Отступление. Рассказы о войне

    Павел Малафеевич Филатов приходился мне родственником. Жил он со своей семьёй в большом кирпичном доме, построенном уже после войны, недалеко от нас на улице Октябрьской. Был он выше среднего роста, жилистым и сухощавым, по характеру замкнутым и немногословным. Вызвать его на доверительный разговор можно было только за праздничным столом с бутылкой водки и хорошей закуской. Как все русские мужики, любил он хорошо поработать и, конечно, хорошо выпить. Я любил с ним посидеть за праздничным столом вместе с его женой и детьми, а после застолья уединиться где-нибудь в глубине его большого двора, присесть с ним на скамеечку или просто на сложенные у забора брёвна и поговорить на какую-нибудь злободневную тему. На этот раз мы справляли застолье по случаю Дня Победы, и, естественно, за столом и потом во дворе, говорили о военных годах и нелегко доставшейся нам Победе. Павел Малафеевич, как никогда, находился в хорошем настроении, и был готов к откровенной беседе. Я незаметно подвёл наш разговор к фронтовой теме, и когда он, по моему мнению, «созрел» для такого разговора, задал ему прямой вопрос:
    -Павел Малафеевич, мы с тобой много разговаривали на разные темы, но о своей фронтовой жизни ты мне никогда не рассказывал. А ведь она, наверное, была тяжёлой и сложной?
    Павел Малафеевич достал из кармана пиджака кисет с махоркой и кусочек газетной бумаги, ловко смастерил цигарку, прикурил её с помощью коробки спичек, с наслаждением глубоко затянулся и проговорил:
    -А что тут рассказывать? Война есть война! Это не мать и не тётка родная. Но если хочешь, я тебе кое-что расскажу. Расскажу, как нас изрядно побил немец под Харьковом в мае 1942 года, и как мы потом драпали от него до самой Волги.
    -Павел Малафеевич, я буду тебе очень благодарен за такой рассказ, - сказал я.
    И он начал своё повествование, медленно, иногда на некоторое время, задумываясь, вероятно, вспоминая и переосмысливая прошлое. Рассказывал он с отступлениями от темы и рассуждениями, глубоко глотая табачный дым в силу всех своих лёгких. Во время этого длинного рассказа Павел Малафеевич много курил, а окурки машинально бросал на грунт двора, притоптывая их ногой. Привычка курить только махорку у него осталась ещё с фронтовых дней, и он ей никогда не изменял.
    -На войне я, Ваня, был с самых первых дней. Начал войну под Киевом. О тех днях вспоминать не хочется. Немцы нас постоянно теснили, но мы, сопротивлялись, как могли, и организованно отступали, пока не оказались под Харьковом. Здесь наши войска закрепились на, так называемом, Барвенковском выступе, и даже начали готовиться к контрнаступлению. Я служил в Армейской оперативной группе генерала Бобкина. Перед двумя нашими фронтами, Южным и Юго-Западным, ставилась задача разгромить группировку противника, освободить город Харьков и создать условия дальнейшего продвижения на город Днепропетровск. Наше наступление началось, как сейчас помню, 12 мая. Была прекрасная весна, вокруг, не смотря на войну, буйно бушевала природа: цвели сады, покрылись зеленью луга, созревал хлеб на полях, в небольших рощицах и в оврагах пели птицы. Но ничто это не радовало душу. В душе было неспокойно и настороженно перед предстоящим смертельным боем. Загрохотали орудия, в небе появились наши самолёты, рванулись в бой танки, а за ними пошла в атаку и пехота. В один миг всё смешалось в пыли, огне и в дыму. От природной красоты ничего не осталось. Наши войска прорвали оборону немцев и за три дня продвинулись вглубь обороны противника до 50-ти километров, но закрепить свой успех не смогли. Наши генералы в чём-то сильно просчитались. Немцы перешли в контрнаступление и окружили наши войска, перерезав им пути отхода за реку Северский Донец. Вот тут-то и началась для нас настоящая мясорубка. Немецкая авиация господствовала в воздухе, боеприпасов у нас не хватало, питание отсутствовало. Окружённые наши войска небольшими группами прорывались из окружения и уходили на восточный берег Северского Донца. Немцы стремительно развивали своё наступление, преследуя бегущие наши войска. От нашей роты осталось не более трёх десятков человек. На левом берегу Северского Донца в глубокой балке, в небольшой рощице, нас собрал уцелевший старшина и приказал, разбившись на небольшие группы по 3-5 человек, пробираться на восток до соединения с нашей организованной обороной. В нашей группе было трое: я, украинец из-под Полтавы Никола и донецкий шахтёр Емельян. Мы сумели сохранить своё оружие (винтовки), с которым и отправились на восток. Шли мы по территории ещё не захваченной немцами, но чувствовали их на концах своих пяток. Небольшие группы советских солдат, уходящих от преследования невидимого противника, с оружием и без оружия, уныло и обречено, брели день и ночь на восток. Среди населения царила паника. Распространялись всякие слухи, что немцы на севере уже вышли к Дону, а на юге к Ростову.
    Тысячи беженцевцев из Донбасса со своими детьми и домашним скарбом на подводах, а часто и с ручными тачками, двигались тоже на восток. Порой встречались большие стада крупного рогатого скота, которые колхозные погонщики пытались тоже угнать на восток. Встречались и значительные группы наших войск, во главе с командирами, пытавшимися навести хотя бы какой-то относительный порядок во всём этом столпотворении, но им не всегда это удавалось. Особенно было тяжело всей этой отступающей массе людей на переправах через небольшие реки и на открытой местности. Немецкая авиация никому не давала покоя. Она беспредельно господствовала в воздухе.
    Наша группа оказалась сплочённой, понимающей друг друга и нацеленной на выход из окружения к нашим войскам. Чего греха таить, встречались тогда и такие «горе-вояки», которые пробирались совсем в другую сторону – в тыл врага к своим хатам и жёнам. Были и такие, которые по пути сворачивали в сторону своих сёл и становились там дезертирами. Правда, это были единицы, но они были. Однажды отдыхая в небольшом дубовом лесочке в верховье глубокого оврага, Емельян в стволе старого дерева обнаружил дупло. Каково же было его удивление, когда он там нашёл небольшой пакет, завёрнутый в старую портянку. Вскрыв этот пакет, мы обнаружили в нём партийный билет и знаки отличия старшего лейтенанта Красной Армии. Жаль, что я сейчас запамятовал имя и фамилию этого труса. Никола посоветовал положить всё это на место в дупло, но Емельян, взглянул на меня и, увидев мой одобряющий взгляд, засунул всё это в свой тощий рюкзак, сказав: «Они нам ещё пригодятся!».
    Шли мы на восток и днём и ночью по территории заселённой казаками. Отдыхали в небольших лесочках, приуроченных к балкам и оврагам, вдали от населённых пунктов. Иногда заходили в небольшие хутора, где нам давали местные казачки кусок хлеба и кружку молока. Большие станицы мы старались обходить стороной. Часто по пути нам встречались заброшенные огороды и сады, где мы для себя тоже находили пищу. На просторных колхозных полях созревал богатый урожай пшеницы. Мы рвали колоски, выминали из них на ладонь молодые, ещё молочные, зёрна и кушали. О месте нахождения наших войск и немцев мы ничего не знали. Местное население, с которым мы общались, тоже находилось в неведении. Казачки обычно отвечали одинаково: «Немцы где-то близко, но мы их ещё не видели».
    Через две недели мы, уставшие и голодные, добрались до станицы Нижне-Чирской. Больше в неведении мы находиться не могли, и решили зайти в станицу. Рано утром мы попросились на отдых к одному старому казаку, дом которого находился на окраине станицы. Он нас приветливо встретил, сообщил, что немцев ещё не видел, но они где-то недалеко. Его жена хорошо нас накормила и напоила квасом. Потом они отправили нас на сеновал отдыхать. Ближе к полудню к дому казака подъехал немецкий солдат на мотоцикле, и о чём-то спросил на ломаном русском языке у вышедшего к нему из ворот хозяина. Казак что-то ему ответил, указав рукой в сторону Дона, откуда беспрерывно слышался пикирующий вой немецких самолётов и разрывы бомб. Через пару минут по улице, не останавливаясь, проехала целая группа немецких мотоциклистов. Мы, затаившись, сидели на сеновале, держа оружие на изготовке. Вечером, когда совсем стемнело, казак позвал нас во двор, сообщил, что в станице появились немцы, снабдил кое-какими продуктами, и посоветовал на переправу не ходить, а лучше пробираться глухими местами по правой стороне Дона на восток. Мы так и сделали. Дошли до станицы Трёхостровской и там решили переправиться на левый берег Дона. Но тут, неожиданно, выяснилось, что оба моих спутника не умеют плавать. Река в этом месте широкая и глубокая. Надо было что-то придумывать. Сидя в кустах в устье небольшого оврага, я заметил на берегу реки, у самой воды, старую, совсем высохшую, вербу. Ко мне в голову пришла мысль, использовать её для переправы. Как только стемнело, мы подошли к вербе и постарались её раскачать. Она легко поддалась на наши усилия, и с корнями упала в воду. С помощью имевшихся у нас крупных ножей мы очистили корни вербы от грязи и частично их обрубили. Дерево хорошо держалось на воде. Я провёл инструктаж с Николой и Емельяном, как себя вести во время переправы. Однако на всякий случай велел им  привязаться широкими армейскими ремнями к толстым сухим веткам дерева. Мы разделись догола, одежду, оружие и другие вещи запаковали и тоже привязали к дереву. Я оттолкнул дерево от берега, и течение его понесло в ту сторону, откуда мы пришли. Я старался направлять дерево так, чтобы оно, хотя и медленно, но плыло к противоположному берегу. Мои товарищи за время всей переправы не проронили ни одного слова. Наконец, мы причалили к противоположному берегу, забрали свои вещи, вышли на песчаную косу, оделись и направились в сторону ивовых зарослей. От первоначального места переправы нас течение реки отнесло почти на километр, но мы этого даже не заметили, потому что были рады нашей благополучной переправе. Вскоре мы заметили, что высадились на большой остров, который от левого берега отделяла не очень широкая, но глубокая протока. Мы пошли вдоль протоки вверх. Вскоре протока стала сужаться, и мы смогли перейти через неё вброд. Была тёмная, но тёплая, ночь. Куда идти дальше, мы не представляли, потеряв ориентир. Никола приложил ухо к земле и сообщил нам, что слева слышит собачий лай. Через некоторое время мы подошли к окраине большой станицы. Стучимся в один двор, в другой двор, в третий двор – не отвечают. В четвёртом дворе на наш стук отозвался старый казак. Мы пригрозили ему, что, если он не пустит нас во двор, сломаем ворота. Это возымело на него действие, и он впустил нас во двор. От него мы узнали, что немцев в станице нет. Старая казачка нас покормила и уложила спать прямо во дворе, постелив нам постель у копны сена. На этот раз мы быстро уснули и спали, как мёртвые, до утра, когда нас разбудил хозяин. По улицам станицы ездили на лошадях верховые, и собирали всех, прибывших в станицу солдат, на площадь возле церкви. Когда мы туда пришли, увидели там много собравшихся, таких же, как и мы, солдат. Перед ними с высокого порога церкви выступал молодой бравый комиссар. Он обвинял многих в трусости, в неорганизованности и в отсутствии патриотизма, призывал к священному долгу по защите своей Родины. Емельян, вдруг, заволновался: стал расталкивать вокруг собравшихся солдат локтями и стремительно продвигаться к порогу церкви. Мы с Николой недоумевали, в чём тут дело? Вскоре Емельян вернулся к нам и заявил, что этот оратор является владельцем тех документов, которые он нашёл в дупле старого дуба при выходе из окружения. «Ах ты, гад продажный! Сам первый струсил, и выбросил свои документы и знаки отличия! А теперь снова нарядился и обвиняешь других! Оборотень проклятый!», - то ли говорил, то ли шипел он возле нас. Потом сплюнул в сторону, и пошёл искать Особый отдел. Это ему сделать удалось быстро. Оратора вскоре тихонько увели с импровизированной трибуны. Больше мы его никогда не видели. Емельян же вернулся, довольный и удовлетворённый своим поступком.
    Всё это происходило в станице Качалинской. Здесь нас объединили в небольшие группы и в товарных железнодорожных вагонах отправили в город Камышин, где происходило формирование в воинские подразделения. Запомнился там мне наш старшина Иван Шульгин, соблюдавший для нас строгий режим: подъём, физзарядка, пробег до реки (500метров), купание в реке, обратный пробег, утренний осмотр начальством. Такая жизнь нас устраивала, но она продолжалась недолго. Вскоре нас разместили на больших баржах, которые катера повели вниз по Волге. Высадили нас в районе села Заплавского. Наш батальон разместили на небольшом хуторе в красивом сосновом бору. Здесь, рядом, до войны располагался большой санаторий. Мы должны были строить оборонительную линию вдоль Волги. Для сооружения блиндажей использовались брёвна из разбираемых красивых деревянных строений санатория. Мне, по моей крестьянской натуре, было, очень жаль варварски ломать и разбирать эти красивые дома, и я как-то высказал вслух своё недовольство, предложив вместо этого использовать растущий вокруг лес. Об этих моих рассуждениях узнало начальство, вызвало меня на беседу, и я чуть было не попал под трибунал за ненужную агитацию. Слава Богу, здесь меня выручил всё тот же старшина Шульгин. В хуторе жили, в основном, старики и женщины с малолетними детьми. Иногда нам разрешали отлучаться из расположения нашей воинской части. Мы ходили в хутор помогали женщинам по хозяйству, а они нас угощали грибами.
На этих «курортах» мы тоже пробыли недолго. Нас снова разместили на баржах и повезли вниз по Волге в неизвестность. Наши баржи атаковала немецкая авиация. Одна баржа была потоплена, и солдаты спасались, кто как мог. Наша баржа причалила к берегу большого острова, и нас повели командир роты и старшина вглубь острова, куда глаза глядят. Этот остров, как мы потом узнали, назывался Голодным островом. Мы на нём временно обосновались в уже построенных кем-то раньше окопах. Для нас этот остров оказался наоборот – неголодным, потому что вскоре мы обнаружили у берега этого острова баржу с пшеницей. Не смотря на то что, на борту баржи крупными буквами было написано «Заминировано!», мы проникли на баржу и набрали там пшеницы. Варили пшеницу тут же в котелках, в вёдрах и других подручных ёмкостях. От переедания этой кутьи потом у многих вспучило животы. Было даже несколько смертельных исходов. Над островом ежедневно пролетали немецкие самолёты в сторону Сталинграда, откуда постоянно слышалась артиллерийская канонада.
    Потом нас ночью переправили в Сталинград, и разместили на территории тракторного завода. Здесь мне и пришлось, как говориться, лоб в лоб столкнуться и воевать с фашистами. Судьба меня первоначально миловала, провоевал я там больше месяца. Сколько потерял в уличных боях боевых товарищей и сколько сам уничтожил немцев? – сосчитать трудно. В этих боях погибли и старшина Шульгин и командир нашей роты Бычков. В одном бою за здание заводоуправления мои ноги изрешетила граната, брошенная в мою сторону немецким солдатом. Меня, тяжелораненого и истекающего кровью, из полуразрушенного здания вытащила санитарка. Она, практически, и спасла мне жизнь. Потом был сбор раненых, оказание им первой помощи, и переправа их на катерах через Волгу на левый берег. Фашистская авиация свирепствовала, и катера эти топила. Наш катер переправился благополучно. На левом берегу раненых разместили в деревянных кузовах автомашинах, по 8-10 человек на каждой, и по разбитым грунтовым дорогам повезли в тыл. Водители, как говориться, «жали на все педали», чтобы поскорее выехать из опасной зоны и оторваться от преследования немецкими самолётами. Машины подбрасывало на ухабах разбитой до предела дороги. Раненых швыряло в кузове из стороны в сторону. Они стонали и корчились от боли. На коротких остановках шофёр успокаивал нас: «Потерпите, братцы! Я же вас спасаю!» Отъехав на значительное расстояние от Волги, в небольшом селе нам поправили наши перевязки, покормили и в кузова набросали много свежей соломы. Утром повезли нас дальше. Дорога стала лучше, и теперь автомашины не так сильно трясло. Ехали, с остановками на ночлег, несколько дней. Остановились в большом заволжском селе, название которого сейчас не помню. Лазарет размещался в большом здании бывшей школы и был переполнен. Туда помещали только тяжелораненых, которым требовалась немедленная операция. Других раненых размещали в домах эвакуированных крестьян. Меня и ещё нескольких раненых разместили в большом деревянном доме недалеко от действующей скотобойни. Нам и здесь повезло, так как наши санитарки нас отпуза кормили всякими потрохами, которые они брали на скотобойне. В этом селе я пробыл недолго. Мои ноги были изрешечены многочисленными осколками, а правая нога требовала немедленной и сложной операции. Чтобы сохранить ногу, меня вместе с другими тяжелоранеными отправили в более глубокий тыл. Так я оказался в городе Сызрани. Врачи там извлекли из моих ног полчашки осколков. Десятки более мелких осколков остались в моих ногах на всю жизнь. Я уже к ним привык, и, наверное, с ними отправлюсь на тот Свет отчитываться перед Богом. Они меня беспокоят только во время резкого изменения погоды. Правую ногу хотели даже удалить. На этом настаивала врач-хирург Белла Юрьевна, из Москвы. Была она невнимательной и резкой. Помогла другая женщина, лечащий врач, тоже из Москвы, которую звали Марией Ивановной. Только благодаря её усилиям, нога у меня сохранилась.
    В этом госпитале я пробыл два месяца. Меня там хорошо подлечили. Я стал передвигаться на двух костылях и даже сидеть на стуле. Страдал от безделья. Читать книжки всякие я не люблю. Кино нам показывали один раз в неделю. Правда, часто приезжали артисты и давали концерты. К концу моего пребывания в госпитале, я даже вспомнил своё довоенное ремесло ведерника. Сестра-хозяйка достала где-то в городе ломик, молоток, несколько листов оцинкованного железа и проволоку. Я изготовил для госпиталя дюжину кружек и несколько небольших ведёрок. За это получил благодарность от руководства госпиталя. Однако меня неудержимо стало тянуть домой. Окружение и разгром фашистов под Сталинградом прошли уже без меня. В феврале 1943 года меня выписали из госпиталя, и я отправился домой в родное село. На костылях ходил ещё более года, потом перешёл на палочку, а через два года и палочку забросил на чердак, где уже давно отдыхали мои костыли. Вот такая была моя фронтовая жизнь, - заключил Павел Малафеевич, выкурил последнюю цигарку, бросил окурок на землю и усиленно притоптал его ногой.
    Я только сейчас обратил внимание на целое стадо окурков, собравшихся во время этого долгого рассказа, у наших ног.