Расселина, или прикосновение к вечности

 
Расселина… Неожиданно. Мощно. Но передает ли смысл?.. Или все-таки что-то менее оригинальное – «Кусочек рая», например? «Прикосновение к вечности»?..
Я долго размышлял над тем, как озаглавить рекламные заметки о Мальдивских островах – о фантастической природе, рыбалке, дайвинге, шикарных отелях «Royal Island», «Nika Hotel», «Kurumba Village» и т.д.
Порой смыслом, квинтэссенцией журналистского материала, интервью становится то, о чем собеседника не спросил (и, соответственно, на что не получил ответа). И это свербит. Гложет. Чудак я, чудак, твердишь. На букву «м». Так было, например, с Габриэлем Гарсия Маркесом, с которым я встретился в Гаване: на приеме в честь открытия фестиваля латиноамериканского кино с ним, автором романа XX-го века «Сто лет одиночества», мы обменялись (хотя время беседы никто не ограничивал) мнениями по поводу погоды в Москве и Гаване, оттенков цвета кожи кубинских мулаток, формы бедер, бюстов, ног, чемпионата по бейсболу, а о литературе и философии условились поговорить потом, чего, естественно, никогда не случилось. Так было с Команданте Фиделем Кастро: нам, группе журналистов, было отведено двадцать минут, я ваял, подобно скульптору отсекая все лишнее, обкатывал, оттачивал вопрос, достойный исторической личности, «последнего романтика» – но задать его не успел или не решился. Так было во время московской Олимпиады с Владимиром Высоцким, с которым я едва не столкнулся у ресторана ВТО на улице Горького, где он кого-то поджидал и был, кажется, склонен поговорить, а через два дня умер. Так было с легендарным мореплавателем Жаком-Ивом Кусто, которого на книжной ярмарке в Париже я не сумел толком расспросить, успев лишь напрячь вопросом о судьбе сокровищ с затонувших кораблей… Очевидно, что история не знает сослагательного наклонения. А жизнь человеческая вообще состоит из упущенных возможностей – у кого-то в большей, у кого-то в меньшей степени (у меня, например, были десятки, если не сотни). И все же напишу: если бы я знал!..
Интервью, о котором пойдет речь, я себе не прощу.
В декабре, еще до привычного уже предновогоднего столпотворения в международных аэропортах, я улетал на юг купаться. Наталия Толстая, ведавшая в нашей компании вопросами туризма, так и сказала: «Я договорилась, за рекламу в «Путешественнике» по бартеру тебя отправляют на юг позагорать и покупаться». По-матерински сказала. Как говорили во времена СССР, отправляя отпрысков в «Артек» или Евпаторию. В ее распахнутых серо-голубых глазищах в пол-лица, фактурном абрисе, во всем арийском облике (в Германии, где она прожила с мужем-офицером много лет, её уверяли, что она как женщина могла бы служить образцом арийской нации) было исконное материнство. Однажды известный всей стране депутат Государственной Думы, до седины работавший под Ивана-дурака, получив у Наталии документы на поездку на какой-то шикарный курорт, сообщил мне, что не возражал бы, если б она его уматерила. А художник-монументалист Зураб Церетели настолько проникся жизнеутверждающими монументальными формами нашей сотрудницы, что дал согласие на интервью при одном условии: «Наташенка просто будэт ходыт туда-суда!..»
   В обтягивающих кожаных брюках, наклоняясь, поколыхивая бюстом, она подолгу разглядывала многочисленные буйные рисунки, будто специально для этого разложенные на полу. Зураб, бросая на нее пылкие взоры, нашептывая «вах, вах!, делал зарисовки и через пень-колоду на полугрузинском-полурусском отвечал на мои вопросы, а я, задавая их, чувствовал себя не журналистом, а сутенером. Надо отдать должное: оплатил Герой Социалистического Труда интервью щедро (недаром 50-рублевые купюры еще в советском Тбилиси таксисты с нежностью называли «зурабками», расплачивался он ими даже если на счетчике были копейки). Но я в себе ощущал после того интервью некоторое раздвоение личности – на представителя второй древнейшей профессии и сутенёра.
В машине, когда ехал в аэропорт, слушал по радио новости. В центре Москвы рано утром было совершено заказное убийство – взорвали «Мерседес-600», погибли трое. Инфляция понемногу шла на убыль, но оптимизма это никому не внушало. В Кемеровской области вновь завалило шахтеров. На Камчатке замерзали тысячи людей – зима, как всегда, наступила неожиданно, топливо завезти не успели. России угрожали эпидемии гриппа и СПИДа. В Ростове вновь дал о себе знать сексуальный маньяк, насиловавший и расчленявший девочек. Продавали за рубеж младенцев. В Северном море потерпел катастрофу российский танкер, вылилась нефть…
– Веселые у нас новости, – отметил я.
– Куда уж веселей, – угрюмо согласился молодой водитель. – Сталина нет. Или Гитлера. Козлы, бля, страной правят. Лишь бы с****ить успеть побольше…
На световом табло в зале вылета сообщалось, что рейс задерживается. У газетного киоска встретил университетского приятеля, с которым не виделись лет десять. Он направлялся в Нью-Йорк и никак не мог накуриться перед десятичасовым «некурящим» полетом. На радостях выпили – сперва в кафе на втором этаже, потом на первом. И я уже был, что называется, хорош, когда объявили посадку. В автобусе, подвозившем пассажиров к трапу, обостренное внимание мое привлекла группа крупных, модельной, как показалось, внешности девушек ярко выраженного славянского типа. Их сопровождали двое чисто конкретных стриженых пацанов в кожаных куртках, с цепями на бычьих шеях. Меня, с любопытством взирающего, они сразу окружили атмосферой недружелюбия.
– Хули зенки вылупил, борода? – тихо осведомился один из них, кадыкастый.
Я сделал вид, что вопрос относится к кому-то другому.
В самолете мое место оказалось неподалеку от этой явно не туристической группы товарищей. И часа через полтора после взлета, где-то над степями Украины или уже над горными вершинами Кавказа, когда стюардессы развезли по салону подносы с горячим ужином, я, предложив выпить джина, купленного в duty free, заговорил с одной из девушек. Звали ее Надеждой. Ей было восемнадцать. В Дубаи она направлялась через подмосковную турфирму, занимающуюся устройством соотечественниц на работу за рубежом, в частности в ОАЭ. Взяв девятьсот долларов, ей обещали, что она будет ухаживать за детьми и престарелой мамой шейха, а скорее всего, эмира-мультимиллионера, который, якобы, выбрал именно ее, Надежду, из тысяч кандидатур, имеющихся в иллюстрированном банке данных. Намекнули, что эмир давно подыскивает и молодую жену-славянку… Подивившись откровению с первым попавшимся попутчиком, не обращая внимания на волчьи взгляды пацанов, я, вроде бы как умудренный опытом в журналистике, связанной с туризмом и его окрестностями, зачем-то рассказал о судьбе подруги знаменитого бандитского авторитета Мансура, той самой Верке, с которой однажды, когда все только начиналось, ночевал в ментовке, которая позже позировала нам в качестве фотомодели для конкурса «Мисс «Вояж» в купальнике и без, и которую застрелил Мансур в своей осажденной омоновцами квартире на Петровке, где в камине сжег и незадачливого архитектора.
– Я работать еду, – напомнила Надя.
Я стал приводить многочисленные примеры подобных заграничных «трудоустройств боннами и нянечками», кончившихся плачевно, в дешевых портовых борделях, работающих по конвейерному принципу… Девушка, не отказываясь от наливаемого мною джина, внимательно слушала меня во все свои огромные светло-серые глаза. Я предлагал свою помощь, хотя представления не имел, в чем конкретно она могла бы выразиться. Я был на редкость красноречив. Она молчала, потупившись. А когда стюардесса объявила, что самолет снижается и через двадцать минут совершит посадку в аэропорту города Дубаи, я, пристегивая ремень, понял: она, Надежда, знает, едва лишь самолет приземлится, у них, у девушек, похожих на жеребят, «быки» сопровождающие или встречающие отберут паспорта. И никакого эмира не будет. Будет ад. Она летит впервые. И заранее все знает.
– Ты… девушка? – зачем-то уточнил я напоследок.
– Да, – едва слышно ответила она, разглядывая бассейны и сады на крышах многоэтажных домов.
Я еще мог бы спросить о семье и услышать в ответ, что отца нет, мама больна, братишку или сестренку нечем кормить, а тут хоть какая-то надежда… Мог бы. Но зачем, когда надежд у Надежды не было? В светло-серых глазах ее была обреченность.
Когда толпой шли по узкому коридору аэропорта, кадыкастый пацан незаметно для окружающих, но весьма конкретно пнул меня острым носком ботинка точно в наружную лодыжку. Я аж присел от боли. Хотел догнать, ответить. Но не ответил, трусливо сделав вид, что чего-то ищу в своей сумке. Надежда, рослая, голенастая, с распущенными по плечам волосами, не оглянулась. И мы с ней не встретились, как в кино, взглядами.
На Дубаи долго задерживаться не стану. Хотя самый, пожалуй, крупный в мире магазин беспошлинной торговли в аэропорту своими смешными ценами на мировые бренды поражает не в бровь, а прямо в глаз.Огромный ИЛ-86 берет курс на Мале. Салоны и первого и экономического класса настолько пустынны, что убыток «Аэрофлота» от этого межконтинентального рейса можно было лишь воображать.
Приземляемся.
– Бутэй, бутэй! – почему-то возликовала похожая на обезьянку крохотная таможенница, просвечивая мой чемодан.
– «Столичная», ну и что? – опешил я, не проинструктированный накануне вылета Наталией. – И еще остатки джина в сумке… Не желаете вздрогнуть за компанию – в ознаменование моего прилета? – сострил я по-новорусски.
– Ту бутэй! – улыбалась обезьянка, будто нашла банан.
Выяснилось, что в Мальдивскую Республику ввозить спиртное запрещено категорически. Бутылки на время моего пребывания конфисковали, присвоили им «криминально-инвентарные» номера и, навесив ярлыки, поместили в изолированное помещение, похожее на тюремную камеру, где уже томилась, лишившись своих обладателей, подобная тара с напитками различного цвета и крепости. Чем-то бутылки напоминали собак, отловленных живодерами. Их было жалко. Но возражать я не стал – перспектива провести остаток дней за решеткой или на каком-нибудь необитаемом острове не грела.
Зато грело солнце. Да еще как! Прилетел я в дубленке (потому что до последнего не верил, что улечу). Взопрел сразу – вдобавок и от изумленных взглядов на мое облачение мальдивцев, оказавшихся в массе своей на редкость небольшими. Подошел к причалу-стоянке лодок, называемых здесь дхони – местное такси. «До Болифуши восемьсот долларов», – ошарашили меня. «Да вы в своем уме?!» – вознегодовал я. «Тогда двести – и это ласт прайз». Сошлись на двадцати. Я уселся под тентом на корме. Приземистая столица с какой-то уродливой трубой и несколько соседних островов вскоре из глаз скрылись. Таксисты мои, сидевшие впереди, что-то между собой обсуждали, бросая на меня и на мой чемодан нехорошие взгляды. «А ведь могут и того, – с тоской подумал я. – Дабы завладеть нехитрым моим скарбом. И никто не узнает… Впрочем, учитывая разницу весовых категорий – а выгляжу я по сравнению с ними тяжеловесом – запросто расправиться со мной им не удастся». И этим можно было утешаться. Далее события развивались по сюжету рассказа А.П.Чехова «Переборщил». Они спросили на колониальном английском, много ли в Москве снега. Я ответил, что снег снегом, а вот более бандитского места на карте мира не отыскать, люди не за понюх табака на тот свет отправляются. И, держа руку в кармане, будто у меня там ствол или, по крайней мере, финка, стал так красочно расписывать чудовищные злодеяния, творимые в столице далекой загадочной России средь бела дня, не говоря уж о покрове ночной темноты, что таксисты неожиданно причалили к первому попавшемуся крохотному островку и удрали в его глубь в заросли. Я на силу их дозвался. В знак примирения подарил им по пачке Marlboro и упаковку презервативов, чему они несказанно обрадовались.
Часа через три дхони подошла к острову-отелю Болифуши. На пирсе меня встречала сладко улыбающаяся миниатюрная девушка со стаканом не менее сладкого холодного сока из какого-то экзотического фрукта. На этом, впрочем, гостеприимство и закончилось: больше моя скромная персона никого здесь не интересовала.
Прошло пару дней. Живя в темном влажном номере с выходом прямо к океану, оплывая остров минут за 50 и обходя за 15, мгновенно сгорев чуть ли не до мяса на зловредно-коварном, чаще вязнувшем в облачной дымке солнце, я обвыкся. Уже не выводил из себя ненавязчивый сервис крохотных большеглазых официантов в столовой: просишь бутылочку пива к ужину, заказ тщательно записывают в блокнот, шевеля губами, проговаривая про себя для верности, улыбаются – и приносят, когда трапеза закончена, догоняя тебя в темноте у океана, но продолжая дружелюбно и загадочно улыбаться улыбкой Будды.
«Соседствую я на острове с компанией веснушчатых плавных бельгийцев, все время сидящих в шезлонгах в тени пальм, читающих детективы в мягких переплетах, изредка окунающихся возле берега и еще реже общающихся между собой, – записал я в дневнике. – А также с пожилой французской парой, разговорчивостью не отличающейся; с английской, вообще не проронившей, кажется, ни слова, и с двумя шведами-гомосексуалистами... Такое складывается ощущение, что в старушке-Европе уже все изрядно обрыдли друг другу, выговорившись сполна. И дальнейшее – молчание, как гениально определил еще Шекспир. Исключение составляет лишь многочисленное семейство итальянцев, впрочем, менее шумное, чем можно было ожидать. Быть может, сама природа здесь не располагает к разговорам, обмену информацией, мнениями? Глава семейства, судя по обилию, весу и формату перстней, браслетов, цепочек, явно имеющий непосредственное отношение к золотому бизнесу, похож на главаря мафии или какой-нибудь каморры. Его супруга, пышноволосая, южных форм, с низким хриплым голосом, увешанная украшениями, как новогодняя елка, из пятерых своих детей и, судя по возрасту, внуков явно предпочтение отдает дауну, все время улыбающемуся улыбкой еще более непостижимой, чем у здешних официантов. Есть в семействе и бабуля, мама кого-то из супругов, похожая на почти ослепшего и оглохшего коршуна, – за ней, как я потом узнал, в молодости ухаживал сам Бенито Муссолини...»
На третий день моего пребывания в раю на катере приплыл из Мале владелец острова Болифуши – Шариф. Выяснилось, что это он меня пригласил через турагентство в Шри-Ланке по бартеру в обмен на рекламу в журнале. Первым делом он построил по ранжиру весь обслуживающий персонал отеля-острова и устроил выволочку. Он чернокож, довольно высок и со стороны казалось, что учитель физкультуры младших классов отчитывает своих небольших подопечных. Ему сорок лет. Типичный self made man. Начал с посыльного в отеле. Ныне – владелец нескольких Мальдивских островов. Каждый из них приносит ему в год по крайней мере миллион долларов чистой прибыли. Он считает себя истинным, но не ортодоксальным мусульманином. Уважает русскую водочку. Выкуривает по две пачки Marlboro в день. Не ест свинины («разве поросеночка с розовой поджаристой корочкой»). Беспрерывно дает кому-то указания по двум мобильным телефонам.
– Кстати, – поинтересовался я, – почему с твоего острова позвонить в Москву стоит 12 долларов, а с соседнего – 9?
– Вот так я и стал миллионером! – рассмеялся Шариф. – Но это ерунда! Слушай, Марков, – сказал он, велев официанту принести ему кока-колы, когда я посетовал, что не могу угостить его водкой, ибо «Столичную» отобрали таможенники в Мале. – Россия – лучшая страна в мире! Я был там прошлой зимой. Бегал по Красной площади, потому что чуть не умер от холода! Но не только водочка, но и девочки – лучшие в мире! В «России» я каждую ночь брал новую – любая проститутка в России даст сто очков форы кинозвезде в любой другой стране мира!
– Я польщен, но ты преувеличиваешь, – сказал я.
– Не скромничай, Марков! – воскликнул возбужденный хозяин и потребовал еще кока-колы. – Лучше пришли мне сюда двух-трех. Блондиночек попышней, чтобы было за что приятно подержаться. У ваших телочек бюсты ошаленные – нашим овцам не чета! Я им бунгало выделю. Мои друзья-министры из правительства будут их посещать. Танцевать део – это у нас танец такой сексуальный. А я кредиты буду брать. Мне нужны кредиты, чтобы покупать острова, а без их гарантий банк не даст. Раз в полгода будем менять девчонок – я же знаю, у вас и русские, и украинки, и белоруски, и молдованки…
– Знаток, – подивился я.
– Нам же с тобой обоим польза! – вскричал Шариф, опрокинув третий стакан кока-колы. – Могу аванс за них дать. Триста долларов. Неси бутылку, скунс! – приказал он официанту, и тот мгновенно исполнил приказ, поставив на стол двухлитровую пластиковую бутылку с этикеткой кока-колы, в которой оказался шотландский виски. – Хочешь, ресторан подводный построим? На паях остров купим? У тебя в Газпроме нет знакомых? Они бы, кстати, и профинансировали, я слышал, деньжата там есть. Черномырдина не знаешь?
– Не знаю, к сожалению…
Вечером белоснежный катер умчал измученного кока-колой поклонника блондинок.
А на другой день, когда я с маской исследовал расселину за коралловыми рифами, леденящую кровь в жилах своей бездонностью и зловещими абрисами акул в темноте, он появился вновь, уже на яхте, тоже белоснежной, но гораздо более впечатляющей, футов пятьдесят в длину, рассчитанной, видимо, на продолжительные и комфортабельные путешествия в океане.
– Слушай, Марков! Хочешь со мной? Иду на северо-запад смотреть остров, который хочу купить за два «лимона» баксов. Недалеко там, милях в пятнадцати, живет Лени Рифеншталь. Знаешь, кто она?
Я признался, что не слышал этого имени.
– Любовница Гитлера! – вскричал Шариф. – Кино про него снимала! Потом голых африканцев фотографировала. А теперь, уже лет двадцать наших рыб снимает. Ничего не видел?
Я не видел, но сразу устремился на яхту.

– Она там с бойфрендом, чехом своим, годящимся ей во внуки, – рассказывал он по дороге. – Он из Чехословакии от коммунизма сбежал. Страх как не любит вас. А эта немка вообще почти ни с кем не общается. Кроме меня. И моего консельери – советника, который про нее книгу пишет. Она, правда, об этом не знает, а то бы ноги его там не было. Ненавидит журналистов. Ты про Гитлера ее не спрашивай.
– А про что спрашивать?
– Слушай больше. И смотри. Но если только застанем – она в океане все время.
– Сколько же лет этой фрау?
– Под стольник.
Часа через два мы причалили к небольшому, с изрезанными берегами, поросшему густой растительностью острову. В глубине его под пальмами и пиньями стоял небольшой белый дом с открытой террасой. Навстречу нам вышел высокий широкоплечий мужчина лет пятидесяти. Шариф представил меня своим партнером по бизнесу из Москвы.
– Хорст Кеттнер, – назвался мужчина, не подав мне руки – в его взгляде и голосе я ощутил какое-то заскорузлое недружелюбие. – Прошу, – пригласил он нас нарочито по-немецки, хотя я начал знакомство по-английски, восхитившись их островом. – Фрау Хелена на съемках, но должна скоро быть. Кофе? Русской водки у нас, к сожалению, нет. Да и вообще крепких напитков, к которым вы привыкли.
– Я, кстати, захватил, – расплылся в улыбке мусульманин Шариф, войдя сразу в дом и выставляя из пакета на стол бутылку виски «Black label», доставая пачку сигарет.
– Нет, нет, у нас не курят, – остановил его Хорст, покоробленный бесцеремонностью. – Фрау Хелена не переносит табачного дыма. – Он посмотрел на часы, на сгущающиеся над океаном тучи. – Я оставлю вас ненадолго, схожу на берег: что-то долго нет фрау Хелены.
Кеттнер вышел. Я принялся разглядывать огромные фотографии рыб и кораллов, развешенные по  стенам.
– Классные, да? – кивнул с гордостью Шариф.
– Фантастика! – восхитился я.
Внимание мое привлекли массивные фотоальбомы, стоявшие на стеклянной полке. Я взял один из них, на английском языке: «Нубийцы. Люди словно с другой звезды». Стал листать. И сразу возникло чувство, что просматриваю хоть и высокохудожественную, мастерски исполненную, но порнографию. Были на глянцевых страницах обнаженные и полуобнаженные африканки, неестественно большеглазые, длинношеие, длинноногие, с длинными точеными телами, с грудями, напоминающими ядерные боеголовки ракет. С восхищением, с вожделением были изображены фотографическими средствами мужчины, в основном молодые, рослые, с развитой продолговатой мускулатурой, с могучими стремительными торсами, – они напоминали крупных и чрезвычайно красивых африканских зверей. Пристальное внимание уделялось деталям: глазам, раковинам ушей, отдельным связкам, суставам, группам мышц, членам, порой до предела возбужденным, обвитым вздувшимися и, кажется, пульсирующими венами: здесь также возникали вполне определенные ассоциации с ядерными боеголовками, порой даже – к моему изумлению – приведенными в полную боевую готовность, устремленными в африканское небо… Вообще название альбома оправдывалось – в фотографиях было нечто ядерное, быть может, от солнечной энергии, но явно внеземное, инопланетное, «с другой звезды». На разворотном снимке была помещена фотография автора – немолодой, но моложавой, с изумительной осанкой женщины, фрау Лени Рифеншталь в окружении толпы полностью обнаженных возбужденных и явно желающих ее молодых чернокожих атлетов: казалось, еще мгновенье – и они все бросятся на нее…
Честно говоря, я был смущен и даже смят такой откровенностью. Не скажу, что сексуальное возбуждение (хотя и не без этого) вызывали снимки – но будили нечто древнее, исконное, первобытное. Я чувствовал, что если б был один, мог бы, отложив альбом, выйти к океану и завопить в голос что-то раздирающее, нечленораздельное или зареветь по-звериному. Или прыжками умчаться в чащу. Или взобраться на дерево... Многое мог бы, о чем мы в повседневности не подозреваем.
Мне не терпелось воочию увидеть фрау Лени. Ее все не было. Кеттнер, заметивший, что я листал альбом и от этого почему-то еще более раздраженный, уже неоднократно выходил к океану. Как жена рыбака. Или возлюбленная человека-амфибии из одноименного кинофильма нашего детства. Шумели, потрескивали в порывах ветра листья пальм. Солнце то показывалось, то вновь тонуло в серо-голубых волглых дымчатых разводах. За коралловым рифом волновался, недружелюбно поколыхивался океан.
Она появилась внезапно. И не с той стороны, откуда Кеттнер и мы ее ждали. С распущенными волосами, в нимбе как раз в тот момент выскользнувшего из дымки солнца. Абрис напоминал героинь африканского фотоальбома. Поверить в то, что она ровесница XX-го века, было никак невозможно. Подняв очки на лоб, расстегивая обтягивающий водолазный костюм, она грациозно приближалась. Кеттнер бросился ей навстречу…
Вскоре, приняв душ, облачившись в рубашку-сафари и широкие джинсы, она вышла к нам на террасу с пушистой рыжей собакой. Была фрау Лени меньше, чем казалась на фотографиях. С неожиданно резким пожатием костистой сухой кисти. Глаза были серо-голубые, цвета неба. Но не дымчатые, не мутные, а ясные (несмотря на то, что долгое время провела под водой), как у девушки. Она вообще производила впечатление инфернальное – на вид, если не приглядываться к деталям, ей можно было дать лет двадцать пять. Узнав, что я из России и по-немецки почти не изъясняюсь, свободно заговорила по-английски. Кеттнер, то и дело что-то поправляя, подавая, окружал, буквально обволакивал ее заботой, излишне, впрочем, театральной, как мне показалось, и приторной. В их дуэте ему все-таки, несмотря на внушительный рост и баритон, больше подходила роль заботливой жены. А ей – мужа, умудренного, волевого, вернувшегося из океана. Разница в возрасте у них была более сорока лет.
Фрау Рифеншталь, слава богу, не стала меня расспрашивать о погоде в Москве, допытываться, много ли снега на Красной площади и разгуливают ли по ней медведи, а поинтересовалась кино, политической обстановкой, сказала, что ей было бы любопытно побывать в России (не мечтала всю жизнь, как выражаются иные, не хотела, но именно так, сдержанно – было бы любопытно).
– Собака, – внезапно произнесла она по-русски без акцента.
– Вы… про меня? – опешил я.
– Это все, что я помню, – улыбнулась фрау Лени. – Мама моя русская. Я родилась в Польше, которая входила в состав Российской империи. Русские свер¬стники, среди которых я росла, обзывали меня почему-то Собакой. И потом я общалась с русскими. Когда мы с семьей переехали из Гданьска в Берлин, мама повела меня в театр на «Умирающего лебедя» Анны Павловой. Меня это так потрясло, что я решила посвятить свою жизнь балету. Мама тайком от отца, не любившего Россию, балет и все такое, отдала меня в балетную школу. Моей первой учительницей была русская эмигрантка, известная петербуржская танцовщица Евгения Эдуардова. Узнав про танцы, отец выгнал меня из дома. Сказал, что я бездарь и никогда ничего не добьюсь. И тогда, еще девочкой, я поклялась принимать решения в жизни только по своей воле. Так что очень многим я обязана России. Мы с вами похожи… А у вас с Шарифом общий бизнес?
– Так, острова смотрим, – уклончиво ответил я.
– В России, я слышала, вновь появились богатые люди. Но мне кажется, вы не очень подходите на роль бизнесмена.
Лицо мое вспыхнуло.
– Нет, я действительно занимаюсь бизнесом, – зачем-то стал оправдываться я, заикаясь. – Недвижимость, острова всякие…
Не занявшись, разговор затухал, как подмокшая папироса.
Я порывался что-нибудь спросить. Но не знал, что. Она, чувствуя, должно быть, мои потуги, улыбнулась – кожа вокруг глаз, все лицо ее будто раскололось, как фарфоровое блюдо на мелкие осколки, но мгновенно вновь склеилось.
Увидев на журнальном столике передо мной африканский фотоальбом, она сказала:
– Это Эрнест меня заразил Африкой, прежде я о ней не думала. Прочитала подаренную им книгу «Зеленые холмы Африки» – и отправилась на Черный континент. Снимала в Кении и Уганде фильм о работорговле. Фотографировала исчезающие племена.
– Вы лично были знакомы с Хемингуэем?
– Была, – кивнула она. – Но не так близко, как писали тогда в желтой прессе.
– И долго вы жили в Африке?
– В общей сложности несколько лет. Особенно долго в нубийских племенах масаки и као.

– И они действительно кажутся людьми с другой звезды?
– Не кажутся. Они есть – с другой.

Фрау Лени задумалась, будто вспоминая нечто сокровенное. Чувствуя, что аудиенция вот-вот может оборваться, к вящему неудовольствию Кеттнера я решился нарушить молчание:
– А что вас привело сюда, на Мальдивы?
– Океан, – ответила она, поглаживая собаку. – Он вечный.
Я терпеливо ждал, когда она продолжит. Кеттнер глядел на меня почти уже с ненавистью.
– У этих островов интересная история, – продолжила фрау Лени. – Кто открыл Мальдивы? – спросила я как-то у Тура Хейердала, мореплавателя…
– Вы и с ним знакомы? – не удержался я.
– Ответ удивит, сказал мне Тур. Эти острова не были случайно обнаружены первобытными мореплавателями. Их заселили представители высокоразвитой цивилизации, совершавшие в древности дальние плавания. Притом они уже были великими зодчими и художниками. И все это происходило еще до эпохи викингов в Европе… Откуда могли плыть опытные зодчие за 1000 лет до того, как европейские каравеллы отважились выйти в открытый океан? Никто не знает… Король отправил на корабле своего посланца по имени Сагга, чтобы тот обследовал все земли и моря и отыскал королеву. Сагга вышел в плавание вместе с купцами из Бхаруча, направлявшимися в Золотую Страну – Юго-Восточную Азию. Однако судно потерпело крушение, столкнувшись с морским чудовищем. При этом королевский посланец спасся, держась за доску, и его прибило к острову, где жил похитивший королеву правитель нагов. Королева увидела Саггу на берегу, обняла его, отнесла в свою обитель, положила на ложе, накормила его и под влиянием своей страсти получила с ним наслаждение. Через полтора месяца к острову пристали купцы из Барнаса, чтобы запастись водой и продовольствием, и Сагга уплыл вместе с ними… Мотив соблазнения Сагги королевой вполне согласуется с традициями на Мальдивах, давно славившихся терпимостью в сексуальных делах, – положив ногу на ногу, фрау Лени выразительно взглянула на своего 50-летнего бойфренда. – Позднее еще одно судно пристало к берегу, чтобы запастись топливом и водой – и танцевали део, что на языке мальдивцев означает «демон» (а у индусов – «бог»). Старики говорили, что многие их предки погибли из-за этого танца. Мужчины и женщины танцевали обнаженными. Ритуал был сексуальным – и «сопровождался соответствующими действиями». Теперь део запрещен – наряду с потреблением спиртного и прелюбодеянием. Все моряки погибли… Но знаете, – помолчав, промолвила фрау Лени, – человеческая история меня никогда особенно не интересовала. Гораздо больше привлекала современность – в вечности…
Кеттнер что-то сказал ей по-немецки – она едва заметно улыбнулась все еще сильными и даже чувственными, как бы отделяющими по-мужски волевой арийский подбородок от остального лица, губами.
– Спасибо, дорогой, я не устала, – ответила по-английски. – Хорст беспокоится за меня… И он не простит вам 68-го года, – губы вновь улыбнулись: четко очерченные, прямые, они завораживали каким-то вековым тайным знанием, энергетикой, триумфом воли (я тогда не знал, что это название судьбоносной кинокартины Лени Рифеншталь). – Здесь удивительная природа – подпитывающая постоянно, заряжающая. Богатейший в мире аквариум – крабы, омары, лангусты, более тысячи видов рыб! Именно здесь их отлавливают для европейских аквариумов, вы не знали?
– Не знал, – механически отвечал я, чувствуя себя идиотом, зачем-то пытаясь встретиться с ней глазами – этого не удавалось. – Простите, фрау Лени, – предательски выдал неожиданно для самого меня мой вдруг утративший чувство реальности речевой аппарат. – Вы не позволите с вами сфотографироваться на память?
Кеттнер при этих словах резко встал, мне показалось, он двинет мне в челюсть – в отместку за ввод советских танков в Чехословакию в 1968-м году.
– О, нет! – улыбнулась Лени. – Я давно не фотографируюсь. С тех пор, как сама занялась фотографией.
– А как же в Африке? – я кивнул на альбом, инстинктивно вжимая голову в плечи, так как разъяренный уже чех стоял за моей спиной. – С нубийцами?
– Это исключение. А вообще я убеждена: или тебя снимают – или ты. Третьего не дано.
Мы еще поговорили о чем-то незначительном. Мутное марево пронзили лучи, выглянуло солнце.
– Вы извините, – сказала фрау Лени, – сегодня свет удивительный – я хотела бы еще немного поработать.
Легко встала, пожала мне руку на прощанье, спустилась с террасы, пошла по тропинке от дома. Кеттнер выжидательно смотрел на нас с Шарифом.
А я смотрел ей вслед. Не зная, что разговаривал с одной из выдающихся женщин века. Не зная, но о чем-то таком догадываясь.
Еще несколько дней я прожил на Мальдивах. Плавал с маской и ластами по прибрежным рифам, едва прикрытым водой, настолько прозрачной и соленой, не дающей погрузиться, что кажется, будто лежишь на тропическом цветнике. Иногда заплывал за коралловый барьер и с замиранием сердца вглядывался в темную мрачную бездонную расселину, где на большой глубине порой появлялись акулы. Брал уроки дайвинга, не слишком успешно – на глубине болели уши. Выходил по ночам на марлина, тунца, но попадалась в лучшем случае макрель.
«Мальдивы, – записал я в дневнике, одно из немногих мест на земле, где возможно чудо: полное отстранение от настоящего, сиюминутного (тем более что нет ни газет, ни телевизоров), погружение в пространство, сотканное из голубых небес, белого песка, зеленых волн и находящееся вне времени, по ту сторону добра и зла, войн и революций, человечьих комплексов и самой материи, стремящейся к самоуничтожению; на Мальдивах, если долго плыть и плыть, глядя на кораллы и их многоцветных обитателей, заглядывая в бездну, где коралловая стена обрушивается вертикально вниз и в темно-синей мгле угадываются абрисы громадных хищных рыб, плыть, а затем, сняв маску, перевернуться на спину и долго-долго смотреть в небо, на облака, откуда-то приплывшие и куда-то направляющиеся, – можно прикоснуться к вечности...»
Записывал, а сам почему-то вспоминал имперское (бывают федеративные, республиканские, колониальные, а бывают имперские) рукопожатие фрау Лени Рифеншталь.
Рани, советник Шарифа, крохотный темнокожий очкарик, провожал меня с острова Болифуши в аэропорт Мале. По дороге рассказывал о фрау Хелене Берте Амалии Рифеншталь (много лет, с тех пор, как она обосновалась на Мальдивах, Рани собирал материал для книги, на которую имелся договор с одним из крупнейших издательств Бомбея). Не все, что он рассказал на колониальном английском, я сумел понять. Но то, что понял, было фантастично. Уже там, в дхоне в Индийском океане я начал кусать себе локти – оттого, что не спросил не только о главном (ничего себе задачка для журналиста – определить, что есть здесь главное!), а вообще ни о чем не спросил. И продолжил кусать, грызть позже, побеседовав о фрау Лени с Найджелом Которном, автором нашумевшего бестселлера «Sex lives of the great dictators», и с другими нашими и западными авторитетными исследователями.
В юности Хелена занималась модным тогда экспрессионистским танцем, могла бы, по мнению выдающихся балетмейстеров и режиссеров, в том числе Сергея Дягилева, стать второй Айседорой Дункан. Чувственные чуть припухлые губы, огромные светлые глаза, роскошные медно-каштановые волосы, идеальная скульптурная фигура, «лучшие в Европе» ножки… Она была очень хороша собой. Мужчины в нее влюблялись. Но долгое время она хранила девственность. В двадцать лет Лени отправилась с сольной программой по Европе. Танцевала в Праге, Вене, Цюрихе… Как-то она ждала поезд в подземке. Внимание ее привлекла афиша фильма Арнольда Франка «Гора судьбы», на которой были изображены сверкающие альпийские вершины. В тот же вечер Лени Рифеншталь, к тому времени уже расставшись с профессиональным танцем из-за травмы колена, написала режиссеру письмо с просьбой о встрече. В конверт вложила свою фотографию в сценическом костюме.
Бывший геолог Франк в начале 20-х изобрел специфический немецкий жанр – «горное кино» (до него фильмы делались в студии). Сложнейшие трюки в его кино в горах выполняли сами актеры. Он сразу взял Лени в свой новый фильм – «Священная гора» – на роль «невинного дитя природы». Ей приходилось в 25-градусный мороз лазить по горам, ползать по расселинам ледника, ее заваливало снежными лавинами… На премьере она появилась вся в синяках и ссадинах – мужчины сходили по ней с ума.
В 1932 году Рифеншталь сняла свой первый фильм, «Голубой свет», и сыграла в нем главную роль. Фильм имел колоссальный успех. Из самого Ватикана ей поступило предложение делать фильмы для католической церкви. Но церковников опередил лидер НСДАП Адольф Гитлер. «Лучшее, что я видел в кино, – сказал Йозефу Геббельсу Гитлер, неожиданно получив письмо от Лени, – это танец фрау Рифеншталь в фильме «Священная гора». Срочно организуйте нашу встречу!»
А она написала ему (вновь шагнув навстречу Судьбе, как когда-то с Франком), придя в восторг от его личности, экспрессии, да и смысла его выступления во время открытия берлинского Дворца спорта. И организовывать встречу не понадобилось (а Геббельс сразу решил, что брак между Гитлером и Лени Рифеншталь, спортсменкой, героиней киносериала об альпинистах, похожей на Брунгильду, станет апофеозом нацистской пропаганды) – она сама пришла к нему в гости. Адольф Гитлер, как утверждают историки, сразу сделал ей недвусмысленное предложение…
Вопреки расхожему мнению о Гитлере как чуть ли не полном импотенте и извращенце, общеизвестно: он пришел к власти во многом благодаря экзальтированной сексуальности соотечественниц. Он был похотлив и ненасытен. Как многие диктаторы, выдающиеся политики, полководцы: Александр Македонский, Юлий Цезарь, Иван Грозный, Наполеон Бонапарт… Президент Франции Клемансо по прозвищу Тигр скончался на 89-м году, занимаясь любовью с 35-летней дамой в комнате свиданий за своим кабинетом, где встречался с женщинами регулярно. Для Мао в Павильоне Небесного Спокойствия еженедельно устраивались танцы под оркестр. Для этого доставлялись лучшие курсантки Народной Армии. Стоя за занавеской, Великий Кормчий выбирал девочек себе по вкусу и обожал, когда сразу несколько усаживались на него в постели верхом. Предавался любви Председатель до самой смерти по несколько раз в день. Ходят легенды и о сексуальности Фиделя Кастро Рус…
Под воздействием энергетики, напора Адольфа, которого наряду с Моцартом называли «великим австрийцем», светские дамы заставляли своих мужей-миллионеров «вносить пожертвования на благо Великой Германии». У него было немало любовниц: Хелена Бехштейн и ее дочь Лотта, на которой Гитлер не смог жениться, ибо был «уже обручен со своей единственной невестой – Германией»; Винифред Вагнер, родственница композитора Рихарда Вагнера; Элизабет Бюхнер, жена автогонщика, огромная, грудастая, возбуждавшая Гитлера настолько, что он маршировал перед ней, лупцуя себя кнутом из шкуры носорога; Сюзи Липтауэр, повесившаяся после проведенной с ним ночи; Гели Рубель, его соб¬ственная племянница, жаловавшаяся подруге: «Мой дядя – чудовище, невозможно представить, чего он от меня требует!» – и застреленная им, якобы, во время ссоры; знаменитые актрисы – Рената Мюллер, американка Линда Баскуит, Луиза Ульрих; англичанка Юнити Валькирия Митфорд, тоже привлекавшая фюрера мощными формами и почти покончившая с собой, когда Англия объявила Германии войну; датская королева красоты Ингрид Арвад, впоследствии сбежавшая из Германии и ставшая любовницей офицера морской разведки Джона Ф. Кеннеди, будущего президента США…
Но с фрау Лени Рифеншталь у Адольфа Гитлера отношения были особые.
«Вы должны снимать фильмы для меня!» – заявил Гитлер при первой встрече. «Я не буду для вас ничего снимать, – ответила Лени, вырываясь из его объятий. – Вы расист. И вообще не хочу быть никем ангажированной. И не буду!» Через год он пришел к власти. И вновь стал уламывать фрау – строгая, непреклонная, спортивная, она представляла собой совершенно иной тип женщины, чем кумиры той поры, исполненные холодного эроса, таинственные и недоступные для простых смертных Марлен Дитрих и Грета Гарбо. Женщина-соратник, женщина-товарищ – Геббельс писал в своей книге, что фюрер увидел в Рифеншталь женский идеал создаваемого им нового мира. (Позже Герман Геринг назовет ее, знаменитую альпинистку, сводящую с ума мужчин, «расселиной Рейха» – и это вызовет неудовольствие фюрера, чуть не поставит крест на карьере маршала). Одиннадцать раз Гитлер делал предложение фрау Лени. Она согласилась лишь на двенадцатый – возможно, это было уже не предложение, а приказ: снять фильм о нацистском съезде в Нюрнберге.
«Да что вы! – еще пыталась она возразить. – Я же не отличу СС от СА!» – «Фройляйн, – отрубил Гитлер, – мне нужно, чтобы этот фильм снял истинный художник, а не партийный функционер».
«Триумф воли» стал мировым шедевром. Звездным часом и величайшей жертвой Лени Рифеншталь. Он стоил ей тридцать судебных процессов и годы психиатрических клиник. Но это будет потом. А пока «Триумф воли» принес мировую славу Гитлеру – до этого он был малоизвестен. И кто знает: если бы… Впрочем, как всегда приходится констатировать, что история не знает сослагательного наклонения. Посмотрев фильм, И.В. Сталин обратился к Гитлеру с просьбой отпустить фрау в СССР – снять фильм о И.В. Сталине. Чуть позже с такой же, но еще более настойчивой просьбой обратился Б. Муссолини. Рифеншталь иностранных диктаторов снимать категорически отказалась. А в Германии вскоре создала еще один шедевр – документальный фильм о берлинской Олимпиаде 1936 года «Олимпия».
Когда два года спустя фрау Лени плыла с «Олимпией» через Атлантику в США, в Германии произошла Хрустальная ночь. Прямо у трапа в порту от нее потребовали не только осудить Адольфа Гитлера, но отречься от всего, что с ним связано. Она ответила, что это было бы абсурдом. И на «Олимпию» набросились. Прежде всего творческая интеллигенция, эмигрировавшая из Германии. Самыми яростными обвинителями были Марлен Дитрих и Эрих Мария Ремарк, с которым когда-то у Лени был бурный роман.
Ко времени встречи с Ремарком в постели у Лени Рифеншталь, как утверждали газетчики, побывало множество знаменитостей – чемпион по боксу Макс Шмелинг, кинопродюсер Эрнст Любич, летчик-ас времен первой мировой войны, национальный герой Эрнст Удет… Но в сравнении с Ремарком танцовщица, актриса Лени в начале 30-х сама была знаменитостью – писателя тогда еще мало кто знал. И, говорят, во многом благодаря ей он прославился на весь мир – его роман «На Западном фронте без перемен» был написан практически в ее спальне.
И вот – отторжение, обвинения, оскорбления, не только земляков, в основном еврейской национальности, убежавших от Гитлера, но всего Голливуда, а значит, всей Америки. Перед отелем, в котором она живет – беспрерывные антифашистские демонстрации. Ей никто не подает руки. «Олимпию» осуждают на профсоюзных собраниях (задолго до «Я Пастернака не читала, но осуждаю!..» в СССР), картина попадает в список запрещенных сперва в США, в других странах, после войны и в Германии – на многие десятилетия. У Бориса Пастернака, как и у Александра Солженицына была поддержка – их награждали Нобелевскими премиями, печатали и демонстрировали по всему миру. Лени Рифеншталь осталась одна – обрастающая, точно белоснежная океанская яхта моллюсками и водорослями, – слухами, версиями, легендами…
По сей день многим не дает покоя вопрос: что за отношения были у Железной фрау с вождями Третьего Рейха, в первую очередь с Адольфом Гитлером и доктором Геббельсом? Сама она на этот вопрос не ответила.
С Йозефом Геббельсом Лени встретилась в лифте отеля «Карлсдорф». Он сразу предложил ей роль метрессы, наложницы. Она назвала его сумасшедшим. Однако, даже познакомив Лени с Гитлером, Геббельс не успокоился, то и дело приставал к ней и как-то в ложе оперного театра полез к ней под юбку на глазах у собственной жены Магды. Рифеншталь исцарапала доктора, пожаловалась фюреру, и тот запретил Геббельсу приближаться к фройлян ближе, чем на десять метров.
С Гитлером отношения были непростыми. Его личный доктор Ханфштенгль уверял, что не он соблазнял ее, а она – его, фюрера. «Однажды, примерно в два часа ночи, – вспоминал доктор, – мы с фюрером заехали к фрау Рифеншталь на чашку кофе. И она, совершенно обнаженная, по собственной инициативе исполнила один из своих легендарных танцев, она трясла аккуратно подбритым лобком перед нашими носами!..»
Когда Лени Рифеншталь участвовала в съемках фильма «SOS, айсберг!», киностудия арендовала в Гамбурге судно, чтобы снять виды Балеарских островов. Съемочная группа собралась в порту, а актрисы все не было. Несколько дней никто не знал, где ее искать. Наконец продюсеру позвонили и сообщили, что в Гамбурге приземлился самолет фюрера: на нем прилетела фрау Рифеншталь. Она гостила на вилле Гитлера под Нюрнбергом. Вернулась оттуда Лени с огромным букетом роз. «Казалось, ее взор устремлен вдаль, в века, – вспоминал продюсер. – Она вся преобразилась и хотела, чтобы все знали, какие чудесные мгновенья она только что пережила».
Рифеншталь, безусловно, старалась нравиться Гитлеру. Она даже перестала пользоваться косметикой, так как фюрер не одобрял макияж, утверждая, что парижская губная помада делается из свиной мочи, а истинные арийки прекрасны и без грима. Но связь была не столь прочна, как надеялся Геббельс. «Раза два в неделю Гитлер приглашал меня на ужин, но всегда отправлял домой, ссылаясь на усталость, – признавалась Лени после войны. – Правда, он был заботлив… Просил беречь себя на съемках очередного фильма об альпинистах в Доломитовых Альпах. Ты нужна нации и миру, чтобы запечатлеть Асгард – обитель богов, который я возведу, говорил он».
Картина «Олимпия» стала торжеством идеи арийского супермена. Вопреки требованиям Геббельса и других фашистских бонз фюрер пошел навстречу Лени Рифеншталь и позволил оставить эпизоды, в которых великий чернокожий американский атлет (Лени уже тогда была неравнодушна к чернокожим атлетам) Джесси Овенс побеждает немецкого чемпиона. Кульминационным моментом картины все-таки явилась сцена, где Гитлер поздравляет немецкую копьеметательницу Тилли Флейшер, завоевавшую две золотые медали – это выставлялось безусловным доказательством нордического превосходства.
Лени Рифеншталь для Адольфа Гитлера была идеалом нордической красоты, «олицетворением нации». В определенном смысле и выставочным образцом: когда в 1938 году в Мюнхен с официальным визитом прибыл Муссолини, только фрау Лени удостоилась чести быть представленной Гитлером дуче. И она моментально вскружила горячую итальянскую голову. Ходили слухи, что он писал ей письма в стихах до самой своей казни, но ни одного письма не сохранилось. На фронте фрау Лени носила серый полевой мундир, как Гитлер. Солдаты с передовой на ее выступлениях едва не в буквальном смысле слова сходили с ума от восторга. Ее поклонниками были не только сам фюрер, рейхсминистр пропаганды Геббельс, но и Геринг, и шеф гестапо Мюллер, и адмирал Канарис… По свидетельству доктора Ханфштенгля Гитлер даже устраивал ей сцены ревности. Он подарил ей черный «Мерседес» (аналог современному шестисотому), специально для нее построил роскошную виллу с киностудией в саду. Во время войны по его приказу там было сооружено бомбоубежище, «чтобы не пострадали ее бессмертные произведения». Гитлер отправил ее снимать польскую кампанию. В первый же день она гениально, по мнению коллег, сняла карательную операцию в деревне Конски. И отказалась от работы, уехала в Испанию делать романтический фильм «Долина». Гитлер был взбешен, но простил свою возлюбленную.
Над «Долиной» фрау Лени работала до 1944 года, путешествуя по миру, избегая Германии. Но когда ей понадобилась для картины цыганская массовка, ей привезли около сотни статистов из концентрационного лагеря. Режиссер, якобы, об этом не знала.
Последний раз Рифеншталь видела фюрера в апреле 1945-го года. Ее привезли к нему в бункер. Она спросила, знает ли он, что Берлин превращен в руины. «Знаю, – ответил Гитлер. – И это хорошо! Я дал указание своим фотографам и художникам запечатлеть все исторические здания! Когда мы победим, я все восстановлю, Берлин станет еще краше, чем был!» Свидетелей их последней встречи не было, она провела с ним в бункере несколько часов. Погладив на прощанье овчарку Блонди, уходя, обернулась в коридоре – он стоял и смотрел ей вслед. На следующий день Адольф Гитлер покончил с собой.
«Сверхсекретные» отношения связывали Лени с партайгеноссе Борманом – ходили слухи, что она по случайности не оказалась с ним в подводной лодке с документами и золотом Рейха, под занавес направлявшейся по каналу «ОдеССа» к берегам Южной Америки. Впрочем, как рассказал восьмидесятилетний Курт Рассел, служивший во время войны на немецкой подводной лодке и доживающий свой век на Канарах, фрау Рифеншталь была хорошо знакома и с Роммелем. По мнению чудом уцелевшего в апреле 1945-го года подводника (ему единственному из экипажа суждено было выплыть с затонувшей на 40-метровой глубине подлодки на траверзе острова Фуэртевентура), Лени некоторое время находилась с ними и, безусловно, пусть отчасти, но была посвящена в тайну «золота Роммеля», потому что была его любовницей – в Тунисе она, якобы, сошла, увешанная старинными драгоценностями… Впрочем, это больше похоже на бред впавшего в маразм гитлеровца, в перерывах между вахтами и боями занимавшегося (как многие «фрицы» в блиндажах, на кораблях и лодках) мастурбацией на фотографию Лени в каком-нибудь журнале (о том, что из-за журналов с ее изображением, порой и не в закрытом полевом мундире, а в легком платьице и даже в купальнике, случались жестокие потасовки в окопах, рассказал мне на португальском курорте Алгарве другой ветеран Третьего Рейха, Андреас Вильке, намерзшийся у нас в плену в Сибири: еще бы, пассия самого фюрера!).
После войны все имущество Рифеншталь было конфисковано. В тюрьме она, потерявшая всех родных (последним в семье погиб младший брат – на русском фронте), провела четыре года. Ее пытали, день и ночь демонстрируя кадры из концлагерей смерти. Но признания в том, что она сотрудничала с нацистами, от нее так и не добились. Главный аргумент защиты – «Я художник, а не политик» – в конце концов был признан убедительным международным трибуналом во Фрайбурге. «Если бы доказали, что я любовница Гитлера, что я спала с ним, – уверяла Лени Рифеншталь, – я бы не пережила эту ложь, я бы повесилась… Да и слишком сильна, чересчур самоуверенна я была для него. Ему нравились бесхребетные коровы вроде Евы Браун».
Творческая деятельность ей была запрещена. Ни один из ее послевоенных проектов, в которых участвовали такие звезды как Анна Маньяни, Брижжит Бардо, Жан Кокто, Жан Маре, не был завершен и не вышел на экраны. В шестьдесят лет она навсегда оставляет кино и под влиянием Эрнеста Хемингуэя уезжает в Африку. В желтой прессе того времени писали, что «Лени Рифеншталь сменила Гитлера и Геббельса на целый мужской гарем из негров масаки и као».
В семьдесят два она увлеклась подводными съемками (чтобы записаться в школу дайвинга ей пришлось убавить себе возраст на двадцать лет). С беженцем из Чехословакии Хорстом Кеттнером Лени поселилась на необитаемом Мальдивском острове и за два с половиной десятилетия совершила тысячи погружений. К своему столетнему юбилею она вновь обратилась к кино – сняла потрясающий документальный фильм о подводном мире. «Только под водой я по-настоящему счастлива… Боль уходит, и я становлюсь другим человеком. Даже акулы не могут меня остановить, я не боюсь акул».
Подводя итоги века, журнал «Times» назвал Лени Рифеншталь в числе художников, которые изменили взгляд на искусство в XX-м столетии.
…Я улетал с Мальдивских островов. Думая о той, с которой свела судьба в лице бизнесмена Шарифа, мечтающего соорудить у себя бордель для министров. Я вспоминал рукопожатие фрау Лени.
Над индиговой бескрайней гладью, над россыпью леденцов-островков, окаймленных седой оболочкой, Ил-86 (почти пустой) набирал высоту. Я смотрел в иллюминатор, размышляя над информацией, полученной от Рани, над версией о том, что к 2020-му году океан поднимется и Мальдивских островов не станет. Казалось, тень фюрера скользит по коралловым рифам.
Он недостоин был такой женщины. Политик вообще недостоин художника. Одна диктатура сменяет другую, теории, изобретения, зажигательные речи, казавшиеся устремленными в будущее, молниеносно становятся днем вчерашним и позавчерашним – а истинные произведения искусства живы.
И еще я почему-то думал: что испытывает, о чем размышляет этот ничтожный чешский диссидент Кеттнер, просыпаясь среди ночи на крохотном островке в океане в одной постели с ней, фрау Лени Рифеншталь?..
Через четыре часа самолет приземлился в аэропорту Дубаи, заправился, транзитные пассажиры вновь заняли свои места. Уже когда стюардессы всех пересчитали и трап стал отделяться от борта, на нем появилась растрепанная запыхавшаяся Надежда. Она была в больших черных очках, в длинном платье. Возможно, ее били, она скрывает синяки и ссадины. Но вырвалась!.. Так грезилось мне, приложившемуся таки по дороге домой к изъятой мусульманами и от этого ставшей еще более заветной бутылочке «Столичной». Нет, хотелось, чтобы было все именно так. Но не стану грешить против истины. Ни одной из девушек, неделю назад вылетевших сроком на семь дней из аэропорта «Шереметьево» в Дубаи, в самолете, возвращавшимся в Россию, не оказалось.
Я смотрел в иллюминатор и непроизвольно сравнивал судьбу Надежды – уже вполне определенную – с судьбой Лени...
...Спустя несколько лет фрау Рифеншталь приехала в Россию, в Санкт-Петербург. Ее «Триумф воли» стоял в программе фестиваля «Послание к человеку». Многие известные российские режиссеры-демократы в знак протеста сняли свои картины с фестивальной программы…
Зрители штурмовали Дом кино. Чтобы увидеть ее, столетнюю легенду.
Она была по-прежнему красива. И величественна.
Я приблизился к ней вместе с другими журналистами. Мне очень хотелось вновь ощутить ее рукопожатие. Прикоснуться к вечности – как на Мальдивах. Но она, гордая и неприступная, будто в самом деле п о с в я щ е н н а я, руки никому не подала.
– Фрау Рифеншталь… – начал я, но осекся.
Она меня, конечно, не узнала. Да и что бы я мог сказать ей, поистине свободной независимой умевшей противостоять Судьбе и даже круто разворачивать ее? Ей, сопряженной с самым жестоким (как представляется сейчас, в начале ХХI-го), яростным, перенасыщенным свинцовыми мерзостями жизни и невменяемым веком в истории человечества? О чем спросить? Была ли она любовницей Гитлера? Ее уже допытывал трибунал...
Триумф воли. Триумф ее воли – Хелены Берты Амалии Рифеншталь.