Прозрение

Выход на пенсию, хоть и предсказуемый, оказался для
Маркуса Айзенштадта полной неожиданностью. Формально порог
социальной старости он перешагнул еще два года назад, но
сопляки-начальники так и не осмелились его уволить. Они просто
приняли решение о закрытии отдела, к тому времени из него
единственного и состоявшего, тем самым избавив себя от
необходимости размазывать сопли неискренности перед
динозавром, пришедшим на службу, когда многие из них еще не
родились. Он узнал, что уже больше не работает от одного из
коллег, пришедшего выразить свое сожаление. Потом зашли еще
двое. Маркус не проронил ни слова, но физически ощутил себя
живым трупом. Собрав в кулак всю свою волю, Маркус Айзенштадт
дважды прошелся по кабинетам, где-то перелистывая папки с
ненужными уже материалами, где-то улыбаясь. При этом везде,
отовсюду он ловил на себе безразличные взгляды участия. Они
все знали, все до одного... Только ему не сказали.
На следующий день с утра Маркус плюнул на все и, вместо
работы, пошел на море. Он прохаживался босиком у самой кромки
воды, часто останавливаясь для того, чтобы восстановить
дыхание.
Он занялся тем, чем всегда занимался, когда чувствовал, что
происходит нечто важное, на что он не может уже повлиять, - он
вспоминал о минувшем. Благо что, обладая феноменальной
памятью и все еще живым умом, он умел оперировать событиями
собственной жизни, как будто речь шла об игровом фильме.
Маркус, не стесняясь, закрывал глаза, прохладный бриз
окутывал его теплое от солнечных лучей лицо, а мысли
устремлялись туда, куда ему самому уже было никогда не
вернуться...
***

Первые месяцы в Израиле навсегда запомнились ему как
беспросветная черная дыра, засосавшая его и мать без надежды и
сожаления. Он ненавидел окружавший его антураж, людей, и до
слез тосковал по Берлину, в котором оставались отец и брат.
Пытаясь отвлечься, он учил иврит в компании таких же, как ему
казалось, неудачников. На лекциях, которые им ежедневно читали
в перерывах между работой и учебой специально приглашенные
лекторы – все, почему-то, польские евреи с ужасным немецким, -
произносились пламенные речи о необыкновенном будущем,
ожидающем их в новообретенной стране. Маркус не вступал в
споры, он, по старой привычке, презирал польских евреев, и
разговоры с ними считал ниже своего достоинства.
К концу четвертого месяца он твердо решил вернуться
домой, в Германию. Единственное, что его останавливало - это
глаза матери, с которой он виделся по выходным. Ему было
сложно представить, как она останется одна, тем более здесь,
среди этих людей. Вернуться в Берлин она не могла. По ночам, в
одиночестве он плакал - неслышно, чтобы не разбудить своих
соседей. Он не скрывал ни от кого в каком состоянии находится, в
связи с чем неоднократно попадал на «беседы» к управляющему
делами в их семинаре.
Он знал, какую тревогу у начальства вызывало его душевное
здоровье, и потому совершенно не удивился, когда мать
рассказала, что у нее просят разрешения показать его то ли
психиатру, то ли психологу, кому точно она сказать не могла.
Именно тогда в их группе появился Франц Ландбергер -
недавно прибывший из Праги и потерявший родителей на войне
юноша. Он говорил на великолепном немецком, а его глаза
светились интересом ко всему окружающему.
Неожиданно для себя Маркус обнаружил, что еще не потерял
интереса к общению, и они быстро подружились. Франц
попросился переехать в комнату Маркуса, и с того момента они
стали неразлучны. Долгими вечерами они разговаривали, спорили,
обсуждали. С Францем Маркус вновь ощутил вкус к жизни.

Убежденный сионист, чудом переживший войну, старше его на
пару лет, Франц заставил Маркуса заново посмотреть на вещи. В
нем было столько увлеченной, беспечной, правильной веры, что
мало кто мог устоять, тем более столь впечатлительный Маркус. И
поэтому, по прошествии двух или трех месяцев, когда пришло
время Франца уходить в армию (а он, конечно же, стремился на
передовую и призывался в пехоту), Маркус уже не собирался
возвращаться в Германию, и начал думать о том, как устраивать
свое будущее здесь. Жара больше не раздражала, и даже
польские политруки уже не казались дебилами.
Франц ушел в армию и в семинаре больше не появлялся.
Они еще успели обменяться парой писем до того, как их связь
прервалась. Жизнь продолжалась.
Прошло двадцать лет. 21 августа 1968 года был совершенно
обыкновенной средой в жизни Маркуса и его окружающих.
Советское вторжение в Чехословакию и арест Дубчека, хоть и
заставили его следить за новостями, но никак не повлияли на
ежедневную рутину. В то время, как русские, польские, болгарские
и венгерские сапоги топтали едва родившуюся «Пражскую весну»,
Маркус зевал, перекладывал бумаги и ковырял в носу. Он еще не
знал, какое открытие ему предстоит сделать буквально на
следующий день.
С самого утра в коридорах управления началось необычное
движение - от входа в направлении зала, где проводились
профсоюзные и партийные собрания, стали сновать неизвестные
Маркусу люди. Привычный ритм работы скоро нарушился, и уже
часам к девяти сотрудники были проинформированы, что
произошло ЧП и всем надлежит оставаться в здании до получения
соответствующих распоряжений. Вход в зал совещаний запретили,
а у дверей поставили охрану. В одиннадцать по кабинетам
пробежался бледный завхоз и попросил всех оставаться на местах
и в коридор не выходить. Прошло около двух часов, в течение
которых секретарша Маркуса Дина, буквально съела его мозг своей
изумительной глупостью.

- Всем собраться в зале собраний, - твердый голос коменданта
в репродукторе и его вопиюще неисправленный польский акцент не
оставляли сомнений: случилось нечто из ряда вон выходящее.
Скучающий Маркус вместе со всеми прошел в моментально
зашторенный, полутемный зал. В глубине, на небольшой,
украшенной цветами сцене, был установлен гроб с телом человека,
которого Маркус не знал. Там же, на сцене, сидели и плакали двое
невысоких стариков - мужчина и женщина лет семидесяти, и еще
какие-то люди - один которых был в военной форме. Зал
постепенно заполнялся, публика перешептывалась, и уже вскоре
Маркус узнал, что покойного звали Меир Ливне, и что он был ни
много ни мало - командиром всего восточноевропейского
оперативного отдела, и вчера был убит в Праге.
Лицо, взиравшее на публику с огромного портрета,
прикрепленного к подножию сцены, было лицом самоуверенного
подонка, с характерным прищуром глядевшего в объектив. Маркус
хорошо знал этот израильский тип, и потому перевел взгляд на
сцену, но что-то заставило его повернуться и вглядеться в портрет
еще раз: что-то привлекло его, что-то знакомое. Он не мог понять
еще что. Затем он всмотрелся в военного на сцене ("Это его брат!" -
шепнула ему Дина), и тут он узнал его, этого полковника: перед
ним, обнимая за плечи родителей, рядом с гробом погибшего
брата, сидел практически не изменившийся, лишь слегка
поседевший, Франц.
Выступающие сменяли друг друга, перемалывая тонны слов
и регалий. Пафос сменялся переживанием, личное -
общественным, сиюминутное - вечным. Маркус внимал каждому
слову, понимая, что за всем этим кроется что-то очень важное.
И наконец это произошло: кто-то из идеологических пустился
в рассуждения о семье покойного. В голове Маркуса раскаленным
железом отпечатывались слова: "Третье поколение завоевателей
страны Израиля, уроженцы Гедеры и Реховота, потомственные
сотрудники сил безопасности..." Его взгляд застыл на человеке,
которого двадцать лет он называл Францем, а сейчас - Дина,

вернувшаяся под прикрытием темноты, прошептала ему его имя -
Александр Ливне.
Церемония, и так затянувшаяся, стала приближаться к концу.
Выстроилась бесконечная очередь, чтобы выразить
соболезнования родителям и родственникам. Когда подошел черед
Маркуса, тот приблизился к гробу, постоял возле него, еще что-то
обдумывая, потом обнял заплаканную мать Меира, пожал руку его
отцу, еще кому-то и, наконец, Францу.
Их взгляды встретились в рукопожатии: взгляд стоявшего
напротив Маркуса человека оставался безучастным - похоже, тот
не узнавал, кто перед ним. Не выпуская его руки, Маркус
приблизился к его уху и прошептал по-немецки:
- Я жду тебя снаружи, во внутреннем дворе. Сейчас.
Немедленно!
Тон Маркуса не оставлял сомнений в его намерениях и не
допускал возражений, Франц это понял и молча кивнул.
Спустившись во внутренний двор, Маркус прислонился к колонне и
стал ждать. Франц появился через мгновение.
Маркус начал первым, не дав собеседнику расплыться в
соплях оправданий.
- Я рад, что твои родители живы. Знаешь, это, пожалуй,
самое главное. Но … зачем? Почему?
Франц зажег сигарету и постарался улыбнуться.
- Понимаешь, это какая-то ошибка, ты не должен был
узнать правду, может быть, если бы не это несчастье с Меиром, так
бы все и осталось... Маркус, постарайся понять, если сможешь...
Меня тренировали, это упражнение называлось "обретение
доверия" или "пересадка веры"... Я должен был показать, что
умею разговаривать с правильным акцентом, умею выглядеть
моложе - старше, мне было далеко за двадцать, когда мы
познакомились... Что я способен затронуть самое сокровенное... и я
справился. Таких, как ты, у меня было семеро в течение полутора
лет. И с каждым я играл другую роль. Потерянных юношей, без

прошлого и будущего, в Израиле всегда было много, и это никогда
не изменится. И таких как я здесь - хоть пруд пруди. Но про
погибших в лагере родителей я больше никогда не рассказывал,
мне и самому тогда это показалось перебором... Кстати, Маркус,
представляешь, о нас с тобой написали книгу, правда, на
английском языке, если хочешь, запиши название...
Маркус прервал его, не в состоянии слушать все это:
- Но у меня было прошлое! и у меня было другое будущее, и
вы - ТЫ - у меня его украли!
Александр отступил немного. Маркус отвернулся, а затем, с
разворота, со всей силы ударил его правой - прямо в лицо.
Полковник Ливне, окровавленный, упал на землю, и кто-то уже
спешил ему на помощь. Маркус бежал по мрачным коридорам
своих воспоминаний, захлебываясь от слез...
***
- Дедушка ты плачешь? - босого Маркуса потянула за штанину
неизвестно откуда взявшаяся маленькая девочка.
- Нет, дорогая, не плачу - что-то попало мне в глаз... Пойду я,
пожалуй, домой, и ты - иди. Где твоя мама?