Ой, маманька, дожирает

                Хлеб наш насущный даждь нам днесь...

                "Отче наш"      

               


Лето, дача. За столом бабушка, дедушка и две внучки. Младшая капризничает, не хочет есть. Бабушка уговаривает.
- Что ты её уговариваешь, проголодается – поест, - раздражается дед.
 Он смотрит на детей, на стол и уже их не видит. В его глазах появляется голодный блеск – глаза его детства.
Глухая алтайская деревня Сростки. Зима, утро. В избу заходит председатель колхоза, с ним незнакомый старик.
- Вот, Раиса, приюти. Знаю, знаю – дети у тебя. Потому, только одного к тебе пристраиваю. Блокадник это. Выдели ему угол, обиходь. Нет у него ничего, только то, что на нём.
Старик худой и бледный. Глубоко провалившиеся глаза, запавшие щёки. На нём демисезонное пальто. То ли детская, то ли дамская шапка, поверх пальто – суконное одеяло. Ворсинки одеяла оживают в тепле – это вши.
Старик стаскивает одеяло, снимает шапку. Мать указывает ему на скамейку. Он молчит, тускло смотрит на горящие в печи поленья. Мать заваривает морковный чай, наливает в кружку. Немного подумав, достаёт с полки краюху хлеба, отрезает ломоть и протягивает старику. Он бережно его принимает одной рукой, другую подставляет, чтобы не ронять крошки. Пьёт чай, согревается. Из носа повисает капля, он её не замечает. Ребятишки, свесившись с печки, наблюдают.
- Мамань, а мне хлебца! – хнычет младший.
- Потом, вы уже ели, - отвечает мать и прячет хлеб на полку.
Расстилает на скамье, стараясь не прикасаться, одеяло. Гладит его раскалённым, чугунным  утюгом. Пахнет палёной шерстью и потрескивает.
- Посиди отец, баньку истоплю. Боюсь я вшей, как бы тифом не заболеть.
Мать уходит. Старик ждёт, всё так же уставившись на огонь. После бани мать стелет ему на топчане, за печкой.
- Вот здесь спать будешь. Одежду я тебе кое-какую найду. А на счёт прокорма – придётся тебе самому хлопотать. Ничегошеньки почти нет. Сами кое-как перебиваемся.
Старик кивает. Снова пьёт пустой чай и проходит к топчану, шаркая ногами. Мать укрывает его старой дохой, сверху его одеялом. Оно тёплое после глажки. Старик натягивает его на голову.
     Заходит соседка с ребёнком, укутанным шалью. Подсаживается поближе к печи, раскрывает ребёнка. Почти прозрачные глаза его кажутся огромными на бледном лице.
- К тебе, значит, старика устроили? А сначала ко мне сунулись, - говорит соседка. Да увидели, что некуда у меня.
Женщины тихо разговаривают, ребятишки возятся на печке, старика не слышно. Ребёнок пытается сползти с рук матери на пол. Худенькие ножки свесились. Он весь выгибается.
- Куда это ты, сиди!
Но он беспокоится и упрямо лезет на пол.
- Пусти его, у нас натоплено.
Мать отпускает, и ребёнок проворно ползёт под стол. Поднимает что-то, засовывает в рот. Сосёт, причмокивая.
- Ничего себе, крошку увидел. Вот, глазастый! – удивляется хозяйка.
На следующее  утро старик надевает одежду, которую мать отобрала из отцовской, и уходит. Возвращается он только вечером, просит кипятку, садится и греет замёрзшие пальцы, затем вынимает из кармана застывший кусок каши и начинает есть.
- Я тоже кашу хочу, - ноет младший.
Старику неловко, он готов отдать. Но мать прикрикивает и суёт каждому по кусочку жмыха. Жмых чудесно пахнет семечками, маслицем, долго сосётся.
- Дай ещё!
- Хватит, завтра дам. Животы заболят.
Каждое утро старик уходит побираться и что-нибудь приносит. То подадут ему кусочек хлеба, то наберёт картофельных очисток у столовой.
      Вот он приходит. В руках три небольшие картофелины. Вот он варит их в казанке. Аромат идёт по всей избе. Дети суетятся рядом. Ждут.
- Картоху варит, сейчас исть станет! – волнуется старший.
- Вкусная картоха! – заглядывает в казанок младший.
Старик сливает воду. И идёт с казанком в свободный угол избы. Отворачивается спиной и начинает есть. Детям ничего не видно из-за спины и раздвинутых локтей. Старший мальчик взбирается на скамейку и пытается заглянуть через плечо. Младший протискивается в щель между ногами. Чувствуя, что еда пропадает, он горестно кричит, что есть мочи:
- ОЙ! МАМАНЬКА! ДОЖИРАЕТ!