В мире один человек. Глава 9

Молодой человек вернулся в дом Вениамина Галактионовича часов в шесть вечера. Он рассказал, что отдал золу, взятую из камина, одному знакомому человеку, имеющему связи со следователями и экспертами, и тот обещался помочь выяснить, насколько это было в его силах, вопрос о древности сгоревшего в огне дерева, каким вполне могли оказаться иконы. Вениамин Галактионович нисколько не удивился пронырливости молодого человека и даже не стал его расспрашивать ни о чём; казалось даже, что пропавшие иконы его не беспокоят. Да так оно и было, говоря по правде.  Его целиком захватили другие чувства, прекрасные и возвышенные. Молодая женщина стала предметом всех его мыслей, желаний – и все попытки думать о чём-нибудь другом ещё более убеждали его в том, что в течение одного дня он изменился неузнаваемо и теперь жизнь его влилась в какое-то новое русло и забила в нём свежей и живой струёю, так что в короткий промежуток времени он стал совершенно другой человек. Для виду Вениамин Галактионович поддерживал разговоры о таинственно пропавших иконах, выражал своё удивление и сомнение по поводу происшедшего, а внутри питал к иконам почти равнодушие… Вы спросите, как это с ним могло случиться, что он так вдруг попал под власть женских чар, забыв про всё, – и спросив, сделаете правильно, ибо этот поворот отнюдь был уже не сон, а принадлежал яви целиком. Иногда случаются в человеческой жизни подобные моменты, когда человек меняется в своих собственных глазах до неузнаваемости: иной раз это доставляет человеку радость, в другой раз причиняет ему страдания и горе, а в большинстве случаев человек не отдаёт себе отчёта в происходящих с ним переменах; хотя в своих поступках, мыслях и чувствах он себя едва ли узнаёт, всё же он уверен в том, что действует под влиянием собственных побуждений, поэтому он не может критический момент помутнения разума, когда что-либо важное исполняет, предотвратить, и только после, когда он подводит итоги, вспоминает, сравнивает, взвешивает уже готовое и сделанное, что не изменить, только после он бывает в состоянии понять и осознать размеры и значение содеянного – и он прозревает, ему кажется, что в решающий момент какие-то потусторонние силы руководили им, а он тут едва ли при чём. С Вениамином Галактионовичем случилось одно из тех немногих помутнений рассудка, которые иногда случаются с людьми и последствия имеют самые неожиданные. Каких размеров должны были оказаться последствия происшедшего с Вениамином Галактионовичем помутнения рассудка – пока ещё он об этом не думал, как и всякий довольный своим положением человек. Лишь потом, когда дурман сходит, освобождая разум от своего воздействия, люди спохватываются и начинают усиленно думать и спрашивать себя о том, что же, собственно, с ними было, – это похоже на отрезвление пьяницы, с которого сошло похмелье. Последствия подчас принимают бедственный характер, люди хватаются за голову и… Дальше не стоит развивать мысль. Скажем только, что Вениамин Галактионович вошёл в ту прекрасную, очаровательную полосу, находясь в которой, многие бы пришли к мысли, что это и есть счастье. Обычное понимание вещей, понятно, спряталось от него так далеко, что он стал напоминать собою человека с ненормальным мышлением. Но мы не скажем, что он превратился в умалишённого, ибо назвав его таким, окрестим этим именем целую армию влюблённых: тут уже просто культ любви, ореол, до которого не надо дотрагиваться ужасной терминологией, какой только дай волю – и все сто процентов населения земного шара окажутся если не в одной графе расписания психических болезней, так в другой или третьей. Этого не надо делать, лучше уж мы всех психически ненормальных запишем в здоровые и присовокупим им все человеческие недостатки, так будет лучше, спокойнее на душе, к тому же отпадёт полностью возможность симуляции и профанации. Относительно Вениамина Галактионовича скажем ещё, что в последнее время, в последние годы, ему именно не хватало такой полосы тумана, в которой он теперь очутился. Согласитесь, что быть слишком здоровым, здравомыслящим, рассудительным, отвергать чувства в угоду рассудочной деятельности – тоже не совсем нормальный и здоровый фактор. Поэтому-то он и однажды может превратить разум в безумие. Но к Вениамину Галактионовичу безумие не имело никакого отношения, заверяем вас. Просто он готов был со всем соглашаться, видеть привычные вещи в ином свете, потворствовать тому, что, может быть, казалось ему глупостью и мальчишеством. Он готов был всё простить, на всё смотреть сквозь пальцы, всё допустить, хотя внутри и посмеивался всем этим чудачествам, если в их целесообразность не верил. Словом он попал в удачную полосу настроения, ему стало так хорошо, как никогда! Рассказы молодого человека он воспринимал благожелательно и сам много, красиво и возвышенно говорил и был, что называется, в ударе. Создавшаяся обстановка даже ему нравилась и он подтрунивал над молодым человеком,  выдвигая разные необыкновенные гипотезы по поводу его ожидающегося ночного дежурства. Он говорил, что в эту ночь Женя непременно застанет Третьего за его преступным занятием, когда тот будет похищать что-нибудь ещё, при этом пытался прогнозировать таинственные явления и делал это с успехом, а прекрасная Фея его фантазиям смеялась, закатывая свои глаза – и это было лучшей наградой Вениамину Галактионовичу, его великолепному остроумию, как никогда давшему знать себя в этот вечер.
В четверть двенадцатого Вениамин Галактионович лёг в свою белоснежную постель, а Фея расположилась в гостиной на диване, – она пожелала взять на себя определённую часть опасностей, связанных с нахождением в доме Вениамина Галактионовича. Было уговорено, что в первую половину ночи Женя не сомкнёт своих слипающихся глаз, а во вторую – Фея.
Вениамин Галактионович уснул в скором времени и снилось ему разное, приятное, убаюкивающее. Будто он идёт с прекрасной Феей, разговаривает с ней, смотрит на неё – и в это время так счастлив, что уж и ничего ему, кажется, не надо. «Вы прекрасный человек! – говорит ему Фея. – Вас надо обязательно любить!.. Да вас и невозможно не любить! И я вас обязана любить!» «Вот и любите меня, и я не останусь перед вами в долгу! – отвечает Вениамин Галактионович. – я ждал вас всю мою жизнь и молился вам!.. И вот вы пришли, богиня!.. Как я счастлив!.. Давайте уедем далеко-далеко отсюда, на край света, от всех, от вашего Жени!..» Фея смотрит в глаза Вениамину Галактионовичу и говорит: «Я не могу уехать с вами далеко-далеко, как вы просите, Вениамин Галактионович! При всей любви моей к вам – не могу!..» «Но почему?» – спрашивает Вениамин Галактионович и берёт её за руки, за её нежные, белые руки. «Я не могу!.. – повторяет Фея, потупив взор. – Как я могу расстаться с Женей, или с моими родителями, или с родиной!?. Что я буду делать там, на краю света, неведомо где, неведомо среди кого!?.» «Как!?. А я?!. Вы меня в счёт не берёте?!. – восклицает Вениамин Галактионович и начинает целовать ей руки. – Уедемте, уедемте, моя дорогая!..» «Я не могу, – отвечает Фея. – Да и зачем нам куда-то уезжать, давайте жить тут!?.» «Тут?... Жить тут?!. Да тут все нам будут завидовать, нашему счастью, строить будут нам козни и препятствия!.. – говорит Вениамин Галактионович. «Мы останемся тут и будем жить и любить тут, – продолжает Фея. – Тут Женя, вы не забывайте об этом, он ведь тоже меня любит!..» «Он вас любит?.. Ерунда! Любовь несозревшего мальчишки вы можете сравнивать с чувствами мужчины, получившего полное духовное и физическое развитие?..» «Я люблю Женю!» – отвечает Фея. «Значит, меня вы не любите?.. – с ужасом произносит Вениамин Галактионович, чувствуя себя несчастным в одну минуту. – Значит, все ваши слова – ложь и обман?!.» «Нет, я говорила правду! Только вы ошиба-лись, Вениамин Галактионович, когда думали, что я люблю вас одного!.. Я люблю и Женю, и своих отца, мать, своего брата, сестру, я люблю весь этот мир и эту жизнь!..» «Что вы такое говорите!?. – поражён Вениамин Галактионович, он не верит своим ушам и своим глазам. – Разве можно всё любить?.. Разве у вас хватит силы всё любить!?.» «У нас хватит!.. Вы знаете, Вениамин Галактионович, что я ведь тоже состою в космическом братстве Жуков!.. А это обязывает ко многому!.. Это обязывает быть сильным!..» Вениамин Галактионович выпускает её руки и хватает себя за голову, он ничего не понимает; наконец, он говорит: «И вы!?. И вы, моя дорогая, моя несравненная Фея, входите в это несуществующее братство космических Жуков!?. Это невозможно!..» «Это братство существует и, так как члены его бессмертны, а человеческие чувства изменчивы и кратковременны, то это братство живёт по другим законам!..» «По каким же!?. По законам неверности, измены, продажничества и разврата!?. – выкрикивает Вениамин Галактионович. – Вы это хотите сказать!?.» Фея смотрит на него долго, потом подходит к нему, кладёт ему руки на грудь и говорит, глядя ему прямо в глаза: «Вы определённо невзлюбили наше космическое братство, а зря, Вениамин Галактионович, – мне вас жаль!..» «За что же его любить!?. – отвечает Вениамин Галактионович. Фея смотрит через его плечо куда-то вдаль и говорит: «Ничто не стоит на месте и человеческие нормы поведения… У нас, у Жуков, всё иначе, чем у вас!.. То, что у вас измена, неверность, предательство, разврат – у нас это всё в порядке вещей!..» «Как!?. – ужасается и изумляется Вениамин Галактионович. – Да вы все дикари первобытные, пещерные жители!.. У вас нет семьи, нет брака!.. К чему вы пришли, куда вы скатились!?.» «Вам только кажется, что мы плохие, а ведь мы просто освободились от вековых предрассудков!.. – учит Вениамина Галактионовича Фея. – То, что было хорошо вчера, у вас, сегодня плохо, никуда не годится!.. Вот я люблю вас, Вениамин Галактионович, и я люблю сразу Женю!.. И это нормально у нас, в братстве Жуков!.. И разве может любить человек что-то одно, забыв обо всём другом!?. Человек живёт в огромном мире, он и любит, и ненавидит, это разностороннее существо – разве можно втиснуть его в какие-то рамки!?.» «А я хочу, чтобы вы принадлежали мне одному!» «Разве может человек кому-то принадлежать, разве он вещь?» – удивляется Фея. «Может, может!..» – восклицает Вениамин Галактионович. «Я не хочу никому принадлежать, – продолжает Фея, – и не буду никому принадлежать, кроме себя!.. А вы, Вениамин Галактионович, – в вас много собственнического и эгоизма!.. Вы человек своего времени, поэтому новые перемены вызывают в вас такой протест!.. Вы не хотите приспособиться!.. А тот, кто не приспосабливается – погибает, отмирает!..» «Зачем мне такая жизнь, зачем?..» – вопрошает Вениамин Галактионович. «Ах! Вы в угоду своим принципам готовы жертвовать жизнью! Для вас принципы больше, чем жизнь!.. Для вас средство – стало целью! В этом, Вениамин Галактионович, ваша ошибка!.. Надо жить, стремиться жить и учиться жить, и идти навстречу жизни, ломая всё вокруг и в себе, и всё перестраивая на новый лад!.. Косность – вот наша главная опасность! Надо бояться останавливаться в своём развитии, занять раз и навсегда одни и те же позиции и обосноваться на них!.. не может быть никогда окончательных позиций, на которых следовало бы остановиться, где можно было бы отдохнуть, обосноваться, в которые можно было бы врасти!.. Ведь вы знаете, что жизнь заключается в движении?..» «Знаю…» «Почему же вы отвергаете его!?. Почему вы не видите того, что остановились, что отстали – вас уже обогнали, вы позади!?. Есть люди более передовые, они живут не так, как вы!.. Вам это ни о чём не говорит?..» «я привык жить по-старому, по-своему!..» «Бойтесь привыкать!.. Привычка – враг движения!.. Как только вы видите, что привыкаете, так ищите чего-то нового!..» «Но так и к новому можно заранее привыкнуть!..» «Ерунда!.. Как можно привыкнуть к новому, если вы его даже не видели, Вениамин Галактионович!?.» «Но ведь настанет такой момент, когда не захочется нового!..» «Не будет такого момента, не будет!.. Или вы хотите смерти!?. Вы хотите умереть?!. Вам не хочется жить? Это вы хотите сказать, Вениамин Галактионович?..» «Не знаю… Я как-то об этом раньше не задумывался! Вы мне задали сразу столько вопросов…» «Глядя на вас, можно подумать, Вениамин Галактионович, что вы очень дорожите своей смертью, а не жизнью… Отчего же такой парадокс?.. Не от того ли, что весь ваш жизненный фундамент зиждется на рыхлом грунте, который в любую минуту готов проглотить его, став для него могилой?!..» На это Вениамин Галактионович ничего не может ответить и только спрашивает себя: «как это так?.. Как это так может быть?.. Не понимаю ровно ничего!..» Ему кажется, что перед ним неразрешимый вопрос, тайна, которую ему нипочём не понять – и он ещё сильнее напрягает голову, но ничего поделать не может и ответить своей спутнице не может, а та в это время уходит куда-то вдаль и слышен издалека её чудесный смех, переворачивающий Вениамину Галактионовичу всю душу. Он хочет бежать следом за Феей, чтобы очутиться с ней рядом, спросить её, как по-настоящему надо жить, к чему именно стремиться, чтобы жить так, как положено человеку, – ему кажется, что эту заветную тайну Фея знает и откроет её ему, и тогда он, Вениамин Галактионович, наполнится новыми, свежими силами, в миг помолодеет, став юным, как и Фея, и столь же жизнерадостным и прекрасным от понимания той единственной истины, что ему всегда не хватало и без которой он осуждён на смерть, на бесславный конец!.. Но всё оборачивается таким образом, что Вениамин Галактионович оказывается один и, главное, переносится в какое-то непонятное, жуткое место, где темно и только впереди брезжит какой-то слабый, призрачный свет. Он натыкается на каменные, влажные и поросшие плесенью, склизкие стены и, цепляясь за них, идёт к свету, а тот далёк, как звезда в космическом пространстве. И слышится Вениамину Галактионовичу голос издалека: «Иди ко мне, Вениамин Галактионович!.. Я приму тебя в свои объятья, сделаю самым счастливым из смертных!.. Ты забудешь обо всём и успокоишься – и найдёшь ты в покое отраду и блаженство, и в них пребывать будешь вечность, пока стоит этот мир!..» Вениамин Галактионович зачарован, душа его, кажется, стремясь покинуть телесную оболочку, хочет в один миг преодолеть бездну пространства и оказаться там, куда его призывает неведомый голос, убаюкивающий, усыпляющий, лишающий воли, как сладкозвучная речь сказочной птицы Феникс. Сначала он бежит к свету, откуда исходит затуманивающая ум речь, затем у него как бы вырастают крылья и он летит, летит!.. И ощущение полёта прекрасно!.. Он властвует своим телом так свободно, что, кажется, движим одним своим желанием, без участия каких-либо физических усилий!.. И вот он видит под собой из мрака проступающие контуры земли, вынырнувшей как бы из небытия. Вениамин Галактионович летит над планетой и различает континенты, окутанные белой дымкой облаков, – вот Америка, вот Азия, Индия, а вот там, дальше – Европа!.. Он хочет приземлиться в Европе, но по инерции его относит дальше и вот он висит над Атлантическим океаном, а земля всё ближе и ближе!.. Сейчас опять покажется Америка, но нет!.. Что за странный, непонятный континент приближается к нему, не похожий ни на один из существующих?!. Это не Америка и не Африка, и не Антарктида, это нечто совершенно новое!.. «Что это за земля такая? – думает Вениамин Галактионович. – Никогда не видел ничего подобного!..» По мере приближения к неизвестному континенту он замедляет скорость полёта и вот уже ему ничего не мешает свободно парить над неизвестной землёй и рассматривать её – он видит леса, поля, горы, города, извилистые реки. Он опускается всё ниже и ниже и его глазам открывается прекрасный край, который, пожалуй, и землёй-то трудно назвать! Просторы, открывающиеся ему, напоминают собою райские! Внизу он видит прекрасные города, утопающие в зелени деревьев, ему открываются картины невиданные, каких ещё он никогда не видел. И он летит медленно, как Ариэль, над этим сказочным, лучезарным и искрящимся воздушным миром – и не знает, куда ему опуститься… Но вдруг это ощущение силы, величия в нём иссякает, он уже чувствует усталость и с ужасом видит, что не может лететь, а уже просто падает, – скорость падения чудовищная и он знает, что ещё немного и он разобьётся, превратится в ничто!.. И тут всё обрывается, снова вокруг него мрак – и он понимает, что это был только сон, всего лишь сон… И он просыпается.
Тишина, царящая в доме, поразила его. Вениамин Галактионович подумал, что молодой человек, вызвавшийся дежурить среди ночи, вероятно, уснул. И эта мысль не вызвала в нём ничего. Его больше занимали события сновидения, где он только что испытывал невероятные ощущения и превращения. Он подумал с сожалением о том, что явь так бедна и так скучна по сравнению с тем, что может случиться с человеком во сне, – и это отдалось в нём страстным желанием уснуть навсегда. Через несколько секунд он и точно уже был не здесь, а в мире, созданном своим собственным воображением…
 Так бы мы взяли и начали перечислять тут все снившиеся Вениамину Галактионовичу сны и тогда вы, читатель, решили бы непременно, что это и есть та главная часть жизни Вениамина Галактионовича, которой он и живёт, и подумали бы: «Что для него всё остальное, что для него те жалкие крохи, какие даёт ему эта явная, настоящая жизнь, если бы там во сне, в одну ночь он столько всего испытает, что этого хватило бы на всю человеческую жизнь!?.» Однако, сны снятся не только Вениамину Галактионовичу, они снятся всем – и даже, заметим, сновидения бывают наяву. Всё, о чём бы мы ни мечтали, что ни предполагали бы в будущем, чего бы мы ни хотели для себя, – всё это очень напоминает собою такой же сон, ибо всё это только одни мысли, одни мечты, одни иллюзии, миражи, которые нужны нам для того, чтобы мы могли скрасить как-нибудь настоящий момент нашей жизни, и всё это едва ли когда-нибудь сбудется, едва ли, но мы слепо и наивно верим, что там, дальше будет что-то лучшее, чем теперь, мы готовы обманывать себя до тех пор, пока у нас хватит сил себя обманывать, – а там, смотришь, и жизнь будет прожита, остаётся только потирать жилистые, костлявые руки, да отдаваться дальнейшему течению жизни; слишком много прожито, чтобы разочаровываться в жизни и слишком много, чтобы ещё уметь тешить себя несбыточной надеждой на чудеса. Так вот все люди живут, не зная толком, что такое с ними происходит, и с какой стати именно живут; не знают, счастье им большое выпало или же наоборот – крупно не повезло. И действительно, жизнь имеет свойство тяготить в некоторые моменты, да и как она может не тяготить, если кругом вас, к примеру, предатели, вообще какие-то больше похожие на тени, чем на людей, существа, которыми у вас нет причин быть довольными. Но окружающее, каким бы скверным оно ни оказалось, всё же не так тяготит, когда человек свеж, неопытен, когда в нём избыток оптимизма. В молодости каждый более-менее весёлый человек ещё стремится бросить вызов каким-нибудь рутинёрам, живущим на своих прогнивших традициях, которые и сами вот-вот переломятся пополам – и тогда придёт конец сам собою, по неписанному закону мирового развития. Но проходит пора неопытности, наступает зрелость, человеку уже просто лень снять с руки перчатку и бросить её к ногам противника. Вместо этого он ещё потуже натягивает на руки перчатки: ему и бить уже кого-нибудь не доставляет удовольствия, а к тому же он и сам опасается оказаться побитым и умывает руки, предоставляя место другим попетушиться вволю. Наступает такой момент, когда всё то, что раньше человек прощал окружающим, наваливается на него всем скопом: он уже видит, что мир отвратителен, к тому же у него есть глаза и он смотрит на себя в зеркало и видит, что и с ним происходит перемена в худшую сторону. И человек делает такой вывод: «Всё хуже и хуже становится жизнь с каждым годом!..» И это верно: для него жизнь в самом деле делается всё хуже, потому что ему открываются каждую минуту всё новые и новые стороны жизни. Такие вопросы задаёт ему жизнь, что он поневоле приходит в тупик, и он делает всё ещё вид, что ничего не происходит, а вопросов между тем накапливается всё больше и больше и на каждый из них надо отвечать. Он ещё хочет верить, что жизнь это то же самое, что было с ним и раньше, однако, уже явно видит, что жизнь это не то же самое, ибо каждая минута жизни уже не похожа на предыдущую, ведь и минуты не проходят бесследно. Люди в большинстве своём не доживают и до старческого возраста, а те, которые доживают, если без скидок на  преклонный возраст, представляют из себя не совсем полноценную массу в отношении душевного здоровья и умственных возможностей. Взгляд на жизнь у человека меняется в каждый период его развития и возраста, и неизвестно, какие психологические барьеры возникли бы перед отдельным человеком, дай ему возможность жить очень долго. Никто не может знать и точно сказать наперёд, каким будет человек, проживший двести, триста и более лет. Вероятно, надо признать как само собою разумеющееся, человек трёхсотлетний очень сильно будет отличаться от человека тридцатилетнего; чем будет жить этот человек, что он будет ценить прежде всего, чему отдавать предпочтение перед другим – этого никто не может знать, ибо нет таких людей, которые жили бы  триста лет и теперь могли бы нам поведать свои мысли относительно своего времяпровождения на лоне этого мира. Не знаем, как покажется Вениамин Галактионович вам, этот один представитель из человечества, которого мы имеем перед собой, но нам кажется он стол же зрелым, сколь и неопытным, – пятьдесят два года это не предел человеческой жизни, а значит, и не предел развитию возможностей, да и кто наберётся смелости сказать, когда человек должен чувствовать себя молодым, а когда старым, когда – способным на всё, а когда и ни на что уже не годным. Есть молодые люди, которым в двадцать лет кажется, что они стары, но ведь они смотрят на детей… Всё относительно. В определённый период каждый человек может одновременно быть и юным и дряхлым, но главное, наверное, не в том, а в другом: видимо, надо обратить внимание на то, что человек жив – а это главное, ибо в любой момент жизнь может потерять любой из живущих, пусть то будет ребёнок, юноша, взрослый человек, или старик. И видимо, человек всегда будет относиться к жизни по-разному. Каждый день, каждый год раскрывают человеку глаза на новые факты. Сегодня он был свидетелем одного, завтра будет свидетелем другого, послезавтра – третьего. Незнающие, что опыт даёт  пересматривать повод существующие ранее взгляды и законы, часто теряются в жизни. Они имеют в руках одно, но не хотят выпускать из рук другое – и уже им кажется, что если они выбросят на свалку истории ненужное, то тут случится какая-нибудь трагедия. Люди боятся не узнавать в самих себе прежних людей и если им было бы возможно, они своё развитие, свой опыт остановили бы где-то в пределах двадцати-двадцати пяти лет, когда голова начинает отягощаться разными неприятными проблемами. Люди привыкают слишком к тому безумному, лёгкому образу жизни, который они вели в детстве, под заботливой рукой своих родителей. Отвыкнуть от иждивенческого образа жизни бывает очень трудно. И трудно бывает взглянуть суровой правде жизни в глаза, поэтому люди и не смотрят жизни в глаза, а стремятся, чтобы у них не было ни одной свободной минуты подумать о себе так, как они того заслуживают. Перспектива открывается только перед теми, кто более глубокомысленен, но эта перспектива очень расшатывает нервную систему, можно этак и с ума сойти, если хорошо всё себе представить. Впрочем, это не многим угрожает… Но это уже отдельная тема, не стоит её ворошить, а лучше вернёмся к событиям и посмотрим на их очередные изгибы и соответствующие им сюрпризы. В жизни, вы ведь знаете, случается всякое и чем более реален сам по себе какой-нибудь факт, тем более он может предстать в наших глазах необычным и удивительным, ибо жизнь всегда любой фантазии даст десять очков вперёд…
Вениамин Галактионович будто провалился в чёрную, адскую бездну, не имеющую дна и края. Он спал мёртвым сном, похожим на тот, которым спит человек, измучившийся до крайней степени. Но вот слабое ощущение зародилось в нём, сознание его начало возрождаться на фоне неясных, мутных ощущений и представлений, открывающих ему истину: он понял, что он существует, есть материальный мир и он этому миру противопоставлен, – эта жуткая суть всех его нервных раздражений сочеталась с ужасной головной болью, которую можно себе только представить. «Что со мной? – пронеслось в уме Вениамина Галактионовича. – Жив я или уже мёртв?!.» С усилием он открыл глаза и увидел над собою лицо Феи, в зеленоватом свете торшера показавшееся ему нереальным, фантастическим. На сей раз видение, хоть оно было реальностью, приоткрылось ему так, как будто было продолжением какого-то волшебного сна. Вениамин Галактионович попробовал улыбнуться прекрасной Фее, несмотря на донимающую его головную боль, но вместо этого у него вышло только жалкое подобие улыбки.
– Как вы себя чувствуете? – спросила заботливо, с непонятной для Вениамина Галактионовича тревогой в голосе Фея; в голосе её чувствовалась та теплота, с которой обращаются к людям, ставшими близкими.
– Хорошо, – выдавил чужим, хриплым голосом Вениамин Галактионович. – Только вот голова… немного болит… как будто меня по голове обухом огрели…
– Сильно болит?.. – лицо Феи выражало сострадание…
– Вообще-то да, сильно! – признался Вениамин Галактионович и сделал попытку приподняться на локтях, но Фея его остановила движением руки, упёршейся ему в грудь, под нажатием которой он опустился опять назад.
– Вам надо лежать, – произнесла Фея повелительно, – у вас же голова болит… Вас в самом деле трахнули по голове!.. Она же у вас перевязана… неужели вы не замечаете?..
Вениамин Галактионович тут подумал, что опять участвует в какой-то нелепости и при этом даже не удивился, он уже ничему не хотел удивляться и не мог. Однако, он в самом деле почувствовал, что голова его чем-то повязана, и поднёс к ней руку: и точно, она была перевязана бинтом. Он обратил вопрошающий взгляд на Фею:
– Что со мной?!. Неужели этот самый Третий пришёл и ударил меня по голове?!.
– Нет! Это ударил вас Женя… поленом по голове!
– Как?!. Женя?!. – Вениамин Галактионович растерянно посмотрел на Фею, в его голове мелькнула мысль, что его хотели убить во сне, пока он спал, или же все спятили – и он в том числе, но, однако, была тупая боль в голове, особенно в лобной части, и марлевая повязка, говорившая о том, что всё это не так просто и, видимо, существуют какие-то более глубокие причины случившемуся. – За что же он ударил меня? – спросил он. – И разве можно ударить спящего?!.
На этот его вопрос Фея ответила не сразу, потому что некоторое время она вглядывалась в лицо Вениамина Галактионовича, как бы читая в нём и пытаясь решить – стоит ли ему говорить сейчас, сразу. Наконец она произнесла с сомнением в голосе:
– Потом… днём вы всё узнаете, а сейчас спите…
– Почему днём?.. – уставился на неё Вениамин Галактионович немигающим взглядом округлившихся глаз. – Почему не сейчас?!. Почему вы не хотите мне сказать?!.
Подозрение зародилось в его душе, сказавшее ему, что тут что-то нечисто, это подозрение ещё более раздражало его любопытство, к тому же опасения появились в нём – и это не могло оставить его равнодушным к обстоятельствам, которые он наблюдал; поведение Феи также казалось ему загадочным, ибо загадочным кажется человеку всё, чего он не понимает.
– Сейчас, видите ли, ночь, поэтому лучше будет, если вы узнаете обо всём утром, – вымолвила Фея, с её уст это сорвалось так, словно речь шла о какой-то тайне, которую нельзя было разглашать раньше времени.
– Я не понимаю вас!.. Почему вы не хотите мне сказать сейчас!?. – почти шёпотом сказал Вениамин Галактионович, пытаясь по выражению лица Феи догадаться о том, что она в это время думает, глядя на него. – Может быть, что-то случилось?.. Так вы скажите сейчас! Я ведь всё равно не могу уснуть!.. Что всё это значит!?. Почему меня ударили, почему именно Женя!?. Как он мог!?.
Фея положила ему руки на грудь, в глазах её Вениамин Галактионович читал мольбу.
– Обещайте мне, что не будете больше ни о чём спрашивать и уснёте тут же!.. – попро-сила она его и выражение её глаз на секунду переменилось из строгого в грустное, Вениамину Галактионовичу показалось, что Фея ему хочет сказать что-то ещё, но не может, или не смеет; это впечатление в нём усилилось ещё более, когда он услышал её неожиданный тяжёлый вздох.
– Хорошо! – согласился Вениамин Галактионович, подумав, что, видимо, очень нужно, если его так просят. – Так и быть, я подожду до утра, а утром вы мне всё скажете, да?.. – он подумал опять, что так, должно быть, нужно.
– Вы спите… а утром я… мы вам скажем…
– Да, да!.. Я попытаюсь заснуть! – согласился Вениамин Галактионович. – А голова у меня, кажется, меньше болит… Это вы перевязали её?..
– Я, – ответила Фея, выпрямляясь. В её глазах мелькнуло какое-то сомнение, или какая-то важная мысль отразилась на них, ибо глаза – зеркало души, но Вениамин Галактионович не придал этому значения. – А вы спите! – повторила Фея. – Спите спокойно! Вся ночь ещё впереди!.. – и вышла из комнаты, притворив за собою дверь.
Вениамин Галактионович остался один, сначала он лежал с открытыми глазами и думал о странных, загадочных обстоятельствах, обещавших проясниться утром. Они не давали ему покоя, он хотел даже встать, выйти в гостиную и сейчас же узнать обо всём, но вспомнив данное только что обязательство, удержался, оставшись лежать. «Утром всё будет ясно! – решил он, закрывая глаза. – А сейчас я буду спать! Я хочу спать!.. Какое мне дело до всего!?.» Так он рассуждал сам с собой, потом повернулся к стене, натянул на себя одеяло и погрузился в задумчивую дремоту, которая через несколько минут перешла у него в сон.
Минут через пятнадцать после этого дверь в спальню приоткрылась бесшумно из гостиной, где горел яркий свет, и в открывшийся проход проскользнула Фея. Она была в своём наряде, только на ногах у неё не было никакой обуви. Мягко ступая по ковру, устилавшему пол, она подошла к изголовью постели Вениамина Галактионовича и заглянула в лицо спящего, затем, видимо, удовлетворённая тем, что он спит, подалась назад, повернулась и так же тихо, как и появилась, вышла из комнаты в яркую полосу света, после чего дверь встала на своё прежнее место.
А Вениамин Галактионович спал в это время. Ему снилось всякое, но об этом мы вам ничего не скажем на сей раз, скажем только, что спал он долго и на удивление крепко, и когда проснулся, из-за штор, висящих на окнах, пробивался с улицы дневной свет. Сознание пришло к нему не сразу, а постепенно, борясь со сном; но когда оно к нему вернулось, он ещё некоторое время лежал в постели на спине, раздумывая о себе. Его открытые глаза не выражали ничего, как будто мозг его устал и не хотел никаких эмоций. Лицо так же отличалось неподвижностью, напоминая собою гипсовую маску. Может быть, мука скрывалась за полной непроницаемостью этого лица?.. Если да, то это была мука подсознания, если нет, то в выражении этого лица было столько утомления, что можно было подумать, будто этому предшествовали муки заблуждений в поисках неведомого выхода души. Вениамин Галактионович дышал после сна так тяжело, как будто он не отдыхал, а работал. В груди его что-то давило и общее состояние сводилось к тем неприятным ощущениям, которые способны отравить утро, а значит, испортить весь последующий день. Казалось, в этом пробуждении таилось предчувствие недоброго. Во всяком случае, Вениамин Галактионович был явно не в духе, а от чего – он сам не мог сказать; своё состояние он не мог понять и его недовольство вряд ли можно было бы объяснить какой-либо одной причиной, да и вообще есть ли такие причины у людей, иногда пребывающих в отвратительном настроении духа без каких-либо видимых на то оснований?.. Полежав в постели несколько минут с открытыми глазами, он вдруг пришёл к выводу, что в доме очень тихо, тихо неестественно. Молодые люди, должно быть, всё ещё спали – так он решил. «Ну да, они ведь дежурили ночью», – подумал он и сразу вспомнил своё ночное пробуждение, боль в голове. Он поднёс руку к повязке на голове, как бы желая удостовериться, что воспоминания эти не были плодом его фантазии: повязка была на месте, но голова уже не болела. «Странно!.. Как это меня ударили по голове!?. – стал рассуждать Вениамин Галактионович. – Что они – спятили оба!?. Надо узнать!.. – его опять поразила тишина и он подумал, – Как тихо!.. так тихо, словно я один в доме!..» Он заворочался в постели, откинул одеяло, обнаружив под ним плотное белое тело, покрытое кое-где еле заметной растительностью, встал с постели и принялся одеваться. Быстро облачился в спортивное трико, накинул сверху халат, подвязал пояском, сунул ноги в тапочки, надел очки и, прежде чем выйти в гостиную, подошёл к зеркалу и придирчиво оглядел себя в нём, подумав, что с утра у него вид несвежий и дурацкий. Утешением была для него мысль, что у других внешность с утра страдает и хуже, чем у него. После этого он подошёл к двери в гости-ную, постоял несколько секунд возле неё, прислушиваясь к тишине, которую ничего не нарушало, ни шорох, ни скрип, затем отворил дверь и вышел…
Только его взгляд успел скользнуть по комнате, где никого не было, как он должен  был застыть, поражённый тем, что предстало его взору. Он даже не успел закрыть за собою дверь привычным движением и всё ещё держал её. Вениамин Галактионович смотрел прямо на противоположную дверям, в которых он остановился, стену, где висели все двадцать четыре его иконы! Удивительное это для него было зрелище, он даже засомневался в том, что эти иконы вообще куда-то пропадали. Наверно, с полминуты Вениамин Галактионович не отрывал глаз от этой странной картины, окончательно его запутавшей. Затем он отпустил дверь, сделал несколько шагов к противоположной стене и коснулся рукою одной из икон, как бы желая удостовериться в полной реальности того, что он видит. И тут он обратил внимание на то обстоятельство, что иконы развешаны несколько иначе, чем раньше. Впрочем, когда он это отметил, то одна мысль поразила его: «А почему я взял, что они должны висеть именно в том порядке, в каком и раньше висели?!.» Само собою всё так получалось, что из событий последнего времени что-то относилось к явному бреду: это ему было ясно, он в этом теперь был уверен и не знал, как именно понимать всё происходящее с ним. Молодых людей в комнате не было, только убранная постель напоминала об их присутствии. «Они ушли, – подумал Вениамин Галактионович. – Да!.. Но значит, они были здесь!» Странные мысли посетили его разум, он не знал теперь, как воспринимать ему те или иные факты, он недоверием относился уже ко всему, как будто всё было сном. Постояв в глубокой задумчивости, впрочем, так ничего ему и не давшей, возле икон, он бросился на кухню. Там никого не было. Он обратил взгляд на дверь, – она не была на крючке, как он это и предполагал. Не удивившись такому обстоятельству, Вениамин Галактионович открыл дверь и вышел в коридор: дверь на улицу также была не за-крыта на прочный засов. Тогда он открыл её и выглянул на крыльцо. Взгляд его скользнул от крыльца дальше, по дорожке, очищенной от снега, которую слегка замело за ночь. Он увидел на снегу слабые, еле видимые следы, – они вели к калитке, та была закрыта по-настоящему, на щеколду.
По улице в это время как раз шло несколько людей и Вениамин Галактионович, чтобы не попадаться на глаза им, поспешил зайти в дом, предварительно хорошо закрыв двери с улицы. Очутившись в доме, он стал смотреть то в один угол, то в другой, обращая внимание на разные предметы, словно они ему могли что-то объяснить. Потирая слегка застывшие на холоде руки – на улице было морозно, – он снова прошёл в гостиную, осмотрелся вокруг, потом подошёл к окнам и до конца отдёрнул шторы на них – в комнату хлынули потоки дневного света. Вениамин Галактионович опять огляделся, не зная, как ему быть, потом пришёл к выводу, что он явился жертвой какой-то дурацкой шутки. Но и эта версия не удовлетворяла его, он не понимал, зачем понадобилось кому-то так с ним шутить?.. Вдруг одна мысль его потрясла, возбудила его мозг до такой степени, что в голове его возникла острая боль. Он вспомнил, что так и не знает адреса, где живёт Женя Жук, а значит, возможно, никогда не увидит больше Фею, – последнее готово было его свести с ума, так это было невыносимо и горько! Вениамину Галактионовичу сразу сделалось плохо. С несчастным выражением на лице он опустился на диван, опустил голову к коленям и обнял её обеими руками. Он, может быть, и хотел бы выкинуть из головы воспоминания о Фее, о вчерашнем счастливом дне, самом счастливом в его жизни, да не мог. У него было такое подавленное состояние, когда человек уже не видит ничего хорошего в своём положении и когда его ни одна хорошая мысль не может обрадовать и облегчить ему душу. Некоторое время, наверное, минут пять, Вениамин Галактионович сидел так, обняв голову руками, потом вдруг резко выпрямился, встал с дивана, но, шагнув на середину комнаты, остановился как вкопанный. Он понимал, что полностью деморализован и ничего не может делать, а всё время будет думать теперь об одном и том же, о Фее, о невозможности счастья, которое вчера было у него в руках, но неожиданно упорхнуло. Такая тяжесть была у него на душе, что, казалось, в груди у него находится камень, затрудняющий и перехватывающий ему дыхание, ему как будто даже не хватало воздуха. «Вот тебе за всё, за всё! –  подумал он о себе. – За все годы, прожитые безмятежно!.. Как я всегда обманывал себя – и теперь всё раскрылось!.. Разве можно жить спокойно, уйдя от чего бы то ни было в жизни?!. И разве я лю-бил когда-нибудь в жизни!?. В первый раз, вчера, понял я о себе всю правду – и так и остался сегодня с этой правдой!.. Да теперь мне осталось только сойти с ума!?.» Он с ненавистью посмотрел на комнату, на иконы свои, на все вещи, которым он отдал жизнь, потраченную на создание комфорта и благополучия, и ему захотелось сокрушить всё это, словно, сокрушив всё это и переломав, можно было ещё всё поправить, повернуть жизнь в другом направлении. Вениамин Галактионович сжал кулаки в бессильной злобе и тут же разжал их. «Хватит обманывать себя! – вскричала его душа, которую захлестнули все сомнения, угрызения, мысли, какие он всегда отгонял от себя. – Зачем больше себя обманывать!?. Чтобы дальше так же тихо, скверно жить!?.» Ему пришла в голову мысль о самоубийстве, он усмехнулся одною стороной рта, подумав, что его смерти никто не заметит, – он так жил всю жизнь, что не приобрёл даже людей, которых бы слишком расстроила его смерть. «Да нет, глупо кончить самоубийством! – решил он. – Пусть плохо, мерзко, но надо жить, надо посмотреть, что будет дальше?.. Мне всего-то пятьдесят два года!.. И что я сделал в жизни, чтобы… так просто уйти, дезертировать!?.»
Так неожиданно мысли его повернулись в сторону его жизни, представившейся ему жалкой насмешкой над ним, над его человеческим достоинством, гордостью, самолюбием.  «Что такое – моя жизнь!?. Ну что !?. – вопрошал он, снова сев на диван и сжав большие, костистые кулаки, которыми словно надо было в эту минуту ему что-то переделать в этой жизни и этом мире. – Чем я занимаюсь в жизни!?. Да если разобраться, я всю жизнь валяю дурака, ничего иного не делаю, как только забочусь о самом себе!.. Даже потомство не постарался произвести, даже жизнь никому не дал!.. Всю жизнь какие-то мелочи меня волновали, а крупного-то я ничего не сделал!.. Даже я не любил никого! Никого!.. Жестокосердный, замкнутый, жалкий человек!.. Теперь некому и пожалеть меня, только самому и осталось себя жалеть в одиночестве!.. Одинокий!.. Никому не нужный, неизвестно даже зачем живший!.. Ну зачем я жил, зачем я столько прожил, что мне было нужно в самом начале жизни?!. Даже и не припомнить!..» Он стал думать о других и недоумение охватило его, удивление, смешанное с горечью и тоской по невозможному. Такое у него было впечатление о себе, словно он остался  в стороне от жизни, от всех её бурь, закрылся в этом доме, в четырёх стенах, отгородился от всего мира, создав свой маленький, уютный мирок!.. Он припоминал разных знакомых, людей, с которыми сталкивался на своём жизненном пути, – ему было странно и непонятно, как они могли жить и чем, ему было не ясно, что их держит!.. Что даёт им силы жить?..
Что-то заставило его встать с дивана, наверное, чувство, что время идёт, а он сидит на одном месте и даже ничего не делает, хотя надо всё делать. Он вспомнил, что до сих пор, как встал с постели, ещё не умылся, не побрился, не почистил зубы, не поставил на газовую плиту чай. Все эти мелочи сказали ему, как он привык к строгой последовательности в действиях, какие выполнял по заранее известной программе, как робот, не думающий, а живущий по расписанию. Но все эти мелкие вещи, как бритьё, чистка зубов, умывание, комплекс утренних физических упражнений, – всё это показалось ему таким скучным и ненужным, что опять мысль мелькнула у него в голове, что так можно дойти до того, что всё забросив, ничего не делать, даже самого необходимого… Живо в его воображении предстала такая картина. Он не чистит зубы, не моется, ест как попало, холодную и невкусную пищу, не делает по дому никакой работы, не заботится ни о чём, живёт спустя рукава. Он ходит неопрятный, неприбранный, отпустивший бороду, усы, грязный, немытый, постаревший сразу на десять лет, покашливающий, чувствующий себя отвратительно, а потому начавший питать особенное пристрастие к вину, кончающееся тем, что он становится явным алкоголиком. Хозяйство и дом приходят в запустение, всё покрывается грязью, зарастает травой, ломается, портится, а ему, человеку, уже всё равно, он спрашивает себя: «Зачем?.. Для кого?.. Для того, чтобы окружающие завидовали и говорили: «Какой хозяйственный, деловой человек!..» Он перестаёт заботиться о мнении окружающих, о себе, становится равнодушный, угрюмый, конченый человек, живущий без цели, даже без особой радости, не боящийся смерти, а избавления ожидающий с её приходом!.. И наконец он умирает, потеряв всё, как нежизнеспособный, потерявший ко всему интерес, не желающий ничего делать!.. Его закапывают и тут же забывают, как будто не было человека!..
Такая картина, жуткая и нечеловеческая, потрясла всю душу Вениамина Галактионовича, как может потрясать всякое пророчество и предвидение. «Так кончить?.. – спросил он себя. – Ну нет!.. Это слишком страшный конец!.. – он задумался, погрузился в состояние, когда люди не думают, а словно пытаются до чего-то додуматься, отчего их мозг ещё более утомляется, чем от обыкновенного, последовательного думанья. – Так кончить нельзя! – как бы выйдя из забытья, сказал он. – В этом уж совсем не видно никакого смысла!.. Лучше уж сразу петлю на шею – один миг и всё кончено, всему конец!.. Нельзя… нельзя задавать себе вопросы – зачем это делать, для чего, с какой стати?.. Жизнь этого не любит!.. Сначала человек спросит себя – зачем он чистит зубы, зачем он следит за чистотой в комнате, зачем он делает разные мелочи, без которых можно обойтись?.. Затем он идёт дальше, спрашивает себя, зачем он работает, тратит силы, зачем мучит себя, затем и вовсе спросит себя о том, зачем он живёт?.. А надо делать всё!.. Надо всё приводить в порядок, всё доводить до чистоты… А может, это и есть причина того, что человек за всю свою жизнь не сделает ничего большого, полезного, а только и будет заниматься исправлением мелких поломок, неурядиц!?.» Эта мысль его захватила, он принялся её обдумывать и пришёл к выводу, что увлечение мелочами равно опасно, как и совершенная распущенность в их отношении. Он стал думать о  том, что если человек в жизни хочет добиться чего-то большого, сделать что-то заметное, то многое из мелочей, на которые уходит много времени и энергии, должен забыть. Соответственно этим размышлениям он стал думать о себе – и увидел, как он только то и делал всю жизнь, что обращал внимание на мелочи. Детство Вениамина Галактионовича прошло несладко, часто приходилось недоедать, во всём испытывали в семье нужду. Во время последней войны их местность, а он был родом с Дона, находилась под оккупацией немцев. Немцы издевались над людьми, держали население в страхе, иногда отбирали последнее. И с самых ранних лет Вениамин Галактионович мог мечтать о хорошей, благополучной жизни, недоступной раньше его отцу и деду, которые всю жизнь работали в поте лица и всё же всегда были задавлены бедностью. Мечты Вениамина Галактионовича осуществлялись на протяжении всей его жизни. Он не пошёл по трудному пути лишений и невзгод, а отправился по пути благополучия, который был неисполнимой мечтой для длинной вереницы его предков. У него страсть к удобству и достатку, к спокойной, размеренной жизни была уже заложена в крови… Теперь он как раз думал об этом и обязательно должен был прийти к мысли, что он явился как бы орудием в руках целой житейской философии. «Я был не волен всегда самому себе, – решил он, – я всегда как бы подчинялся какой-то высшей силе, заботившейся обо мне!.. Она всегда обо мне заботилась, а теперь меня покинула!.. Почему это случилось, почему я лишился покровительства этой могучей силы?!.» Этот вопрос засел у Вениамина Галактионовича в голове и Вениамин Галактионович, как ни думал, как ни напрягал ум, ничего не мог придумать в ответ. К этому времени, хотя его душевное состояние было от-вратительно само по себе, ему всё же стало несколько легче; всё же он как-то продвигался вперёд, если не делом, то мыслью, а мысль – это даже больше кажется в иной раз человеку, чем дело, последствия которого заранее известны, а потому не дадут ничего нового. Вениамин Галактионович заметил, что думать ему даже приятно в какой-то степени, это была внутренняя работа, незаметная со стороны, но ещё более плодотворная, чем всякая другая. Он решил, что сегодня не будет торопиться, спешить, заботиться, потому что, собственно, ему и некуда торопиться, а потому некоторое время может посвятить размышлениям. Он устроил поудобнее подушку в изголовье, лёг на диван, как был, сложил руки на груди и в таком положении принялся думать и ловить себя на разных ощущениях. Странно, но лежачее положение повернуло его мысли и чувства в несколько другом направлении, чем это было до сих пор. «А чем это я так недоволен? – спросил он себя. – Этого даже и мыслью не схватишь, а я – недоволен!.. По-моему, это от переутомления… Я просто в последнее время не давал себе отдыха, к тому же эта поездка дурно на меня подействовала…» Он вспомнил свою недавнюю поездку, когда он был в гостях у брата, когда видел его семейное счастье. Вениамину Галактионовичу казалось, что брат был счастлив в кругу своей семьи, и это подействовало на Вениамина Галактионовича отрицательно, ведь он не имел семьи, не мог пользоваться таким же счастьем. Люди всегда завидуют тому, чего у них нет, полагая, что какая-либо вещь или обстоятельство, которых у них нет, непременно сделали бы их жизнь лучше. Зато то, что люди имеют, они не замечают и всегда видят в своём положении только плохое.
Само лежачее положение тела Вениамина Галактионовича придало его мыслям что-то ленивое и пустое, он уже не мыслил о чём-то большом и серьёзном, а так – ему приходили в голову какие-то пустяки, он, казалось, устал думать о трагедиях и разочарованиях. Он готов был уже впасть в нирвану, в состояние духа и тела, которое у буддистов считается наивысшей точкой блаженства в существовании человека. Потом вдруг тупость головы его взволновала, он подумал о том, что можно так стать и сонным, равнодушным человеком, забыть обо всём на свете, – а ведь в свете столько интересного, столько замечательного. Вениамин Галактионович подумал о том, что он мог бы стать путешественником, изыскателем, геологом, бродить сейчас где-нибудь в тайге, в тундре Ии горах; он мог бы быть журналистом, отправиться куда-нибудь на Амазонку и изучать там жизнь индейских племён; из него мог бы выйти актёр, одарённый, талантливый, он мог бы выступать в театре в разных ролях, играть в кино, ездить на гастроли в разные города, за границу, видеть много интересных людей, узнавать много неизвестных ему ранее обычаев, особенностей разных стран, народов. «Однако, как же завидует человек окружающему миру! – наконец подумал он. – Вот, к примеру, я – завидую!.. Мне, кажется, что есть много любопытного, замечательного в мире!.. А есть ли оно в самом деле?!. Так, наверное, каждый человек, в меру своей неразумности, питает зависть ко всему: ему кажется, что кто-то другой живёт более настоящей жизнью, узнаёт больше от других людей и вообще ему известно что-то такое, что тебе неизвестно!.. А так ли это?.. Живут ли другие более насыщенной, более счастливой жизнью? Вряд ли!.. Не найдётся такого человека, который бы полностью был бы доволен своим существованием!.. Каждый внушил себе в голову, что он живёт не так в настоящий момент, что надо жить по-другому, как-то лучше, удобнее!.. Каждый думает, что он чем-то обделён жизнью, судьбой, обстоятельствами!.. Никто не скажет: «У меня больше, чем надо мне; я не заслужил сразу столько благ и возможностей, какие находятся в моём распоряжении!.. Я слишком маленький, незначительный человек, чтобы иметь столько, пользоваться счастьем!..» нет, так никто про себя не скажет! Всякий полагает, что ему досталось мало, а он достоин большего!.. А сколько ему ни давай – ему всё будет мало, ему надо будет ещё и ещё!.. Все такие, жадные и корыстные, себялюбивые и неразумные!.. И при помощи такого общего неразумия в мире царят недовольство, хаос, стон и плач – и движется вперёд прогресс!.. И так всегда будет!.. Разве можно человека удовлетворить, сделать его счастливым!?. Жи-вотные вообще не думают о счастье, а счастливы!! Человек выдумал для себя такое слово, понятие и, если не испытывает момент высшего наслаждения, если душа его не ликует, то думает, что он уж несчастлив!.. Наивность какая!.. А дай человеку много счастья – будет ли он счастлив?.. Он всегда думает о недостижимом, это в его характере, он куда-то должен стремиться!.. Но где его конечная цель, где он сможет остановиться и сказать: «Я всего достиг!..»?..»
И тут он подумал о Фее, о блаженных минутах, когда просто ощущал рядом её присутст-вие. Ему пришло в голову, что это было всё очень удивительно, неестественно – и такое с ним больше никогда не случится, ибо такое случается только однажды. Он прикрыл глаза веками и старался представить себе её лицо, но напрасно. Отдельные черты иногда возникали перед ним, но общей картины не было, однако, впечатление, полученное им от этого взгляда, проникающего в самую душу, было настолько сильно, что он снова и снова ощущал всем своим телом прежний трепет, приходил в страшное волнение. Ему хотелось схватить обеими руками воздух, нетленный образ, прекрасного божественно, от которого сердце замирало так сладостно, что по силе с ним ничего не могло сравниться, и невозможность обрести желанное причиняла ему такие муки, такое ощущение бессилия, что ему хотелось завыть. Когда он расчувствовался до того, что это стало невыносимо и могло закончиться припадком безумия, он словно бы спохватился, раскрыл глаза, с силой, резко приподнялся на диване и сел, опустив ноги на пол.
– Что это я?!. – невольно вырвалось у него вслух.
Услышав звук собственного голоса, он подумал, что зашёл слишком далеко и так нельзя, надо держать себя в руках. «Какой я человек! –  сказал он про себя. – Разве можно таким быть?!. – потом спросил. – Каким?!. – и тут же ответил. – Таким!..» Он поднялся с дивана, подошёл к телевизору, стоявшему в углу, на столике с выдвижными ящиками, и включил его. Тот ожил, заурчал, потом появилось изображение и звук. На экране какая-то женщина вела передачу, по-видимому, медицинского характера. Вениамин Галактионович вдруг подумал, что эта женщина, должно быть, имеет мужа, детей, у неё своя жизнь, свои проблемы и затруднения. Ему вдруг захотелось посмотреть на себя в зеркало, он пошёл быстро в спальню, отдёрнул шторы с окон, открыв доступ к свету, и подошёл к большому зеркалу. Странно было ему смотреть на себя. «Неужели я – такой?» – мелькнула у него мысль. Он придирчиво разглядывал себя в зеркало, глядя на морщинки возле глаз, возле рта, на лбу и жалея о том, что нельзя отодвинуть наступление старости на организм. Там, в зеркале, было его отражение и Вениамин Галактионович смотрел этому отражению в глаза, то есть самому себе, и не мог понять, что эти глаза выражают, какую мысль, какую идею. И ему вдруг показалось, что там, в зеркале, другой человек, совершенно чужой, не друг Вениамина Галактионовича и не враг, а неизвестно кто. Чувство ненависти подкатило к сердцу Вениамина Галактионовича, он вдруг подумал, что тот, кто находится по ту сторону зеркала, всё о нём знает и насмехается над ним в душе. И ему показалось, что тот, в зеркале, смотрит на него с неприязнью, злобой и ненавистью!.. Вениамину Галактионовичу захотелось разбить зеркало, чтобы не видеть этих испепеляющих глаз, читающих всякую малейшую мысль и ничтожнейшее чувство в его душе. «Какой, однако, человек подлый, если не может смотреть спокойно на самого себя и видеть всю правду в зеркале! – решил он, отходя от трюмо к постели и тут же начав её приводить в порядок. – В человеке есть какая-то загадка, – рассуждал он между тем. – Ведь должен же он значить что-то ещё, большее, кроме того, что он есть!?. Ведь не просто же он организм, предназначенный существовать, потреблять пищу, делать какую-то работу, отдыхать, предаваться удовольствиям!?. Ведь должно же быть что-то ещё!?. Тут какая-то тайна!.. И надо эту тайну разгадать и этим доказать, что человек выше самого себя и миссия его гораздо сложнее!..» Приведя в порядок постель, Вениамин Галактионович с какой-то твёрдостью, какую, вероятно, придавали ему его размышления, направился в кухню, зажёг газ, поставил на него чайник, а сам в это время, пока грелся чайник, стал чистить зубы, бриться и тому подобное.
В нём снова принялась за дело машина, всегда держащая его в рамках и руководившая им, которая вообще в человеке предназначена для того, чтобы он не забывал о действительности. Мысли, фантазии, мечты, одно, а реальность, материальность нашего мира – другое. Лопни, а сделай то, сделай другое, даже иногда во вред себе, лишь бы не выбиваться из рамок закона и порядка, любящих повиновение, исполнительность и слепую веру в них. Когда же человек перестаёт доверять порядку и закону, он становится вроде заблудшего сына и от-ныне мир становится для него прибежищем таких вещей и таких понятий, от которых не приходится ждать добра.
Когда Вениамин Галактионович поджарил себе на сковороде яичницу, сел за стол и принялся её есть, он поймал себя на мысли, что кажется самому себе странным и непонятным. И вообще, ему показалось, что он смешон и нелеп в своих поступках и действиях. Хотя бы взять то, что он был смертельно влюблён, а это совершенно было так, – то это не вязалось у него в мыслях с возникшим в нём аппетитом. Известно, что влюблённые почти не едят и не пьют, хотя это грозит им истощением. Он же, будучи влюблён без памяти, не терял аппетита и хорошего самочувствия. «Всё глупо! – заметил он о себе в мыслях, доедая яичницу. – И все мои несбыточные метания, терзания… и эта яичница глупа, и я сам, пожалуй, глуп, и всё-всё глупо!..» После яичницы он стал пить чай с печеньем, а думал в это время о странностях любви, не останавливающейся ни перед чем и делающей с многоопытными мужами то же самое, что и с мальчишками, которым ещё простительно делать всякие вольности и бегать за всякой юбкой, если им подмигнут и поманят их пальцем. Впрочем, известно, что любви все возрасты покорны, – и этот последний очевидный факт несколько действовал успокоительно на нервы Вениамина Галактионовича… После завтрака он решил побывать на свежем воздухе. Оделся в тёплый полушубок, валенки, меховую шапку и рукавицы и пошёл на двор с лопатой расчистить от снега путь к калитке и сараю, откуда брал дрова. Тут опять хозяйственные соображения начали в нём восстанавливаться, он принялся обдумывать мелочи своего быта, как Робинзон, которому ничего иного не оставалось на необитаемом острове, как только посвящать себя разным полезным и необходимым занятиям, составлявшим основную часть его жизни. Может быть, свежесть воздуха на него воздействовала, природа нашего холодного климата, побуждающего к действию и отрывающего от праздной философии, но как бы там ни было, Вениамин Галактионович на некоторое время опять стал материалистом, если не сказать больше, марксистом. Однажды он даже заметил мысленно, что пребывание на открытом воздухе и труд делают с человеком чудеса. Он видел, как всё перед ним упрощается, уходит усложнённость неведомо куда – и порадовался за себя, подумав: «Всё проще обстоит, всё даже гораздо проще, чем людям кажется, и жизненный путь человека напоминает, примерно, такую же тропинку, запорошенную снегом, по которой человек должен пройти с лопатой в руках, сделав для себя проход по жизни более удобным!..» Кончив чистить снег, он принялся таскать в дом дрова на вечер, когда по обыкновению топил печь и свой камин, возле которого сидеть было его излюбленным занятием. А после того, как всё было сделано, он решился пойти куда-нибудь в город, где было больше людей, чувствуя, что ему нужно деть куда-то время, да и вообще получить новые впечатления.
Одевшись на сей раз в хорошее пальто какого-то неопределённого сероватого оттенка, в крапинку, сшитого по его индивидуальному заказу в мастерской, в толстые меховые унты, вызывающие завистливый взгляд в тех, кто пробегает по Сыктывкару в морозный день в лёгких ботиночках, надев на голову мохнатую меховую шапку с опущенными отворотами, чтобы не замёрзли уши, Вениамин Галактионович покинул свою крепость. Выйдя за калитку, он имел такой вид, как будто собрался на какое-либо  важное и срочное дело, по крайней мере, если кто-то посмотрел бы на него в этот момент, то пришёл бы именно к этому заключению, – уж будьте уверены, что все в той или иной мере на первый взгляд кажутся людьми крупного пошиба, пока слегка не копнёшь и не обнаружишь совершенную несодержательность вместо мысли или направления, которые во всяком лице читаются… Всё это ложь, не верьте ничему, вам навстречу идут люди не лучше вас, не значительнее, даже не счастливее. И если вы в горе, в несчастье, то утешьте себя мыслью, что так же, вроде вас, тайком мучаются многие, но только вы этого не знаете и не прочитаете во встречном лице за маской видимого благополучия и довольства. Люди не любят выставлять свою боль на виду, прячут её глубоко, хотя это всегда кончается тем, что она прорывается наружу в идее истерического вопля страдающей души, не имеющей сил больше терпеть, как прорывается наружу гной из воспалённой раны. Но если вы опытны немного, если знаете жизнь и природу человеческого характера, вы всё ему будете прощать, зная, что его не изменить, не повернуть вспять, а только длительные извилины эволюции могут побороть многие те человеческие недостатки, благодаря которым вы живёте плохо, ходите неудачником, невезучим, «униженным и оскорблённым» нашего времени. Люди многого о себе вообще не знают, а самые умные пытаются сопротивляться рамкам че-ловеческого слабоумия, чтобы понять о себе хоть немного, но и это их стремление не всегда осуществляется, так и умирают в темноте, не просветлёнными никаким высшим знамением. Человек остаётся человеком, не зная, что такое человек и что ему нужно в отношении духа. Хоть бы его радовала какая-то мудрёно построенная философия, которую он для себя сам выдумал, а то ведь, видя, что философия – плод его натуры, характера и ума, он ей не доверяет, хотя и пытается себя ловко обмануть, – обманывать себя во всём  всегда, может быть, и есть та черта в человеке, которая спасает его в самых трудных обстоятельствах. Не обманывающий себя – пессимист, видящий всё в чёрном свете, такой не может существовать долго, поэтому наряду с разумом должен в человеке стоять тормоз, сдерживающий его предвидения, и этот тормоз не что иное, как самообман, сущность какого ясна: он покрывает картину будущего избирательно, прилагая свои усилия на самые мрачные, беспросветные места, осветляя их, – вот в чём сущность человеческих надежд и веры в то, что там, в будущем есть многое, ради чего стоит жить, хотя в будущем есть и много чего дурного, которое если бы мы заранее знали со всеми его последствиями, отравило бы нам желание жить. От этого люди, живущие долго и спокойно, зачастую те, кто неглубокомыслен и не может предвидеть дальше своего носа, или те, кто понимает значение предстоящих лет жизни, предполагая в них многобытующую психику, но не боится смотреть правде в глаза, зная, что жизнь хороша уже тем, что в ней всего много – и доброго, и плохого, что жизнь целесообразна в любом случае и любом состоянии. Есть те, кто задают себе много вопросов, направленных на собственное разрушение, приближающее умственный и духовный конец; не перешагнувши через этот губительный барьер, они погибают в огне жизни. Те же, кто постигают всю мудрость жизни и бытия, всецело начинают доверять ей – и поступают правильно. К чему праздные, детские вопросы, порождаемые желанием заглянуть за рамки человеческого бытия и приводящие всегда к одному печальному финалу!.. В любом случае всё дело сводится к наивной простоте жизни, её мелочам, без которых нет и человека… А есть и обманщики, вся хитрость каких направлена на усыпление собственных побуждений. Таким мерещится будущее в виде золотого блюда, сияющего как солнце, – и стоит этому солнцу чуть-чуть померкнуть, как тут же их постигает удар!.. Наука жизни до сих пор ещё не выведена, видать, ей ещё не настало время, поэтому каждый живёт так, как ему кажется нужным. И сколько происходит заблуждений, срывов, падений и печальных концов, вызывающих сожаление и боль души!.. Сколько губится человеческих судеб, коверкается и извращается характеров!.. Всё живое трепещет в агонии, похожей на предсмертную, кончающейся рано или поздно небытием…
Когда подобным образом немного хотя бы попытаемся вникнуть в сокровенный смысл человеческой жизни, многое как бы само собой, то, что раньше, бродило в подсознании, становится на своё место: и пусть оно до конца не сказано, не выведено в закон, в теорию, всё же темнота окружающая слегка начинает проясняться, человек самому себе становится более понятным, он уже знает приблизительно, что ему нужно и каким способом может достигнуть желаемого – а это главное. Человек чувствует себя уверенней, твёрже, перед ним распахиваются новые горизонты, оказывающиеся шире прежних, он смотрит в грядущее смело и готов побороть ещё не одну преграду, вставшую у него на пути, и разгадать множество ожидающихся в будущем загадок, многочисленных, как звёзды ясной звёздной ночью, которым охота кричать и махать руками, в надежде, что твои позывные когда-нибудь их достигнут… Другое дело – нужно ли что-нибудь человеку большое, достигающееся длительным трудом, долгим временем?.. Многие люди пасуют перед временем и трудом, а затем не знают, что им делать. Понимание истинной значимости такого мощного движения в душе человеческой, как лень, приходит много позже, с годами, когда уже нельзя ничего изменить. И когда человек видит свою ошибку в жизни, целиком повлиявшую на всё его существование, у него окончательно опускаются руки, ему уже ничего не хочется делать, всё кажется ему пустым, он чувствует такую усталость на душе, что ему представляется нелепым, как он будет жить дальше, что-то обду-мывать, о чём-то мечтать. Редко кто придёт к мысли, что вся жизнь понятие абстрактное, а есть, собственно, отдельные дни, часы, недели, месяцы, годы… И если ты не сделаешь для своей будущей цели хотя бы малейшую крупицу сегодня, а затем опять крупицу завтра, а затем послезавтра – и так каждый день, всю жизнь, то это никогда не приведёт тебя к тому, чтобы у тебя оказался в руках целый золотой слиток, сплавленный из отдельных золотых крупиц, коих множество и кои сами по себе есть капли трудового пота… Можно надеяться на удачу, ожидать, что с неба упадёт к вашим ногам золотой метеорит, но спокойнее – верить в размеренный ход времени, делающего своё дело, накапливающего для нас золотые крупицы, – тут уже математический расчёт.