Зайчик

Почти полтора года с тех пор как в моей квартире появилась домработница, я перестал ощущать такие холостяцкие неудобства как неприготовленный обед,
несвежая сорочка или нестертая со шкафов пыль.
Поначалу она была для меня просто Зоей, Зоенькой. Потом за маленькую фигурку и кроткий характер я стал называть ее ласково Заинькой, и уже потом у нее появилось симпатичное прозвище Зайчик. Она нисколько не противилась такому прозвищу, даже когда так называли ее мои друзья.
С самого начала у нас сложились хорошие добрые отношения, более похожие на деловые, нежели на приятельские. Она звала меня по имени-отчеству, что в общем-то было и не удивительно — я на двадцать лет был старше ее. Однако, довольно часто мы обедали и ужинали вместе, а порою, в погожий вечер, прогуливались по соседнему парку.
Зайчик оказалась очень понятливой девушкой. Мне достаточно было раза объяснить ей, чтобы она уяснила все, что от нее требуется по уходу за домом. Я старался не перегружать ее работой, следил, чтобы она исполняла ее только в определенное время, и очень сетовал, если она вдруг бралась за что-то (разумеется, кроме приготовления пищи) вечером, когда я возвращался со службы или в выходные. Я платил ей из своих доходов сумму, которая ее вполне устраивала, своевременно повышал плату, а в виде премии часто покупал Зайчику цветы, шоколад, духи или какие-нибудь украшения.
У нее была отдельная комната, которую она с моего разрешения обустроила по своему вкусу. На окнах тут всегда красовались шторы с большими желтыми кленовыми листьями, на стенах в стеклянных рамочках висели репродукции картин с осенними пейзажами... Девочка очень любила осень, пору листопада. В прошлом году в это время у нее на столике стоял огромный желто-красный букет из листьев. Здесь еще был платяной шкаф с большим зеркалом, полки, на которых помимо книг стояли различные коробочки и флакончики. Кровать с белоснежной подушкой, стоящей уголком, была всегда идеально заправлена. Еще было кресло и торшер с розовым абажуром. Под ним Зайчик читала или вязала.
Мои друзья иногда выговаривали мне, что я держу девушку как монашенку. По дому она ходила в черном чуть выше колен платьице с белым воротником и маленьким передничком. Волосы она редко носила распущенными, убирала их назад. Я категорически запретил ей водить кого-либо в дом. Во время отдыха, если мне не требовалась ее помощь, она свободно могла пойти куда-нибудь, но этим правом она пользовалась очень редко. Она так и не завела себе друзей, я даже ни разу не замечал, чтобы ей звонили по телефону. Родственников здесь у нее никаких не было, мать ее умерла, когда она была совсем маленькой. Говорили, был жив отец, который скитался по стране, а потом осел где-то в далеком городе.
Я жалел Зайчика, никогда не повышал на нее голоса. Мои замечания и какие-то напоминания совершенно были излишни — она прекрасно исполняла свои обязанности. Напротив, мне очень нравилось доставлять Зайчику приятные минуты, ей так не доставало тепла и заботы.
В один из сентябрьских дней я вернулся домой пораньше, купив по пути розы, конфеты и шампанское. Зайчику исполнялось восемнадцать. Она необычайно была рада подарку, глаза ее светились. Однако она не забыла помочь снять мне плащ и сообщить о всех звонках и поступившей почте — это она делала всякий раз, когда я приходил.
— Сегодня мы устроим небольшой праздник — ужин со свечами в  честь твоих именин. Ты можешь надеть что-нибудь на свой выбор, — сказал я и пошел переодеваться.
Вскоре я был приглашен в зал, где меня ждал по-ресторански сервированный столик с белой накрахмаленной скатертью. В центре его на причудливой чугунной ножке возвышалась толстая витая свеча. Отблески от яркого лепестка пламени играли в высоких хрустальных бокалах. Зайчик была в белом открытом платье, которое я видел впервые. Худенькие плечики ее высвечивались в полумраке.
Мы сидели, пили шампанское, и вечер этот казался мне доброй сказкой.
— Алексей  Михалыч,  можно  пригласить  вас  на  танец? — сказала о.на чуть слышно.
— Зайчик,   лапочка,   я   же   совсем   не   умею   танцевать... — Я сделал обреченный вид. — У меня и музыки подходящей нет.
— Ну, пожалуйста... — ее глаза обиженно блеснули. — А музыку... Я сейчас.
Она вошла в свою комнату, вернулась с кассетой в руке и тут же вставила ее в магнитофон, который стоял на мебельной стенке. Замаячили разноцветные огоньки и полилась плавная мелодия. Она подошла ко мне, мы стали танцевать.
Словно забывшись, она все ближе прижималась ко мне, я чувствовал подбородком ее горячую щеку... Тоненькие руки ее незаметно плотно обвили мою шею.
— Зайчик,   пожалуй,   пора   отдыхать, — я   аккуратно разнял ее объятия, все еще не понимая, что произошло. — Ты не убирай сегодня ничего, ложись спать...
В последующие дни и месяцы все было, как обычно: Зайчик занималась хозяйством, выглядела спокойной и тихой, и я постепенно забыл волнение, которое испытал тем вечером.
Но однажды — уже, кажется, наступила зима — я сидел у себя в кабинете при свете лампы, как всегда разложив по столу бумаги. Тихонько отворилась дверь, и в комнату заглянула Зайчик.
— Разрешите я посижу у вас?
— Конечно, что же ты спрашиваешь.
Она прошла, села на краешек кресла. Зайчик часто приходила так, когда я работал. Всегда она сидела безмолвно, вышивала или просто смотрела на меня, ждала, когда я, утомленный писаниной или листанием справочников, откинусь на спинку стула и спрошу ее:
— Ну, как у нас настроение?
Она, улыбаясь, отвечала, что у нее всегда хорошее настроение. А потом мы говорили о чем-нибудь. Зайчик рассказывала, как жила в детском доме и поочередно про всех одногрупников, про их поездки в летние лагеря и на юг...
— Ни-че-го не выходит, — бросив авторучку, произнес я больше весело, чем отчаянно и посмотрел на девушку.
— Алексей Михалыч, — сразу начала она, — а почему вы не женитесь?
Я провел рукой по лысине и натянуто улыбнулся. Она сидела, сложив руки на коленях, в том же черном платьице с фартуком, только теперь плечи ее покрывала пушистая паутина платка: в доме было прохладно.
— Видишь ли, милая, —  я пересел в кресло напротив Зайчика, — я как-то рассказывал тебе, что любил двух женщин,  хотел сделать для них все,  что было в моих силах.   Но...   они  не  увидели  во  мне  своего  будущего супруга. Вторую неудачу я переживал особенно глубоко, а когда все забылось... Наверное, я больше не встречал подобных женщин, а, может, просто разучился любить.
А вы... — губки ее дрогнули в нерешительности, — ... женились бы на мне?
Маленькая,   беленькая,   с  чуть  вздернутой  губкой — верно Зайчик — она ждала ответа.
Боже мой, что происходит! Беря в дом девушку, я и мысли не допускал, что между мной и ей могут быть близкие отношения. В лучшем случае, я относился к ней как к дочери, да я даже никогда не думал о ее женской сущности.
В этот раз я смог лишь отшутиться:
— Подожди, крошка, мы найдем тебе молодого красивого жениха. Ты ведь вон у меня какое золотце. Не век же у меня будешь жить...
После этого Зайчик замкнулась, мало разговаривала со мной, хотя работу как всегда исполняла отлично, распределяя теперь, правда, ее на целый день. В субботу и воскресенье она тоже находила себе занятие. Мои уговоры не перетруждать себя не подействовали. Я видел, что она сердится и старается досадить мне упрямством.
Прошло несколько недель. Как-то я засиделся за работой за полночь, вышел из кабинета и услышал плач Зайчика. Свет в ее комнате горел, и я, постучавшись, вошел. Она сидела на кровати, слезы ее катились градом. Увидев меня, она еще сильнее разрыдалась.
— Что с тобой, Зайчик? — я подошел и накрыл одеялом ее голые плечи и маленькие невыразительные груди.
— Алексей Михалыч... —  сквозь всхлипы заговорила она, —  вот вы  считаете меня... маленькой девочкой... А я... я... люблю вас!..
Я погладил ее по тонким, как лен, волосам, она немного успокоилась. Смотрела на меня умоляюще.
— Не   плачь,   пожалуйста.   Ты   сама   не   понимаешь, какую трудную задачу мне задала... — сказал я загадочно и вышел.
Теперь, помимо своей службы, я занялся поисками ее отца. Ходил по инстанциям, отправлял запросы...
Тем временем я старался быть более внимательным и добрым к Зайчику. Мы довольно часто стали гулять по городу, я сводил ее в театр. Зайчик ожила, стала снова улыбаться и больше не плакала по ночам.
Наконец, я получил известие от ее отца. Он писал из Кременчуга, что живет со своей семьей и главное, что было особенно отрадно мне, он готов был с радостью взять к себе дочь.
Зайчик ни о чем не догадывалась. Я купил для нее билет на самолет и до самого отъезда не мог решиться сказать ей обо всем. Наступил час, когда поздно вечером я постучался к ней в комнату. Зайчик уже готовилась ко сну; я вошел и как можно спокойнее сказал ей, что нашелся ее отец, и она должна уже утром лететь в Кременчуг.
Как она плакала! Как плакала. Как умоляла меня не отправлять ее к отцу! Говорила, что уйдет от меня, как только подыщет подходящую работу и жилье. Но я был непоколебим. Насилу успокоив ее, я помог собрать ей чемодан, а рано утром, так и не уснув за ночь, повез ее в аэропорт. На Зайчика было больно смотреть: лицо ее казалось каменным, она молчала всю дорогу, уставившись в одну точку.
На прощанье она все-таки спросила меня тихим, по-детски наивным голосом:
— Вы будете писать мне?
— Буду, — сказал я, и самому мне сделалось ужасно грустно.

————————————————————

Не знаю, почему, но Зайчик даже не сообщила, благополучно ли добралась до своего родителя. Да и я не стал больше интересоваться ее дальнейшей судьбой.
8.07.93.