Сафо, Сафо...

Осенью подобралась очень хорошая компания. Девочки курили и сочиняли стихи, а мальчики играли, кто на фоно, кто  на гитаре, а писали и стихи, и прозу. Все с упоением цитировали друг друга.
Бывало, встречались у Андрея дома, в институт не ходили, прогуливали и, пока родители были на работе, забирались с ногами все вместе на огромную тахту под одно одеяло и пили гамзу, красное болгарское вино. Валяли дурака и разговаривали.
Чувствовали себя потенциальными гениями и планировали будущее. Представлялся успех в большущих, битком набитых залах, рукоплескания, похвалы, неистовство публики — все то, что происходило на выступлениях их кумиров Евтушенко и Вознесенского. Перед приходом предков поспешно надевали свои пальто и расходились, а Андрей приводил в порядок лежбище, оглаживая руками складки шерстяного толстого пледа.
Позднее к компании присоединилось несколько художников, и собирались уже у них в мастерских, где-нибудь в подвале, усаживаясь на ящиках и дыша пиненом от свеженаписанных холстов.
Установились торжественно-шуточные отношения. Было принято говорить друг о друге в третьем лице, называя по фамилии: «Либерман сказал», «Дронов заметил», тогда как тот и другой восседали тут же за столом.
Читали стихи, а Боб разглагольствовал. И если что-то обсуждалось важное на сборище, то Алка возвещала: «Либерман сказал», и Либерман после этого говорил. «Дронов заметил», и вслед за тем Дронов вставлял что-нибудь, по обыкновению едкое. Потом брал гитару и, всей пястью дергая струны, пел:

Солнце село за рекой, за приемный за покой,
Приходите, санитары, посмотрите, я какой!

Романы были бурными, но без пошлостей. Просто в один прекрасный день какая-нибудь пара фигурировала весь вечер в обнимку, и месяц-другой ее воспринимали как дуэт, спокойно наблюдая случаи разрывов и измен, сочувствуя брошенному. Но неутешных не было, и каждый быстро находил новое счастье. Круг девочек не менялся, они курсировали от одного кавалера к другому, иногда исчезая на три дня в больницу. Почему — все знали, но умиротворялись разговорами о том, что и знаменитая поэтесса, имя которой витало в компании, ибо сюда прибился ее отставной возлюбленный, тоже делала аборты и сделала их уже двенадцать.
У некоторых слепившихся пар дело закончилось браком. Они расписывались в загсе (а то и во Дворце бракосочетаний, что вообще-то осмеивалось как дань мещанству), и как будто забывалось, что еще месяц назад нынешняя новобрачная жила в квартире у приятеля, летом ездила с ним же на юг, а теперь только церемонно благодарит в прихожей за поданное пальто.
Иногда девицы исчезали надолго. Танюху как-то увезли в Алма-Ату сниматься в массовках. Правда, она вернулась досрочно, не кончив съемок, и с отеком Квинке. «Аллергия», — жаловалась она, едва шевеля патологически уширившимися губами и демонстрируя свои раздувшиеся пальцы. «Небось, от водки», — догадалась Алка, и все от сердца смеялись.
Только будущий режиссер Гоша обычно был без подруги, потому что его интересы сосредоточивались на фигурах, слоняющихся по вечерам у памятника Карлу Марксу. Там, в сквере напротив «Метрополя» сходились педики. Часов в одиннадцать Гоша смывался, судорожно допивая на ходу. О его «марксизме» догадывались не все, говорить об этом не стоило, за такое давали два года «химии».
Самая молодая и, как признавалось, самая талантливая из всех шестнадцатилетняя Ира Вышневская не участвовала в любовных историях, хотя стихи ее были полны страсти и она читала с завыванием, например, это:

Усталый свет на снег садится
И пригнетается в углу,
А ночь с неистовством садиста
Уход свой длит, как поцелуй.

А пресный снег наскучил скулам,
И губы, сухи и красны,
Уже какую ночь тоскуют
О жуткой горечи весны.

Ирина лишь снисходительно улыбалась, когда очередная парочка, не стесняясь, целовалась взасос на пьянках. Она отвергала домогательства то одного, то другого художественного гиганта и ускользала даже от дружеских объятий. Сначала этого не понимали, но потом в компании со значением зацокали языками: определилось Ирино оригинальное амплуа. Девочки, поджав губки, констатировали, что Ирэн — лесбиянка, мужчинами не интересуется и влюблена в свою педагогиню.
От Иры отвязались настолько, что перестали даже провожать домой после поздних поэтических вечеров.
Как-то, оставшись в узком девичьем кругу, товарки пытались расколоть новоявленную Сафо, как  э т о  у лесбиянок происходит. Но она только краснела и отмахивалась. Явившийся Андрей тут же присоединился к дискуссии и объяснил. Ирэн не признавалась, как зовут ее объект привязанности, и эту ее скрытность ценили.
Самой же большой тайной Иры Вышневской было то, что она не была лесбиянкой, а была трагически влюблена в Боба Рейнберга. В свое время он начинал было учиться в Строгановке, но потом ушел в бессрочный академический отпуск. И, переменив множество сведущих в делах любви подруг, вдруг женился на натурщице Танюхе, предварительно сделав ей ребенка. Когда живот у Бобовой пассии стал заметен, компания встречала ее неизменной остротой «Выплюнь мяч!». Впрочем, женился Боб ненадолго.
Ира, по виду уже совсем взрослая, глазастая, с ощутимо круглой грудью, статная и величественная (один захожий престарелый искусствовед как-то пытался однажды ее ухватить со стенанием «О, Фландрия!») никому не признавалась в своей любви. Каждый день она ходила по набережной от Крымского до Каменного моста мимо дома, где жил Боб, воплощая нашу народную традицию: «ходит под его окнами». Окна эти в первом этаже капитального дома всегда горели. Два плотно занавешенных белым больших окна. Квартира у семейства Рейнбергов была отдельная, потому что отец Боба считался какой-то шишкой в банковском деле.
Правду знала только Иринина школьная подруга Юлька, которая стихов не писала и в богемный круг не была вхожа.
«Юля, — говорила ей прокуренная страдалица, чуть не плача, — почему стыдно быть девицей и не спать со всеми подряд?»
Чтобы поддерживать сапфическую репутацию, Ира клепала стихи, якобы посвященные предмету воздыханий. Так как это были подделки, она не могла рифмовать строк, а конструировала их с циничным расчетом. Но верлибры обеспечили ей реноме наиболее модернизированной поэтессы.
А в ранние декабрьские сумерки, бредя вдоль Москвы-реки мимо цементного завода и здания с вывеской «Американский дом», у которого крыша горбом, она выводила по снежку на каменном парапете «Борис, Борис», до дырки в шерстяной рыжей варежке.
На набережной было страшно, тут и днем опасно было ходить одной, но она, сильно прижав локти к туловищу, быстро-быстро шла сквозь ветер и зольный воздух, вдыхая накаты карамельного аромата от кондитерской фабрики на другом берегу. И стихи — настоящие, с крепкими рифмами — приходили к ней...
«Пусть мне вырвут глаза, чтоб они не горели», — читала Ира в восьмиметровой Юлькиной комнате. Из-за явных биографических деталей она боялась показывать это на поэтических читках, так что хвалила стихи одна Юля. Хвалила она и ее стойкость в сохранении девственности: «А то пойдешь по рукам!»
Порой, когда страшно хотелось услышать голос Бориса, Ира сворачивала с набережной в Зачатьевский и шла на Кропоткинскую, где между почтой и семиэтажным домом был переговорный пункт. Наменяв двухкопеечных монет, наизусть набирала рифмованный номер. Но к телефону чаще всего подходила мать Боба и, когда на свое «Алло!» не слышала голоса (потому что Ира молчала), зло говорила, чувствуя девичье томление: «Ну, дышите, дышите!»
Бедная поэтесса так страдала, что на нервной почве у нее развилась болезненная страсть к еде. Изнывая от ежеминутного голода, Ирина беспрерывно курила. Курила по две пачки в день. Она страшно растолстела, сделавшись совсем непривлекательной. Боб по-прежнему не замечал ее чувств, как не знал о том, что за час-два до встречи с ним на творческой сходке эта гордячка мерзнет, пялясь с улицы на стерильно белые шторы в окне его комнаты. И хотя тексты Вышневской вызывали неизменный интерес, во всяком случае, такие рифмы, как «пряники – шизофреники» всегда шли на ура, каждый раз, отправляясь на сборище гениев, Ира тряслась, что ее разоблачат и выкинут из литературного круга за вранье и старомодность.
Ложь ее не прошла безнаказанно.
Однажды Ирэн, Боб и еще кое-кто из компании получили приглашение от известной артистки почитать стихи в ее салоне. На пятом этаже дома «с рыцарями» на Арбате в огромной квартире собралось жизнерадостное общество. Все гораздо старше призванной поэтической братии, мужчины в галстуках, несколько перезрелая звезда-хозяйка в розовом джерси. По тому, что, несмотря на зимнюю слякоть, разряженные гостьи были в легких туфлях, Ира поняла, что дам привезли в автомобиле.
Жилище актрисы оказалось великолепным: пять комнат, ковры, большие картины на стенах («под Дега», а может, и настоящий Дега), породистая посуда, камчатые салфетки в кольцах. Ирине запомнилась напольная бронзовая лампа. Аполлон Бельведерский, и в руках держит обломки лука, как и древняя статуя, которую она знала по картинке в «Легендах и мифах Древней Греции». На тонконогой жардиньерке стояла мраморная свинья, и ее рыло, глаза и корень хвоста были подчеркнуты красной губной помадой.
Пили сухое вино и читали. Гости аплодировали, но не так, как публика на вечерах в клубах или красных уголках жэков, где привыкли показывать себя молодые герои стиха, а тихо, вяло, еле смыкая ладони, — условно, хоть и со сладкими улыбками. Кто-то высказал одобрение, правда, довольно снисходительным тоном.
Загудели часы в прихожей за стеклом, пробили двенадцать, но бомонд, смеясь и утверждая, что часы врут, уже час ночи, стал не спеша жеманно прощаться. Поэтическая богема тоже вывалилась парочками. «Ирэн!» —мягко произнесла хозяйка и попросила задержаться, мол, хочет показать что-то интересное. Никто из товарищей не позвал и не подождал Иру.
Когда закрылась дверь за гостями, актриса подвела Ирину к большому зеркалу, взяла с черно-блестящего столика эмалевую брошку-цветок, по видимости, старинную, и защепила ею прядь Ириных волос, как заколкой. Улыбнулась девочке из плоскости серебристого стекла и поцеловала ее, внимательно глядя в зеркало и как бы любуясь составившейся скульптурной группой. Запах духов от нагретой плоти обвеял Иру. Близко-близко она увидела напудренную шею хозяйки. «Рытый бархат», — пришло ей почему-то на ум.
Дама взяла Ирину руку и зажала в ладонь. Стихотворица оцепенела. Тогда распаренная от прилива чувств «звезда» стала пожимать ей каждый палец по очереди, затаенно дыша и сладострастно щурясь, отчего складочки розовой кожи надвинулись ей на глаза. Она вплотную прислонилась к девице и вдруг начала ласкать ее, вкрадчиво расстегивая пуговицы Ириной кофточки.
Стоявшее рядом кресло было глубоким, так что, когда дама увлекла девушку присесть, та оказалась у актрисы на коленях и, будучи не очень грациозной, довольно сильно придавила ее своим весом. Ира пыталась встать, но все сильнее вжималась в мягкую субстанцию, уже не поймешь, кресла или телес.
«Оу!» — тихо выдохнула хозяйка. Но тут Ирина высвободилась и как пружина, выскочила из ее объятий. Она побежала в коридор, к двери, повернула дрожащей рукой латунную вертушку старинного запора и понеслась по лестнице, как была, без шубы и в хозяйских тапках...

Прошло несколько лет. Компания распалась. Кое-кто преуспел, но большинство, стараясь быть понезаметней, тихо спивались. Встречи стали редкими. Если сходились отметить, по обычаю, чей-нибудь день рождения, всегда спрашивали: «Как там Ирэн?».
А Ира уже жила в Тель-Авиве и стихов не писала.

Опубликовано: альм. «Апрель», вып.13, 2003, с.108 – 112