Ласточкино гнездо

I

Как-то в мае бабу Маланью в язык ужалила пчела. Пошла баба с утра пораньше на пасеку мед собирать, прихватила с собой кадушку на три литра, дымарь, широкую щетку и вилку для снятия меда. Достала она три соты, смахнула пчел и тут же слила мед в кадушку. Собираясь уходить, заметила она в меду пчелу: видит - карабкается, бедная, усердно выбраться пытается. Жалко бабе стало Божью тварь.
«Помрет,- думает,- пчела. Кому от того польза? Никому. А вытащу – живая останется, полетает еще, меду принесет».
С этими мыслями подцепила она осторожно пальцем пчелу и вытащила из кадушки. А с пальца капля меда раз – и повисла. Но уж больно жалостливая была в тот день баба: взяла и слизнула ту каплю. Вот в этот момент и ужалила ее пчела в самый язык.  Как закричала Маланья, как запричитала, кадушку в траву бросила, через весь поселок побежала. Бежит она, а навстречу ей -  люди, тоже кто куда торопятся. Смотрит народ на бабу – диву дается: глаза бегают шальные, язык изо рта вывалился, лицо - белее белого.
- Куда ты, Малашка, сломя голову, несешься?
А она в ответ лишь:
- Ме-ме-ме…
Да:
- У-у-у….
Блеет баба, словно коза, за язык хватается. Столпились люди вокруг нее – проходу нет, а она толкается, убежать хочет. Тут же мимо Васька на велосипеде ехал, что с мужем Маланьи в поле на тракторах работал. Ехал - ехал, смотрит – народ посреди поселка толпится.
«Дай, - думает, - погляжу, что там делается такое –  может, собрание какое, важное».
Подъехал, остановил велосипед, сквозь толпу пробрался в самый центр. Смотрит – Маланьку трое мужиков держат – удержать не могут, кричит Маланька не своим голосом. «Во, что делается!» -  схватился он за голову:
И в поле к ее мужу, скрипя да повизгивая старым велосипедом, понесся.
- Борька! – закричал Васька, преодолев несколько километров. - Там твоя Малашка с ума сошла, быстрее в поселок поехали, а то, боюсь, не удержат ее мужики.
Борька с перепуга надавил на газ трактора и помчался в поселок.
Васька впопыхах объяснил ситуацию бригадиру. Тот внимательно выслушал, вытер пот со лба фуражкой.
- Ну, надо так надо. Полоумие – дело такое, никогда не знаешь, где и при каких обстоятельствах тебя настигнет. Знаком я с этим, у самого мать как девяносто стукнуло, так и заговариваться стала. Как скажет что – хоть стой, хоть падай! То у нее муж покойный под окнами пьяный валяется, то кошка окотилась третий раз за сезон, то снег - в мае. Прям, беда со старухой…
- Так я это.., - вопросительно посмотрел Васька на бригадира, - тоже поеду, вдруг помощь потребуется.
- Иди, Васька, на сегодня ваш с Борькой рабочий день окончен. И еще – я матери примочки ко лбу из расторопши ставлю. Ты Борьке скажи.
- А что, помогает? – удивился тот.
- Конечно! – воскликнул бригадир и вскинул лохматые брови, будто его ответ был очевиден, - да, расторопша от головы знаешь, как помогает?
Васька пожал плечами и вскочил на велосипед.
- Только действует не сразу, -  пробубнил себе под нос бригадир, глядя в след удаляющемуся велосипеду, - в голове накопиться должна, говорят, тогда…

Пока Васька до поселка добирался, Борька привел Маланью домой. Хорошо, что она грамоте обучена была. Сказать мужу о причине сумасшедшего поведения не смогла – язык распух, а вот написать – написала. Мол, мед собирала, увидела в меду пчелу, вытащила и облизала; так сказать, а та ее – цоп за язык – и ужалила. Перепуганный Васька облегченно выдохнул, посмотрел на Маланью, у которой изо рта торчал язык и напоминал огромную ягоду клубники и засмеялся.
- Ме- ме- ме… - развела она руками.
- Поехали-ка, Малашка, в медпункт, - сказал он,- ничего-ничего, меньше языком болтать будешь, где ни попадя.
В медпункте ей удалили жало пчелы, обработали язык зеленкой, дали какую-то желтую таблетку, которую выпить не было никакой возможности. Она положила ее за пазуху и отправилась домой.
Тем временем прикатил в поселок Васька, а там – будто ничего и не бывало. К Маланьке и Ваське во двор заглянул – никого. Что за чудеса? Так и отправился домой. Выходной на силу выбил – не возвращаться же в поле. Дома жене рассказал все, как было. А сын Витька подслушал в сенях, а после умчался во двор с новой вестью.
- Баба Маланья свихнулась! – кричал он. – Совсем того!
- Как свихнулась? – спрашивали ребята.
- Не знаю, - отвечал он,- ай-да, посмотрим!
И мы побежали к дому бабы Маланьи. Она уже подходила к калитке. Ее челюсть странно выпирала вперед.
- Ме-ме, - заговорила она (при этом темно-зеленый язык вывалился наружу).
Мы от страха закричали и хотели уже было убежать прочь. Но Витьку это зрелище так раззадорило, что он захохотал, схватившись за живот. И мы остановились на месте, как вкопанные. Он подождал пока баба зайдет в дом и неистово начал бить калитку об забор с криком:

- Баба Маланья сошла с ума,
  Язык зеленый, как трава!
  Ест Малашка траву,
  Поезд тронулся - ту-ту!

  Баба Маланья сошла с ума,
  Язык зеленый, как трава!
  Блеет Малашка, как коза,
  От травы – одна пользА.

И особенно выделял и с гордостью произносил последнее слово.
Баба Маланья уж и на крыльцо выйдет, уж и вилы из погреба достанет – пригрозит шалопаю издалека. А ему все ни по чем. Стоит себе да орет у забора. Так он и дальше орал бы, но только уже через несколько минут к нему сзади подошел Борька и за ухо оттащил под березу.
- Ты что это, нахал, тут делаешь?
И дал сгоряча пощечину. Да так сильно дал, что щека Витькина запылала красным пятном. Витька нахмурился, заплакал и убежал. А убегая, прокричал:
- Я папке скажу! Он с Вас шкуру сдерет!
- Давай-давай, - хохотнул Борька и пошел во двор своего дома.
А нам приказал:
- А ну, ступайте отсюда, чтоб духу вашего тут не было!
Но мы, зная, что развязка этой истории впереди, отошли, но не далеко.
Через несколько минут Витька вернулся, но уже не один, а с отцом.
- Борька! – закричал Васька. - Выходи, а то хуже будет!
На крыльце почти сразу появился Борька. Он, не спеша, застегивал на себе новое модное  пальто-джерси. Совсем недавно он привез его из Москвы и одевал только по особым случаям или в клуб. Такого пальто ни у кого в поселке не было - о нем могли только мечтать. А Борька вот так просто стоял в нем на крыльце в обычный рабочий день и деловито осматривал двор.
- Вот он я! – ответил он, закуривая папиросу.
Эта картина окончательно разозлила Ваську и он, ворвавшись во двор, заорал:
- Как ты посмел моего сына бить?!
 И схватил Борьку за грудки. Вскоре послышался треск: модное московское пальто-джерси лопнуло сзади по шву. Даже Васька испугался, отпустил Борьку и сошел с крыльца, опустив руки.
- Мое пальто! – закричал Борька и бросил папиросу, закатывая рукава.
И тут завязалась драка. На шум выбежала баба Маланья. Маленькая, хрупкая, она не знала, как разнять дерущихся и от безвыходности бегала вокруг и била носками своих маленьких ботиночек по голеням Васьки. Ударит раз – отбежит в сторону, а потом снова подбежит и ударит еще. А один раз перепутала ноги и ударила мужа. Тот даже взвыл от боли и взглядом дал ей понять: «лучше отойди».
Та побледнела, промычала что-то и отошла в сторону, сняв с головы и прижав к груди серый платок в зеленый горох.
Тут же прибежала и мать Витьки с его крестным. Последний, долго не думая, полез разнимать мужиков, но неожиданно получил кулаком в челюсть от Борьки и тоже ввязался в драку. Бабы причитали, Витька ревел в голос, а мужики дрались. И снова Маланье пришла в голову идея. История о ее сумасшествии была еще свежа в памяти, и она решила: «Почему бы и нет?..»
И, взойдя на крыльцо, принялась выплясывать барыню.
Дерущиеся остановились и в недоумении посмотрели на нее.
- Ой, Борька,- сказал вдруг Васька, глядя на Маланью, - я и забыл, что у тебя жена того.
- Да, вроде, ее просто пчела в язык ужалила, - ответил Борька.
- Пчела в язык?! – удивился Васька.
- Но это тогда, а сейчас я не знаю, что с ней…
Маланья быстро подошла к мужу и, взяв его за руку, потянула в дом.
Все пошли за ними: и Васька, и жена его, и крестный Витьки, и сам Витька.
- Что ты, Малашка, танцевать удумала? – спросила Витькина мать и, прищурясь, добавила. - Не праздник на дворе…
На это баба Маланья снова взяла бумажку и карандашом написала:
«Дракой дело не решить!»
После чего достала из-под кровати большую бутылку самогона.
- Воо! – протянул крестный. – Это другое дело! А говорили - баба чокнутая! Вполне себе нормальный человек!
Тут же и закуска появилась на столе: сало и соленые огурцы. Витька получил заслуженную оплеуху от отца. Все встало на свои места.
Но на следующий день к Борьке пришел участковый.
- Драка – дело серьезное, Борис Петрович, - начал он, - Вы же - кандидат в партию! Как можно вести себя таким неподобающим образом?
- Это так.., - растерялся Борька.
- Групповая драка в рабочее время! Где ж это видано?! – не унимался участковый.
- Мы отпросились у бригадира…
- Повод?
- Маланью, жену мою, пчела в язык ужалила.
- Это не повод от работы отлынивать!
- У нее язык распух, она сказать толком ничего не могла, бегала по поселку, как шальная, вот мы и решили, что она с ума сошла. Это потом выяснилось, что пчела…
- Пчела – не пчела, а тринадцатой зарплаты и ты, и Васька будете лишены!
- За что?! – округлил глаза Борька.
- За драку.
- Так мы же с ним помирились уже!
- Инцидент был? Был. А раз так - пишите объяснительную.
Борька написал все, как было, а в конце добавил: «урегулировали мирно». Участковый прочитал, нервно хохотнув пару раз, положил объяснительную в папку и снова сделал серьезное лицо.
- Ладно, отложу я это дело под скатерть…пока.
- А.., - заикнулся было Борька.
- Не, - перебил его участковый простодушным тоном,- закрыть не могу. Мало ли, проверка какая,- и снова посерьезнев, погрозил пальцем перед Борькиным лицом,- А впредь, чтоб никаких драк и выпадов! Пощечину он дал ребенку. Да это не просто пощечина, а пощечина по лицу самой партии!
И ушел, хлопнув дверью.
С тех пор Борька стал бояться всяких конфликтов, ходил тихо, молча и чаще мимо. По выходным в клубе кино крутил с видом хмурым, сосредоточенным.
А Витька мало того, что вредный был, так еще и мстительный. За ту пощечину и оплеуху от отца возненавидел он Борьку лютой ненавистью. Нашел в стене клуба лаз под сцену и нас притащил.
- Вот! – говорит. – Здесь влезаешь, а вылезаешь уже в кинозале.
- Да ладно! – не верили мы.
- Ай-да, за мной. – шепотом произнес он и влез в дырку.
- А если поймают? – спросил один из ребят.
- Там кино сейчас идет, темно в зале. Мы незаметно проберемся на задние ряды – не поймают. Только тихо!
- Боязно что-то… - пропищала Машка.
- Сейчас «Знак Зорро» идет.
- Полезли! – закричали ребята.
 Оказавшись на уровне бетонного фундамента в темном подвале, мы пробирались по
стеночке на ощупь. Шли мы до тех пор, пока ни услышали звуки фильма. И нас охватило ликование. Кто-то завизжал.
- Да тихо же, – зашипел Витька и остановился. – Здесь.
Он открыл перед нами небольшую дверцу, за которой мелькал свет. Мы, пригнувшись, неслышно пробрались на задние ряды и уселись в кресла. Да, как пробраться в зал – Витька придумал блестяще, но вот, как выйти из него  незамеченными, не предусмотрел.
Когда закончился фильм, включили свет и Борька пошел открывать дверь для выхода, мы, как мыши, загнанные в угол, вытаращив глаза, продолжали сидеть на месте. Люди встали и, повернувшись назад, собирались уже покинуть помещение. Но вдруг заметили нас, грязных, в паутине и побелке, и засмеялись. Так, под всеобщий хохот и брань Борьки, мы выбежали из зала. (Борька гнаться за нами не стал).
- Борька отцу нажалуется, достанется мне от него, - едва дыша, говорил Витька, когда мы отбежали от клуба метров на триста.
- И мне! – ответили мы в один голос.
- И что теперь делать?- спросила Машка.
- Надо к деду Пашке идти на скотный двор,- ответил Витька.
- А туда еще зачем? – снова спросила она.- Да и далеко.
- Там нас никто искать не подумает,- сказал Витька.
- Все равно возвращаться придется. Сейчас или потом получить – разницы нет. Только момент оттягивать,- махнул Мишка.
- Лучше поздно, чем рано,- ответил Витька и пошел по направлению на скотный двор.
Мы стояли в нерешительности.
- Ну, что стоите? – ухмыльнулся Витька. – Идите домой! А я на журавлей смотреть пойду, у них танцы сегодня. Дед Пашка мне птенцов ласточки из гнезда достанет и теленков покормить даст. А вы ступайте оплеухи получать!
И мы снова пошли за ним.
На скотном дворе нас встретил дед Пашка – долговязый старик, с лица которого, казалось, никогда не сходила добрая улыбка. На нем была рубашка в клетку, зеленые брюки и резиновые сапоги. Поверх рубашки была накинута на плечи старая засаленная фуфайка. Он шел нам навстречу широкими шагами.
- Кто к нам пожаловал! – остановился он возле нас. – Витька! Давно тебя тут не было.
Он посмотрел на других ребят:
- Ну, знакомь меня с друзьями.
- Это Машка,- лениво показал он на нас, - Сашка и Варька Рубанша.
Витька часто вместе с именем называл и мою фамилию, точнее, ее, так называемый,  простонародный вариант.
Фамилия моя была – Рубан, но между собой односельчане нас называли – Рубанши. Например, бабу Катю Горбач называли Горбачкой, а Людмилу Борщ - Борщихой.
- Дед Пашка, достаньте ласточку, – попросил Витька долговязого старика.
По периметру большого коровника стояли толстые балки. Я заметила, что наверху каждой балки, у крыши, были многочисленные гнезда ласточек. Старик подошел к одному из них, протянул руку вверх и без труда достал птенцов.
- Смотрите,- сказал он.
- А можно мне?! – запрыгал Витька.
- Нет,- ответил дед,- в руки не дам. Ласточка почует чужой дух и откажется от птенцов. Это то же, что разорить гнездо. Грех-то какой!
- А Вы почему берете? – спросил любопытный Витька.
- Мне можно. Я здесь свой,- снова улыбнулся он, - как часть коровника. У меня и духу-то своего не осталось…- и предложил, немного погодя, - а наверху – гнездо журавлей,  хотите посмотреть?
- Хотим! – ответили мы с один голос.
С крыши было видно широкое поле. А вдалеке – те самые журавли.
- Вон они, - указал на них дед Пашка,- пируэты выделываю.
- А если мы поближе подойдем? – спросил неугомонный Витька.
- Но только осторожно – не спугните, - предупредил дед Пашка.
Мы слезли с крыши и пошли в поле. Сквозь высокую траву на корточках и ползком прокрались к птицам. Оказавшись метрах в трех от завораживающего танца журавлей, мы замерли.
Одна птица вытягивала шею вперед, расправляла крылья и громко прерывисто кричала, совершая при этом невероятные па. Другая – взлетала на несколько метров и словно легкое перышко опускалась на землю. После они ходили вокруг друг друга, приседая на своих тонких ножках и дугой позади себя сложив крылья. Занимался закат, солнце нежно-розовым светом освещало таинственное действо, заканчивался день. А  когда птицы покинули поле, мы вернулись в поселок и, молча, разошлись по домам.
На следующий день мы с родителями отправились на телегах в церковь, что находилась за десять километров от поселка. Мы ехали мимо скотного двора, мимо поля, где накануне наблюдали удивительный танец журавлей. Витька заметил птиц в гнезде и закричал:
- Вот они, смотрите!
Но тут же получил подзатыльник от отца и, сгрибившись, сел смирно.
У церкви к девяти утра собралось много народу. Благо утробный батюшка с черной бородой открыл двери и пустил всех в притвор. На длинный деревянный церковный стол прихожане клали пасочки и куличи, испеченные с вечера. Затем они медленно продвигались дальше в храм. Обычно на Пасху народу было много, человек пятьдесят. Дым от кадила окутывал все пространство, люди шептали молитвы и крестились с благоговением, худощавый рябой пономарь, паренёк лет семнадцати, невнятно и монотонно читал тропарь, а батюшка басил главы из Евангелия. В этот момент как раз уйти из- под контроля родителей было невозможно, до самого причастия. Но зато потом, под всеобщую суматоху, по выходе из храма можно было и куличик, яйцо крашеное и пасочку свиснуть с длинного деревянного стола. Батюшка торопился, кланялся, поспешно крестился, звенел кадилом.
- Вина взял? - спрашивал он у пономаря, который после причастия не отходил от него.
- Закончилось, отец Сергий, - отвечал тот.
-  А куда оно делось? Ведь Маланья целую бутыль привезла.
- Прокисло,- ответил пономарь и качнулся в сторону,- жарко ведь.
- Идиот!
А мы с ребятами уже переглядывались и осторожно пробирались к столу, хватали первое, что попадет под руку, прятали в карманы и опрометью выбегали из церкви. У входа стояла завуч нашей школы. Вид у нее был грозный, очки с переносицы опустились на самый кончик носа. (Я все боялась, что они упадут). А она не унималась:
- Чтоб мои ученики по церквям болтались?! Запрещаю!! Вон отсюда!
Мы убежали, и времени у нас было предостаточно, чтобы съесть накраденное. Ведь и родителям тоже будет сделан строгий долгий выговор. Мы забежали в яблоневый сад и остановились, вываливая на траву из карманов провиант. В основном в тот день это были крашеные яйца. И только Витьке удалось стибрить куличик. Он торжествующе улыбнулся и откусил снизу кулича большой кусок, а когда добрался до самой его верхушки, где была белая глазурь, то Машка даже ближе к нему подошла, взяла за руку, сглотнула и умоляюще посмотрела прямо в рот Витьке. Ведь сахарная глазурь в куличе - это самое лакомство, блаженство, непередаваемое никакими словами, восторг и нега наших голодных лет. Витька доел кулич, демонстративно облизал пальцы, и мы отправились обратно к храму.

II

Понедельник начался прескверно. Все утро шел дождь, по дороге в школу сапоги вязли по щиколотку в грязь, а идти предстояло несколько километров.
В школе после ремонта пахло побелкой и краской. Блестящие серые парты, новые деревянные скамеечки – все новое. И даже учительница новая. По распределению из города к нам направили только окончившую институт Анну Тимофеевну, в эту глушь и серость, в эту грязь и убогость. Молодая, изящная, тонкая, как тростиночка, трепещущая от неожиданного крика  и шума, она совершенно не вписывалась в атмосферу той грубой реальности, в которую попала.
- Присаживайтесь, пожалуйста, - сказала она спокойно и начала урок.
Во время занятия я не слушала учительницу, а смотрела на ее синие лаковые туфли с медной пряжкой. Изредка  переводила взгляд на свои грязные калоши и громко шмыгала носом.
- Вы простудились, Варя? – спросила она меня.
- Нет,- ответила я.
- Нужно вставать, когда разговариваете с учителем,- сказала она, обвела взглядом класс и сдержанно улыбнулась.
Я встала.
- Нет,- повторила я.
- Можете сесть.
Я села.
И снова после этого не сводила с нее взгляда: она была восхитительна. И бирюзовая блузка из шифона на ней, и зеленая юбка-плиссе, и коралловая помада на губах,  выглядели одним ярким, сочным пятном на общем бледно-сером фоне деревенского класса.
Но вскоре прозвенел звонок, выглянуло солнце, и мы побежали в школьный двор, чавкая старыми мокрыми калошами. А там я увидела своего отца. Он шел в школу.
- Пап,- окликнула я его,- тебе не вызывали.
- А? – испуганно обернулся он.- Знаю, Варечка, я не из-за тебя иду, по другому вопросу.
И так он приходил почти каждый день. Подолгу о чем-то беседовал с нашей новой учительницей после уроков, а я, так и не дождавшись его, отправлялась домой с ребятами.
Как-то после уроков мы заигрались в третьего лишнего возле школы, а после Владленка предложила мне пойти в рощу  - послушать соловья. И я согласилась.
- Сейчас,- сказала она, когда мы зашли в рощу,- здесь где-то должна быть скамейка...он уже здесь. Слышишь?..
Весенний прохладный полдень дополнял прекрасный соловьиный щебет. Казалось, его боялся потревожить даже ветер, тихо и мягко проникавший сквозь березовые листья в самое сердце рощи. Солнечные лучи чуть касались наших лиц и лучезарных, цвета темного янтаря, глаз Владленки, цвета самого детства…
- Аннушка…. – послышалось неподалёку,- люблю тебя…
Я узнала голос отца.
- Стой, - остановила я Владленку, которая вдруг засуетилась, схватила портфель и собралась уходить.
- Здесь кто-то есть…- шепотом испуганно ответила она.
- Кажется, я знаю, кто это,- ответила я и осторожно прошла вперед.
Владленка шла за мной, открыв рот. Сделав несколько шагов, я увидела отца с Анной Тимофеевной. Он нежно поправлял ей волосы, она - бирюзовую блузку и юбку- плиссе.
Я присела за малиновым кустом, Владленка присела за мной.
- А теперь тихо уходим,- сказала я шепотом.
И мы ушли из рощи.
Дома я долго не решалась рассказать матери о том, что увидела. Но перед самым возвращением отца выложила ей все, как было.
- Совсем стыд потерял, хоть бы людей постеснялся, - сказала мать и замотала головой.
Она вышла во двор, а с появлением отца – закричала во весь голос:
- И не совестно тебе!
Мать кричала. Отец молчал. Я, затаив дыхание, сидела в доме и слушала все, что происходило во дворе. Через некоторое время он вошел в дом и пристально посмотрел на меня: в его взгляде читалось что-то вроде ненависти. Я отвернулась и заплакала. Он собрал вещи в свой старенький кожаный чемоданчик и ушел.
Потом я его видела только издалека. Он жил с Анной Тимофеевной, которая вскоре родила ему сына. Мать запрещала мне общаться с отцом. Он – не изъявлял особого желания. Жил неподалеку, а ходил мимо, словно чужой. А когда началась война, его забрали на фронт, где в сорок втором он и погиб. Больше я его никогда не видела.

Немцы вошли в наш поселок неожиданно, нагло. Они стреляли в замки на калитках и врывались в дома, забирали все съестное, резали скот. Несколько семей они просто выгнали из дома. В том числе и анну Тимофеевну с годовалым малышом на руках. Таким людям приходилось, если их не могли приютить у себя соседи и родственники,  рыть землянки или ютиться в сараях. Это была суровая школа выживания, школа военных лет.
Однажды я услышала разговор бабы Маланьи с моей матерью. Она говорила об учительнице и ее маленьком сыне.
- Помрет с голоду бедная, ладно ее, а мальчонку-то как жалко, - говорила баба Маланья,- может, ты втихаря снесла бы ей молочка хоть стаканчик.
- Чтобы я этой негодяйке продукты носила?! Не будет этого никогда!
- Жалко мальчонку…- повторила баба Маланья, чуть понизив тон голоса.
- Ступай, ступай,- ответила мать, - нечего за нее просить. Пусть сама выкручивается, как хочет.

Ночью я открыла погреб и отломала кусок хлеба, у немцев из рюкзака вытащила два кусочка сахара, а под утро, пока все спали, достала из колодца бидон, зачерпнула из него  в кружечку молока и пошла к Анне Тимофеевне. По дороге меня никто не увидел. Добравшись до ее дома, я перелезла через забор (у Витьки я научилась этому отменно), при этом ни капли молока не пролила, и постучала в дверь сарая. Почти сразу заскрипела дверь и вышла учительница. Вид у нее был уставший, глаза смотрели безучастно.
- Варечка! – испуганно воскликнула она. – Что ты здесь делаешь?
Я протянула ей хлеб, сахар и кружку молока.
- Вот,- сказала я.
- Заходи скорее,- оглядевшись, сказала учительница.
Я вошла в сарай.
- Сынок,- взяла она из кроватки малыша, который не спал,- смотри, что нам Варенька принесла.
Мальчик взял хлеб в одну руку, а масло в другую и попытался запихнуть все это себе в рот.
- Не так быстро,- засмеялась учительница, – по чуть-чуть.
Она отломала маленький кусочек, смазала его маслом и положила в рот сыну. Тот сразу же его проглотил и снова открыл рот. Он был похож на птенца ласточки, что доставал нам дед Пашка тогда, на скотном дворе.
- Я пойду,- отошла я к двери.
- Маме спасибо от меня передай и.., - запнулась она, - пусть за отца простит, если сможет.
Я вздохнула и проскользнула сквозь дверной проем.
Часто я так ходила к ней, почти каждое утро, до тех пор, пока мать однажды ни поймала меня в погребе.
- Думаешь, я не знаю, что ты к учительнице ходишь?
Я опустила глаза.
- Жалостливая ты моя, - продолжала она,- только теперь меньше забот у тебя будет.
- Почему? – робко спросила я, пряча за спиной платочек с хлебом.
- Сбежала учительница.
- Как сбежала?
- А так. Взяла и сбежала.
- Куда?
- Записку не оставила, не предупредила заранее, - засмеялась мать.
- А Андрюшенька как же теперь?
- Не знаю…- вздохнула мать.
За стенкой послышался детский плач. Это был он.
- Андрюшенька! – бросилась я к нему.
Он сидел на нашем стареньком топчане и кулачками потирал глазки.
- Варенька,- подбежал он ко мне и обнял.
Я дала ему хлеб.
- Убери хлеб в погреб,- ответила мать, - он уже поел.
- Поел?- удивилась я.
- Еще как! – засмеялась мать и взяла на руки Андрюшеньку,- Целую тарелку супа съел и стакан молока выпил. Вырастит – настоящим мужиком будет!
Так и остался у нас Андрюшенька. Я с ним играла, ходила гулять, даже на скотный двор однажды повела. Только там было пусто: коров эвакуировали еще в сорок первом, а деда Пашку отправили на фронт. Ласточки, как и прежде, по весне там выводили птенцов, а на крыше – гнездились журавли. Я залезла по балке к гнездовью ласточки и достала птенчиков.
- Это детки ласточки, - объяснила я братику, - их обижать нельзя.
- Можно мне? – протянул он к ним свои ручки.
- Лучше не надо, - ответила я, - так посмотри и я верну их в гнездо. Ты же не хочешь, чтобы их мама бросила?
- Нет, они еще маленькие.
- Вот и не будем их больше трогать.
И я положила птенцов в гнездо.
Возвратившись домой, за своеволие я получила от матери строгий выговор и до окончания войны больше не ходила на коровник.
Немцы уходили из нашего поселка 23 февраля 1945 года, когда русские солдаты были уже недалеко. Они наспех собирались. Хлеб, одежду, - все, что попадалось под руку кидал в рюкзаки. Потарапливали друг друга и в суматохе убирались прочь. Жители поселка радовались победе. Многие из них в тот день первый раз за пять лет вошли в свой дом.
Пришли с фронта мужики. Пришел и Васька, и Борька. Только мой отец не вернулся и дед Пашка. В июне всем поселком мы собрались на берегу реки, праздновали день победы, поминали погибших.
Позже появились и те, кто гнал немцев до Германии. Они приехали на грузовиках, привезли с собой огромные рулоны темно-зеленой ткани и большие картонные коробки с сервизами. Это все награбленное в Германии добро по дешевке продавалось в нашем сельском магазине. Бабы ходили в одинаковых платьях и юбках, а из окон домов летели тарелки, блюдца и чашки дорогих немецких сервизов (так теперь было принято ссориться в нашем поселке). Ребята собирали мозаики из осколков и выкладывали из них дорожки.
Я вскоре уехала в город учиться. Занятия начинались не в начале, а в конце сентября. Поэтому уезжала я уже осенью. Со двора ветер гнал скукожившиеся желтые листья. По небу плыл журавлиный клин. Сельские мальчишки кидали ему в след старые деревянные колеса от телег и кричали: «Скатертью дорога!»
В городе часто шли дожди. В общежитии находиться было скучно. Я считала дни, чтобы вернуться домой и часто думала, как там Андрюшенька. По вечерам сидела в библиотеке за учебниками, писала конспекты. И как-то раз перед самым отъездом в поселок уже собиралась уходить и возвращала книги библиотекарю, но вдруг за столом увидела женщину. Она сидела прямо, прижав  очки к переносице, и рассматривала старые листовки.
- Анна Тимофеевна? – подошла я к ней.
Она подняла глаза и посмотрела на меня. На лице ее я прочитала испуг.
- Н-нет,- поднялась она, судоржно собирая в кучу листовки.- Вы ошиблись.
Когда она встала из-за стола, я заметила ее округлый живот.
- Это я, варя Рубан, - попыталась я ее остановить и взяла за рукав рубашки,- помните меня?
- Не помню, - убрала она руку, оставив листовки, и быстро направилась к выходу. – извините.
Последнее слово она произнесла надрывно, сквозь слезы.
- Андрюшенька уже совсем большой, по буквам читает! – крикнула я ей в след.
В этот момент она остановилась и обернулась.
- Вы ошиблись,- ответила она, всхлипнула и ушла.
Это была Анна Тимофеевна, без тени сомнения. Но догонять ее я не стала.
- Книги сдавать будете? – спросила библиотекарь.
- Конечно, - ответила я и отвернулась.
 А на следующий день я отправилась на вокзал и села в самый первый поезд.
Когда я приехала домой, меня с радостными криками встретил Андрюшка, пришла  в гости баба Маланья. Мы пили чай, вспоминали, как ее в мае сорокового пчела в язык ужалила, и смеялись. Громче всех хохотал братик. Мама смотрела на него и с нежностью называла «сынок».
За окном на землю опускался вечер, зажигался в окнах свет. Где-то далеко по-прежнему шел дождь, мок серый асфальт, дрожали на деревьях листья, низко над землей носилась в воздухе беспокойная ласточка.
 А я, боясь нарушить атмосферу любви и заботы, ни единого слова не проронила о той нелепой встрече.


Рецензии