Сильнее смерти

    Бухенвальд вызывал у Дмитрия Щепанского сложное чувство, в котором он пытался разобраться. Иногда он воздерживался от размышлений на эту тему, считая, что в некоторые подробности своей собственной судьбы лучше не углубляться. И всё-таки иногда, чаще всего в День Победы, ездил в гости в Москву к старому другу Николаю Дегтярёву, с которым породнился ещё там, за колючей проволокой фашистского концлагеря. И был ещё один святой праздник, праздник второго рождения 11 апреля – День освобождения узников Бухенвальда, в который грешно было не вспомнить тех, кто «вышел через трубу крематория», и тех,  кто, пройдя адовы муки, выжил.
    Когда оставался дома, становилось пусто на душе. И тогда он знал, что нуждается в Николае, в острых переживаниях. Однако после братских встреч и воспоминаний начинали пошаливать нервы, покалывало под сердцем. Только ближе к старости он неожиданно стал замечать за собой двойственное душевное состояние, которое могло стать сильной встряской для того, чтобы набраться мужества и не тревожить прошлым свою память. На какое-то время это удавалось. Если же к другу приезжал Николай, то договаривались сразу: о Бухенвальде ни слова. Уезжал Николай, проходило какое-то время, и снова начинало сосать под ложечкой. Тогда Дмитрий извлекал из старой шкатулки красный треугольный лоскуток. Это был винкель-знак политического заключённого под номером 15737. Винкель, который он носил на сердце и теперь сохранил, как горькую память, покидая в сорок пятом страшное место.
    Он держал этот винкель в руках и живо представлял себя там, за колючей проволокой, в многотысячной колонне узников. Под ногами, печально известный ядовито-жёлтый песок, которым  посыпали дорожки Бухенвальда - чистота безукоризненная, - этот лагерный орднунг бередил израненную душу Щепанского. Ну, чёрт с ним, с этим порядком, думал он, только раздражает, не больше. И, в сущности, мало что меняет в лагерном укладе. Ведь фрицы любят порядок. Но они любят нагонять на заключённых и страх. Страх перед каждодневной возможностью насильственно умереть. Об этом напоминает смрадный запах крематория, густые клубы дыма, которые, кажется, над зловещей брамой никогда не рассеиваются.
    Но и к этому привыкли Щепанский и его товарищи. Они решали просто - не смотреть на трубу. Тяжелее было бороться с голодом. Он преследовал ежедневно, ежечасно, всегда. Днём ещё можно было что-то придумать, но ночью, если не припас корочку хлеба или картофелину, то к утру "доходяга" мог отдать богу душу. У Щепанского наступало полное истощение, и он близок к тому, чтобы угодить в печь. И всё-таки, хоть чёрные дни голода и преследовали его, он продолжал крепиться до тех пор, пока однажды не забрался, как собака, в мусорный ящик с картофельными очистками. Спасли товарищи, не дали сгинуть.
   Были ли радости? Неужели одни мрачные дни? Скрюченные тени? Были, в особенности, когда пригревало солнышко, и прорастала жиденькая травка. Травка только-только появлялась, как её тут же поедали заключённые. Поэтому растительность в лагере была скудная.
    ... Пригнали вечером, и трудно было что разглядеть. Лишь утром следующего дня удалось окинуть взором лагерь, зеленые дощатые бараки. Какие только мысли не посещали его, когда он стоял у барака – трудно было выделить что-нибудь определённое. Одна сильная боль, что где-то дал маху и угодил в лапы гестаповцев. Теперь снова надо будет ждать возможности, чтобы попасть на транспорт и оттуда попытаться бежать. Из самого лагеря, где колючая проволока под током, убежать сможет разве что невидимка. Николай Дегтярёв был здесь, в бараке. Когда Дмитрий вошел, то сразу заметил его в дальнем углу, потому что сразу бросил взгляд туда. Лицо Николая показалось ему живым и приветливым, будто он не в лагере, а в семейном кругу. Щепанский подумал: вот какой человек, как бы ему тяжко не было, никогда не унывает.
    - А-а! – улыбнулся тот, когда Дмитрий подошёл ближе.
    – Старый знакомый!.. А тощой-то!..
    - Да, Никола, ослаб я, чувствую - долго не протяну, - шептал Дмитрий.
    - На-ка, возьми, подкрепись на первый случай, - и Николай протянул кусочек хлеба.
    – Будешь приходить через день и получать порцию баланды и пайку хлеба.
    - Откуда всё это? – недоумевал Дмитрий.
    - Не задавай лишних вопросов. Если тебя решили подкормить, то, значит, на тебя кое-кто возлагает надежды.
    Так ему впервые намекнули, что в лагере есть силы, способные бороться. И кто намекнул, его друг Никола, с которым он познакомился в пересылочном лагере.
    Луна бледно освещает крыши бараков. Щепанский прижимает голову к двери, ощущая щекой шероховатость неструганных досок. Лагерный городок погружается в тишину, в  короткие часы отдыха. Вдали мрачные силуэты сторожевых вышек, на которых маячат часовые.
    Какая сегодня тёплая тихая ночь! А звёзды такие же, как над его родной деревенькой. Только нет покоя ему, какая-то безмерная  тяжесть лежит на сердце. На нарах по соседству с надрывом кашляет доходяга, тоже дошёл до последней степени истощения. Этот кашель пробуждает в памяти Дмитрия новое воспоминание. Он думает о доме, о матери, о друзьях.
    И вновь неотступная мысль возвращает его к реальной действительности:
    - Сколько можно?
    - Нет, я не  хочу умирать! – шепчет Дмитрий. - Если только вернусь живым и невредимым из этого проклятого дерьма…
    - Что тогда? – спрашивает внутренний голос.
    - Я расскажу всем, как мы здесь жили и боролись. Они думают, что мы сдохнем. Нет, мы  не сдохнем! Мы - сильнее смерти.

Дмитрий Никитович Щепанский (г. Луганск) рассказывает о жизни в неволе.