По Мургабу до Сареза

ПО МУРГАБУ ДО САРЕЗА

«Кому в дорогу - тому пора...»


- И что ты всё болтаешься по своим авантюрным походам?! - спросил меня старший брат. Он не удивлялся и не упрекал. Просто спросил, и ждал ответа. А отвечать было нечего.
- Мы рады, что вы вернулись, - говорили приятели при встрече.
Я верил этому, и тоже рад был возвращению. Но на вопрос «как сходили?» отвечал «нормально» - и этим исчерпывал тему. Рассказывать, казалось, нечего. Разве что, взяв карту и следуя пальцем по изломам горной дороги и поворотам реки, забившейся в скалы, разохотившись, я мог бы вернуться к увиденному, и уже впитанному губкой души. Но вопрос в большинстве был праздный, и карта оставалась нетронутой.
А может быть, просто угасло желание говорить, убитое сутками отвратительно нудной дороги из Душанбе в Москву на третьей полке плацкартного вагона, или встретившая в Москве духота не располагала к разговорам: хотелось только прохлады.
Как бы то ни было, писать мне легче, чем рассказывать. На этот раз так.
Хотя можно было бы этим вступлением и закончить рассказ.

«На Памире хорошо растёт картофель»
 (из задачника пятиклассника)

Кто бы мог подумать, что картофель на Памире растёт так хорошо, что это становится прописной истиной. По крайней мере, мы трое об этом не подумали. Да и не до того было: решение о поездке утвердили всего лишь за неделю до отправления.
Петрович Старший - Вовка, его младший брат - Шурка, и я - стояли на перроне Казанского вокзала и слушали, что нам говорил на прощание Геннадий Аксёнов, единственный, кому сочувствие к нашей авантюре не позволило усидеть дома.
Мы стояли на чёрном сыром перроне, и пили портвейн из баночки, в которой ещё утром я держал живой корм для своих рыбок. Ветер усердно перегонял через площадь тучи, отрывал сигаретный дым от губ. Геннадий Аксёнов давал нам последние напутствия и смотрел себе под ноги. От этого слова его приобретали ещё большую значительность. Будто говорил он не для нас, а вообще, для истории. А нам просто повезло при этом присутствовать.

Любой поход состоит из трёх основных этапов, из которых первые два обязательны, а последний - возвращение - очень желателен. Итак…

ЧАСТЬ I. ПОДХОД (или дорога к исходной точке маршрута).

Самолёт, собираясь взлетать, думает только о себе. О том, чтобы
скорее нырнуть в прохладную высоту, где скользящее движение рождает
желание оторваться от надоевшего рёва собственных турбин. Самолёт
смотрит на закаты сверху и видит то, о чём на земле знают немногие,
кто поднимался до тёмных небесных глубин. Самолёт – философ-одиночка,
ему нет дела до пассажиров. Доставив и безразлично высыпав их из
округлого брюшка, он отдыхает и, заправившись, снова выруливает на
взлёт.
И только поезд, прикованный к земле зажатой в рельсы дорогой, служит человеку давно и верно. Он расстраивается, выбиваясь из графика, запалено, отфыркиваясь, пьёт холодную воду на станциях, и спешит дальше, трогаясь осторожно и медленно, чтобы не разбудить спящих. Поезд – наш временный дом, где мы привыкаем к мысли о том, что уехали и готовим себя к тому, что ждёт впереди. Поезд – единственное средство увидеть разноцветный, разноголосый мир в быстрой смене плывущих за окном деревень, городов, лесов и полей, милых чуткому сердцу. В поезде самый торопливый человек задумается, глядя в окно. И, быть может, что-то для себя откроет, удивится или обрадуется. А может, просто вздохнёт и ляжет спать.
Это всё дорога… Это поезд.

Мы ехали почти четверо суток. Каждый день был прекрасен и нов. За Волгоградом в вагоне стало свободнее. Отсюда начинались жаркие степи и за ними следом – пустыни, которых мы не видели никогда.
Поезд, грохоча в пролётах моста, переполз через Волгу. Вода бросалась с плотины вниз. Одуревшие громадные осетры выпрыгивали из пены и, сверкнув металлическим боком, исчезали, оставляя чёрные круги.
Ветер стал сухим и жарким. Духота висела в вагоне. Пассажиры таяли, задыхались. Редкий счастливый дождь полоскал ночью пыльные вагоны. Цыганки стучались в окна: «Девушка, дай хлебца маленькому!».

А утром въехали в Казахстан. Я посмотрел в окно и увидел верблюда. Верблюд бежал рядом с поездом, и пустые горбы лупили его по облезлым бокам. Он высоко и гордо держал длинную голову, носил глазами на поезд.
- Серозеки.- объявил Шура, проснувшись и свесившись с верхней полки. Этим он демонстрировал знакомство с творчеством Чингиза Айтматова. И чтобы закрепить впечатление, ткнул пальцем в бегущего верблюда.
- Каранар.
Мы ехали через Казахстан, огибая невидимое отсюда Каспийское море, названное так ещё Геродотом по имени проживавшего некогда на его берегах народа каспиев.
Сыпучие рын-пески уплывали от полотна к горизонту. Пыльные кусты оспинами въелись в горячий песок. И так на сотни километров вокруг: песок, ветер, горячим порывом сбивающий дыхание, пастушья юрта в стороне от дороги, и верблюды, равнодушные ко всему, кроме колючек. Велика ты, страна моя!

Река Урал, пересохнув, разбилась на мутные рукава. Миновали пыльный Гурьев, Кульсары, Бейнеу – и вот уже Узбекистан: всё те же пески с редкими солончаками, древние могильники из камней и глины - будто города для лилипутов. Та же одуряющая жара.
Вагон заполнился шумной, разношёрстной толпой: бесцеремонной, весёлой, скандальной, щедрой на крик, улыбку, на плач и на брань. Русскую речь мы слышали дважды в сутки. Я подходил к проводнице и на вопрос «можно взять немного кипятка?» она по-русски отвечала «можно». С загорелыми пассажирами в халатах и тюбетейках проводница тоже объяснялась по-русски:
      -    Скотина! Куда ты прёшься? - доносилось из тамбура. - Ты мне какие билеты суёшь? Прошлогодние?
Отвечали ей по-разному, не выбирая слов.

Ночью въехали в Туркмению. Нас по-прежнему было трое в купе, но вагон заполнился, и муляж, сооружённый мною из двух одеял на свободной верхней полке, не обманул  опытный глаз.
В проходе засопели, закашляли, и крепкая рука дважды с пристрастием ощупала мои ноги. Убедившись, что они настоящие, меня оставили в покое. Я открыл глаза. В сумраке коридора задумчиво раскачивалась голова в тюбетейке. Хозяин её был облачён в ватный халат, источавший ароматы крепкие и загадочные. Он ощупал верхнюю полку и, убедившись, что налицо явный обман, начал восхождение.
Сын степей и полупустынь, он проделывал это осторожно и неуверенно. Наступая на спящего Петровича, он вздыхал, как бы извиняясь.
Полежав на полке минут пять, он спустился и, отыскав свои ботинки, спрятал их под матрац: а вдруг чего, в пустыне обувь не укупишь!

Въехав в Туркмению, поезд радостно закричал. Я проснулся и выглянул в тёмный квадрат окна: звёзды качались и подпрыгивали над чёрными такырами, пустыней, где глинистая земля спеклась в растрескавшуюся корку. Нефтяная вышка горела праздничными огнями, как новогодняя ёлка.
Поезд потревожил ночную тишину, отвлекая пустыню от дел: ведь пустыня живёт ночью. Выползли в прохладную темень из нор и трещин жители всякие, отправились по звериным и птичьим делам, по змеиным надобностям. Попытались догнать поезд ночные бабочки, гюрзы и эфы посмотрели ему вслед золотыми глазами, полосатый варан по песку хвостом застучал, пугая – не испугался поезд, дальше мчится. И далеко, где чёрное небо слилось с пустыней, сбился с лёгкого шага гепард, самый быстрый зверь на свете, на черепаху наступил, потревожил.

Утро встретило нас в Ташаузе. Отсюда тянулись первые обработанные поля, поделённые на квадраты арыками.
      -     Ой! - закричал Шура. - Ослик!
Он не соврал: настоящий ослик, похожий на легендарного Иа-Иа, задумчиво брёл по пыльной дороге, погружённый в пучину бесконечных забот, которых у каждого осла, по крайней мере, вдвое больше, чем у человека. Я не знаю, может быть, среди ослов тоже попадаются умные, и не очень. Но внешний вид любого из них претендует на кандидатскую степень с философским уклоном.
А глаза у всех ослов – грустные. Наверное, потому, что, много размышляя, они первыми познали смысл существования, и он оказался вовсе не в том, чтобы таскать на себе поклажу. Понятно, не обрадуешься.

Рисовые поля мелькали у самой насыпи. На них неторопливо копошились седобородые старики в чалмах. Они мотыжили что-то в мутной воде и не обращали внимания на поезд. Крошечные посёлки, были вылеплены из глиняных домов с плоскими крышами.

В Ургенче начались сады. На станции продавали вяленую рыбу: жирную, золотистую, вывернутую наизнанку мясистыми боками, громадную.
      -     Ну и цены! – восхитился Петрович, возвратясь с прогулки по перрону.
Сорок пять рублей за рыбку (10 поллитровок в сопоставимых с нынешними ценах – прим.ред.)!
Мы тоже восхитились.

От Ургенча на крошечных станциях запестрели базарчики. Торговали яблоками, дынями, абрикосами, сливами – и это в начале июня! Ах, что здесь делает солнце!

Я умирал от жары. Я таял грязной свечой, и спасения не было. Шура лупил мух: они улетали в вагон-ресторан, чтобы отдохнуть на порционных котлетах. А вдоль путей аккуратными горками сложены помидоры, алыча, черешня…
Нет, это нужно читать в январе, когда острее чувствуются запахи лета!

Туркмения. Чарджоу. Зелёная река блестит за окном. Вот искупаться бы!..
И мы купаемся под паровозным шлангом, пока поезд заправляется водой.
Чарджоу. Зелёная река...
Когда-то Чарджоу назывался Амулем. А великая Аму-Дарья – рекой Окс.
В те давние времена Великий Александр, разбив персов и поставив на колени  полмира, здесь споткнулся о горстку племен, называвшихся амардами.
«Согдийские варвары» разозлили Александра не на шутку. Их жилища равняли с землей, пленных не брали – бросали под копыта коннице. Но именно они остановили Александра, и остальные полмира так его и не увидели. И цель его похода – Индия – осталась непокоренной. Кочевой народ – амарды – остановили великого полководца, здесь же и нашла его смерть…

Поезд спешит на север и снова забирается в Узбекистан. Древняя Бухара встречает его пыльными постройками. Это лишь дальняя окраина города и отсюда не видно минаретов, мавзолеев, медресе и цитаделей. Уже покорённая воинственными арабами, принявшая ислам Бухара сохранила своё имя, на древнем языке санскритов говорящее о том, что процветал здесь некогда буддизм, религия покоя и созерцания.

Ту-у-у! Чух-чух! Последняя ночь перед Душанбе, столицей Таджикистана, местом пересадки на пути к Мургабу.

Мы в Душанбе. Отсюда до посёлка Мургаб и реки с тем же именем – каких-нибудь 723 километра.
Если и существует настоящая жара, то это – здесь. Мы видим её, чувствуем и даже слышим, потому что звон плавает в ушах.
Душанбе - это ещё не Памир. Это просто столица Таджикистана, в который Памир входит почти целиком, начинаясь к востоку от города.
Каких-нибудь пятьдесят лет назад здесь не было ни столицы, ни даже города, в том смысле, какой мы привыкли вкладывать в это понятие. Был пыльный кишлак Дюшанбе, утопающий в жаре и зелени.
Дюшанбе в переводе с таджикского – второй день недели. По-нашему, просто понедельник. Именно по этим тяжёлым дням торговал в кишлаке пёстрый восточный базар, орущий, разноязыкий, смеющийся, с жирным пловом и пирамидами золотых дынь, гостеприимный, хитрющий, знаменитый восточный базар в таджикском варианте.
И если в 1924 году здесь было всего лишь сорок два глинобитных дома, в которых проживало пятьсот человек, то теперь уже в других  домах проживает полмиллиона жителей.

0 Таджикистане можно говорить очень много, и я тоже скажу пару слов.
Даже само слово «таджик» связано с историей этой страны и народа. Арабов, завоевавших здешние земли ещё в восьмом веке, называли «тажи». Позже так стали называть всех мусульман, говорящих на иранском языке. Ну а от "тажи" до "таджика", как говорится, один  шаг, дело времени.
Таджики говорят на своём языке, но понимают все языки иранской группы, то есть афганцев, курдов, иранцев, осетин и памирцев.
А памирцы - это горные таджики, говорящие на своём диалекте.

Культура Таджикистана - одна из самых богатых и древних  в Азии.
Авиценна, Омар Хайям, Рудаки и Фирдоуси лечили и воспевали тела и души своих соотечественников именно на этой благословенной земле, где пустыни и горы разделены долинами, где земли меньше, чем в любой стране и, может быть поэтому, она старается отдать всё, принося три, четыре, пять урожаев в год.
История любой страны записана на её географической карте. И за привычными названиями пристальный взгляд может разглядеть всё богатство и великолепие языка, романтичность древней культуры, историю народа.
Я не буду перечислять названия. Я просто, приведу карту Таджикистана, которую открыл для себя лишь сейчас. А вы сравните её с привычной, той, что знакома, если вы успели добраться до физической географии четвёртого класса.
Посмотрите, и тронемся в путь, который лежит на самый восток республики - в посёлок Мургаб, расположенный близ китайской границы. Кстати, не каждая республика может похвастаться таким обилием "соседей": Афганистан, Пакистан, Китай. И в каких-нибудь тридцати километрах - Индия.

С точки зрения походного опыта, я вынужден, к сожалению, себя поставить на почётное третье место в нашей троице. Если рассматривать каждого по степени вредности, то и здесь места распределятся таким же образом с отдачей пальмы первенства Петровичу. Конечно, как говорится, «сам себя не похвалишь…», но, видит Аллах, я стараюсь быть объективным в своих оценках.

Шурка и Петрович придумали игру, в которую нравилось играть больше Петровичу. Игра называлась "ты - начальник, я - дурак.". Роль "начальника" отвели мне, чтобы я "хоть раз почувствовал себя в его шкуре". Имелось ввиду, что Петрович из этой шкуры не вылезал столько лет, сколько мы ходим в походы, и, видимо, порядочно в ней упрел. Вобщем, ответственность за последствия авантюры оба брата мигом переложили на меня, хотя никто их не уговаривал сюда тащиться - сами решили.
А дальше игра проводилась по следующим  правилам. Все организационные вопросы перекладывались на меня. Непосредственно же в походе все решения принимал Петрович, хотя груз ответственности за последствия с меня никто не снимал, о чём мне постоянно вежливо напоминали.

Ну, хватит нытья – пора бы действию начаться.
Когда я в десятый раз прибываю на вокзал из аэропорта, где безнадёжно пытаюсь приобрести билеты до Хорога, Шура нервно дефилирует по площади, хотя жара располагает к апатии и лени. Причина проста: случайно посмотрев за скамью, Шура обнаружил обыкновенную змею толщиной с руку, а длины и вовсе неизвестной: мимо него постоянно передвигалась лишь видимая меж кустов часть туловища длиною около метра. Судя по тому, что оцепеневший Шура наблюдал за ней минут десять, змея соперничала по длине с высоковольтным кабелем, какой обычно наматывают на деревянные катушки высотою с дом.

Мы перебрались в аэропорт и провели прекрасную ночь в зале ожидания, уснув на голых деревянных скамьях с рюкзаками вместо подушек.

Судьба корчила рожи. Она улыбнулась - и к трем часам мы купили три билета до Хорога. Она зевнула - и рейс перенесли на завтра.
Из двух вариантов нужно выбирать надёжный. А им в данном случае являлся путь известного бродяги и весёлого враля Марко Поло, посетившего эти места семьсот лет тому назад, протопавшего в ту же сторону и написавшего затем отчёт о проделанном путешествии. Правда, с тех пор кое-что изменилось не только в социально-политическом устройстве общества, но и был пробит знаменитый памирский тракт, идти по которому стало гораздо легче. Говорят, одной поездки по  тракту достаточно, чтобы вспоминать об этом всю жизнь. И мы отправились проверить слухи.

Стоя перед картой СССР (который в те далекие времена еще только начинал разваливаться), легко убедиться в следующем. Если из Москвы можно выехать в девяти различных направлениях по шоссейным дорогам союзного значения, то из Душанбе - по одной, и то – республиканского: направо - на Памир, налево, соответственно, обратно. Нам направо.
На Памир до сих пор не ходят автобусы и даже такси опасаются отъезжать от города дальше сотни километров.

Место, откуда начинается путь любого, желающего "направо", разывается "доком".
Мы стояли на дороге, прикрывшись жиденькой тенью, и терпеливо ждали, пока водители попутных машин начнут потасовку за право первым доставить нашу троицу в Хорог.
В другой раз может так и случилось бы. Но в этот раз была суббота. И когда вопрос о предстоящем ночлеге задрожал в горячем воздухе, я остановил грузовик с большим прицепом и первым – успел вскочить на подножку.
- Хорог?
- Хорог.
- Берёшь?
- Беру.
Конкуренты дёргали меня за штаны и спустили бы, задержись я хоть
на одно лишнее слово.
Два Петровича быстро погрузили свои рюкзаки в кузов и влезли в кабину. Я был третьим, а он всегда лишний, даже в кабине грузовика.

И тогда, заботясь о свободе передвижения, я бросил свой рюкаак в кузов и весело крикнул братьям.
- Привет, через час догоню!
- Возьми хоть штормовку, чем чёрт не шутит! – отозвался Шурка и, выдернув из-под клапана штормовку, швырнул её мне.
На Памире чёрта называют, шайтаном. О, мудрый Шурка! Да продлит Аллах твои дни!

Шайтан уже проснулся и ворочал волосатой лапой в мешке, стараясь вытащить шутку позаковыристее.
Грузовик умчался, я остался.
Новенький "красный "Жигулёнок" подобрал меня через час. Ещё через полтора я был доставлен в посёлок Оби-Гарм, где жирная, в перстнях, лапа водителя проглотила мою пятёрку и милостиво отпустила на все четыре стороны. Вернее, на две, потому что остальные были перекрыты горами: отсюда начинался Памир.

Я немного постоял, выкурил сигарету и напился воды. Соднце спряталось в дымке, но жара не спадала. Я намочил под краном майку, надел её, и пошел дальше.
Раз есть дорога, говорил всегда Геннадий Аксёнов, значит нужно идти.
- Эй!- крикнули мне за спиной.
Я оглянулся. Возле «жигуленка» стояли подобравшие меня дядьки.
- Ты куда?- спросили они недоверчиво, будто дальше не было дороги.
- Туда.- сказал я, махнув рукой в ту сторону, и побрел дальше.
- Стой!- крикнули дядьки. Я остановился.
- Туда не ходи!- крикнули они еще раз.- Там Памир.
Я вздохнул, и тронулся. Больше они не кричали.

Так я протопал часа два, почти бегом. Разглядывал горы, редкие деревца на голых склонах. И радовался просто оттого, что я здесь, что иду, что впереди всё неизвестно и притягательно. А вокруг тишина. И даже шум бегущей внизу реки не выделяется, а сливается с ней.
Ноги и мысли мои легки. Кроме одной - о попутной машине.

Редкие машины карабкались или проносились мимо так равнодушно, словно я был камнем, скатившимся с пыльного склона.
Понемногу я свыкся с мыслью, что ночевать придётся где-нибудь здесь, а не в чайхане под чинарой. Тот, в машине, прощаясь и увидев, что я отправился дальше, покрутил пальцем у виска и крикнул, что до ближайшего кишлака километров пятьдесят, а то и больше. Ну и пусть крутит пальцем, пока не проделает дырку: проветрит то, чем думает. Хотя, конечно, дураки на "жигулях" не катаются... Они ходят пешком.

Ветер вдруг взъярился, и горы зашумели как деревья. Большой камень упал со скалы и разлетелся за моей спиной, брызнув осколками. Я прибавил шаг, будто это что-то меняло, и шёл теперь осторожней, поглядывая на скалы, к которым жалась дорога. За поворотом она раздваивалась, и, как в сказке, на развилке стоял огромный камень, на каких обычно пишут, где что потеряешь. Но на этом было написано "Рогунская ГЭС". Я почтительно замер и задрал голову, разглядывая обелиск.

Вот тут, у бетонного монумента, меня и прихватило.
Я даже не успел сообразить, что произошло, как всё вокруг исчезло в грязно-жёлтой мути, будто меня с головой окунули в бочку с рассолом. Тут же неизвестная сила вежливо приподняла меня в воздух и забила песком рот, глаза, нос, уши – и даже внутренности, казалось, нафаршировала им же.
Я задохнулся, одной рукой ухватился за рекламный постамент, а другой прижал к лицу штормовку, пытаясь, дышать через неё. Тут словно кто-то мягко взял меня за ступни и легонько дернул назад и вверх. Я повис горизонтально, не переставая натягивать одной рукой штормовку, а другой упорно держась за обелиск. Тогда этот «кто-то» задрал мои ноги вверх и я вцепился в бетон уже обеими руками.
Продолжалось всё это минуты две и закончилось так же неожиданно. За это время ураган превратил меня в небольшой песчаный барханчик; когда я поднялся, песок струйками стекал с одежды.
Я пошёл дальше. За поворотом загудело, и мимо тяжело проползла машина, груженная бетонными панелями почти до уровня кабины. Я поплёлся следом, отряхиваясь, отплёвываясь и выворачивая карманы. А за следующим поворотом снова увидел ту же машину: шофёр и двое пассажиров пили воду из родника.

Через десять минут я ехал верхом на панелях, держась за разбитый борт и уставившись ветру в лицо, как волк в известном детском мультике. Мы выехали из-за поворота и огромная – сколько глаз хватает – долина открылась перед глазами. Прямо в центре ее шли, раскачиваясь, два огромных, до самого неба, черных смерча, в краешек одного из которых я, видимо, и попал, пялясь на бетонную вывеску Рогунской ГЭС.

Пошёл дождь.
Впереди была цель. А за спиною нехотя выползала из-под колёс дорога.

Долина Вахша, самая красивая в мире долина, лежала внизу: огромная, вымытая прошедшим ливнем, поделённая надвое стремительной рекой, над которой нависли черные берега.
      -     Там дальше Вахш будет зваться Сурхоб, - сказал шофёр, когда я
перебрался, наконец, в кабину. - Это значит "красная вода". Как тебе у нас?
Я промычал что-то восторженное.
Женщины и ребятня возвращались с поля. Они смеялись, болтали и пели, совсем как в довоенных фильмах, где труд приносил героям радость от сознания честно выполненного дела.
И мы с шофёром переглянулись и засмеялись, будто очень хорошую новость сообщили нам весёлые мокрые люди с мотыгами на плече. Чёрные волосы, тёмные лица, белые зубы.
      -     У меня трое ребятишек. Пацаны и девчонка.- сказал шофёр, и я его понял.

Солнце лежало на мокром капоте и вся долина сверкала бриллиантовым светом, рассыпанным на каждом листке, камнях, крышах далёкого кишлака, на стекле, дрожащим под моим локтем.
У развилки машина затормозила.
- Лучше здесь сойди.- сказал шофёр.- Мне дальше, в Гарм. Там заночую, а утром обратно. А тебя сейчас кто-нибудь возьмёт. Сам дальше не ходи. Ночью в горах нельзя ходить.
- Почему же? Дорога есть - заблудиться негде.
- Всё равно.- сказал он неопределённо. - Не советую. Ночью тебя  никто не возьмёт. Хороший человек ночью спит, ему нечего делать на дороге...
И мы распрощались, пожелав друг другу удачи.

Небольшой посёлок стоял у развилки, размытый в тени горы, заслонявшей солнце. Крики доносились из садов, но людей видно не было. Два старых тутовых дерева росли у самой дороги. Широкая доска, переброшенная меж стволов, гостеприимно приглашала присесть. Я сел и вытянул ноги. Мышцы расслабились, и ноги тихонько загудели, как водосточные трубы, поймавшие ветер. Я курил и щурился на закат, пышущий жарким светом из-за чёрной горы.
Стемнело, и голоса в прохладном воздухе стали звонче. В кроне арчи ворковали неведомые птицы. Это был нежный переливчатый звук, державшийся всё время на одной ноте. Но именно той, на которую настроены слух, душа и мысли, тающие в ней, как мед в нагретой ложке. Если бы к этому великолепию добавить одну-единственную машину…
И я, не выдержав, завибрировал бы счастливым звуком, давно плескавшимся в самом горле.
Шорох птичьих крыльев в глубине кроны сопровождался шлепками тутовых ягод: они падали на тёплую дорожную пыль.

Чёрным усталым жуком выползла из-за скалы машина и я, расчувствовавшись, задурманивщись, не столько останавливал её, сколько просто приветствовал водителя плавным взмахом руки.
Машина остановилась и шофёр, высунувшись из кабины, вежливо сплюнул чуть в сторону.   
- Куда?- спросил он, не утруждая себя приветствием.»
- На Хорог.
- А-а-а.. Геолог?
      -     Ага.
      -     Не могу. Полный комплект.- Он кивнул головой.

В комплекте у шофёра имелись два аксакала-патриарха, сидевшие смирно и внимавшие нашему разговору  так, будто от результата его зависело, доедут они до Хорога или нет. 
      -     Ты не горюй,- сказал  шофер, за мной целая колонна на Хорог пилит. Через  час здесь будут. Если не заночуют в Комсомолабаде.
Последнюю фразу он произнес как бы раздумывая, заночуют или нет. А потом прикурил и захлопнул дверцу.
      -     Ну, будь.
Оба аксакала сразу отвели от меня взгляд - я был для них уже в прошедшем времени - и также пристально уставились на дорогу перед машиной. Будто боялись теперь, что проедут мимо Хорога, не заметив его.

Они-то не проедут. А доеду ли я? А если да, то когда?
Я снова угнездился на доске и начал готовить себя к предстоящей радостной встрече с колонной.
Холод становился ощутимым, и это мешало представить картину, как запылённый и уже загорелый, я выпрыгиваю из машины рядом с двумя Петровичами и говорю.
      -     Ну что, огурцы, заждались товарища?

Хотелось спать: ночь, проведённую в аэропорту, можно также назвать отдыхом, как эту доску подо мной - двухспальной периной.
Темнота и холод - два неразлучных спутника в горах -  добрались до развилки и я затрясся так, что ягоды с дерева  просто хлынули дождём. Деваться было некуда. Идти в посёлок и проситься на ночлег уже поздно: ещё пристрелят на всякий случай, до утра.

Я так и сидел, а когда начинал примерзать к дереву - спрыгивал с доски и ходил вокруг, хлопая себя руками по бокам, как проснувшийся петух крыльями. Только что хлопать - разве иней стряхнёшь.
И когда рассудок мой замёрз и помутился, я начал искать, куда бы залезть. И обнаружил, что сижу под двумя деревьями: огромными, пушистыми, уютными, с удобной развилкой, где можно свернуться калачиком.

Взбираясь на дерево, я размышлял о том, что Соловъю-разбойнику тоже несладко жилось: просидев здесь неделю - я бы сам подставил грудь под копье прохожего рыцаря.
Думая так, я достиг желанной развилки, и было начал устраиваться, когда над ухом вдруг раздался громкий шорох и такое возмущённое шипение, что я не просто слез или даже упал, а, как любят выражаться тибетские ламы, "спустился в тонком теле", то есть оказался внизу так, что и не понял, как именно.
Там, наверху, ещё немного пошипели, и успокоились. А здесь, внизу, я все никак не находил себе места.

Наконец была изобретена полумера: я разделся до пояса и, обернувшись дважды
газетой "Неделя" – единственным своим личным имуществом – снова облачился в майку и штормовку. Немного полегчало, но холод набирал силу.
Со стороны Хорога запрыгали два Фонарика - "Жигулёнок" выкатил  к моим деревьям и заглушил мотор. Из салона выбрался кто-то невидимый и, кряхтя, полез под машину. Это я определил по кряхтению. В машине пищали детские голоса.
      -     Хоть разговор согреет душу. - подумал я, приближаясь. Владелец машины был облачён в ватный халат, тюбетейку и в свете подфарников одинаково походил на Али-Бабу и  любого из сорока  разбойников.
- Внуков домой везу.- сообщил Али-Баба, затягиваясь моей сигаретой.
- Стало быть, погостили у другого деда, теперь обратно надо. Заходи в гости, если будешь в Душанбе. Я там директор универмага, знаешь?
- Ещё бы,- ответил я,- кто не знает в Душанбе универмага - тот самый глупый ишак на всю долину Вахша.
- Правильно.- согласился Али-Баба.- Мой универмаг все знают. Однако и работа нервная. То, да сё, знаешь...
Мы докурили, и каждый пошёл к себе. Он - в салон "того-сего", где пищали, распарившись, внуки, я - на свой деревянный гамак, над которым качалось черное, в звёздах, небо.
Тихонько шуршала змея в кроне тутовника, охотясь на диковинных птиц, тявкнула в посёлке собака, которой приснилась сытая жизнь, а я, отчаявшись дождаться машины, тихонько погружался в нирвану - любимое состояние индийцев, до которых отсюда рукой подать.
Никогда и нигде не замерзал я столь безнадёжно и позорно, никогда не пасовал так перед первым на пути препятствием – обычным холодом. Но и состояния подобного раньше не испытывал. Когда-то на Кавказе мы десять дней не видели зелёной травы, и с раннего утра до темноты тащились по пояс в снегу, ночуя в мокрых спальных мешках и высушивая носки на животе, чтобы снова надеть утром. Даже тогда мне не было так холодно. Рядом были друзья, и те же два Петровича, а в их компании и носки сохнут быстрее, и ночи не так темны.

С отчаянья я принял дурацкое решение идти дальше, хотя, вытянув вперёд руку, можно было лишь догадаться, что где-то там, впереди, растопырены пять окоченевших пальцев.
Пройдя на ощупь километра два, я свалился в какую-то яму и, подвывая от пережитого страха, также на ощупь возвратился к двум тутовым деревьям, которые успел полюбить, как близких родственников. В сотый раз скамья скрипнула подо мной и я, наконец, забылся, провалился в трясину кошмаров и видений, зажав меж колен озябшие руки.               
- Эй! - сказали рядом громко, но с первого окрика я просыпаться не стал.
- Эй! Ты что, умер совсем, что ли, парень?
- Нет, - прошептал я чуть слышно, - машину жду. Геолог я…
- Ах! - сказал один, - Кончай ждать - иди в кабину грейся, а то машина сразу отвезёт тебя на кладбище. Ты, наверное, голодный, геолог?
- Нет, - я тихо выдохнул, - я ел вчера…

Через две минуты, сидя в тёплой кабине, я уплетал хлеб, картошку и мясо, запивая всё холодной водой.
      -     Ты, наверное, врёшь, геолог, - сказал один, - если бы ты ел вчера, то немножко бы разжёвывал то, что ешь сегодня. А ты глотаешь такие куски, будто месяц не видел лепёшки.
Они нашли где-то ведро бензина, залили бак и, распрощавшись со мной, уехали. За эти несколько минут я так и не успел согреться.

В темноте дождь начал пересчитывать листья на тутовом дереве: он делал это спокойно и серьёзно, как бухгалтер, проверяющий пачку банкнот.
Рассвета не было: новый день забыл, что ему пора на работу.

Дождь прекратился, но доска вымокла, потому что деревья закрывали её только с краёв. Я сидел, поджав ноги, и чувствовал, как внутри начала циркулировать какая-то новая субстанция - тонкая материя, сплав спокойствия и отрешённости, мягкой энергии и презрения к бренным тяготам мира. Я казался себе мирным паломником, четвёртый год бредущим на поклон к мощам Пророка, и бескорыстные подаяния случайных попутчиков начал принимать смиренно и благодарно.
Расслабленное тело доверчиво прижалось к стволу старого тутовника. Я ждал солнце, чтобы сотворить утренний намаз.

Первый солнечный луч мягко ткнулся в спину, предлагая подвинуться, и уселся рядом. Сразу кто-то закашлял на горе, замычала корова, проснулись птицы в кроне над головой, и на макушку разом шлёпнулись две ягоды.
Скрипнула калитка дома и старик, сутулый и седой, направился ко мне, волоча в пыли худые ноги. Судя по длине бороды, он относился к категории уважаемых, но не самых мудрых в кишлаке. Шёл он очень медленно, но тут важно не обмануться первым впечатлением. Ибо человек образованный, читавший энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона, помнит, разумеется, что движения восточных жителей  «..плавны, но иногда эта плавность, сообразно восточному этикету, переходит как бы в вялость. Если к этому прибавить широкий и длинный халат, ичиги с калошами на ногах и пышную чалму на голове, мешающие свободным движениям, то легко понять распространённое в Европе мнение о восточной лени и апатичной натуре. На самом деле они (восточные жители - прим.автора) отличаются экспансивностью натуры, живостью ума и большим трудолюбием...»
- Сидишь?- опросил старик, подходя.
- Сижу.- ответил я честно.
- Геолог?
- Геолог, отец.
- Пойдём ко мне.
- Зачем?
- Немножко кушать будем. Чай пить. Всю ночь здесь сидел?
Я вздохнул.
- Нет, отец, спасибо. Торопиться нужно, вдруг машина мимо проедет.
- Что ты, почему мимо? Машин сегодня столько будет - на любую сядешь, и айда, правильно?
- Правильно, - согласился я. - Очень правильно. Только вот когда это "айда" будет - никто не знает.
- Это верно, - вдруг согласился старик, - всё в воле Аллаха. Я промолчал: и так было ясно - против Аллаха не попрёшь.
- Как называется эта птица, отец? - спросил я старика, показав на пичугу, прыгавшую по дороге.
Чёрный хвост у птицы разбежался веером, белые пятна, точно бахрома, подрагивали по самому краю.
      -     Эта? - удивился старик.
Он не представлял, что на свете есть люди, которые не знают, как зовут птицу, живущую на каждом дереве от Гарма до Оша.
- Это млаюн. Так не пойдёшь чай пить?
- Нет, спасибо. Буду ждать.
- Ну, хорошо.
И старик удалился точно по Брокгаузу и Эфрону.

Обещанная колонна не слишком спешила и моему дереву.
На дороге со стороны Гарма показались двое путников. Молодой парень тащил чемодан, а рядом семенила пожилая женщина: худощавая, с лицом спокойным и открытым, закутанная в цветастый платок, из-под которого видны были синие шаровары и маленькие ступни, обутые в шлёпанцы.
Парень поздоровался и поставил чемодан на доску. Женщина присела на корточки под деревом. Парень закурил, вышел на дорогу, и начал поглядывать по сторонам так деловито и спокойно, будто прикидывал, что бы такое сделать со всем этим окружением. И вообще, сделать ли? Может, оставить всё пока по-прежнему?
- Далеко тебе? - спросил я, почувствовав конкурента.
- Нет, рядом. Мать на ферму везу, внучка болеет.
Мать, заскучав, поднялась, и принялась подбирать с земли ягоды. Поднимет - съест, поднимет - съест, вроде клюёт.
Тихо вокруг. Спокойно. От садов тянет влагой. Пахнет чем-то. И птахи в кроне мурлычут.
- Как эти птицы называются? - вдруг спросил я парня, сам удивившись вопросу.
- Эти? - изумился парень, будто подобный вопрос был первым признаком врождённого идиотизма.
- Это турпы.
- Да?
- А кто же ещё?

По дороге зацокали копытца: на грустном сером ослике приближался к развилке бабай.
Ослик шел, задумавшись, как все ослы, когда идут. Ибо, стоя на месте, они, мне кажется, отдыхают от умственной перегрузки в движении. И вовсе не упрямство или глупая прихоть тормозят ослика внезапно, заставляя седока лететь через голову. Это мысль, озарившая философа после долгих раздумий и поразившая своей простотой.

Приблизившись, бабай "притормозил" ишака пятками, обутыми в сапоги из мягкой кожи и резиновые галоши, и поздоровался.
- Садам аллейкум!      
- Ваалейкум ассалом! - вежливо отозвались мы с парнем.
- Куда? – спросил бабай, глядя на меня выжидательно и с любопытством.
Ослик стоял, спустив морду. Хвост его лениво болтался из стороны в сторону. Настолько, чтобы мухи не подумали, будто хозяин сдох.
- В Хорог, отец. - ответил я.      
- А-а-аа?.. - протянул бабай таким тоном, каким я воспользовался бы, узнав, что бабай, в свою очередь, направляется на ослике охотиться на буйволов в Камерун.
- Ты кто? - спросил бабай.
- Геолог. - признался я в сотый раз.

Видимо, для проницательного восточного человека, какими являются большинство памирских бабаев, важно знать лишь профессию и место, куда направляется путник. Всё же остальное ясно, как день. Кто он, откуда, зачем сюда пришёл и не таит ли на сердце злой умысел.
С десяток стариков сидели вокруг меня, и примерно столько же ишаков стояли у забора, опустив морды. Печальные глаза их говорили: "Ну и что? Ещё одно утро замерцало в лампаде этого мира. А что за ним? Следующее? А не бессмыслица ли это?.."

Солнце повисло над горой и спина моя начала оттаивать после ночных заморозков. Из-за другой горы весело и уверенно выползали машины и, обдав всю компанию, трескучим выхлопом, направлялись в Гарм. Машины, выезжавшие из посёлка, атаковались всеми разом.
Иногда, остановившись, шофёр начинал объяснять что-то. Беседы велись по-таджикски, и я только вертел головой, пытаясь уловить суть конфликта. Эмоциональные диалоги сопровождались такими выразительными жестами, что вот-вот, казалось мне, от слов перейдут к делу и в общей перестрелке и резне наверняка  ковырнут меня каким-нибудь ятаганом.
Порою шофёр вдруг выскакивал из кабины и, зло треснув дверцей, бросался к одному из собеседников. Подбежав, он резко осаживал и, воздев обе руки кверху, разражался такой тирадой, что все уважительно умолкали и кивали головами. Возможно, он проклинал обидчика, посылая все виды порчи на голову его и десяти колен родственников, а может быть, напротив, возносил хвалу за мудрую мысль, услышанную из кабины, и благодарил судьбу за счастливую возможность при этом присутствовать. Восток, известно, дело, тонкое...

Заскучав, я забрёл в магазин. На самом видном месте напротив входа висел модно укороченный синий ватный халат на молнии. Я представил, как щеголяю в нём дома, приняв ванну. Выходило эффектно. Веё остальное пространство было занято заварными фарфоровыми чайниками и штуками цветного шёлка, идущего на штаны прекрасным дамам.
Отдельный угол был отведен музыкальным товарам. Здесь лежали бубны, украшенные колокольчиками, висели струнные инструменты, где недостаток струн предполагалось восполнять талантом исполнителя.
При входе стоял бак с холодной питьевой водой. Я осмотрел товары и дважды напился воды. А затем направился в чайхану.
Чайханщик сказал, что электричество только включили, и придётся подождать, пока сварится курица. В этих местах, наверное, тоже забыли, что такое баранина.

Я прихлёбывал зелёный чай, и одуревшая за ночь голова прояснялась, как стекло, с которого стирают пыль. В курицу при варке положили столько зелени, что только по торчащему мослу я определил принадлежность мяса к отряду куриных. Однако, всё было вкусно.

Перегруженные попутные машины с грохотом проносились мимо. К обеду снова похолодало. Пошёл сильный дождь.

      -    Ах! - вздохнул таджик, прижавшийся к дереву рядом со мной. - Совсем
плохо!
      -    А вам куда? - спросил я, чтобы отвлечься и забыть о холоде.
- Тавильдара, - ответил таджик, - домой от сына еду. Немного проведал. Немного женил. Он у меня последний оставался.
- А ещё сколько?
- Ещё два. Тех раньше женил. Слава Аллаху, теперь меньше забот будет. Свои головы, свои руки – пусть сами теперь думают и делают. Я никого не обидел, калым хороший дал.
- А сами кем работаете?
- Санитаром.
- В скорой помощи?
- Нет, не в помощи. У нас там дом такой есть. Для тех, кто немножко лишённые... этого…
- Сумасшедшие что ли?         
- Ну да.
- А что такое калым, отец? За сыновей разве дают?
- А почему нет? Я же отец. Я не хочу показать, что мои дети живут и имеют хуже других.
- И много вы за них добавили?
- Почему много? Нет. Как все. Три тысяча с половиной деньгами дал (примерно, стоимость автомобиля «Жигули» - прим. автора).
- За каждого? 
- За каждого. Пусть сами думают, куда им лучше платить... Ещё дом обязательно, чтобы было, куда жену привести. Потом корову, конечно. Одну нужно, чтобы хозяйство начинать. Баранов девять штук на свадьбу дал. Ну, там, мебель немножко…, холодильник. Виноградник немного. Всего дал, больше не могу - я человек небогатый.
- А что за невесту дают? Неужто, столько же?
- Нет. Там больше. Но я слишком не спорил: что дадут - то и ладно.
- А всё-таки?
- Одежду дают. Платьев много. Бельё такое, на чём спят. Сукна метров сто, шёлку много. Рис пять мешков. Масло хлопковое два фляга, из семечек тоже.
- Это что за фляги такие?
- В которых, знаешь, молоко набирают... Ещё денег немножко, машину стиральную. Для детей всё такое разное: коляски, кроватки.

Мы присели, закурили. Отец всё кивал головой. Наверное, отвечал себе на заданные сыновьями вопросы. А может, и на мои.
- А если кто-нибудь разведётся? - спросил я его. - Это же сколько добра пропадёт?
Старик посмотрел на меня презрительно, будто узнал вдруг, что я злостный неплательщик алиментов и многоженец, сижу с ним рядом на одной дороге, прислонившись к стволу одного дерева.
      -    Пусть только икнут, - сказал он загадочно, - я им разведусь...

Взвешенное состояние снова явилось ко мне, вернув знакомый озноб. Сон и усталость начали баюкать, уговаривать: закрой глаза, немного отдохни, а там и машина будет. Твоя машина ещё едет, едет, едет...
      -    А сколько же лет тебе, отец? 
      -    У-у, молодой ещё. Всего семьдесят пять нету.
      -    Воевал?
- Как нет. Конечно, воевал.
- Ну а вот как вы сейчас здесь живёте? Намного лучше, чем до революции (беседа ведется во времена, когда все сравнивалось с 1913 годом, или иначе, периодом «до Великой Октябрьской Социалистической Революции», после которой, по официальной версии партии и правительства, жилось уже хорошо - прим. автора)?
Вопрос, видимо, был не простой. Старик долго жевал губами, прежде чем ответить. Может, обдумывал, как сказать, а может, размышлял, насколько можно доверять мне, человеку, задающему слишком много вопросов. 
- Как лучше, - сказал он уклончиво, - сейчас ничего стало. Вот в магазинах материя есть. Кушать немного стало. Мяса нет, курица есть. Ладно, пусть курица.
- А раньше?
- Раньше нам материю афганы привозили. Хорошую: шелк, парчу таких цветов – ах!
- Ну, ничего, сейчас материя тоже стала. 

Дождь превратился в ливень. Холодные злые нити прошивали кроны деревьев  и впивались в людей, прижавшихся к стволам. Все негромко ругались по-таджикски. Я, чтоб не ударить в грязь лицом – по-русски.

«Урал» затормозил неожиданно, развернувшись чуть боком. Его сразу облепили «попутчики».
- А ну, отвали, мусульмане! – закричал молоденький шофер, высовываясь из окна.
- Эй! – крикнул он мне. – Давай, влезай!
И распахнул дверцу.

Мотор ревел, но я его почти не слышал.
- Куда тебе?
- В Мургаб.
Шофер свистнул.
- Зачем так далеко?
Я объяснил. Познакомились. Водителя звать Игорем. Сам с Кубани. Отслужил действительную, и махнул сюда, к брату, заколачивать деньгу среди настоящих мужчин в тресте «Таджикзолото».

Кабина была  такой просторной, что меня мотало как горошину в большом кулаке. Глаза слипались.
- Ты ложись, - сказал мне Игорь, - Вон, телогрейку и куртку возьми – и дави горбатого к стенке! Далеко я тебя не отвезу. Зато попробую на ночлег определить. Завтра доберешься до калаи-Хумба, а там легче будет.

Я кивал, из последних сил таращась на дорогу: она огибала скалы, а справа темнело ущелье, затянутое дождем. Машины разъезжались на специальных площадках. На поворотах все колеса добросовестно упирались в обрыв и я заглядывал в пропасть, пугая одолевающий сон.
     -     Здесь главное – все повороты помнить, как таблицу умножения, - говорил Игорь, - один забудешь – и привет! На моей памяти уже сколько таких забывчивых сгинуло… Да и работа – не сахар. Я не помню, когда в тепле спал. Бывает, в темноте уже приткнешься где-нибудь, а утром вспомнить не можешь, как сюда попал и куда едешь. У нас свои законы. Сколько нужно работать – столько и будешь. Тебе за это двадцать пять тысяч в год платят и три месяца отпуск дают. Но если нужно - будешь круглые сутки горбатиться.

Игорь курил, рассказывал. Меня хватало только на то, чтобы слушать. Вернее, слышать.
      -     А ты куда меня определишь? - спросил я.
- В Тавилъдару, на сейсмостанцию. У меня там дружок, тоже Игорь. Тебя оставлю, и дальше. Начальник сказал, чтобы сегодня, хоть к ночи, а солярку доставил. Чуть посплю, утром снова в Гарм полечу.

Сквозь дождь и взрывы грома иногда вдруг доносился глухой мощный звук. В нём слышалась уверенность, с какой прокладывают себе путь лавины.
     -     Сели сходят, - сказал Игорь. - Здесь будут два-три места, если напоремся - пиши пропало, в кабине ночевать придётся.
     -     И это называется «пропало», подумалось мна сквозь дремоту: какое счастье –  заснуть в тёплой кабине.

- Есть! - сказал Игорь и выматерился. - Попали!
Я разлепил глаза. Мы стояли в хвосте длиннющей колонны. Огромная сель – грязная каменная река – сошла со склона горы и перекрыла дорогу, завалив даже обрыв с правой стороны. Поток воды мчался вниз по каменному руслу, ревел, ворочал булыжники, насмехаясь над беспомощными машинами.
- Ах ты, расстрели тебя, теперь до утра куковать придётся, а то и больше. Пока эти басмачи бульдозеры пригонят, пока разгребут...
Игорь постоял на подножке, покурил, глядя на замершие машины, затем вытащил из-под сидения кувалду и сказал.
- Ладно, Гена, сейчас мы дадим этому стихийному бедствию последний и решительный бой. И если вынесет – ночевать в тепле будем. Тебе тоже попахать придётся – один я не справлюсь. Эти два рычага будешь тащить на себя, удерживать, сколько сил хватит. А я сейчас  своей ласточке кой-куда клинья вставлю, чтобы кишки не порвались.
И он полез под машину.
     -     Всё! Теперь держись. Главное – не провалиться в сель. А то утащит вниз - чирикнуть не успеем.

Игорь медленно повёл машину мимо стоящих самосвалов и грузовиков. Они сигналили ему, то ли предостерегая, то ли подбадривая.
«Урал» осторожно выполз на сель и задрожал, скользя по камням.
- Держи рычаги. – сказал Игорь.
Лицо у него напряжённо застыло. И руки, лежащие на руле – тоже.
Струя воды билась в дверцу и удивлённо отлетала, обдавая брызгами капот.
      -     Ну, давай, давай. – шептал Игорь.
И тут мы провалились: машина грузно осела вниз и, накренившись на правый бок, поползла к обрыву.
      -     А-а-а!- заорал Игорь, будто только этого и ждал.- Не выдай, милая! Ну, мать твою..! – Он вывернул руль влево, и машина набычилась, упёрлась, повернувшись навстречу потоку. Игорь орал и матерился так страшно, будто в этом черпал силы в сражении с каменной рекой.
- Ещё! Ну же, родная! Вынеси!!
Я почему-то не боялся. Может, потому, что Игорь был единственным полководцем и бойцом в этой битве, а я лишь прилежно упирался в два доверенных командиром рычага, переложив свою жизнь на его совесть. А может потому, что слишком устал.      
Я посмотрел в своё окно и увидел, что метра через три, у края обрыва, нас ждёт искусственный порог, откуда можно и не выплыть.
Игорь и его «ласточка» ревели, перекрывая шум реки и карабкались, карабкались.., но уже вверх, наискосок, туда, где из-под сели вырывалось полотно дороги.
Водители на той стороне стояли под дождём на подножках машин, чтобы лучше видеть, как мы ползем  по плывущей вниз сели. Они ничем не могли помочь Игорю, но скрипели
зубами вместе с ним, выворачивая огромный руль и жернова колёс.
Отчаянный риск одного из них – был для всех маленькой схваткой с капризной трассой, и победа в ней была победой над собой, над всеми горами, которые даже исковеркав машину, всё же не должны взять верх над человеком.

Только на памирском тракте, наверное, каждый шофёр похож на альпиниста: здесь тоже не сдаются перед натиском стихии.
Мы выбрались на дорогу. Медленно, будто машина, обессилев в каменной трясине, тянула на одной своей механической воле. Железной, как и у человека. Все машины сигналили Игорю, поздравляя с победой.
Игорь, довольный, со спокойствием, какое можно напустить на себя лишь в двадцать три года, когда больше всего заботишься о выражении лица, вылез на подножку и, прищурившись под дождём на сель, пустил струю на грязную дорогу: что, съела?
Потом вытащил кувалду и полез выбивать ненужные теперь клинья.

Широкий мост выгнул спину над Обихингоу, соединив трассу с посёлком Тавильдара. Крыши домов пробивались через мокрую зелень.
Райский уголок, подумал я, и, засыпая, ткнулся лбом в приборный щиток.

Территория сейсмостанции была обнесена колючей проволокой, а из маленькой калитки можно было сразу попасть на центральную улицу кишлака, мощёную камнем.
Из домика станции выбежала навстречу лайка, следом за ней вышли хозяева. Познакомились: Игорь, Марина.
     -     Оставляю на постой, - представил меня Игорь, - Не обижайте его и накормите, пока  не уснул на пороге.

Игорь уехал. Я сидел на кухне, с которой начинался дом, хлебал горячий суп и что-то говорил.
Ребята приехали сюда из Ленинграда. Игорь - коренной ленинградец, Марина – из Курска, в Ленинграде училась, закончила институт, поженились. Чтобы сразу обрести самостоятельность, ткнули пальцем в карту – попали в Гарм. Съездили, узнали: есть работа на сейсмической станции. Игорь за две недели окончил какие-то курсы. Теперь он - начальник станции, Марина - лаборант с высшим образованием.

Справка: ежегодно на Земле происходит 300 тысяч землетрясений, в результате которых гибнет 15 тысяч человек.
Дышит Памир: терпеливые самописцы приборов круглые сутки трудятся в каменных колодцах, записывая и прислушиваясь, ровно ли дышат великие горы – последняя ступенька, отделяющая человека от неба и звёзд.      
     -    Часто у вас бывают землетрясения? – спросил я, когда круг моих интересов снова, наконец, вышел за пределы тарелки с супом.
     -    Смотря какие. Таких, которые и не почувствуешь – пять-семь в день. А чтоб посуда звякнула – одно-два в месяц.
Щенок Тургай, будущий мраморный дог, весёлый несмышлёныш с подрезанными ушами, стянутыми пластырем, вертелся под ногами, пытаясь привлечь к себе внимание: наши разговоры были ему почти не интересны.
Рыжая лайка лежала в углу, положив морду на лапы. Она слушала внимательно и иногда удивлённо поднимала голову, будто не веря, что подобные чудеса случаются на белом свете.
Мы говорили о Ленинграде, снежном человеке, таджиках, биоэнергии, магнитофонах, погоде и чудесах. Щенок Тургай уснул первым. А следом за ним и мы: в тот час, который, несмотря на темноту, можно смело назвать утренним.
Перед сном я выглянул на улицу: звёзды раскатились по небу, сонно бормотала река.

За завтраком Игорь торжественно объявил, что у него сегодня день рождения, и мы выпили по бокалу шампанского. Я распрощался с ребятами, пятясь и прижимая руки к груди, и вышел на крыльцо, где щенок Тургай трогал лапой солнечный зайчик.
Я поднял голову и посмотрел на солнце: слава Аллаху – все на местах, значит, пора в дорогу.
Калитка скрипнула, выпуская меня наружу, и ещё раз, прощаясь. Ручей бежал вдоль забора. Три маленькие девочки сидели на дороге, болтая в ручье ногами: три платьица, как букеты цветов. Одна девочка, постарше, очень красиво пела. Я не понимал слов, но заслушался. Наверное, это была весёлая песня, потому что ручей всё время смеялся...
Голова была ясной, глаза хотели смотреть, и отдохнувшие ноги сами несли вперёд. Я ещё раз оглянулся на кишлак и зашагал к мосту.

Я сидел на дороге и стряхивал пепел с сигареты в горячую пыль: солнце старалось вовсю. Машин не было: наверное, сель только разгребали. Всё бы ничего, да торопиться нужно. И я пошёл дальше. Впереди показался следующий кишлак. За спиной, наконец, приятно запели моторы машин. Я подошёл к чайхане.
В тени под огромной чинарой шофера пили чай. Я уселся на камень у дороги и стал дожидаться, пока кто-нибудь направится к машине. «Восток, - как скажет часа через два   мой новый знакомый Вадим, - торопиться не любит...»

На каменном парапете блаженно возлежал таджик,  одетый в рваный халат и зимнюю шапку с поднятым ухом. Задранное ухо говорило: я лежу, я дремлю, но внимание моё лишь ждёт достойного повода, чтобы усладить слух интересной беседой.
Так подрёмывали мы рядом, и у обоих душа была спокойна и напоена чистейшим  воздухом свободы и простора. Мы были с ним сейчас детьми одной дороги, одной страны, и чувство это тихонько плескалось в груди, готовясь вылиться в неторопливый разговор.
      -     Куда ты? - спросил таджик.
- На Хорог.
- Хорошо.
На свете всё было хорошо: ехал ли ты в Хорог, или обратно, спускался с дальней вершины, или пас баранов у её подножия. А может, спал у реки в тени старой чинары – чем плохо?
Тонкая паутинка жары плавала в воздухе, еле различимая глазом. А если моргнуть – пропадала.
      -     Ты кто? – спросил я, научившись за эти два дня краткости и прямоте в общении с людьми.
      -     Пастух. Баранов пас. Вон за той горой.
Сказав «за той», он даже не пошевелился. Но я почему-то сразу выбрал из всех гор нужную, и даже мысленно заглянул через вершинку: ах, как всё действительно хорошо!
- А сейчас куда?
      -    Домой, в Пяндж. 
      -    Это где?
      -    Там, внизу. На границе с афганом.
      -    Не беспокоят басмачи?
      -    Сейчас нет. В прошлом году одна большая банда ночью ходила. Тысяча человек.   
           Им сказали: сдавайтесь! Не захотели, стрелять начали. Тогда их с вертолётов...тра-
           та-та...всех постреляли. Два человека остались. Лошади красивые были. Жалко.

Один из шоферов пошёл к машине. У капота мы встретились.
      -    До Хорога не возьмёте?
      -    Я только до Калаи-Хумба, брат.
      -    Возьми меня.
      -    Садись, поедем.

Всё повторилось. Мы карабкались вверх по пыльной дороге, уступая её встречным машинам или, наоборот, проскальзывая мимо них, напряжённо замерших у самого обрыва.
Через час мотор задымил, и мы еле дотянули до источника. Десятка полтора машин собрались вокруг него, будто звери на водопой.
Пили шофера, пассажиры. Глотали, захлёбываясь, холодную воду хрипевшие . радиаторы, и уступали место другим.
Я вдруг почувствовал, что всемогущий Случай спешит мне навстречу, протягивая руку. Я занервничал: симпатичный грузовик-фургончик подкатил к источнику, забитый грузом и людьми до самых стёкол. Случай услужливо распахнул дверцу, и на дорогу выпрыгнул небритый мужчина.
Он поскрёб на груди новую целинную курточку, со вкусом зевнул, и также аппетитно потянулся. Не дожидаясь, пока он займёт исходное положение, я спросил.
     -    На Хорог?
Мужчина открыл глаза и, задрожав большим телом, закончил потягивание.
- Ага.
      -    А дальше?
      -    На Мургаб.
      -    Возьмёте?
      -    Тебя?
      -    Меня.
      -    Ты кто?
      -    Геолог.
      -    О чём речь, свой парень.       
      -    А когда вы будете в Мургабе?
Вадим (это был он) посмотрел на меня, на машину, из которой выпрыгивали остальные, на источник, и, закурив, сказал.
- Восток торопиться не любит...
И тоже пошёл к источнику.

Нас было шестеро в салоне ГАЗика, не считая собаки, имя которой я уже забыл. Зато точно помню, что хозяйку её звали Зиной, была она молода, смешлива и, хохоча, прикрывала рот рукой, потому что всё время ела черешню.
Ленту дороги, вьющуюся по склону, называют в горах серпантином. Так вот, чтобы забраться на Калаи-Хумбский перевал, нужно оставить за собой восемнадцать витков этого серпантина.
Спустившись вниз, дорога успокоилась и неторопливо выкатилась к пограничному посту. У нас проверили пропуска, и машина заторопилась дальше. Вот, наконец, граница.
Пяндж, мутно-зелёный, свирепый при небольшой, метров сорок, ширине своей, ворочался в тесном каменном русле. Горы взлетали над ним отвесно, разноцветные, сияюще белые и золотисто-коричневые, будто пенка на топлёном молоке, серые, матовые, блестящие, чёрные, с рыжими подпалинами, синие, разные.
Они стояли, склонившись над рекой, и крошечными пылинками носила суетная жизнь по их подножию редких людей и машины; бородавками торчали кишлаки, прислушиваясь к грохоту лавин и камнепадов.
Пяндж означает «пять» - пять рек, говорят, впадают в него, давая силу и злость основному потоку.
Мы останавливаемся у реки, чтобы немного размяться. Выпрыгиваем из машины, подходим к воде, садимся на камни.
Вадим выше любого из нас на голову, старше лет на пятнадцать; он единственный среди всех строитель с высшим образованием и единственный, кто весело матерится в присутствии трёх дам, к чему они, видимо, привыкли ещё до моего появления.

Мы курим и разглядываем противоположный берег. За рекой афганец стирает белые штаны.
      -    Нищета, - говорит Вадим. - поедем дальше – посмотришь, как они в своих кишлаках живут: лучше утопиться!

Мы садимся в машину и едем дальше. На другой стороне горы чуть отступили и тропа спускается к реке. Здесь же кишлак притулился у скал. Вдоль берега зелёная роща. На поляне  маленькие афганчата состязаются в борьбе. Ни в одном доме нет ни рам, ни стёкол. Об электричестве, естественно, тоже нет речи.
      -     У них дети учатся три-четыре месяца в году, - говорит Вадим, - остальное время – каникулы по причине холодов.
      -     А чем они топят?
- Плавником, сухими ветками: собирают на склонах. Видишь наверху зелёные
квадраты? Это поля. Ячмень, просо сеют. А землю в корзинах от реки таскают. Насыпают, и плетнями огораживают, чтобы ветром не сдуло. Попробуй на таком крутяке что-нибудь обработать или хотя бы просто урожай собрать. В этом склоне градусов сорок, не меньше. Как ахнешься - так сразу есть расхочется...
      -     А чем они ещё питаются?
- Рощу видишь? Это тутовник, грецкий орех, абрикос. Здесь, будь уверен, не то что
дерево – ветку не срубят. Тутовник собирают, сушат, размалывают, и с мукой перемешивают – лепёшки пекут. Нам до Хорога ещё двести пятьдесят километров ехать, на всём пути только пара кишлаков, а остальное – каменная стенка. На овринги полюбуйтесь: видите, тропки вдоль скал, прямо на отвесной стене? Где из жердей, на верёвках подвешены, где из камней и соломы, и шириной всего полметра, не больше. Попробуй, пройди, да ещё с ишаком и  грузом.
      -     Да...- вздохнули мы хором.      


«..Какое место на земле является наилюбезнейшим?
Поистине...где возделывают побольше хлеба, трав,
растений, и съедобных плодов, где орошают сухую
почву или осушают почву слишком влажную..."

Авеста - священная книга таджиков.


- Вон басмача ведут. - сказала Зинка.
Мы прилипли и стёклам. По оврингу шагали трое. Первым – пограничник в советской форме, с автоматом через плечо. За ним высокий бородатый мужчина в белой чалме, длинном чёрном халате и сапогах, со связанными за спиной руками. Третий – пограничник – подталкивал бородатого дулом автомата в спину.
- Да, тут не побежишь.- сказал Вадим.
К нам в машину подсел таджик; лицо загорелое, но светлое, тоже чёрный халат и чарыки - сапоги из сыромятной кожи с надетыми поверх галошами.
На той стороне овринг снова взлетел вверх и запетлял вдоль скал. А внизу река неслась навстречу нам, горам, оврингу.
      -     Ух, ты! - опять сказала Зинка.
По оврингу очень медленно шёл молодой мужчина. На плече он нёс длинное, метров шести, бревно.
      -     Ну, даёт!- восхитился Вадим.- Ни присесть, ни повернуться! И так, небось, километров пятнадцать топать... Господи и все аллахи, помогите ему, ребята, добраться до дому.

На срезе тёмных скал застыл рисунок лавы, миллионы лет назад отбурлившей, закрутившей раскалённый поток в кольца: молодые памирские горы перекраивали теперь рисунок по своей прихоти, опускаясь и поднимаясь, рассыпаясь и сдвигаясь.
Ещё один небольшой кишлак показался на противоположном берегу.
- Вон в том доме двум учителям зимой головы резаль. – вдруг сказал таджик.
- Басмачи?!- ахнули мы.
- Да, басмач. Дом спалил, головы резаль, на палки повесил.
- Давно?
- Этой зимой. Теперь школа долго учить не будет. Бояться будут.
- А почему же их не ловят?
- Кто ловить будет? Солдаты далеко. Басмачи ближе. А где - не знают. Придут - сожгут, отрезаль голову, опять уйдут. Вот в этом доме, - он кивнул на дом, мимо которого мы проезжали, - давно один басмач жил. Очень злой, таких злых не знаю. Много красноармейцев убил, очень много, потом отца зарезаль, братьев обоих... А теперь вон, видишь, на том берегу живёт. Сорок лет на свой дом смотрит. Уже старик, не нужен никому…
Белый домик стоял на другом берегу. Никого рядом не било.

Вечер опускался на горы. Умирали, блекли краски. На смену им рождались звуки, чёткие, как выстрелы.
Ни огня, ни дома, ни человека давно мы уже не видели на той стороне. Только тёмные полосы оврингов проступали сквозь сумрак и далеко в вышине чернели зубцы вершин на светлом ещё фоне неба.
Дорога прижалась вплотную к скалам и вдруг нырнула внутрь: вот это да! Прямо в камне был пробит тоннель шириной метров пяти, а справа внизу прыгал, бросаясь пеной, Пяндж.
- Скоро ночевать, - сказал Вадим. - Хорошо бы до чайханы добраться, не в этом же склепе ночевать.
- А почему нельзя всю ночь ехать. - спросил я.
- Граница. В одиннадцать часов все машины должны остановиться, где бы ни находились. А в шесть утра - пожалуйте дальше. Вот так!

Мы дотянули до чайханы: ровно в одиннадцать часов машина затормозила, и мы радостно высыпали наружу, качаясь на онемевших ногах.
Чайхана мелкой бисеринкой закатилась на дно каменного колодца и огромные блестящие звёзды, услышав шум машины, заглядывали внутрь, мешая друг другу.
Тихонько журчала вода, стекая в маленький бассейн по ступенькам, убегающим в темноту. Загорелось окно в чайхане и чайник довольно выставил в него любопытный нос. Ребята уселись ужинать и на правах уже своего затащили меня в шумный круг. Я вывернул карманы и выставил на ящик банку конской тушёнки, которой снабдил меня Игорь. Кусок сухой лепёшки доставать не стал, устыдившись: стол ломился от домашней снеди, которой запаслись девчонки в родном Орджоникидзеабаде. Мы поужинали и улеглись, кто где. Мужчины поднялись к чайхане и, расстелив спальники, уснули на огромных деревянных лавках, которые называли диванами. А я остался с девчонками в машине.
Мы лежали и болтали: сытость, темнота, покой, и удалённость от родных мест всегда потянут за ниточку разговора, даже не отыскав её кончика.
Зинкин пёс-дворняга ходил вокруг машины и преданно ждал, что хозяйка вспомнит о нём и позволит свернуться кольцом у своих ног. Но Зинка уснула, и пёс, повздыхав, улёгся здесь же, на пыльном полотне дороги. От собачьей преданности Зинкины сны были спокойны и веселы: она смеялась во сне.

Утром, перекусив и осудив тушёную конину за избыток соли, мы снова тронулись в путь. День не набрал ещё силу, и не погряз в суете и грохоте звуков, когда мы добрались до Хорога. Отсюда тракт сворачивал в сторону от границы и, взлетев круто вверх, выбирался на плоский стол горного Бадахшана, «страны рубинов», в край истинного Памира, где семитысячные исполины спокойно держат на своих плечах тёмно-синее небо.    

День этот был насыщен, нов и неповторим, как и каждый походный день, несущий в себе горсть больших и маленьких событий и встреч, счастливых совпадений, оседающих в душе и памяти нерастворимой горстью золотых зёрен.

«Человек, который отважится нырнуть в этот поток,
возвращается на поверхность с полными руками чудес...»

Мы забрались очень высоко, и небо обступило нас также, как до этого горы. А они, напротив, разбрелись и издали смотрели, как газик пылит по вытянутой ладони долины, хватая воздух горячим мотором.
Мы проезжали мимо небольших кишлаков. Неведомо откуда пронзительно и медленно текла восточная мелодия, и она была понятна, и успокаивала, попадая в такт твоей струне, тихо вибрирующей под смеющимся солнцем. Мелодия таяла, возникала вновь и снова разматывала свой клубок, обходя дома, перебирая камни на дороге, заглянув в чайхану, где котлеты, замешанные на дорожной пыли, весело разбирались шоферами, чёрными от этой же пыли и солнца.

Машина вдруг свернула с дороги и покатила к каменному домику, стоявшему посреди равнины, как крошка, которую поленились смахнуть со стола.
     -     Вылезай! - закричал шофёр. - Смоем грязь, здоровья нахлебаемся! Можно сказать, лучшая в мире родоновая баня!
После родоновой бани  вовсе не хотелось, согласно древним обычаям, выпить кружку пива или «хлопнуть» рюмку водки. Да и негде.
Из домика вышли опьяневшими настолько, что даже машина и Зинкин пёс вызывали у всех счастливый беззаботный смех.
Мы сидели в машине и хрустели огурцами и зелёным луком: не было в тот момент на свете людей счастливее нашей компании.

Если в любой из походных дней вы повстречаете меня на дороге и спросите, ну, как? - я отвечу: нет! ну, нету человека счастливее меня! Да, наверное, и вас тоже, раз мы встретились на этой дороге!

Всё вверх и вверх: пыль скрипит на зубах и сыплется в глаза, потому что машина не успевает убежать от неё, задыхаясь и кашляя.
Из-за ближних гор выглянули ледники и снежные шапки дальних: они привстали на цыпочки, чтобы заглянуть через плечи перевалов и головы вершин на единственную живую нитку Памира, нерв его - тракт.
До Мургаба осталось каких-нибудь двести километров. Надеюсь, оба Петровича ждут меня там, мы не виделись целую вечность. После того, как я, небрежно махнув рукой, крикнул им «через часик догоню!», истекали четвёртые сутки погони.
Мы забрались на перевал Койтезек высотой 4272 метра: у шоферов, работающих здесь недавно, порою «кровь из носа» идёт в буквальном смысле.
С нами пока всё в порядке. Я сижу на переднем сидении рядом с Зинкой и бренчу на гитаре, положив ноги на загрустившего пса. Зинка тоже грустит, слушает и ест вишню, выплёвывая косточки в кулачок.
- А эту песню ты знаешь? - спрашивает она.
Я пою ей «эту» песню. Вадим курит в окно. Мы подбираемся к последнему перед Мургабом перевалу Найзаташ  (4137 м).
На перевале разгуливают редкие сейчас на Памире высокогорные яки, и сурки, огромные как европейские зайцы. По численности сурки соперничают здесь с камнями. На машину они не обращают никакого внимания, если, конечно, не лежат прямо посреди дороги. Тогда они лениво, переваливаясь с боку на бок, сходят на обочину и снова ложатся.
А яки здесь черные и такие громадные, что диву даёшься, чем они питаются – ведь кругом один камень! Как его ни лижи, а толще не станешь. Да и сурки тоже – не друг дружку же они едят?
Памирский парадокс: есть – ну, совершенно начего, а скот – тучный. Что хочешь, то и думай. Все биологи и зоологи в недоумении: то ли щедрое солнце питает их своим соком, то ли потребности природа у них занизила, чтоб не вымерли. Или усваивают они эту скудную пищу на все сто процентов – кто знает? Только факт такой есть.

Но вот и долгожданный Мургаб. Здесь уже редко встретишь таджика: живут, в основном, киргизы. Полнолунные лица их хранят выражение простодушия, доверчивасти, любопытства, и отсутствия лишних мыслей. Они живут на земле просто, как кусты терескена.
Мургаб – посёлок большой, «ворота» восточного Памира.
Двухэтажные дома виднелись за рекой, над одним из них трещал красный флаг. А на этой стороне, куда спускались мы, налюбовавшись на сурков и яков, домишки киргизов, построенные из глины, камня и навоза прижались друг к другу так плотно, будто их просто убрали с тракта бульдозером.
Возле порогов, на крышах, под заборами стояли неподвижные фигурки местных жителей: казалось, все они охвачены столбняком любопытства и ожидают появления на дороге обещанного ещё утром чуда. Но вместо него появился я, и зашагал по направлению к мосту: именно там была назначена встреча на случай авварийной ситуации.

Петрович, прекрасно освещённый закатным солнцем, стоял у моста, засунув руки в карманы, и смотрел в мою сторону. Километр, разделявший нас, быстро таял под моей радостной рысью.
Ну, вот и всё! 822 километра памирского тракта от Душанбе до Мургаба остались за спиной, и последний, 823-й, вздохнул на прощание, когда мы с Петровичем  поздоровались за руку у моста через реку Мургаб: отсюда предстояло добираться до сарезского озера и дальше, полагаясь полностью на себя.

- Привет! - сказал Петрович. - Не появись ты к утру, мы бы подумали, что увлёкся охотой на сурков и басмачей.
- Где же вы остановились? - спросил я.
- Вот здесь.
И я увидел, что действительно, прямо здесь, совсем рядом, стоит наша палатка, взятая напрокат, на тент которой я собственноручно поставил сорок две заплатки ещё во время сборов.
- А кто оторвал карниз? - даже издалека было видно, что над нашим жилищем совершено насилие.
- Корова. – коротко пояснил Петрович. - Они здесь не то, что палатки – пустые консервные банки из-под рук хватают.
Эта фраза несколько прояснила вопрос, почему скот на Памире такой тучный. Хотя бы, в части коров.
- Ты чего такой бледный? - поинтересовался я.
- Побледнеешь,- усмехнулся Петрович, - мы уже второй день горнячкой  маемся. Я – ещё куда ни шло. Шура вообще не поднимается, если нет боевой тревоги.
- Оборону держите?
- Держим. Коровы и киргизские дети вполне заменяют америкаиских индейцев, не дающих покоя белым людям.
Мы подошли к палатке. Одного взгляда хватало, чтобы оценить, какими трудами её поставили: тент был растянут между единственным на этом берегу деревянным столбом и здоровенным куском рельса.
- Где взяли рельс? - поинтересовался я. - Плыл по реке?
- Принесли оттуда. - Петрович махнул рукой в сторону посёлка.
Мы влезли в палатку. Шурка лихорадочно вскинулся на спальнике и, увидев меня, сник, успев приветственно улыбнуться.
      -     Не удивляйся. - мрачно пояснил Петрович. - Он думал, киргиз или корова.
Палатка стояла в пятидесяти метрах от основной дороги, и ни одно животное или человек, проходившие по ней, не упускали случая навестить братьев.
      -     Сначала мы думали, это один и тот же заглядывает, - рассказывал Шурка, приподнявшись на локте, - потому как лицо одно: круглое, глупое, и улыбается. Всунет голову, молчит, и улыбается. А потом Петрович наблюдение установил, выяснил: оказывается, это все разные.
Шурка был горячий, как закипающий чайник. Глаза у него блестели. Петрович – немногим лучше. Чувствовалось, что последние два дня дались им не просто.
- Лучше уж как ты на деревьях ночевать, - заключил Петрович, услышав о моих мытарствах, - чем круглые сутки отгонять коров от палатки.
Ещё раз взглянув на него, я поверил, что это действительно так.
Нужно было срочно поднимать боевой дух в группе, иначе завтра к утру оба брата свободно протянут ноги. Я протрубил сигнал к ужину, и собрался за дровами.
- Куда-куда? - переспросил Петрович, и они посмотрели на меня с надеждой, что я оговорился, а не тронулся и без того слабым разумом.
После этого Шура вытащил из-за пазухи горсть щепочек и осторожно протянул мне.
- Держи... А ещё лучше, дай-ка я сам. Мы эти щепочки от моста отщипываем, пока местное население спит.
Судя по внешнему виду деревянных мостовых опор, мы не были пионерами в этой хитрости, и мост был дополнительно укреплён металлическими сваями, на которые коровы бросали влюблённые взгляды.
Пока Шурка возился с крошечным костерком, до последнего язычка пламени рассчитанным на три порции каши и чай, я наконец добрался к своему рюкзаку, вытащил из него банку с цыплёнком и фляжку со спиртом. Шура посмотрел на фляжку, цыплёнка, сглотнул, и сказал.
- Ну, теперь держитесь, мургабские хищники!
И я понял, что он пошёл на поправку.

Мы поужинали, поболтали, и уснули, накрепко задраив палатку и собрав под себя в кучу всё, кроме валявшихся камней: последняя ночь на осадном положении.


ГЛАВА 2: МАРШРУТ.

Утром я вылез из палатки последним, и огляделся. В двадцати метрах левее Мургаб тащил куда-то мутные воды. Посёлок на другом берегу напоминал груду рассыпавшихся детских кубиков. Река делила долину пополам, и обе половины были плоски и не отмечены ни единым признаком живой растительности. Только столб, к которому была привязана палатка, претендовал надеревянное происхождение.
Я посмотрел в сторону посёлка, откуда пришёл вчера вечером: фигурки киргизов были расставлены по тем же местам.
Стадо коров подкрадывалось к палатке, плотоядно щёлкая жёлтыми зубами. Шурка выскочил наружу с полотенцем и мыльницей: коровы рассыпались цепью, отступили за насыпь дороги, и залегли. Борьба за существование выработала у них повадки и коллективизм волчьей стаи.
Мы решили завтракать и сниматься немедленно.
Хотя горная болезнь не мучала меня так, как Шурку, самочувствие тоже было не лучшим: голова кружилась и гудела. Геологам по прибытии сюда положено две недели на «акклиматизацию». Нам же через две недели нужно закончить маршрут, и погрузиться в поезд, идущий в Москву.

Старик-киргиз верхом на ослике приближался к нам, свернув с дороги. Коровы злорадно выставили морды из-за насыпи, ожидая, что Шурка растерзает сейчас дедушку вместе с несчастным ослом. Но они ошибались.
- Здравствуйте. – сказал старик, останавливаясь.
- Здравствуйте. – ответили мы вежливо.
Рюкзаки были уложены, палатка снята, и рельс прислонился к столбу, словно жалуясь ему на свое одиночество. Мы сидели на рюкзаках, ожидая команды.
- Кто? - спросил дедушка, не тратя слов на продолжение фразы.
- Геологи. - вздохнули мы, показывая вздохом, как тяжело живётся геологам с такими рюкзаками.
- Куда? - спросил старик.
- На Сарез. - вздохнув, ответили мы, намекая вздохом, как далеко нам нужно идти.
- Зачем сами носите? - удивился старик, истратив три слова.
- А как же?
- Лошадь возьмите, ишака.
- У нас денег нету.
- А бинокля у вас есть?
- Нету бинокля.
- А это что?
- Это фотоаппарат.
- А-а-а... Это не бинокля?
- Это фотоаппарат.
- А-а-а...   
- А как зовут вашего осла? - спросил я.
- Этого? - удивился старик. - Этого Ишак зовут.
- Хорошее имя. - похвалили мы, поднимаясь, - До свидания.
- До свидания.

И поход начался.
Это случилось в одиннадцать  часов двадцать минут по московскому времени семнадцатого июня 1982 года на дороге, уходящей от посёлка Мургаб в сторону пика Трезубец, где находились месторождения кассетерита, фольфрама, сульфида, флюорита, кальцита и кварца – скажите после этого, что на Памира нет ничего, кроме камней.

Нам было по пути с этой дорогой ещё сорок пять километров, после чего она сворачивала налево к Трезубцу, а нам нужно было идти или плыть прямо, к Сарезу. И путь наш «был во мраке», потому что карту нарисовал по памяти семилетней давности один геолог; потому что маршрут был совсем неизвестен, а нас было всего трое. Потому что из троих только двое – я и Шурка – имели серьёзный опыт сплава на плотах.
Это мы с ним два года назад целых полчаса проплыли на плоту по сложной и бурной реке Ципа в Бурятии, до которой добирались двадцать три дня. А еще через  полчаса врезались в дровяной завал и плот, перевернувшись, уплыл, оставив нас на острове и прихватив с собой всё снаряжение, продукты, деньги и даже документы. После этого мы всего лишь за десять суток добрались до дому и два года на плоты не садились, а ходили по горам пешим порядком.

Река Мургаб текла рядом тихо и спокойно, отражая низкие тучи. Ведь на Памире не бывает высоких туч: на них всегда смотришь, перед собой или даже сверху.
До Трезубца иногда ходили совхозные машины: где-то там жили пастухи со своими тучными отарами, пасущимися на голых камнях.
Мы, разумеется, могли надеяться на случайную удачу, но дожидаться её не имели права: приходилось рассчитывать только на свои ноги.
А почему бы не связать сразу удобный плот, спросите вы. Да потому, что плот, связанный пусть даже из самых отборных камней – утонет быстрее, чем на него можно взобраться. А до первых чахлых кривоствольных кустиков тополя нужно пройти сорок пять километров до урочища Эли-Су, где дорога сворачивает налево через реку. А чтобы двигаться прямо, нужно искать тропу.
За Эли-Су начинаются горы, где всегда нужно искать, куда и как идти дальше.

Мы шли по дороге тяжело и медленно. Рюкзаки были килограммов под сорок, но сами по себе не так страшны. Зато стоило нагнуться, и обратный процесс превращался в интересную игру, в которой невидимка-соперник пытался опрокинуть тебя, ударяя по голове большим резиновым молоточком.

Встречный ветер, увидев нас на дороге, обрадовался, закружил, забросал крупой: то ли дождём, то ли мелким снегом.
Я бы назвал эту дорогу унылой и скучной, если бы не знал, что таких дорог не бывает. Любопытный взгляд всегда найдёт, чему обрадоваться.
Горы здесь были старые, изрезанные ветрами и водой, бесснежные, рассыпающиеся в языки щебнистых осыпей, по которым мелкие отроги шарили слепыми пальцами. Русла пересохших рек – саи – убегали в стороны от течения долины. Снег не держится здесь
из-за ветра и сухости: влажность даже весной не превышает пяти процентов. А летом – одного-двух. Если не обрить голову наголо, волосы просто осыплются. Кожа на лице, уши, нос обветриваются и шелушатся, губы трескаются и воспаляются. Даже самые мелкие раны не заживают бесконечно долго. Не гниют, но и не заживают.

Иногда на пути попадались мазары – старые кладбища памирцев. Почти в каждой долине здесь свои обычаи захоронения, но везде могильники выстраиваются в виде маленьких домиков, внутри которых в камнях выдалбливается неглубокая яма, выстилается крепкими досками, и в неё кладут покойника. Откуда привозят доски – уму непостижимо.

Мы плелись почти весь день, иногда присаживаясь и перекуривая (кроме Шуры), прячась от ветра за камнями. Картина почти не менялась, и всё же скучно не было. Было замечательное чувство, которое испытываешь каждый раз, начиная маршрут: дальше всё зависит только от тебя, от твоих рук, ног и головы. Ни от погоды, ни от сытой глупости случайного администратора, ни от билетов, которых никогда нет, даже если хочешь попасть в преисподнюю. Всё теперь твоё: твоя цель, твой маршрут, умение получить от этого радость.

В который уже раз описывая наши походы, я вынужден повторять, что нет ничего обиднее, чем тащиться с тяжеленным рюкзаком по самой обычной пыльной дороге, где можно прекрасно ехать на машине.
Но машин нет. Это закон. И стоит добраться до конца этого обидного участка, как машины начнут сновать в обе стороны, словно кто-то следит за вами и специально открывает им клетку по своей вредной прихоти.
Дорогу здесь не пробивают и не прокладывают, как  на БАМе или даже под Москвой. Просто едет бульдозер и убирает большие камни, целенаправленно двигаясь в нужную сторону. А за ним едут машины и это уже называется дорогой.
Часа в три мы остановились у низенького домика. Рядом стоял трактор. Из домика вышел молодой парень-киргиз.
      -    А, здравствуйте! - наверное, он удивился бы, увидев не нас, а кого-нибудь ещё.
- Заходите в дом, айран, чай будем кушать!
Мы сбросили надоевшие рюкзаки и вошли в дом. Поздоровались с двумя женщинами и уселись на ковёр, занимавший всю площадь единственной комнаты.
- Меня Володя зовут. - сказал парень. - Берите айран и лепёшки.
- Вот на этом тракторе работаю. Ни черта не делаю, а двести пятьдесят получаю, хорошо! На Эли-Су идёте? Скоро уже. Тридцать пять километров осталось. Чего ходить? Дождитесь машины - обязательно довезёт.
- А лес скоро будет? - спросил Щура, вежливо набив рот айраном.
- Лес? Да, очень скоро. Через час одно дерево будет. Потом через час ещё два маленьких, у самой реки. А потом вообще до черта, завтра.
Мы обрадовались перспективе и начали собираться.
      -     Заходите всегда! - кричал вслед Володя. - Я здесь и зимой буду. Зимой совсем делать нечего. Заходите!

Ровно через час согласно прогнозу показалось одинокое деревце, низенькое и кривое, словно от страха, что неосторожный взгляд может погубить его, осиротив реку.
Мы остановились рядом с мазаром. Я вспомнил «Марсианские хроники» Брэдбери, где космонавты с Земли бродят по мёртвым городам, лежащим у подножия гор. Одни мёртвые города...
Всего лишь семьдесят лет назад здесь, по долине Мургаба проходил древний караванный путь из Китая в Европу. Дорога, отгороженная от пропасти и жадной реки каменным барьерчиком, выложенная плиткой, шириной всего лишь в метр, тянулась через весь Памир: где караванный путь - там и жизнь.
В ночь с 18 на 19 февраля 1911 года, там, далеко внизу по течению Мургаба, где горы молоды и норовисты, где ледники текут и осыпаются в долины, а лавины умолкают только для того, чтобы послушать ветер, во время девятибального землетрясения страшный камнепад обрушился с километровой высоты на спящий кишлак Усой, и девяносто жителей его так и не проснулись. Каменная плотина высотою в семьсот метров перегородила реку Мургаб.
Подобная история обычна для рождения многих памирских озёр. Так образовалось озеро Яшилькуль, так образовался Сарез, названный по имени кишлака, затопленного поднявшейся следом водой. Теперь Сарезское озеро считается одним из труднодоступных мест Памира, потому как на подступах к нему нет человеческого жилья – не для чего жить здесь людям.
От древнего караванного пути остались небольшие куски, остальное смели и скрыли камнепады. Лишь древние могильники – мазары – встречают и провожают каждого, попавшего в эти места.
А озеро Сарез стали называть жемчужиной Памира. Может потому, что оно труднодоступно, а это всегда рождает преувеличения. А может, действительно оно так прекрасно. Как, впрочем, прекрасны любые горы и вода, веками живущие в любезном соседстве.

Если я скажу, что к шести часам ноги наши гудели или даже отказывали – это будет не совсем верно. Ноги здесь вообще не при чём: что мы, не ходили тысячу раз до этого? Просто это – высота, акклиматизация, которая никак не укладывается в один день маршрута. И поэтому мы к шести часам не то, чтобы выдохлись, а стали «варёными», если это понятно. Каждая нога жила самостоятельной жизныо, наплевав на сигналы высшей нервной системы, ответственной за поведение конечностей. Ну и хрен с вами, в сердцах выругалась нервная система: как со мною – так и я. И отключилась. А мы отупели и продолжали тащиться дальше, отмеряя бесконечные шаги навстречу заходящему солнцу. Солнце щадило нас весь день, и мы были благодарны ему за это.      

Пора было становиться на ночлег, но никаких признаков дров небыло. Мы собирали щепки и сухую траву, попадавшиеся на дороге, и каждый набрал щепоть, от которой вполне можно было прикурить, но вряд ли хватило бы, чтобы приготовить кашу.
Река, попетляв, подбежала к самой дороге и мы занервничали, потому что вода – вот она –совсем рядом, осталось найти дрова.
Раздражение росло, обретая уже почти материальные формы.
Тут мы опять увидели старый мазар. Доски, вымытые половодьем из древних могил, белели, как кости на чёрных камнях.
И мы решили, что никто из тех, ради кого они были привезены сюда в незапамятные времена, не стал бы возражать, еели даже смерть его когда-нибудь послужит на пользу жизни. Извинившись и, на всякий случай, перекрестившись,  мы подобрали у дороги одну доску и понесли её с собой, чтобы встать у воды.
Когда я или Петрович, державшие доску, спотыкались, раздражение тихонько попискивало.
Мы подошли к самой реке и сбросили ненавистные рюкзаки на тощую травку.
Холодная и прозрачная вода медленно текла в аккуратном русле. Мелкие обкатанные камни светились под солнцем на дне.

Мы сварили кашу, напились чаю, и уснули так крепко, что даже сны побоялись войти в палатку и всю ночь дрожали у остывающего костра: первый день под рюкзаками всегда труден.

Утро было солнечным. Каждое утро в походе – это маленькое открытие. Проснувшись, вспоминаешь, что не нужно идти на работу, а нужно всего лишь умыться в речке и найти в золе единственный тёплый уголёк, чтобы он дал начало костру нового дня. И развесить на солнце отсыревшее за ночь барахлишко, чтобы оно немного просохло, пока готовится завтрак.

Мы снова на дороге. Утром всегда идётся легко.
Прошли ещё километров пять и оставалось каких-нибудь двадцать, когда далеко за спиной запел комариным писком мотор и мы отвалились, не снимая рюкзаков, на низенькой терасске, ожидая, как распорядится судьба со вторым походным днём.
Машина притормозила, и мы с огромным удовольствием забрались  в кузов ГАЗика, где ехали трое киргизов. Они разыскивали табун, проскакавший мимо нас часа полтора назад, о чём я совсем забыл рассказать.
- Чёртов жеребец, - сказал один из них, - весь табун увёл. Бесится, сукин сын. Ну, погоди!

Табун догнали и, немного побегав, завернули его обратно в сторону Мургаба. Машина отправилась дальше: она ехала к Трезубцу за пастухом. Ах, как удачно она собралась к пастуху в гости!

На повороте, перед мостом через Мургаб, стояли два домика, а между ними стоял мужчина, будто ждал нас давно. Вокруг домиков росли те самые подобия тополей, о которых вчерашний Володя сказал, что их будет в избытке.
Немного поболтав ещё с одним памирским отшельником, мы одели рюкзаки и отправились дальше: искать место для стоянки и постройки плота.
Дорога ещё немного пробежалась, и уткнулась в берег реки, где мы и остановились.

За работу принялись сразу же. Каждый выбрал себе инструмент, направление, и мы разошлись по тополёвым зарослям, решив, кому и какие жерди нужно принести, чтобы связать из них один замечательный плот.
Уже к вечеру плот начал приобретать очертания законченной конструкции: братья связывали из коротких палок длинные, а я надувал насосом-лягушкой гондолы, которые мы перед самым отъездом склеили из прорезиненной ткани.
- Держи вот здесь. - говорил Петрович Шурке.
- Уф-у-уф. - говорил мой насос.
- А, чтоб тебя! - злился Петрович из-за такого пустяка, как расплющенный палец.
- Уф-уф-уф. - успокаивал его мой насос, и я менял ногу.      

К полудню следующего дня мы спустили плот на воду под собственные приветственные крики.
- Как назовём корабь? - спросил Петрович.
- «Клоп». - отозвался я. – «Клоп-1», потому что с такими отважными матросами он просто обязан пролезть в любую щель.
На том и порешили.
В исторический момент 12 часов 58 минут по московскому времени мы уселись верхом на своего «Клопа» и река равнодушно потащила его вниз.

Плыть на плоту по такой безопасной реке – сплошное удовольствие. Мы лениво шлёпали вёслами и вертели головами по сторонам. Осадка была столь мала, что даже перекаты преодолевались сходу. Гондолы располагались поперёк течения, и необходимость в вёслах предполагалась лишь при прохождении жутких порогов. Таких препятствий до сих пор не было, и вёсла использовались, в основном, для того, чтобы почесать под лопаткой соседа или передать ему горсть фиников.

Мы разомлели на жаре настолько, что некоторые (не скрою, и я в том числе) умудрялись немного вздремнуть и при этом не свалиться в воду.
Склоны гор стали круче и живописнее. Долина превратилась в ущелье, и вода побежала заметно быстрее.


Пятачок каменистой терраски, где мы остановились на ночлег, зарос низкими кустами. Здесь были обильно представлены дикие и жёсткие, как проволока, представители семейства злаковых: они колосились, резали ноги, и затравленно шипели из-под днища палатки.
Если посмотреть в створ между двух последних поворотов реки, успешно пройденных "Клопом", то прямо в глаза вам уставится пик Советских офицеров: с высоты 6233 метров можно гордо, прямо и спокойно смотреть в глаза любому, кто не побоится их поднять.
Мы лежали в палатке, высунувшись по пояс, ложками старательно выгребали гречневую кашу из мисок и, отправляя вслед за кусочком сала дольку чеснока, говорили:
- Нет, вы только посмотрите, - какая красота и прелесть! Ах, ах!
И мы с Шуркой, не устояв, «жахнули» по пятнадцать граммов спирта за всех советских офицеров, построивших в этой глуши такую замечательную гору. Я служил в армии и знаю: там вполне хватит для этого, средств, сил, возможностей... и всего остального.

Ночь была холодной, зато утро выдавило из тюбика чёрной вершины такое яркое солнце, что слово «дождь» прозвучало бы в его присутствии просто неприлично.
Разумеется, мы отлично позавтракали и двинулись дальше.

Если вы думаете, что голые камни, сложенные в километровые кучи и бегущая как ей вздумается вода, не могут вызвать в груди стон восторга - вы конченый человек и в вашей груди не родится ничего, кроме воспаления лёгких и футбольного свиста. Плюньте на футбол, и хотя бы раз в жизни покажите язык политическому комментатору в программе «Итоги дня», прежде чем выключить телевизор. И подберитесь к любым горам достаточно близко, чтобы отличить камни от асфальта, вершины - от голубей, сидящих на коллективной телевизионной антенне, и милицейский свисток от птичьих гимнов единственной жизни.
Если вы найдёте в себе силы вернуться обратно, то сделаете это только для того, чтобы поделиться своими восторгами и залатать обветшавшее снаряжение. Этих дел хватает обычно на год: вы вернётесь к горам только в следующий отпуск, и будете
считать дни до отправления поезда.

Мы плыли весь день. Река лишь изредка просыпалась, чтобы проверить наше внимание на прижиме у скал или подбросить острый камень, притаившийся под водой. Мы болтали, дремали, глазели по сторонам и пустили по течению столько финиковых косточек, что рисковали в недалёком будущем нарушить экологическое равновесие Памира обилием пальмовых рощ.
Перед самым обедом «впередисидящий» и «тудажесмотрящий» Петрович объявил, что слева по борту показались дикие козлы-архары. Они довольно близко стояли на склоне, выставив в сторону «Клопа» куцые хвосты: то ли демонстрируя этим своё отношение к
людям вообще, то ли к надоевшим туристам в частности.
Конечно, если бы они знали, что у нас есть пропуска рабочих геологической партии – они бы повернулись родами. Потому что даже козлы собираются посмотреть на людей, которые за сто сорок рублей в месяц (зарплата инженера в те далекие времена) весь год обдираются об одни камни  надежде разыскать другие, и возвращаются в семью в стадии «холодного копчения», потому что весь этот год проводят у костра.

Из протоки вынырнула утка с выводком трёх утят. Вся четвёрка задала такого стрекача, будто опаздывала на День Птиц, где бесплатно раздают скворечники и червяков. Мы плыли следом и весь день они усердно удирали, тренируясь в марафонском плавании.

Иногда под кустами на берегу делал стойку заяц, прижав ко лбу раскрытую лапку и размышляя, бежать ли ему или, напротив, перехватить плавсредство и разорвать всех на мелкие клочья.
Чаще он всё же удирал.
Зайцев здесь было предостаточно, и ещё в тот день, когда мы начали постройку плота, один из них нечаянно выскочил на Петровича, занятого интимным вечерним моционом, не требующим стойки в полный рост. Элемент неожиданности был столь велик (заяц тоже торопился к ужину), что оба, огласив окрестность криком ужаса, бросились наутёк, причём Петрович прибежал в лагерь первым.

Мы плыли и плыли. И пик Круглый, спрятавший голову под снежной тюбетейкой, уже не кланялся издали, как вчера, а скрылся из виду, как бывает, когда стоишь у самого подножия. Тут маленький комментарий необходим.
Дело в том, что первоначально предполагалось сделать поход смешанного типа, то есть пеше-водно-горный, с попаданием не только на озеро Сарез, но и на вершину пика Круглого, упиравшегося макушкой в отметку 5100 метров.
Восхождение на вершину предполагалось начать, немного не доходя до реки Базар-Дары, впадающей в Мургаб по левому берегу. Далее, судя по комментариям к карте, тянулся непроходимый порог, обойти который по скалам невозможно из-за жутких прижимов и отвесных стен. Именно с этого места вернулась два года назад, признав поражение, водная экспедиция серьёзной квалификации.
Выслушав советы очевидца и изучив карту ещё в Москве, мы решили, что, дойдя до Базар-Дары, разберем плот, сложим его в рюкзаки, и начнём карабкаться вверх, чтобы, спустившись в вершины по другую сторону порогов, проделать то же самое, то есть построить новый плот и спокойно плыть дальше.
Если, прочитав то, что написано ниже, вы скажете, что мы дураки, храбрецы или пижоны
- вы ошибётесь ровно трижды. Мы оказались обычными лентяями, которых спокойный доселе нрав реки привёл в состояние благодушия и расслабленного покоя, способных закрыть глаза здравому рассудку и его матери – осторожности.
Мы доплыли до Базар-Дары и приткнулись к берегу для военного совета.
Чуть поясню. Если уж считать меня «руководителем похода», на что саркастически упирали оба брата с утра до вечера, то тогда, согласно моего же «приказа» Петрович был «замком по морде», то есть моим заместителем по всем морским делам, какие могут случиться во время плавания.
      -     Река пока спокойна.- сказал Петрович, покопавшись в сундуке своей мудрости. 
Мы посмотрели на реку, и согласились: да, действительно, пока спокойна.
- Если водная экспедиция вернулась отсюда, - продолжил Петрович, - то я хохочу над ними, как снежный баре.               
Подобная образность убедит любого. Петрович не унимался.
- Если сейчас разобрать плот и начать восхождение на пик – у нас будет по тридцать килограммов с лишним за каждой спиной. Мы кивнули.
- А потом спустимся с горы по другому саю, чтобы опять построить плот и плыть дальше...А если сразу доплывем до этого сая и полезем на гору с другой стороны, то можно не разбирать плот и не брать с собой рюкзаков...
- А вдруг впереди страшные пороги и мы...
- А вдруг нет? - спросил Петрович сурово. – Ведь согласно карты, и река Базар-Дара должна стремительно нас увлекать, а я ее что-то вообще с трудом различаю...
Мы посмотрели на Базар-Дару: так себе, серебрятся под солнцем ручейки…
Правда, в большом количестве, и русло промыли широкое…
Но представив, как сейчас придётся разбирать плот, потом карабкаться с тяжеленными рюкзаками на отметку 5100 и, спустившись, опять рыскать в поисках жердин для плота, мы с Шуркой выдохнули, и дружно рявкнули: «Приказывайте, капитан!»
- Тогда вперёд! – закричал Петрович и выплюнул окурок в спокойную пока реку.

Минут через десять вода заторопилась, и мы, обрадованные тем, что быстрая вода скорее доставит к ужину, взбодрились и уселись поудобнее.
- При таком темпе, согласно карты, через полчаса будем на месте. – утешал Петрович, слегка волнуясь за принятое решение.
Становилось всё интереснее: появились небольшие порожки, река изворачивалась, петляя в ущелье. Горы сдвигались, нависали, закрывая солнце, мы шли в узком каньоне, а вода всё убыстряла бег. Теперь никто не глазел по сторонам: все работали вёслами, бросая лёгкий плот в стороны от неожиданно выныривающих камней, и шумно радуясь каждому удачному прохождению.
Мы нигде не останавливались, и Петрович принимал решения прямо на воде, в сомнительных случаях вскакивая на своём насесте, чтобы оценить обстановку. Потом он плюхался на место и командовал:             
     -     Вправо, резко!.. Стоп!.. Влево!.. Стоп!.. Корму!
Так мы проплыли около часа, а гора всё «не огибалась»: отмеченный на карте сай оборачивался отвесными скалами.
Плот выскочил из-за поворота и мы увидели перед собой длинный, в белой пене, каскад порогов, падающий вниз так круто, что просматривался только частично. Река шумела вовсю, радуясь, что ловко провела нас: что-то вы теперь поделаете, голубчики?
Шум воды множился в скалах: горы были заодно с рекой и это, видимо, разозлило капитана Петровича.
- Причаливать?! – закричал Шурка, держа наготове кормовую верёвку. Долго думать не приходилось.
- Нет! – закричал Петрович и, весело оскалившись, посмотрел на нас. Я увидел у него в глазах лёгкую сумасшедшинку, которая раз в году толкает Петровича на безрассудство, и понял: лишь слепое подчинение оставит нам с Шуркой шанс на встречу с родным домом.      
- Вперёд, орлы! – закричал Петрович, подбадривая то ли нас, то ли себя самого, и «орлы» полетели вперёд.

Первый порог река предложила в виде лабиринта камней, каждый из которых мог вполне разместить на мокрой спине оркестр с репертуаром из победного туша и похоронного марша.
Но река плохо знала не только нас, но и ходовые качества «Клона». Нескольких гребков тремя вёслами хватало, чтобы плот, как лягушка, прыгал в любую сторону.
А если учесть, что мне было очень страшно - можете смело считать нас восьмёркой олимпийской сборной на последних метрах перед финишем.
Длинный гибкий плот взлетал на гребень волн и вода фонтаном вырывалась из-под гондол, выбрасывая к небу пенные ладошки и призывая всех в свидетели, что теперь-то уж её не в чем упрекнуть – она и так слишком часто нас предупреждала...
Петрович страшно орал, и часть стоячих волн, испугавшись, сразу отвалила в сторону.
- Вправо! Ещё! Дер-р-жись! – и мы, накренившись, «сваливались» с камня, балансируя, кто как может, чтобы не слететь в воду.
- Влево два! – горланил Петрович, и если бы я боялся хоть чуточку меньше, я бы залюбовался перекошенным овалом его небритой физиономии, одухотворённой печатями восторга и отчаянья.
Оркестр, встречавший нас на камщях похоронным маршем, быстро сбивался с такта, и уже вслед радостно неслись надоевшие звуки победного туша: каждый камень поздравлял нас с победой; здесь тоже уважали отчаянность... даже с примесью дурости.
Каждый раз, когда холодный пот смывался несколькими вёдрами холодной воды, Шурка делал страшные глаза и кричал.   
- Причаливать?
- Вперёд!- безумствовал Петрович. - Вправо! Ещё два! Держись, мать!.. – и голос его утонул в буквальном смысле, Петровича накрыло с головой.
Наконец мы вылетели на участок, где слева всего лишь в трёх метрах от основной струи мирно дремал крошечный заливчик размером с волейбольную площадку.
- Причаливать? – пискнул Шурка.
- Да! – вдруг заорал Петрович, и три весла затарабанили так лихо, что плот, в азарте, чуть не выпрыгнул на берег.
Мы выскочили на камни, зачалились, и счастливые, одуревшие, попадали рядом.
Одуреть было от чего: метрах в сорока ниже вся струя мощно и уверенно сворачивала в расщелину меж двух огромных скал и, дойдя до тупика, ныряла вниз. Если бы мы не причалили здесь и попали в эту каменную ловушку... Бр-р!
Ладно, ведь не попали же, не попали, не попали!

Петрович утверждал, что видел заливчик ещё на входе в порог, и только поэтому решил идти дальше. Бог судья ему. Лучше ему одному, чем всем троим до сроку.          

Каскад уходил вперёд и вниз, и было ясно, с какого именно места решила возвращаться пресловутая экспедиция. Деваться было некуда: нужно разбирать плот и искать возможность пройти каньон по берегу. Разведка показала, что этим берегом может быть только противоположный. По нашему река метров через триста прижималась к скалам вплотную, и по ним невозможно было пройти даже полным набором альпинистского снаряжения: рыхлая порода не держит свальные крючья.
Итак, встал вопрос о переправе.

Дойдя до отвесных скал, мы так и не обнаружили  пригодного для переправы места. Но поскольку выбора всё равно нет – нужно использовать то, что имеется.
На скале мы заметили тур,  и я извлёк из него банку с запиской. В ней говорилось, что именно здесь, не доходя камня, переправлялась через реку спортивная группа пеших туристов из Москвы, выполняя поход пятой категории сложности в составе одиннадцати человек. Вопрос прояснился, и мы отправились на стоянку сушиться, ужинать, отметить прохождение первого серьёзного порога, и обязательно немного поссориться, проводя разбор ошибок.    

Утро, как и положено на Памире, вне всяких подозрений: очень хочется жить, хочется завтракать, и остальные проблемы, вытекающие из этих, кажутся вполне разрешимыми.
Начинаем разбирать плот и в этом деле всего лишь за час добиваемся замечательных успехов: ломать – не строить!
Затем принимается стратегический план переправы. Решено из большого плота «Клоп-1» связать крошечного «Клопёнка» в две гондолы и четыре перекладинки, и на нём переправиться самим и перетащить снаряжение.
Плот разобран: прощай, верный «Клоп». Минута молчания: где-то теперь мы найдём материал, чтобы построить следующий...

Навьючив рюкзаки, от которых успели отвыкнуть, лезем по скалам, обходя прижим и через полчаса добираемся до места переправы. Теперь дело за малым: нужно перекинуть на другой берег основную верёвку, и там её закрепить.  А с помощью страховочных
верёвок и репшнуров с карабинами устроить челночную переправу на «Клопёнке».
Река здесь всего лишь метров двадцати шириной, но все попытки перебросить и закрепить верёвку – безуспешны. Тогда, после всяческих колебаний, решено привязать её к человеку и бросить еще раз... вместе с ним. Авось долетит!
Не скажу, что я очень боялся, но всё же опасался, что «человеком» изберут именно меня. Хотя бы для пробы, для «первого раза».
А уж если не получится, то на ошибках этого два других непременно выплывут к концу маршрута.
Выбрали все-таки Шурку. И, как оказалось, даже не из жалости к старому Вожаку (то есть, мне), а просто потому, что Шурка из всех был самым сильным и, что немаловажно, самым длинным. Поэтому при прочих равных условиях, он мог ухватиться за камни на противоположном берегу раньше, чем любой из нас, и раньше, чем его утащит в водопад, потирающий руки ниже по течению.

Мы сделали Шурке обвязку, и карабином к спине прицепили основную верёвку. Теперь, даже если его утащит в водопад, он сможет попрощаться с нами дружеским подергиванием.
Первое, что сделал Шурка – перепрыгнул на камень, с которого расстояние до противоположного берега сократилось на целую треть. И этот прыжок удался, хотя камень был мокрый, а струя злорадно шипела, отираясь о него белой мордой.
Нужно было как можно быстрее пересечь струю шириной метра четыре, а затем успеть выгрести к берегу. И всё это Шурка проделал с блеском, ибо так бывает почти всегда, когда он не говорит, а делает.
Сильно толкнувшись, в горизонтальном падении, он пролетел почти всю струю и, уйдя под воду, тут же выекочил, в несколько гребков достигнув берега: надежда со временам занять место вожака в нашей стае делала его непотопляемым.

Шура закрепил верёвку на камнях, и начал прыгать на одной ноге, пытаясь вытряхнуть воду из уха. Вдруг он замер в этой неудобной позе и опустил вторую ногу с такой осторожностью, словно это был хрустальный протез. По-кошачьи выгнув спину, он  начал подкрадываться к огромному камню, привлекшему его внимание столь неожиданным образом. Потом широко и восхищённо раскрыл рот и, повернувшись в нашу сторону, развёл ладони в стороны, говоря: «Во какая рыба сидит под этим камнем!»

Мы с Петровичем сплясали на своем берегу танец радости: запах свежей ухи шибанул в раздутые ноздри. Опасались одного: Шура целиком ушёл в созерцание невидимой отсюда рыбы, и этот столбняк мог продлиться сколь угодно долго. Мы покричали. Сначала вразнобой, потом дружным хором. Река смеялась до слез.
Тогда Петрович взял камень и запустил им в Шуру. Камень, ударив Шуру по голове, удивлённо отскочил и утопился. Шура, не оборачиваясь, отмахнулся рукой и приложил палец к губам, показывая, что уже подбирается  к разгадке способа лова этого вида рыбы. Затем он выпрямился, возвращаясь в мир, где мы с Петровичем торчали на камне, и вопросительно мотнул головой: мол, звали?

Началась переправа. Первым рейсом на «Клопёнке» пошёл оранжевый рюкзак Петровича. Выйдя на струю, рюкзак трусливо вжался меж гондолами и нечаянно качнул плот. Этого было достаточно. Мы даже не успели уследить за происшедшим, когда плот, взлетев, со страшным хлопком опрокинулся навзничь, и рюкзак пустил из-под него отчаянную серию пузырей. Хорошо, что у него такие заботливые хозяева и они крепко привязывают снаряжение на случай, если оно сдрейфит…
Мы с Петровичем удержали плот на страховке, а Шурка мигом притянул его к своему берегу и вытащил хнычущий рюкзак на горячие камни.
Плот, отдуваясь после пережитого, отправился за мной.
Петрович посмотрел на мою анораку, и заметил:
- А вы ведь того, с моим рюкзаком одного цвета.
Даже мне стало ясно, что он при этом имеет в виду.
Распластавшись на плоту и держась за его хлипкие поперечины, я использовал полученные когда-то навыки аутогенной тренировки и, чтобы успокоиться, представил себя маленьким облаком, безмятежно плывущим над спокойными равнинами  Памира.
Так я и прибил в Шуркины объятия эдаким облаком в мокрых штанах.
Последним переправился Петрович, и мы с Шурой еле успевали выбирать основную верёвку, потому что второй её конец Петрович вёз с собой.

Теперь можно было уделить внимание и рыбной ловле.
Оба Петровича тут же объявили, что я являюсь официальным руководителем, похода и обязан заботиться о безопасности группы и тёплом ночлеге. А потому, кряхтя и злясь, я начал карабкаться наверх, чтобы сделать разведку.
Картина впечатляла, что и говорить: чёрные осыпи громоздились над рекой, упираясь в самое небо, и плоская терраса лежала у реки, словно отброшенная горами тень. По ней я и поплёлся. 

Странный предмет белел вдали. Судя по крупным угловатым формам, явно искусственного происхождения. Я прошёл ещё минут десять и, поднявшись на низкий гребень, увидел перед собой останки разбитого самолёта АН-2. Он врезался прямо в склон, ведущий к руслу сухого сая. Наверное, того самого, по которому можно спуститься сюда с пика Круглого.
Метров на сто вокруг были разбросаны искорёженные куски металла, какие-то вещи, детские сандалии, почему-то противогазы с истлевшими резиновыми хоботами.
Потом, позже, мы узнали у геологов, что самолёт этот, летевший в Мургаб, вёз бочки с эфиром, и какая-то девица просто закурила...
Я постоял немного, и пошёл обратно.

Место для стоянки было примерно выбрано.
Я отсутствовал всего минут сорок, однако этого было достаточно, чтобы оба брата, наскоро разбросав мокрое снаряжение по камням, смастерили две удочки и, азартно приплясывая на камнях, удили теперь рыбу. Шура выловил уже штук пять, Петрович пока ограничивался смутными угрозами.
Я прибавил к улову одну свою, и мы пошли на место будущей стоянки. Дальше по плану похода предполагалось взобраться на вершину пика Круглого, что удобнее всего было проделать с этой равнины. На переправу через  реку ушёл, считайте, целый день.

Мы поставили палатку на скале между рекой и разбитым самолётом. В двадцати метрах от подножия скалы бежала река, и мы верёвкой таскали воду в котелке прямо к кострищу. Также поднимали и дрова: плавника здесь было достаточно.
На ужин сварили полный котёл ухи. Наелись, и еле вползли в палатку, чтобы сразу уснуть, не дожидаясь темноты. Я еще успел подумать про тех, кто остался дома. Всё ли там в порядке? Вот, поди, трясутся за нас....

Странное это было место. Угрюмое – не то слово. Хотя горы поднимались со всех сторон в такую высь, что оставалось удивляться, как небесная канцелярия терпит подобное вторжение. А, может быть, она и находится на одной из вершин: уместился же весь древнегреческий коллектив на Олимпе, который в сравнении с памирскими горами – просто прыщик, мешающий смотреть в даль.
Что-то странное было в этом месте… Стоя на дне этого необъятного каньона каждый из нас представлялся себе таким «ничем» в сравнении  с горами, что эффект этот порою проявлял себя самым неожиданным образом. Например, это постоянно подталкивало померяться силами с этим мощным великолепием, и, взобравшись на высоченную крутую осыпь, мы чувствовали себя как минимум на равных с нею.
А обойдя неприступные скалы по бурной реке – и с ними тоже. И это ощущение собственной силы соединяло нас воедино со всем, что молчало и грохотало здесь миллионы лет, и размеры, пространства переоценивались, и таинственная суть проступала сквозь горы, сквозь нас, сквозь необъятность немой долины, сквозь вечный шум строптивой реки, проявлялась в солнечном тумане, в низких тучах, отдыхающих на снежных перевалах. Странное это было место...

Утром решили провести «глобальную» разведку местности. Судя по карте, где-то рядом существовал оазис, отмеченный словами Затерянный мир, что означало сказочную красоту, изобилие и привлекательность со всех точек зрения.
Два Петровича отправились вверх по саю искать подступы к вершине и оценить возможность спуска из нее в Затерянный мир.
Меня же отрядили в разведку по реке, выяснить, можно ли попасть в этот «мир» без превышения высоты. Братья ушли. А я, воспользовавшись тем, что никто не орёт мне в ухо, не стаскивает одеяло и не поливает холодней водой, спокойно подремал еще час,
после чего проснулся вместе с укорами своей гибкой совести.
- Пошли, - сказала мне она, - раз имеешь совесть – нужно  идти, хоть и с опозданием на час.
Я встал, оделся, взял ледоруб, сунул в карман пару пригоршней фиников вместо завтрака, и пошёл.

От самолёта я спустился к реке и направился вдоль берега, увязая в неведомо откуда взявшемся песке. Дальше река прижималась к скалам, и отсюда казалась неприступной. Однако, подойдя ближе, я вдруг обнаружил замечательную тропу, то ли естественную, как это часто бывает в горах, то ли уже пробитую кем-то в незапамятные времена, когда в долине людям было, куда и зачем ходить.
Я влез на скалы и, обойдя длинный плавный поворот реки, увидел вдруг другую долину. И ахнул: точно! Самый что ни на есть Затерянный мир, какой только можно представить себе, если только расстояние в два километра не слишком приукрашивает действительность.
Именно на таком расстоянии ниже по течению реки, за галечной косой и сухим песочным руслом реки, заполнявшимся в половодье, лежала истинно райская роща высоченных деревьев и густых трав, походивших на тропические джунгли. Я скатился с терраски и затрусил к райской обители.
Это было устье Западного Пшарта, реки, впадающей в Мургаб по правому берегу.

Минут через пятнадцать я добрался до джунглей.
Когда размахивая ледорубом, как индеец томагавком, я с радостным, писком нырнул в заросли, навстречу мне также радостно вылетели два таких больших и жирных зайца, что я не выдержал, и побежал первым. К счастью, они меня не преследовали.    
Насмешливые, испуганные и грозные крики, писки, рёв встречали меня, сопровождали и провожали всё время. Возня и сопение доносились из-под каждого куста, бесчисленные следы чьих-то лап кружили, разбегались, и сходились снова.
Я увидел всё, что хотел, и начал выбираться.

Сверху, над устьем, долина Западного Пшарта была перекрыта мощным каменным
обвалом и, видимо, наверху была небольшая копия сарезского озера.
Я выбрался из зарослей и бодро зашагал обратно к скалам.
Дойдя до поворота реки,   вспомнил о завтраке и присел у воды, чтобы переложить финики из кармана в желудок. И вдруг спиной почувствовал такой острый и пристальный взгляд, что не просто обернулся, а крутнулся, выронив пакет и рукой нашаривая ледоруб. За спиной никого. Да и откуда? Я посмотрел на осыпь: она тянулась под самые облака, и взобраться наверх вряд ли было возможно. Геологов здесь, судя по всему, нет, хотя старые следы от ботинок я встречал на песке. Такой силой взгляда зверь тоже обладает вряд ли. Ну, некому!
Я, успокоившись, отвернулся, и только поднёс ко рту финик, как всё повторилось. Теперь я уже просто не мог повернуться к реке и начал потихоньку трусить, отчего обратился почти в паническое бегство по скалам. А спину буравил неизвестный взгляд. Я обогнул скалы, и неприятное чувство прошло.

Братьев ещё не было. Чтобы отвлечься от тяжёлых мыслей, я сбегал за водой, поставил вариться кашу и, почистив остатки вчерашней рыбы, запёк её у огня. А затем влез в спальник и стал дожидаться приятелей.
Наверху разбушевалась непогода. Над палаткой заморосил дождь, и иногда долетали облачка мелкого сухого снега.
Наконец, появились ребята, и я вздохнул облегченно: у палатки топчутся все четыре ноги – значит, всё в порядке.

Дело шло к вечеру, и идти сегодня было некуда.
Мы пообедали, заодно поужинав, и забрались в палатку: всем нездоровилось.
Перевал братья так и не нашли, хотя и предполагали, где он находится. Непогода застала их на подступах, когда они поднялись по высоте больше, чем на километр. Шура взахлёб рассказывал, как от его метких бросков камнями чудом унесли ноги две горных индейки-улара и три козла, успевшие скрыться в непогоде.
Ладно, успокоил я его, обойдёмся рыбой. Но Шуру что-то мучило ещё. Он посматривал на меня так загадочно, что я начал опасаться, не хочет ли он заменить моим высохшим, насквозь пропитанным потом и желчью антрекотом всех трёх благополучно смывшихся козлов. Нет, не то: все сыты.
- Тебе сегодня ничего не показалось? – спросил Шура правой половиной рта, чтобы Петрович, дремавший слева, не подумал, что он разговаривает.
- А что? – спросил я также тихо и осторожно.
- Нет, ты скажи. – потребовал Шура.
- А ты?
- Сперва ты.
- Это почему же? Кто здесь старший? А?
Прикинув разницу в возрасте, Шура «раскололся».
- Влезли мы наверх, - зашептал он заговорщически, и вдруг чувствую, как меня сверлит кто-то. Я так заёрзал, будто голого на обозрение выставили. Мы уже спускаться начали, а он всё смотрит и смотрит...
- И у меня тоже. - облегчённо признался я, успокаиваясь за свою легко ранимую психику.
- Кто же это может быть? - удивился Шура. - Из зверей, пожалуй что, медведь так может посмотреть.. Да и то, если в упор..
- Снежный человек. – пошутил я, и мы оба хихикнули, но подумали об этом всерьёз.
- Эй, снежные человеки, - заворчал проснувшийся Петрович, - если завтра опять наверху непогода, куда денемся? Больше ждать нельзя – опоздаем к сроку.
И мы решили: если непогода - аллах с ней, с вершиной, откуда напускают на нас странные взгляды, пойдём дальше пешим порядком по следам моей разведки, а там видно, будет.
На этом дебаты закончились.
Осталось лишь добавить смешное совпадение. По возвращении в Москву я прочёл о том, что именно сюда, в устье Западного Пщарта, была направлена экспедиция Академии Наук СССР еще в 1958 году, чтобы проверить упорные слухи об обитающих в этом районе диких человекоподобных существах - тутеках. Хихикните и вы - это прекрасное средство избавляться от сомнений.

Проснулись мы рано и убедились, что погода, по-прежнему, не располагает я восхождениям.
Позавтракав, навьючились и направились к скалам.
В Затерянном мире позавтракали ещё раз, чтобы обсудить, как быть дальше: река уже достаточно проходима, можно строить новый плот.
Но Петрович, почесав то место, где он хранил мудрые мысли, выудил очередную. Он сказал, что неизвестно, не встретят ли нас за следующем поворотам подобные пороги, из-за чего придётся снова бросать плот, на постройку которого уходит целый день. Не лучше ли попробовать пройти немного пешком, хотя бы до следующих зарослей?
С Петровичем нужно соглашаться, потому что он всё равно считает себя правым за всех троих.
И мы пошли пешком: этот способ передвижения в сочетании в неподъёмным рюкзаком Петрович считает истинным отдыхом настоящего мужчины.
Сначала, конечно, вымокли, переправляясь через три рукава Западного Пшарта, сочащегоея через завал, как через сжатый кулак.
Следом миновали облепиховый лес, состоящий из одних колючек.
А затем уже, испытав по мелочам, всемогущая природа выкатила под ноги такие осыпи, что, как говаривал знакомый пианист, "только блестящее владение техникой позволило мне добиться успеха". Он имел  в виду международный конкурс. Я  имею в виду
голые щебнистые осыпи, ползущие под ногами и ныряющие в воду так круто, будто кто-то специально обрубал их большой стамеской. Позы, в которые вставал лично я на некоторых осыпях, могли бы стать открытием и откровением для любого театра пантомимы. Но до театров было далеко, а до воды каких-нибудь пять метров.

Часа через полтора мы выбрались к следующей террасе и увидели на ней два уютных домика метеостанции. Мы сбросили рюкзаки, протёрли лица рукавами и отряхнули штаны для представительства. Всё это оказалось лишним: на станции никого не было. Мы напились воды, съели плитку шоколада и двинулись дальше.

Ещё через час пришлось лезть в воду: скалы отвесно поднимались из реки. Мы шли почти по пояс в воде, придерживаясь руками за камни и стараясь не оскальзываться. Хитрая река затаила дыхание, чтобы не прозевать, подхватить при случае...
Выбрались из воды мокрые, злые, продрогшие. Да разве тут угадаешь, когда нужно строить плот и где опять опасные пороги!?
Мы сели на камни и, разувшись, выжимали носки, чтобы снова нaдeть.
Ещё раз вспомнив принцип «ты начальник, я – дурак», Шурка вдруг обозвал мудрого брата дураком и на последовавшее (надо знать Петровича) заявление «командуй сам», ответил «и буду», что напомнило мне распределение должностей в группе детского сада.

Теперь начальником был Шура и он ушёл вперёд широкими шагами, в каждом из которых чувствовалась ответственность за принятый на плечи груз. Мы с Петровичем плелись за ним и тихо радовались солнышку, согревавшему сзади мокрые штаны.             
Река смеялась, выходя из берегов. - Погодите!- кричала она нам.- Ещё наплачетесь! Ишь, нахалюги!
За что она нас так? Хорошие люди, идём тихо, не пьём, не дебоширим, среду не разрушаем, из красных книг страниц не рвём – всё, вроде, в норме. Так нет же! Подавай ей преклонение и подобострастие! А кукиш с маслом не хочешь!? Что, заюлила? Да и хрен с тобой! Построим новый плот – потащишь, как миленькая, а то – выкобенивается! Как с нами, так и мы...
Это я распалился, потому что штаны мокрые. А вообще-то, чуть успокоившись, куда там грозничать! Ведь всё хорошо. И красота, и прочее...
Вот только устали уже, хотя и идём всего ничего. И руки ободрали о скалы. Здесь ведь ничего не заживает: хоть лижи, как собака, хоть поливай любым лекарством – так и останется болящей ранкой, пока не спустишься из этого поднебесья в нормальные условия.

Недолго Шура начальником пробыл, потому что через двадцать минут мы опять в прижим уткнулись. Да в такой, что по воде уже не обойдёшь - глубоко. И через реку вряд ли – утащит.
Тогда оба брата на разведку отправились. Я же, как всегда, на самом трудном фронте – при рюкзаках остался.
Младший вверх полез, дурила. А старший обратно пошёл, брод искать.
Вверх – значит туда, куда орлы и сипы только сдуру залетают, если крылья обжечь хотят.
Влез Шура метров на пятьсот по осыпи, на скалки вполз – и, ну по ним, как таракан карабкаться. Снизу одно удовольствие смотреть. Только непонятно, зачем карабкается. Ведь это без рюкзака можно. А с рюкзаком, если верёвки не навешивать – так скатишься, что после смерти лишь и остановишься.
Но лезет ведь, упрямый чёрт! Начальник, одно слово. Они с Петровичем друг друга стоят.

Минут через пятнадцать пришёл Петрович.
- Нашёл, - говорит, - сомнительное место для переправы. Но других, простите, не попалось. Давай Шуру обратно спускать.
Кричим мы с ним:"Шура, Шура!" Так, что эхо пять минут не знает, куда спрятаться. Ноль. То ость никакого внимания со стороны начальства. А выглядит оно на своём высоком месте уже крошечной козявкой и от самого мелкого камня отличается лишь тем, что ползёт куда-то... Потом всё же догадался, глянул вниз. А мы с Петровичем такой танец с саблями изображаем, что даже Шура понял, не иначе злятся, вниз требуют.
Петрович, оказывается, из дальней разведки увидел, что не взять нам эти скалы  на самом верху – зря Шура карабкается: нет у нас скальных крючьев...
Радостно покатился Шура вниз, а перед собой гонцов отправил – большие камни, которые альпинисты «чемоданами» называют.
Свистят эти чемоданы мимо нас с Петровичем и кричат: «Не горюйте, скоро спустится! За нами следом». А мы от радости только и успеваем в стороны отпрыгивать.
Дождались всё же.
Стали возвращаться к переправе имени Петровича. Метров через пятьсот к реке вышли.
- Вот она. – говорит Петрович гордо. – Не переправа - огурчик, если выберемся, будем все зелёные и в пупырышках.
Река здесь шириной метров пятьдесят, но сама быстринка – по ту сторону, за серединой, метров через тридцать начинается. Выбирать способы переправы не приходится.

Выстраиваемся в линию и, согнув руки в локтях, накрепко сцепляемся друг с другом. И вот так, в ногу, очень мелкими шагами, начинаем в воду входить. Начали...
Через мелководье перебрались быстро. Дальше потащило потихоньку. Стоит ли говорить, что меня подставили с левого боку, на  который приходится основной напор бешеных стихий.
Делаем шажок, другой, ещё...0й, мама! Нет, ничего, выползли.
- Стоим! – говорит Петрович.
Пять секунд подышали. Дышим, сколько разрешено. Ползём дальше. Как только вода поднялась выше колен, начало сносить с такой неукротимой мощью, что я испугался внезапно и сильно, будто меня уже вымыло из общества двух братьев.
Ста метрами ниже порог подманивает белой лапой: давай, давай, чего упрямиться!         

Я боялся всё же не за себя. Боялся, что из-за меня смоет всех, а вина останется на мне одном. И раз меня – точно – вдруг подбило под ноги и, пикнуть не успел, разворачивать начало. Только крикнул.
- Назад!

И оба брата эхом отозвались.
      -     Назад!
Всё же успели. Один лишь шаг какой-то отступили вовремя. Слаженно шагнули – и  выбрались из самой ниточки напорной. Тяжко, но удержаться ещё можно.
Отдышались, устали уже, ноги дрожат, а деться некуда. Стоим, вода под рюкзак буруном постукивает.
      -     Ну-ка! Ещё разок, ребята! – Петрович нас снова в атаку повёл.. И тут у меня время из памяти вон вышиблось. Такое чувство было, что в один момент мы вдруг самую опасную струю пересекли. А ведь точно помню, что по миллиметру, да по скользкому дну, где вода зло камни перекатывает, идем, и тихо приговариваем.
      -     Ну-ну, не торопиться, ещё...раз, ещё...раз, ну-ну, не торопиться...
Один метр остался – рванись – и вылетишь на вольный берег, где не взять реке. А ведь нельзя. И точно помню, как пришёптывали.
- Спокойно, один метр остался.., не рвать.., порядок... вышли!
Вышли  не то слово. Конечно же, выползли. И у первого камня, как есть – полегли.
Уж не знаю, кто о чём думал в те три минуты, которые мы успели у камня полежать, только я начал к Богу обращаться, скорее даже к Аллаху, который отсюда ближе. И удивило это меня не меньше, чем всевышнего.               
- Господи! – пролепетал я, отплёвываясь от песка. – Если мы доберёмся до конца маршрута хотя бы просто живьём – не сомневайся, поставлю самую толстую свечку! И ещё, знаешь, плюнь мне в лицо, если я хоть раз с любым из братьев поругаюсь... Если бы их не было, я наверное, уже сам утопился бы …
- Подъём! – сказал Петрович голосом армейского старшины. – Рассиживать не время. Кажется, идёт «замазка». Свистать всех наверх!!

Мы поднялись и мужественно прошли ещё метров пятьдесят, чтобы остановиться снова.
      -    Ладно, хорош! – сказал Петрович. – Здесь заночуем. Вы с Шуркой палатку поставьте, а я пойду разведаю, где тут жердины для плота цветут..
«Замазка», то есть непогода, вылетела из-за дальней горы, поигрывая мускулами литых туч. Она увидела палатку, усмехнулась, выплюнула на соседний склон маленький тощий смерч, и рванулась в нашу сторону.
Ветер ударил в лицо с такой бешеной силой, что я удивился, как он не прикатил  Петровича обратно.
Дождь не испугал нас, потому что вымочить ещё сильнее всё равно невозможно.
Мы успели поставить палатку и растянуть её, укрепив большими камнями. К этому времени я уже напоминал активного члена секты синих трясунов, а Шура, напротив, капитана Скотта, которому осталось всего лишь две версты до полюса: Памиру этот орешек был не по зубам.
Шура загнал меня в палатку, забросил в неё мокрое барахло и велел задраить вход. А сам принялся греть чай, потому что холод в каждом из нас циркулировал вместе с лимфой и кровью.
Не представляю, как Шура умудрялся держаться на ногах, потому что меня даже в наглухо задраенной палатке катало, словно банку из-под пива.
Я разбросал по углам мокрые вещи и вытряхнул из рюкзаков всё, что оставалось сухим.

Скоро вернулся Петрович и, разумеется, влезать в палатку не стал. На меня он сразу набросился, упрекая, что я не помогаю Шуре суетиться снаружи. Можно подумать, что один котелок закипит от этого быстрее. Петрович свято считает, что трудностей избегают только патологические лентяи. Настоящие же мужчины должны радоваться любому их появлению и, при долгом отсутствии, самостоятельно создать хотя бы парочку. И если Шура начал добровольно возиться с чаем, то моим прямым долгом было вырвать у него из рук инициативу.
А я считаю, что не надо мешать человеку делать то, что ему хочется. Даже если это желание специально поплескаться в холодной воде или вскипятить чай на пронизывающем ветру.
Основной вопрос Петровича: «Почему не ты вылезаешь первым на мороз, чтобы согреть чай?» И мой ответ: «Да потому, что есть ты и Шурка. И вы считаете, что делать это должны именно вы, потому что никто не сделает лучше. Это называется лидерством. А когда все становятся лидерами - становится тесно».

Петрович очень мудрый. После того, как он попал в кадровые офицеры, этот процесс прогрессирует, и выродился у него в защитную реакцию против армейского идиотизма, которым многие коллективы служащих пропитаны от мозгов до самых сапог.
Но даже мудрый Петрович похож на идиота, когда предъявляет мне подобные претензии. В другой компании я непременно бы вылезал с инициативой по созданию искусственных трудностей: разжигал бы костёр на ледяном ветру, добровольно пёрся в разведку, когда остальные блюют от усталости. Но в его присутствии это кощунственно, как резать колбасу на продиктованной самим Аллахом книге Корана.

Непогода растаяла в тот самый момент, когда мы, разложив по мискам дымящуюся кашу и держа в левой руке кусочек сала, правыми руками сдвинули кружки и сказали.
- Ну, за удачу! Пока всё идёт чудесно.
Ветер, услыхав этот тост, скрипнул песочными зубами, и повесился на первой попавшейся туче. Стало тихо и светло. Солнце вспыхнуло, как лампочка, и мы смогли, наконец, переодеться в сухое.
Вечер, как всегда, соблазнил памирскую ночь, и только трезвое утро, пристыдив, прогнало их прочь из долины. 

Между прочим, у меня сегодня день рождения. Я раздуваюсь от удовольствия и предчувствия поздравлений. Знали бы вы, как я люблю подарки!
Петрович поздравляет первым. Он даёт мне «именинный» пинок и кричит.
- А ну, поднимайся, старая кляча! Уж сегодня мы за тебя пахать не будем!
Как раз сегодня могли бы и попахать.
Нет, не плясать мне на празднике жизни! Ну и ладно! Я гордый, я им всё равно не напомню, пусть подавятся своими подарками! Тоже мне, друзья. А настроение я всё равно не дам себе испортить.
И я, мурлыча, вылезаю навстречу – нет, не подумайте, не Петровичу в грязных и до сих пор мокрых штанах. Я вылезаю навстречу прекрасному дню с такой розовой макушкой – утром.
И до обеда мы дружно и весело строим новый плот. Название его я так и не решился привести на этих страницах в буквальном виде. Общий смысл его можно выразить Фразой: «Держись, ребята, а уж посудина – не выдаст!»

Уложив и увязав на новом корабле снаряжение, мы прыгаем верхом на него, и тут же начинаем махать вёслами, потому что место хотя и не слишком сложное, но зевать крайне нежелательно.
Ещё часа два река не даёт нам скучать, но и не утомляет. Видимо, всё-таки пошла на мировую. И правильно: чего нам делить?

Чувствуется, высота уже небольшая: мы почти на уровне озера. Да и по карте вот-вот должны выплыть. Пора: через неделю на работу выходить, а ещё неизвестно, как будем выбираться из этого озера. И как через него перебираться – тоже.
Погода опять не радует. Над горами висят снежные тучи, и даже отсюда видно, что творится под ними. Ветер приносит водяную пыль, которую швыряет в нас с радостным воем. Иногда сыплется мелкий снег. Дальше, где-то уже над озером, светит солнце.
Мы вылетаем на очередной поворот и спешно причаливаем к песчаной косе: впереди порог, который сходу не возьмёшь, нужна разведка.

Оба брата полчаса рассматривают порог в самых подробных деталях, пока я сижу под деревом и придумываю рифму к сочетанию елов «водяная пыль»: ковыль, автомобиль, старуха Изергиль...
      - Ну, вперёд, орлы! – привычно сказал Петрович, и поманил меня из-под древа поэзии замёрзшим пальцем.
      - Что значит «вперёд»? – спросил я. – Я не был на разведке, но и отсюда вижу, что мы утонем раньше, чем сообразим, что происходит.
      -     Прекрасная смерть! – одобрил Шурка. – Бац – и нету! Надеюсь, это будет не сегодня.
      -     Бунтовать?! – спросил меня Петрович и лапнул бедро, где привык таскать облезлую   
            кобуру с пистолетом. - А ну, марш на место!
- Потише! – огрызнулся я. – Тут тебе не рота!
И я полез на свой центральный пост, как раб, прикованный к галере.
Два рабовладельца тут же взгромоздились по бокам, и мы резко и отчаянно выгребли на середину струи. 
      -     Ну, теперь держись, ребята! – закричал Петрович, обретая свой сумасшедший
            блеск и королевскую осанку.
И мы вошли в порог.
Струя здесь на полном скаку вдруг обнаружила скалу и удивлённо отлетела, заметавшись среди огромных валунов, дремавших в стоячих волах. Теперь только успевай поворачиваться!
И я некстати подумал, что утонуть в день своего рождения было бы крайне обидно. Просто смешно, ей богу!
Я рисовал в воображении надгробный камень и скорбно шёл к нему с венком, когда услышал крик «Держись!», и понял, что кричит Петрович.
Крикнуто было вовремя, потому что в этот момент меня на плоту уже не было. Я порхал над ним как бабочка, если небритые бабочки вообще встречаются.
Посмотрев вниз, я  увидел плот прямо под собой и успел ухватиться за хлипкую поперечину прежде, чем он уплыл дальше. Возвратившись из вертикальной стойки в «исходное положение», я услышал, как засмеялся Шура, хотя даже рёв Петровича терялся в грохоте воды. Я обернулся и обнаружил Шуру  старательно повторяющим проделанный мной акробатический этюд. Небось, от зависти подпрыгнул...
Скажу честно, мне показалось, что весь свой отпуск я провёл в этом пороге. Плот жалобно стонал, выгибаясь под ударами волн, но нам было не до сострадания. Мы вертелись, как бешеные. Петрович охрип. Мы тоже. Любая голова, выныривая из пены, сообщала: «Вправо два! Дер-р-ржись!» - и мы давали оба раза и держались, сколько могли.               

Весь порог длиною метров в триста    прошли за две минуты.
Но когда плот выкатил на плёс, который можно было бы назвать тихим, никто даже пальцем не пошевелил, чтобы опустить весло в воду: мы плыли в центре отдыхающей струи и думали о том, что ей тоже досталось в этом лабиринте.
   -    А? – спросил Петрович. – Каково?
Даже дрессированный шимпанзе нашёл бы вдвое больше слов, чтобы выразить свои чувства.
   -    Ну, красота! – отозвался Шурка, и мы поплыли дальше.

Через полчаса стало очевидно, что плывём уже по озеру, и вопрос о ночлеге встал ребром, потому что тучи опять неслись навстречу, а мы были выжаты, как три лимона.
Обнаружив справа великолепный, утопающий в зелени сай, мы подгребли к берегу и выдернули на него плот. Наверху, метрах в пятидесяти, я  нашёл  уютнейшее место с большие кострищем, горячей золой и тёплым ещё чаем. Палатку поставили по счёту «три», и костёр к этому времени полыхал так, что на Луне, наверно, было видно. А нам снова нужно было сушиться, потому что под непромокаемыми штанами были обычные, промокшие до последней нитки.
Когда кружки закачались над котелком с гречкой, я взял слово и твердо сказал.
- Дорогой друг! От себя лично, и по поручению экипажа плота поздравляю тебя с самым радостным днём в году – днём рождения! Засим последовала немая сцена, и я опускаю занавес прямо в раскрытые рты дорогих своих друзей. Дополню лишь, что когда через
час мы «добили» фляжку до сухого дна, пройденный порог уже был назван моим именем, и сай, где мы обрели покой и сытость этого вечера – тоже окрестили Гешкиным. Вот так.

Новое утро поставило перед нами новые и очень насущные задачи.
Озеро Сарез, как принято выражаться, лежало у наших ног. Но, правду говоря, мы сами упали бы ему в ножки, чтоб получить попутный ветер. Идти на вёслах семьдесят километров на бесформенной с точки зрения гидродинамики посудине – было просто тратой времени, которого и так было в обрез.
Но других предложений пока не поступало.  И хотя тёплая зола кострища ещё вчера вечером поведала о том, что сюда иногда забегают моторные средства сплава – горизонт был чист, а водная гладь рябилась под встречным ветром.
Необходимо было изменить конструкцию плота, хотя бы частично снизив сопротивление его нашим усилиям, и попытаться приделать мачту, чтобы поставить парус в образе нашей многострадальной палатки.

К обеду всё было готово и четвёртая модификация плота, не успев получить название, выбралась из бухточки в открытое море.
Конечно, не море, а озеро. Но для такой крохи это было целое море, с берегами, удалёнными друг от друга метров на пятьсот, а иногда и более.

Через час непрерывной гребли, или, как говорят в подобные случаях, «лопаты», мы начали выдыхаться, продвинувшись едва ли больше, чем на километр. А встречный ветер только набирал силу. И, набрав, погнал такую волну, что пришлось срочно причаливать к берегу и поплавком торчать у самых скал, пережидая.
При первом же удобном случае мы выпорхнули из-за скалы и затарабанили всеми вёслами сколько было сил, чтобы успеть найти тихое пристанище, прежде, чем опомнится ветер.

Заливчик, где плот укрылся от ветра и волн, имел живописные песчаные берега, достаточно сухих дров, чтобы приготовить на них обед, и достаточно солнца, чтобы позагорать перед следующим рывком. Решено было отдыхать и, если ветер к ночи изменит направление или хотя бы утихнет – идти дальше на вёслах.
Что может быть более нудным и утомительным, чем часами работать вёслами, сидя в неудобной позе на резиновой подушке, в которую нельзя даже толком упереться для хорошего гребка. И даже самый сопливый ветер сводит «на нет» усилия всего экипажа.

Эта стоянка, названная нами «Мини Майями-Бич» в честь американского пляжа-побратима, запомнилась ещё и тем, что Шура, наконец, отвёл здесь рыбацкую свою душу, наловив целую связку османов и маринок, причём одну в целый килограмм весом.

Я многое могу стерпеть как вы уже, наверное, заметили.
Кроме случая, когда перед моим носом вертят рыбьим хвостом, а свободной рукой выбивают из себя пыль, требуя поклонения.
Я посмотрел на мокрый хвост несчастной маринки, взял удочку и «пошёл на рекорд», чтобы заткнуть рот самолюбию.
Дальше всё разворачивалось очень быстро. Я поймал такую рыбу, что в сравнении с ней сам рыболов выглядел обычным живцом. Не буду рассказывать, скольких трудов стоило вытащить эту громадину на берег и уговорить хоть на минуту перестать стучать хвостом, пока я докричусь до разомлевших у палатки братьев.
Я орал так, что два Петровича сначала бросились бежать, и лишь потом проснулись.
- Моя! – горланил я, адресуясь больше к Шурке. – Смотри, чёртов рыболов, как работают истинные профессионалы, когда их выводят из терепния.
      -     Во какая! – и я раздвигал руки так, что сводило лопатки.
В это время рыба, которой наскучили рыбацкие дрязги, тихо поднялась и, придерживая плавниками огромный хвост, начала спускаться к воде.
- Во! – продолжал я беситься на берегу, приплясывая и строя братьям такие рожи. – Съели!?
- Ещё не съели! – обидчиво возразил Шурка. – Кончай размахивать руками! Ты нам продукт представь!
Они направились в мою сторону.
- Сейчас представлю, - сказал я, оборачиваясь.
Рыба как раз добралась до воды и смывала грязь с жирного бока, отливающего золотом.
      -     Стой! – скомандовал я, поперхнувшись. - Стой, кому говорят! Место! Фу! - и я «рыбкой» спикировал вниз. Куда там!

Никогда в жизни, наверное, я не испытывал поражения более глубокого и горького, чем в тот момент, когда жалобно стеная и всхлипывая, ободранный, окровавленный, с самолюбием, изрубленным в куски острым ножом собственной глупости, я выполз из камней, проклиная всех икромечущих и живородящих рыб, какие только рождались под этим древним солнцем. Даже оба Петровича не смеялись...
- Я верю. – сказал Шурка сочувственно. Видишь, ещё волнение не улеглось после того, как она...
И я громко и горько завыл, выбросив сжатые кулаки к смеющемуся небу…

При абсолютном штиле и нескольких звёздах на чёрном небе, в 21 час 45 минут мы выбрались из залива, и взяли курс на запад: в эту сторону предстояло двигаться теперь до самого дома.
Через час выглянула Луна: ей было любопытно, что за идиоты сплавляются по озеру ночами. Так ничего и не разглядев, она зевнула, и скрылась до утра.
Мы гребли в абсолютной темноте, отмечая курс по склонам ближайших гор, более тёмных в сравнении с остальными, и дружным хором умоляя ветер не просыпаться.

Поначалу даже нравилось: чистая романтика! Ночь темна, долина внемлет богу, и звезда с звездою говорит...
Теперь всем стало ясно, что Лермонтов тоже сплавлялся по Сарезу, и это как-то прибавило сил.

Часа через три болтать стали меньше и гребли, уже не замечая ударов вёсел. Тут проснувшийся ветер, не разобравшись в темноте, споткнулся о плот, перелетел через него и, шлёпнувшись на камни под скалами, долго приходил в себя.
А разобравшись, в чём дело, восхитился нашим тактическим нахальством и задул в спину.
   -    Лови его! - закричал я Шурке, сидевшему за спиной.
- Держи! – вторил Петрович, бросая весло и выдергивая из-под себя мятый «парус». Ветер засмеялся, довольный, и задул сильнее.
Шурка бросил весло и начал дёргать за верёвки.
Ветер улёгся в гамак паруса, и мы полетели так, что  черные горы отскакивали в стороны, как воскресные старушки от трамвая. Бурунчики закипели вокруг тупоносых гондол, и плот побежал легко и мощно, как зверь, которому ровный бег только прибавляет сил. Давно забытые ощущения просыпались в нас, привлекая внимание к запахам и звукам, капризам ветра и огонькам в чёрной глубине озера. Ночь представлялась живым существом: она дышали и вздыхала, подмигивала блеском звёзд и воды, доносила от берега таинственные звуки. Горы разбегались и сходились, будто совещались, пропустить нас или сомкнуться, чтоб выяснить при свете дня, кто и откуда мы.

Мы замёрзли так, что руки даже в перчатках теряли чувствительность. И устали. Теперь даже лучше было грести, чтобы не уснуть и не свалиться в воду. Рассвет стал конечной цслью, смыслом, удачей, богатством, сон – единственным желанием, стоящим, чтобы его загадывать, тепло – лёгким туманом, мечтой, слишком несбыточной, чтобы относиться к ней серьёзно.

Рассвет пришёл первым. Он раздул уголёк нового дня и, не спеша, постепенно и ровно проявил фотографию пейзажа. 
Мы снова увидели, что горы далеки и не так черны, а вода наполнена густой синью, и даже глубина не может бросить на неё тень.
Ветер, за одну ночь ставший другом, всё тащил и тащил плот вперёд и, развалясь в зелёном гамаке, распевал свою ветряную песню.
Мы с Петровичем сидели на двух передних гондолах и оба, наверное, походили на китайских болванчиков.
- Иваныч, не спишь? - спрашивал Петрович, не поворачивая головы, потому что это требовало усилий.
- Да, да, да, - кивал я ему, не прислушиваясь, - нет, не сплю, я не сплю… - и засыпал, продолжая поднимать и опускать весло: шлёп-шлёп, шлёп-шлёп...
Я терял равновесие и, вскинувшись, просыпался, хватаясь руками за парус.
И, хрипло выдохнув, спрашивал.
      -    Петрович, ты не спишь? Слышь, Володь?
- Да, да, да… - кивал Петрович, не просыпаясь, и тоже вскидывался. - Что!? Нет, не сплю, не сплю...

И тут я увидел перед самым плотом лошадь. Жеребёнок бежал за ней, смешно подёргивая толстыми губами. Лошадь шла, опустив голову с длинной чёрной гривой, спутавшейся в редкие косички и, казалось, заснула, не замечала плот, несущийся ей прямо под ноги...
- Стой! – заорал я. – Стой! - и изо всех сил начал табанить своим веслом, разворачивая плот на месте.
- Сдурел!? – закричал Петрович, просыпаясь. - Кто сдурел!? Иваныч, ты?
- Что!? – крикнул я. - Ты что, слепой? Лошади не видишь?!..
- Кого? - тихо спросил Петрович, открыв глаза еще шире, чем рот. - Лошади?
Он впервые, наверное, за ночь, положил весло на колени и посмотрел на меня внимательно.

Меня простили и даже выразили сочувствие. Однако спокойствие длилось недолго. 
      -    Стой! - закричал Петрович.- Стой, братцы! Ведь в кусты же прём!
         И он выполнил точно такой маневр, что и я десятью минутами раньше.

Не знаю, что там делал Шурка в это время: о его существовании мы догадывались лишь по движению паруса. Я даже не смог засмеяться, только сказал.
- Ну, посмотри, Петрович! Какие здесь могут быть кусты, сам подумай! Посмотри
            направо!
Петрович послушно повернул голову влево. Но это не имело значения.
- Видишь, нету! Одна вода, до берега пятьсот метров. А теперь посмотри налево.
Петрович воззрился вправо.
- Видишь, тоже ничего… Давай, милый, давай… Греби, касатик.

И мы пошлёпали дальше.
Но это был уже «симптомчик», требовавший передышки.
Мы даже предположительно не могли сказать, сколько же прошли за ночь.

Когда, наконец, из последних сил плот обогнул какой-то мысок, мы увидели стоявшую на берегу палатку и две моторные лодки, дремавшие в бухте. Сводясь бортами, лодки издавали звук, намекающий на то, что это не мираж.
Но мы все равно пока не верили, хотя и причалили рядом...
Шурка мирно сопел, закутавшись в «парус».
- Иваныч, ты что видишь? – спросил Петрович тоном врача, вернувшего мне зрение после блистательной операции.
- А ты? – фамильярно обратился я к «доктору».
- Нет, - тоном, не терпящим возражений, сказал Петрович, - сначала ты.
Я вздохнул и, готовый к любой реакции, смиренно перечислил увиденное.
- Ну, лодки там…, палатки разные.
- Палаток сколько? – на всякий случай уточнил Петрович.
- Ну, две…кажется.
- Ладно, тогда причаливаем. – облегченно и радостно сообщил Володька, и веслом ткнул в спину дремавшего брата, - Подъём! Приехали!

Мы приткнули плот к берегу и с трудом вылезли на камни: ноги отказывались идти. Мираж не исчез: напротив, в палатке чихнули, и из неё вылетел небольшой мужичонка, видимо, выброшенный собственной реактивной струёй.
Он увидел наш плот, потряс головой, потом протёр глаза, посмотрел ещё раз, и, убедившись, что мы тоже не видение, чихнул так, что влетел обратно. Затем
выбрался самостоятельно и пошёл к нам здороваться.

Так мы познакомились с группой гидрогеологов из Душанбе, единственными людьми, обитающими на Сарезе постоянно.
Первое, что я сделал, прибыв к концу маршрута – в порыве восторга попытался наложить на себя руки.
Институт самоубийц, существующий не первое тысячелетие, имеет в своём арсенале столько способов, что, казалось бы, творческий поиск в этом деле безнадёжен, и меня удовлетворит какое-нибудь тривиальное средство, надёжное и древнее, как сам мир. Но вы ошибаетесь: творческий поиск – единственное, в чём я не отказывал себе всю жизнь, вплоть до того дня, который попытался сделать своим последним.

Итак, сам маршрут закончен. Остаётся третья и последняя глава любого путешествия.

ГЛАВА 3. ВЫХОД С МАРШРУТА. ИЛИ ПРОСТО ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ.

А пока мы должны были усвоить, что завершена официальная часть маршрута, мы прибыли на Сарез, пересекли его на две трети за одну ночь, добрались до живых людей, в образе геологов, и имеем полное право позавтракать, и выспаться.

Именно за завтраком я и привёл в действие свой убийственный план. Я решил продолжить свой путь в долину реки Леты в компании обоих братьев. В этом был весь я – трусливый эгоистичный вожак, в бессильной злобе перед концом увлекающий за собой окружающих и приближённых.
Впрочем, у меня есть смягчающее обстоятельство: я не первый. Это было в привычке всех «вожаков» уже несколько тысячелетий.
Скифы хоронили себя вместе с жёнами, лошадьми и любимыми слугами. Что уж говорить о фараонах, которые укладывали в пирамиду всех, кто не успел спрятаться за неделю до их кончины.               
Наскоро отварив рыбу, мы влезли в палатку. И тут, щедрой рукой разлив по кружкам спирт, я выставил в центр стола баночку, в которой оба брата обнаружили свежую икру памирской рыбы-маринки, густо присыпанную солью.
- Старый вожак поздравляет вас с окончанием самой трудной и опасной части маршрута, - сказал я, поднимая кружку. Мы славно потрудились, и специалисты ещё впишут золотом в амбарную книгу Истории наши муки, принятые на этом Памире. Вот за это, дети мои, ка-а-а-к...
- Жахнем! – дружно рявкнули все трое, и так же дружно смазали глотки чистым медицинским спиртом.
Затем со змеиной улыбкой я первый зачерпнул ядовитую (как позже выяснилось) икру самой большой ложкой, и проглотил, не дрогнув ни единым мускулом, потому что не подозревал о подвохе.
Петрович покрутил носом и слизнул чуть-чуть, уступая льющимся из меня рекламным текстам. Шурка, особа капризная и мнительная, понюхал икру, не скривился, но и есть не стал.
Похлебав ухи, мы отвалились на спальники, не в силах даже выбросить наружу миски.

Через час я проснулся, встал, и понял, что жизни остаётся минут на десять. Две из них я сразу же истратил на то, чтобы выскочить из палатки и успеть добежать до ближайшего камня, на ходу расстегивая брючный ремень.
О, боги! За что вы покарали вожака столь неприглядной и мучительной карой!
И, рассердившись на богов, я поклялся себе выжить. Хотя бы ради ожидающей дома матери, ради будущих своих детей и внуков, и, конечно, ради Стаи, которая вряд ли найдёт замену такому замечательному вожаку.
И выжил!

Проснувшийся часа через полтора Шура, застал на берегу ужасную картину.
Старый вожак, совершенно голый, если не считать наручных часов, ползал по песчаному берегу, издавая такие стоны, что собравшиеся на отмели османы и маринки рыдали, как пиявки.
В это время за Шуркой показался Петрович. Он невидящими глазами покосился в мою сторону, по звуку определяя, что там кто-то есть, затем, не мигая, глянул на солнце, словно прощаясь, и организм его тоже начал бороться за свою жизнь при помощи естественных процессов очищения.
Шура посмотрел на нас обоих ещё раз, окончательно проснулся, и бросился к палатке. 0н выволок из неё полный котёл крепкого чая и горсть таблеток.
И, как видите, мы с Петровичем живы до сих пор, хотя и сохранили в своём сердце уважение к высоким ядовитым качествам икры памирской рыбы маринки. Геолог Санг сказал потом, что за меня кто-то хорошо молился Аллаху, если я всё же не околел от такой порции.

Геологов в палатке было пятеро: Дед, Динар, Даврон, Санг и Валера.
Деду на вид было дет двести с лишним, хотя на поверку оказалось сорок два. Он был самым старшим в компании и поэтому, наверное, получил своё прозвище. Страстей у Деда было две, что для нормального мужчины вполне умеренно, тем более, что тяга к женщинам и пьянству к ним не относились. Дед был идеальным семьянином (правда, уже не в первой семье), имел двух взрослых и одного почти грудного ребенка, и больше всего на свете любил лазить по горам, и охотиться. В «поле» у Деда было две формы одежды. Утром и вечером он появлялся на свет божий в таком огромном овчинном тулупе, что лысая голова его торчала из воротника, как вишнёвая косточка. Всё же остальное, время Дед щеголял в красной майке без рукавов, на груди которой красовалась  надпись «Marsha».

Санг был чистым памирским таджиком и, наверное, самым мудрым из всех, потому что молчал больше других, а это, как известно, первый признак мудрости. Санг запросто разговаривал по-таджикски и понимал все прочие языки иранской группы в отличии от «липовых» таджиков Даврона и Динара. А детей у Санга было больше, чем у меня пальцев, и все - мальчишки. За добродушие и спокойствие, с которыми держался Санг, над ним подшучивали больше всего  и звали полным именем Сангистон, а детей его –сангистончиками.

Динар, кроме того, что был самым разговорчивым и веселым, имел отличную от всех фигуру. Отдельные части её жили своей самостоятельной жизнью и перемещались в пространстве, не считаясь с мнением и потребностями остальных конечностей.

А Даврон и Валера были техниками-геологами и просто отличными ребятами. К тому же Валера был в отряде главным механиком и разъезжал на двух лодках по всем отрядным надобностям. Дров здесь не было совсем, и за ними нужно было плыть к самому устью Мургаба.

Мы угостили ребят остатками своей роскоши, и взамен получили приглашение к ужину. На ужин подавался тушёный сурок, убитый утром Сангом. Сурок уже три часа кипел в котле, и мы, сидя в палатке, глотали слюни и делали вид, что играем в карты.
Ужин Дыл действительно восхитительным. Сурок обладал вкусом средним между кониной и курятиной, а соус был ещё лучше мяса. Естественно, что последнюю из двух фляжек спирта мы прикончили именно в этот вечер.

Второй день проведи вместе с ребятами, зализывая раны после маршрута и отсыпаясь. Геологи уже закончили съёмку этой территории и сидели в ожидании дальнейших распоряжений начальства, которое, по слухам, смылось в Душанбе.
- Ага, - говорил горластый Даврон, размахивая руками, как рабочий, призывающий к стачке, ему, значит, можно, а нам, то есть, фигу!? А вот этого не желаете? И он выставлял средней величины кукиш куда-то в сторону усойского завала.
- Послезавтра собираем манатки, мотаем отсюда в лагерь, а оттуда – на неделю домой. И пусть я лопну, если так не сделаю!
Произнеся этот грозный монолог, он брал сурчиную лапу и зверски её обгладывал, будто это была нога провинившегося начальника.
- Все полетим. – говорил Санг от имени коллектива, и коллектив молча его одобрял.

На следующий день Валера отвёз нас на лодке в лагерь, стоявший рядом с метеостанцией Ирхт в огромном распадке у самого конца озера, перед завалом. Отсюда убегала по осыпи единственная тропа, в несколько дней выводящая к настоящей дороге.
С нами приплыл и Даврон. Он был моложе всех: в тот день ему исполнилось двадцать три. Он собирался улетать в Душанбе вместе с нами на свадьбу младшей своей сестры.
Валера высадил нас, и уехал обратно к ребятам. Мы хоть и распрощались со всеми, но чувствовали, что ещё увидимся.

В тот день, наконец, мы добрались до бани на метеостанции, а, выйдя из неё, встретились с ребятами, которых горластый Динар подбил на лёгкий бунт с целью отлёта в Душанбе.

И ещё четыре дня мы прожили вместе, и настолько обленились и отъелись на «казённых харчах», что почти ничего не делали, только загорали, играли в карты, и регулярно обедали. Впрочем, остальные занимались тем же в ожидании начальства.
Руки заживали, хотя, прибыв в первый день на Марджанай, я даже с трудом держал в пальцах сигарету.
Единственный приёмник вещал почти круглосуточно. Мы лежали на раскладушках, слушали афганское радио, и, в особенно непонятных местах, просили Санга перевести.
Мне нравились восточные песни: видимо, привык к ним за четыре дня скитаний по памирскому тракту.
- У-у-м-м-й-м, у-у-у-м-м-м! - слушаешь, прямо слеза наворачивается. Без всякого перевода ясно, что поют о несчастной любви, о бренной и короткой жизни, в которой только раз бывает встреча...   
- Санг, о чем они поют? – спрашиваю, утирая грязным рукавом глаза, лишь для того, чтобы убедиться в правильности своих чувств.
      -    Поют, да здравствует революция, мы победим, ура, ура. - коротко переводит Санг   
            ровным голосом.
Вот тебе и бренность жизни!
Иногда слушали наше радио, вещавшее для Афганистана, что было не менее интересно. Особенно, передачи «Изучайте русский язык».
Не только афганцам, начинающим новую жизнь, но и нам, продолжающим старую, не грех вспомнить свой родной язык. И мы хором повторяем за диктором.
- Здравствуйте.
- Здравствуйте.
- Вам нравится в нашем колхозе?
- Да. Нам нравится в вашем колхозе.
- Он тракторист?
- Да. А вы?
- А я механизатор.

На пятый день всё-таки прилетел вертолёт.
Именно в тот час, когда мой начальник ожидал увидеть меня на рабочем месте, я расцеловался с гостеприимной группой гидроотряда и влез в вертолёт следом за братьями.    
Прощай, дорогой теперь нашему сердцу Памир, ещё один край, где ступила наша любопытная нога.

Через полчаса мы приземлились в Рушане, на маленьком аэродроме, начальник которого имел четырнадцать детей, и раз в два года разрешал жене сняться на обложку «Огонька» на фоне гор и ледников Афганистана. Мы опять сидели у самой границы.

- Начальник злится на афганцев, - рассказывает Даврон в маленьком вагоннике, где мы заночевали, - говорит, всё время у меня лопаты воруют по ночам. Я их не успеваю у пожарников красть, как тут же ночью исчезают...
- Может случиться международный конфликт, - выразил я своё мнение,- если начальник захочет придать этот факт огласке. Ведь, в конечном счете, получается, что афганцы расхищают имущество, принадлежащее государству.

Утром вылетели дальше, и ещё до обеда были в Душанбе. Остаются совсем уж «семечки»  – добраться до Москвы.

Эти семечки дались тяжелее всего, потому что никаких билетов в Москву не было, и лучшее, что нам предложил самый быстрый и всепогодный в мире (так называл он сам себя в те времена) советский аэрофлот, это вылететь через две недели, что нас вовсе не устраивало.
Если рассказать, как мы скандалили в железнодорожной кассе и искали обходные пути, будто везем не собственные рюкзаки с грязным бельём, а контрабанду – вы умрёте со смеху, и не прочтёте следующий отчёт.

И всё же вечером того же дня, 2 июля 1983 года, мы сели в поезд Москва-Душанбе на правах «официального зайца» по санкции начальника поезда, который взял с нас тройную стоимость купейного места, и четверо суток ехали на третьих полках плацкартного вагона, на местах, где даже чемоданы считают ниже своего достоинства находиться. Там, где трясутся обычно мешки крестьян, возвращающихся из больших городов с покупками.
Вот такими мешками мы и возвратились в столицу на пятые сутки, когда все уже отчаялись нас дождаться.

Зайдя домой, я обнаружил на телефонном столике пачку телеграмм, заготовленных отцом к отправке  в разные концы необъятного Памира с целью организации массовой компании по розыску трех туристов-авантюристов.               
Мы успели вовремя. Я представил, как десятки (в первой редакции – тысячи, прим. автора) вертолётов бороздят безбрежные просторы Памира, и парашютные десанты расцвечивают куполами пустынное прежде небо. Четыре пограничных полка отзываются на время с границы, чтобы усилить поиск специалистами. Сотни лучших розыскных собак припадают мордами к тропе, и по ночам последние снежные люди в страхе бегут в Гималаи, пряча под шерстью сборники стихов Высоцкого, чтобы обменять их потом на хлеб и фрукты. Хорошо, что мы успели вовремя дать телеграмму из Душанбе: буквально за полчаса до отправления поезда.

Москва, 1982 – 2002гг.

PS
Кому захочется увидеть этот текст, как говорил Буратино, «с картинками и большими буквами», может пройти по этой ссылке и скачать себе в формате PDF в моём Облаке.
Читайте на здоровье! Приятно думать, что кому-то, кроме тебя, это тоже интересно.

https://cloud.mail.ru/home/.pdf
07 марта 2014г.