в беспамятстве и всё более слабел.

…После праздника Урусалем словно поделился на несколько частей, и надежд на перемирие их оставалось всё меньше и меньше. Сторонники Ирода открыто провозглашали преследование каких бы то ни было претендентов на престол, укрепляя отношения с Римом и выпрашивая для наведения порядка в городе ещё легион наёмников. Родовая и денежная аристократия, прибравшая административную власть, опираясь на суды, требовала строго блюсти законы, карая малейшие вольности в духовной жизни смертью. Но время неумолимо вносило свои поправки в отношения людей, и на заседаниях синедреона уж не было должного единства при рассмотрении отступлений при исполнении законов. В суды продвинулись люди, помнящие о простом народе и пытающиеся примирить отживший закон с духом новых времён. И не было в народе больше сил, сдерживающих дух вольности и свободомыслия. На смену жестокой саддукейской касте людопасов приходили новые пастыри.

…Ироду донесли, что в городе видели Йегуду.
- Как, этот висельник жив? Тогда кто болтался перед праздником в петле за городским валом? Почему мне донесли тогда о его смерти?
- Вышла ошибка…
- Тогда этот бездельник обязательно знает о тех, кто возмущает народ, и о том, куда они упрятали тело с креста. Эту шайку необходимо разогнать! Сикария задержать… и немедленно ко мне…!
В тот же день Йегуду арестовали. Долго били, намекая о встрече с Иосифом, выпытывали всё, что он мог знать о заговоре среди состоятельных людей Ершалаима. Йегуда изворачивался, лгал, обещал исполнить всё, что приказывали и желали палачи. В конце концов, через сутки его отпустили. Перед этим Ирод приказал соглядатаям:
- Этот бродяга что-то скрывает. Проследите за ним. Нужно выяснить, с кем он, так или иначе, связан.

…Слежку за собой он заприметил сразу, но, не подавая виду, долго бродил по улочкам города, ни к кому не обращаясь, бесцельно, и на первый взгляд совершенно беспечно. Только убедившись в серьёзности намерений преследователей, ловко укрылся в одной из подворотен, затаился на время, выждав пока пара заметавшихся сыщиков, не устремилась искать его в другом месте. Уйдя от слежки, к вечеру Йегуда вернулся в пещеру. Держась руками за выступы каменного убежища, медленно на ощупь пробрался к своему месту, обессилено опустился и, привалившись спиной к стене, закрыл глаза.
На его приход в сумраке Спаситель лишь глухо застонал.

…Йегуда выстирал и высушил тогу, в которой ещё недавно сам встречал женщин на гробе Его. Всю ночь служил Ему, меняя влажную тряпицу на Его пылающем лбу. Ещё затемно выбрался к ключу у подножия холма и, принеся чистой воды, омыл Его, содрогаясь над ужасающей худобой его и гноящейся раной в боку. К утру сон сморил Йегуду.
Снилось ему поле, этакой живой колыхающейся волной зелёная неоглядная даль. Это простиралась впереди мягкая земля, поросшая густо сочной невысокой травой. В траве дорога или тропа, убегающая из-под ног и увлекающая за собой. Йегуда, ступив на тропу, почувствовал, как неведомая сила приподнимает его над землёй и заставляет бежать, почти лететь, чуть касаясь травы пальцами босых ног. На душе у него легко и пусто, отчего, кажется, сердца вовсе нет, потому, что оно тоже летит вместе с телом. Лишь восторгом обжигает распахнутую грудь, и выходит из неё песня. Слова той песни льются сами, исполненные замечательного смысла и какой-то особой важности. Йегуда вдумывается в слова, пытаясь понять, о чём же сам и поёт. Песня о любви, конечно же, о любви…! Не к женщине, не к отдельному человеку или предмету. Нет! Песня его и об этом тоже, но более этот удивительный слог и чарующие звуки о любви к чему-то большему и великому, как мир, как небо, как неоглядное поле впереди.
Йегуда слышит музыку, громкую, восторженную, заполняющую всего его чувством неизбывной радости и ощущением истинной силы и здоровья. Он понимает, что никогда не видел такой мягкой земли, такой зелени, никогда не слышал подобной музыки так явно и отчётливо, и мысль о том, что это его музыка, его сокровенные слова в ней, заставляет хотя бы что-то сохранить в непослушной сонной памяти. Он делает над собой какое-то усилие, вдруг понимает, что это только сон, и просыпается. Ещё какое-то мгновение звуки живут в его сознании, в забившемся после невесомого полёта сердце, но тут же память бессильно упускает последние звуки, и чувство досады и сожаления приходят на смену испытанного только что восторга…
Медленно отходя от сна, Йегуда не сразу понял, почему так тихо под сводами пещеры. Открыв глаза, увидел в сером полумраке недвижное тело Спасителя. Болезнь иссушила Его лицо. Обострившиеся скулы с синими рубцами заживающих ран мертвенно застыли, скрывая чёрной тенью впалые закрытые глаза. Опухоль с лица почти ушла, но сломанный нос, обостряясь на конце, в основании на переносице почти сравнялся со скулами и зиял ещё неприглядной гнойной раной. Он был мёртв…
Тут что-то случилось с памятью Йегуды. Он словно забыл всё происшедшее в мире и в этом склепе за последний месяц. Словно малый миг он пробыл в неведении рядом с покойником, разговаривая с ним, как с живым, не допуская и мысли о том, что Он может быть мёртвым. И сейчас, глядя в чёрные глазницы Его, Йегуде захотелось удостовериться в своих сомнениях.
- Ты, как и все застенчивые люди, не любил хвалебных слов в свой адрес особенно при народе, – заговорил он так, словно ничего не случилось. – Но тебе всегда нравилось слышать о себе хорошее слово через кого-то, когда слухи уже преувеличены, приукрашены и обрели силу славы…
Каменные стены ответили ему тишиной. Он, чуть хвастая, с нервной усмешкой на губах продолжал:
- Теперь-то славы у нас с тобой хоть отбавляй…, теперь все женщины наши…
Он хохотнул, сам не понимая, почему припомнил женщин, потом, склонившись, серьёзно и тихо сказал:
- Она… любит только тебя. Нет, я не злюсь и не ревную. Просто я люблю её. Люблю просто, как жену, по-людски. Это же так просто – любить, жениться, родить детей. Но ты зовёшь дальше, и она шла. Они все шли…, и я тоже…
Подтянув колени к подбородку, он словно маленький мальчишка съёжился, обхватив колени руками, и застыл, бессмысленно уставившись в серую стену невидящим взглядом. Затем решительно приподнялся, чуть не ударившись головой, засуетился:
- Теперь одним нужно твоё бессмертие, но ты мёртв! А я жив, хотя меня-то они похоронили сразу без промедления. Ты ошибся! Ты лгал, что знаешь путь, пусть из благих намерений, но лгал. Я шёл за тобой, веря каждому слову из уст твоих. Все шли…! А теперь ты мёртв. Где же твоя сила и вечная жизнь? Ты оставил всех, как это делали до тебя, и будут делать после тебя тысячи претендующих на пастырский посох. Ты же говорил о простоте и ясности пути, где они…? Ты ратовал за единение с Отцом, но, поверь мне, после тебя останутся только рознь и распри. До тебя мир управлялся законом - Мы. Ты же в одиночку осилил связь с Богом, потому показал путь для - Я. Вот отсюда и забудут единение.  Вставай, ответь мне…! – ему захотелось выругаться, как это делают пастухи и разбойники, но почему-то, глянув на мертвеца, он сдержался и замолчал.
Затем вновь заговорил жарко, сбиваясь на хрипящий шёпот:
- А другим хочется, чтобы я опять выдал тебя, живого или…, – он сбился чуть, но затем вновь захрипел: – Ты мёртв! А я жив, а ты обещал бессмертие за правое дело, за веру, за подвиг и служение. Ещё Ты обещал счастливую встречу. Где она? Кто мне теперь ответит…? Ты же просто не знал, что случится именно так. Ты оставил меня одного один на один с грехом предательства. Кому это нужно было? Ты говорил нужно всем, нужно вере нашей для крепости и верности её. Так было написано…! А где написано, что твоё бессмертие лишь эфемерный слух, передаваемый учениками друг другу. Это лишь память их отныне будет рисовать картины твоего продолжения и торжества. На самом деле ты мёртв! Вот ты – горсть изболевшей обескровленной недвижной худобы, с которой мне ещё придётся повозиться, чтобы схоронить и тем самым скрыть до конца истину действительной смерти, чтобы не попало это в память. Память! Вот где бессмертие! Ведь это так просто: остался в памяти людской – бессмертен, не остался – мёртв! Ха-ха! Память! Вот что отбери у меня на том пути, по которому мы шли. Иначе, как я сумею вернуться к Господу с памятью греха, как смогу наслаждаться достоянием рая, когда буду помнить, что и на земле в грехах и страданиях есть блаженство и упоение жизнью. Отбери у меня прежде память об этом, иначе я буду вечно стоять пред искушением «сорвать яблоко», стоять и… страдать! Какой же после этого будет рай? Вот что утаил ты от меня. Ты всегда важничал простотой и величием открытого тебе Отцом пути, но теперь-то я вижу тупик, в котором оказался я… и ты. Вот он тупик – этот каменный склеп…! – он повёл головой, горящим взглядом безумца озирая сумрак пещеры.
- А знаешь, сейчас Отец мне открыл больше, чем когда либо – бессмертие это действительно оставшаяся после нас память. Она живёт после нас. Ты знал это? Знал…!? – Иуда схватил остывающее тело за плечи и потряс его. – Молчишь? А где же бессмертие в тебе? Ха! Сейчас оно во мне, ты понял! В моей памяти! Или ты знал об этом…? Тогда почему не говорил этого мне? Или я просто не то слушал? Ха-ха! Значит, я сам открыл больше. Сам! И теперь все наши открытия, искания ничто перед простотой моего открытия. Неужели ты и это знал…? – он как-то сник и, снова опустившись на колени к покойнику, бережно расправил складки плащаницы на плече его.
- А знаешь, я только теперь понимаю, что вера мне навредила больше, чем неверие. Кем я останусь в памяти людской? А почему не Пётр? Ведь он трижды предал, промолчав о тебе, отрекаясь. Но ты оставляешь его камнем в изначалах того здания, в котором есть и моё участие, моё послушание и вера в тебя. Зачем ты указал на меня? Только лишь потому, что я более других был предан тебе, и лишь я смог исполнить эту гнусную роль…? Разве нельзя было обойтись без этой роли…?
Йегуда вновь встал, согнувшись под низким сводом пещеры. Попробовал рукой одинокую деревянную балку, почерневшую от времени, служившую некогда для какой-то надобности строителям или обитателям грота, и бессмысленно пошарил вокруг глазами.
- Ты думаешь, они понимали, куда ты их зовёшь? Чушь! Ты видел, как они разбежались кто куда, когда тебя брали под стражу? Скоро они перессорятся меж собой, и каждый будет нести околёсицу только ему известной «истиной веры», и каждый кинется собирать свою братию. Через поколение вспомнят о твоём воскресении и превратят его в праздник, не зная того, как на самом деле ты лежал в каменном мешке обескровленный и умерший от ран, в присутствии того, …кто предал. Но только я иду с тобой до конца. Ты видишь, я умираю с тобой…
Тут он низко склонился, и на мгновение застыл, прижавшись губами к холодному лбу Спасителя. Верёвку, почему-то скоро подвернувшуюся под руку, он тут же уверенно и ловко перекинул через балку. Сделал спокойно петлю и надел на шею.
- Вспомнят…, но тогда им нужен будет праздник, а не поминки…, – бессвязно, как в бреду говорил он при этом. – Вспомнят… и воскресят…
Приседая, Йегуда потянул за верёвку, петля стянула ему горло, он задохнулся сразу и, обмякнув, привалился ничком к стене. В углу склепа пискнула мышь, и свалившийся с уступа камень громыхнул гулко в темноте.
Спустя некоторое время среди наступившей тишины Спаситель под плащаницей пошевелил рукой и глухо застонал…