Глазков - смешно летающий мужик

Николай Глазков вёл свою творческую генеалогию от великого русского авангарда начала  20 века, в первую очередь от Велемира Хлебникова.( Даже во внешности Хлебникова и Глазкова было нечто схожее!) Но в первую очередь, Глазков шёл от неизбывного мира русских юродивых. И был почти под запретом всю свою жизнь. Ну что мы знали о нём и его творчестве? Смешные легенды, и ещё более смешные стихи, точнее, обрывки стихов, которые с многозначительными улыбочками втихаря почитывали друг другу:
«Табун
Пасём.
Табу
На всём». – и понимающе переглядывались.
Или же такое:
«Я на мир взираю из-под столика.
Век двадцатый, век необычайный.
Чем событье интересней для историка,
Тем для современника печальней».
Теперь всё это широко и совершенно открыто печатается, эти мини-шедевры утонули, казалось бы, в огромной поэтической лавине всего глазковского стихотворного корпуса, и не понять уже молодым – да что же такого страшного и запретного таили в себе строчки поэта? Да и был ли он антисоветчиком, диссидентом? Нет, он был совершенно иной породы – творческой! Диссиденство – это слишком мелко для Глазкова, Поэта. Дело в том, что он был слишком иным, инаким, непохожим, выбивавшимся, слишком выбивавшимся из стройных рядов образцовой литературы. А иное всегда пугает власть. Кроме того, это был слишком свободный, даже в бытовом, в поведенческом смысле, человек. В 500-страничной книге «Хихимора», вышедшей в 2007 году в издательстве «Время» (серия «Поэтическая библиотека») Николай Глазков предстаёт не только как поэт, но и как незаурядная, диковинная для советских времён личность. Это при условии, конечно, если прочесть всю книгу, от начала и до конца, внимательно вглядываясь в переходы, перебросы тем, строф, строчек из одного произведения в другое. Два мемуарных материала, представленных в конце книги – глазковская автобиография, записанная его товарищем и сокурсником Кауфманом в начале 50-х годов (Он же – Давид Самойлов впоследствии), а также эссе Татьяны Бек дают некоторое, более расширенное представление о личности поэта, чудака-человека. Но ещё большее представление о поэте даёт сам Поэт – всем своим неповторимым творчеством. Это был не только чудак-человек, но и человек-легенда. Всем, наверное, памятен его «летающий мужик» из знаменитого фильма Андрея Тарковского «Андрей Рублёв». Но не все, наверное (особенно молодые), знают, что Глазков автор эпохального в области книгоиздания человек. Это ему принадлежит идея (и, главное, её воплощение в жизнь) Самиздата. Поначалу, правда, слово звучало чуть иначе, а именно: «Сам-себя-издат». Жизнь подкоротила, подкорректировала слово. Но не идею. На машинке, а то и вручную он делал свои уникальные книжки (дикой работоспособности был человек!), перепечатывал в десятках экземпляров, сам разрисовывал, вручную же оформлял и – выпускал в свет. И эти книжки (нынешняя гордость их владельцев-библиофилов) расходились уже не десятками, а тысячами экземпляров по стране и за её рубежом. Ибо у печатной продукции, если она литературно значима, есть удивительное свойство – самораспложаться, самотиражироваться. Книжки переписывали знатоки и ревнители поэзии, передавали из рук в руки, вместе с легендами о Глазкове, и получалось в итоге, что не один читатель у одной книжки, а – десятки, сотни, если не тысячи. Такой вот, понимаешь, «Сам-себя-издат». Жалко только, что в книге «Хихимора» нет примечаний и расширительных пояснений к некоторым стихотворениям. А они иногда просто необходимы. Впрочем, издание не сугубо академическое, а для широкого читателя, что в целом оправдывает композицию и оформление книги. И всё же некоторые стихотворные эпизоды хочется дополнить эпизодами жизненными. Пускай они из области легенд, но всё же известную значимость имеют.
Так, например, читателю небезынтересно узнать происхождение строфы про столик, из-под которого почему-то поэт взирает на мир. Приходилось беседовать с поэтами старшего поколения, хорошо знавшими Глазкова, которые уверяли, что эта история разворачивалась на их глазах. Ну тут, как говорится, за что купил, за то и продаю.
А дело было так. Играли писатели в карты (в ЦДЛ), играли не на деньги, а на интерес особый – проигравший должен был залезть под столик и не вылезать оттуда, покуда не сочинит стихи. Большинство проигравших отделывалось ничего не значимыми стишками, юморесками, а вот Глазков сочинил такое, что мгновенно разошлось по стране, да и ныне стоит чуть ли не эпиграфом ко всему его творчеству!
Смешные стихи? Да не очень, по правде говоря… а всё-таки – смешные, смешные, торжествующе смешные! Как смешон и «летающий мужик», и многие-многие эпизоды из жизни поэта, в общем-то, в реальной жизни едва сводившего концы концами (он, человек богатырской силы, зарабатывал себе на хлеб пилкой дров, ибо за «сам-себя-издат» денег не платили. Как смешны стихи его сокурсника по литинституту Бориса Слуцкого, ещё при жизни Глазкова имевшего мужество публично заявить, обращаясь к друзьям-товарищам поэта, нередко пользовавшимся строчками и образами непечатаемого «чудака-человека»:
«…сколько мы у него своровали,
А всего мы не утянули!».
Смешно? Ещё как! Глазков и не жил-то кажется, а всю жизнь – летал. Пускай и смешно, но такой уж он весь был смешной («Хихимора»), а всё-же – Летающий Мужик!