Когда воротимся мы в Портленд
— Слу-ушай… да она влюблена в тебя!
— Что?
Господи, как давно не слыхал её голоса!
— Что говоришь?
— Я говорю: поздравляю, в вас влюбились. Нет-нет, ты только не оборачивайся — спугнёшь. Да. Точно. Бедная, бедная счастливая девочка!
— Глупости.
— Ничего не глупости. Мне ли этого не видеть: не забывай, я всё-таки женщина.
— Вот этого-то я как раз никогда не забывал.
— Какие глаза! Какие глаза! И родинка. Ах, эта родинка!... Признайся, ты ведь тоже не мог не влюбиться в неё? Ну, хоть вот на столечко.
— Я всю жизнь люблю тебя. Только тебя.
— Ну, это — само собой… А чего ты краснеешь? Ба-ба-ба! Вы только посмотрите! Наш старый Песталоцци краснеет, как Наташа Ростова на первом балу! Ну, точно. Влюблён.
— Да отвяжись ты! Просто над нами красный зонт — вот и всё.
— Влюблён, влюблён, влюблён. И как её зовут?
— Сама же говоришь, не оборачивайся.
— А то ты и так не знаешь.
— Тебе-то какая разница, как её зовут?
— Скажешь тоже! Нам же бабам мёда не надо — дай только в чужих сердечных ранах покопаться, по самый локоть туда залезть — в самое тёпленькое, в самое сокровенное! Ну, давай, давай рассказывай!
— Сволочь ты, Цыплакова.
— Ещё какая! Ты разве забыл?
— Ничего я не забыл.
Краснею? Конечно, краснею. Тысячу лет тебя не видел, Зойка, Зоюшка, Жизнь ты моя Цыплакова! Ничего я не забыл. И ничего не ушло. Вот и кофе не лезет, и сигарета постоянно гаснет.
— Слу-ушай… А ведь она на меня похожа. Нет?
— Ничего общего.
— Нет, но я же вижу!
— А я говорю, ничего общего: ты-то меня никогда не любила.
— Ой, ты бедненький! Воробышек ты наш насупленный. Никто его не любит, никто не пожалеет.
— Отстань.
— Нет, ты иди, иди ко мне на грудь — я тебя приголублю, я тебя пожалею. Ну, иди ко мне на грудь!
— Да отстань ты, в самом деле!
— Ну всё, всё. А твоя тигрица сейчас бросится на меня. И растерзает в пух и прах. А у меня детушки малые, мне их ещё кормить-воспитывать надо. Кто ж ещё о них позаботится?
— Дура ты, Цыплакова!
— Ой, и не говори! И не пущу я тебя к себе на грудь — ишь, размечтался. Недостоин!
— Дура, ты и есть дура.
— А помнишь, как мы играли в ассоциации, и я тебя проассоциировала с воробьём? Мы тогда ещё стишок сочинили. Не помнишь?
— Нет.
— Ну как же! Сейчас, сейчас… «Серой мышкой воробей Прошмыгнул среди людей…» Неужели не помнишь?
— Нет, не помню.
— Жаль… А, вот и мой приехал. Ну, прощай, «серой мышкой воробей». Целовать тебя не буду, а то твоя Джульетта совсем тебя взревнует и напишет тебе контрольную ядовитыми чернилами на отравленной тетрадке, и умрешь ты во цвете лет старым бобылем, и никто не принесет на твою могилку желтые тюльпаны. Ну, разве только я как-нибудь с большой тоски и бодуна. Да и то навряд ли. Прощай-прощай!
И уже садясь в машину:
— Сам дурак!
Интересно, берет ли она ещё гитару в руки? «Когда воротимся мы в Портленд, клянусь, я сам взбегу на плаху!…» Её медвяные волосы растекались по деке, а в глазах — то поволока, то черти с погремушками. «Что ж, если в Портленд нет возврата, Пускай купец дрожит от страха…» И не терпелось, едва дождавшись конца песни, запустить пальцы в ее медвяные волосы и целовать, целовать, целовать, не давая выпустить гитары.
— Арефьева!... Арефьева, я знаю, что ты здесь. Подойди.
Дура ты, Цыплакова. Я и без тебя давно знаю, что вы похожи с ней, как родные сестры. Вот только брать за руки её нельзя — чёрт знает, что может случиться.
— Пойдем, я тебя провожу.
— Ой, нет, что вы!
— Пойдем, пойдем. Время уже позднее.
— Я тут рядом живу.
— Я знаю.
«Когда воротимся мы в Портленд, клянусь, я сам взбегу на плаху!…»
— Вот мой дом.
— Да, да.
«Да только в Портленд воротиться нам не придется никогда!»
— Что вы мне посоветуете?
— Что? Извини, я отвлекся.
— Я спросила: что вы мне посоветуете?
— Знаешь что…
— Что?
— Никогда не учись играть на гитаре. Оставь это мальчишкам. Договорились?
— Угу.
Я всё-таки невольно взял её за руки. И она потянулась. И даже привстала на цыпочки. И честное слово, я едва удержался, чтобы не поцеловать её в лобик.
Серой мышкой воробей, прошмыгнул среди людей.
Свидетельство о публикации №214030800062