Мой незабытый друг Слава Розенбаум. Продолжение 3-

МОЙ  НЕЗАБЫТЫЙ  ДРУГ  СЛАВА  РОЗЕНБАУМ. ПРОДОЛЖЕНИЕ  3-е.


Слава  в  больничной  палате  принимал  делегацию  от  бандитов.  Вернее  они  пришли  без  приглашения.  Среди  них  был  заметен  прокурор   своей  форменной  одеждой.
Среди  них  был  заметен  чекист  в  форменной  фуражке  и  кителе  с  синей  отделкой.  Среди  них  был   заметен измождённый  дядя  в  чёрной  драповой  кепке  с  высохшим  лицом,  но  с 
кулаками  похожими  на  кувалды.  И  среди  них  же  молодой   парень  в  хорошем  тренировочном  костюме,  должно  быть  брат  кого то из  четверых. Видя  насколько  делегация   была  решительна,  Слава  взял себя  в  руки.
-   Я  вовсе  не  хочу  требовать  извинения  от  подонков  или  от  тех,  кто  решился  их  представлять  да  ещё  в  больничных  покоях  в  переговорах  с  потерпевшим.  -  Слава  уже  не  скрывал  своего раздражения  присутствующими. – Да  и  вообще  не  в  моих  правилах  требовать  извинений. Надеюсь,  вы  поняли  меня  и  разговор  будет  честным  и  по  делу.
Все  молчали,  своими   словами  Слава  буд  то  закрыл им  рты.
-   Итак,  я   предполагаю,  что  я  вас  всех  в  количестве  четырёх  человек  обидел  жестоко, поломав  одному  нос,  другому  челюсть  и  не  принимаю  извинения  и  буду  требовать  от следствия  ответственности  по  закону.  -  продолжал  он.  -  И  буд то  нарочно  не  хочу  извинения  от вас  принимать  за  ваши  преступления,  потому  что  мне  гораздо  выгоднее  будет   согласиться  это  сделать  тогда,   когда   ваши  недоумки,  наконец  то  осознают  своё дикое  поведение.  Но  я  буду  гнуть  своё!  А  вы будете  вынуждены   соглашаться  со  мной  на  все  мои  условия.  Разве  не  так?
-  Нет,  нет,  всё  не  так! А лучше  здравствуйте,  Вячеслав  Хаскильевич!  -  прокурор  бросился
к   Славе  словно  на  поклон  с  протянутой  рукой,  как  фехтовальщик  в  атаке на победный  укол  противнику.  И  было  не  понять, что  в  этом  было  -   то  ли  унизительная  просьба,  то  ли объективная,  с  его  точки  зрения, справедливость,  которую  он  сейчас же  и  произнесёт.   -  Я, уважаемый  Вячеслав  Хаскильевич,  много  думал  о происшествии   и,  наконец,  пришёл  к  выводу,  что  вам  по  обоюдному  согласию,  хотите  вы  или  не  хотите,  придётся, всё-таки,  придти  к  миру.
-   Да  что  вы!  -  удивился  Слава.
И сейчас  Слава  поймал  себя  на  мысли,  что он  уже  играет  роль  перед  стоящими  в  палате
то  ли  представителями  власти  и  общественности,  то ли  принимает  переговорщиков  с  белым  флагом. И продолжал  играть.
-   Да  что  вы,  прокурор!  -  удивился  Слава.  -  И  вы  такое  предлагаете  мне,  гражданину  чужого  государства; а  как  вы сами  то   согласились  на  такую  роль  мирить  невиновного  с  преступниками? Или  ничего  не  изменилось  в  вашем  прокурорском  княжестве?
И  тут  Слава  сообразил,  что  слишком  много  времени  уделяет  этому  болванчику  в  отутюженном  прокурорском мундире,  который   без  причины,  поскольку  предстал  его   вниманию  без  должности  и  звания, не  смог  материализоваться  и  стать  реальной  угрозой  для  него.  Прокурор  был  для  него  чем  то  вроде  дождевого  облака,  не  несущего  никакой  опасности.
-   Ты  что  же  это  -  действительно  так  думаешь, что  ничего  не  изменилось  в  нашем  княжестве?  А  что  должно  меняться?  -  вдруг  раздался  голос  чекиста,  тихий  и  вкрадчивый.
Слава  слегка сжал  губы  и  обернулся,  ища  взгляд  больного  человека  и  от  этого  привередливого ко  всякому,  чьи  жизненные  планы  не  сообразуются  с  планами  новейших  реформ.
-   Я  смотрю  на  тебя  и  пытаюсь  понять,  ты  действительно  идиот  в  мыслях  или  придуриваешься  под  идиота?  -  чекист  начал  откровенно  хамить,  он  уже  с  нескрываемой  яростью  смотрел  на Славу  и  его  глаза  потерявшие  бесцветную   серость на   побледневшем    лице  стали  старческими  и  безумными.
-   Вам  интересно  что  я  думаю?   -  спросил   Слава.
-   В  общем  то,  да,  интересно.  -   ответил  быстро  чекист. -   И  замолчал,  ожидая  ответа,  пытливо  всматриваясь  в  чуждое  лицо.
И  Слава,  видно  было,  что  обдумывает  свой  ответ,  не  спешит,  его  недолгое  молчание
говорило о  пренебрежении.  Наконец  он начал  говорить.
-   Видишь  ты…  Это  будет  неправдой,  если  скажу  тебе,  что  понятие  Отчизны  -  святыня,
которая  во  мне  не  заложена  теми  годами, что  прожил  я  в  Советском  Союзе,  а  потом  и  в  путинской  России.  Но  я  знаю,  что  Отчизна  -  это  святыня  для  меня,  которой  я  лишён, как  оказалось,  наперёд  -   я  ведь  считал   и  Советский  Союз,  а  потом  и  Россию  своей  Родиной.
-   Все  хотят  за  границу.  -  Чекист  подумал,  что  Слава  рассыпался  под его  мёртвенным  взглядом.   -  С  ума  спятили.  Все  хотят туда,  но  на  те же  должности,  с  тем  же  окладом  и  с  теми  же  льготами.  И  мне  не  зря  кажется,  что  в  стране  остался  только  один  из  всех  патриотов  -  это  я.  
-   Неужели  только  вы?
-   Да  Владимир  Владимирович,  естественно.  -  поправился  чекист.
Слава  почувствовал,  что  теряет  роль,  что  Отчизна  и  Родина  становятся  для  него  понятиями  не  для  него,  но  он  хотел  сохранить  их  для  себя,  но  видел,  что  уходят  из  сердца,  из  души,  из  мысли  не  оставляя  следа.  Значит  он  безоружен.  А  он  хотел   доиграть  роль:  доказать  прокурору  и  чекисту  своё  превосходство  именно  в  этом,  имея в  себе  Отчизну  за  минусом  «Единой  России» и  её  лидеров. А  чекист  и  прокурор  были  уверенными  в  себе  людьми  и  знали  себя  как  несгибаемых  людей  и  принципиальных  и  их  высший  принцип  состоит  в  том,  что  им  было  особенно  важным  считать  себя  возвышенными  над  людьми,  но  это  были  простые  носители  зла  среди  людей.
Они  были   людьми  принципиальными  и  несгибаемыми,  то есть  вся суть  их  принципиальности  и  несгибаемости  состояла  в  том,  что  им  было  скучно  даже  слышать  о  проблемах  людей,  им  и  в  голову  не  могло  придти,  что  сами  они  могут  оказаться  в  их  положении. Они  были  непосредственными  делателями  зла.
Слава  не  знал,  что  у  чекиста  собран  материал  о  всех  годах   его  жизни  в  Советском  Союзе, начиная  с  той  страшной  ночи  на  земляничной  поляне,  когда  вроде  бы  не  установленные  люди   перерезали половину  людей  бежавших  от  Гитлера   через  Польшу, казалось  бы, только  что  нашли  отдохновение  в  ночи  у костров  на  нейтральной  земле  и  готовые  были  принять  в  этой  земле  заступничество  и  покой. И  что  семья получала,  и  получал  лично  Слава  посылки  от  богатых  родственников  из  Канады и  США,  и  что  получала  семья  конкретно,  всё  это  знал  этот  маленький  серенький   чекист,  похожий  на  всех  чекистов  последних  лет.
И  он  всё  повторял  и  повторял:  «Не  наглей!»,  «не  наглей!».
-   Что,  не  наглей?  -  отвечал  ему  Слава  на  каждое  «не  наглей».
А  чекист  всё  своё:  «Не наглей!».
Об  этом  разговоре  с  чекистом  Слава  рассказал мне доподлинно,  предъявив  мне  запись  на  диктофоне,  спрятанным  в  кармане  пиджака.  И  он  добавил  ко  всему  следующее:  Власть  требует  от  меня  ответа  за  что  я,  обороняясь,  покалечил  двоих  молодых  людей,  но  словом не  обмолвилась,  за  что  же и почему эти  молодые  люди  нанесли  мне  ножевое  ранение  в  лёгкое,  опасное  для  моей   жизни.  Я  не  понимаю  этого.  Несмотря  на   это, глупые   люди,  которые  у  власти,  знают,  что  я  ответить  не  могу,  а   отвечу,  то  сразу  же  получу  в  ответ:  а  докажи!  А  я  не  могу  доказать,  я был  один,  а  их  было  четверо.  Кое  -  кто  знает  у  нас,  конечно,  не  мало,  но  их  мало  и  они  не  честны,  что  бы  говорить  правду  и  их,  этого  малого  количества,  нет среди  чекистов,  прокуроров,  судей и  милиционеров.
Они,  честные  в  малом  количестве,  растворены  в  другой  среде  -  безвластной  и  молчаливой,  они  не  организованны  в  партии,  фронты  и  говорят  только за  себя,  партия  и   их  лидер  оратурствует  за  лживое  количество  людей  и  бессовестно  врёт  с  трибун,  со  страниц  газет  и  журналов,  с  экранов  телевизоров.  А  всё  это  уже  было и  всё  повторяется
в  нашей  жизни.
Ещё  живы  те,  кто  помнит  прошедшие  годы.  Ещё  живы,  но их  уже  мало,  они  умирают от  старости,  болезней,  от  простой  неустроенности  в  жизни  на  глазах  у  тех,  кто  ищет  какую то  другую  правду,  непонятную  учителям,  врачам,  рабочим    -  ведь  они  замещают  успешно  тех, кто  раньше  них  не  выдержал  этого  геноцида  и  они,  наши  властители,  цинично  заявляют  нам,  что  смертность  людей  сокращается,  продолжительность  жизни  увеличивается  за  счёт  повышения  уровня  жизни  населения.  И  вот  оставшиеся    в  жизни 
свидетели  прошлой  жизни  вспоминают  её  как,  конечно,  тяжёлое  и  даже  жуткое  время,  когда  выброс  человеческих  страстей  был  не  менее,  а  более  напряжённым  и  ужасным.
И  я,  и   Слава   помним  ту  жизнь,  память  хранит  её  с  двух  или  трёхлетнего  возраста.
И  ни  я, ни  Слава,  ни кто  либо из людей  того  поколения,  думаю,  что  значительное  большинство    населения  страны  не  уполномочивали  никого  искать  правду  в  краях
тех  лет,  той  жизни.  Но  ищут,  но  не правду  ищут,  которой  хоть  было   меньше,  но  была!
А  ищут  что  смердит  -   ищут  неправду  и  тут же  забывают  примерить  её  на  себя,  а  она,  эта  неправда, так  и  просится  под  примерку  сегодняшнего  дня  и  никто  не  знает  когда  будет  впору  -  завтра  или  в  следующие  выборы.  И   все  ждут  того  срока  -  когда же?
Нагулявшись  по  больничному  парку, и  наговорившись  со  Славой  на  разные  темы,  обсудив
времена  Хрущова,  не  забыв  Горбачёва при  этом  и  Брежнева,  мы  впали  в  ужас  сегодняшнего  дня.

Густая  молочная  пелена  застлала  мне  глаза.  Мы  давно  уже  сидим  в  этой  пельменной  и  пьём  коньячный напиток  без  названия,  не коньяк,  но  по  цене  коньяка  и  запиваем  растворимым  кофе  «Пеле».  Это  тяжёлое  занятие с  точки  зрения  медицинского  самочувствия,  чему  способствует  и  коньячный  напиток  и  кофе  «Пеле»  -  а   в  соединении   так  вдвойне.  И  я  невольно  отодвигаю  от  себя  стакан  будто  с  разводами  мазута  по стеклу,
вспоминаю  про  Арсения  Петровича,  про  чистую  слезу  нашей  молодости  «Столичную»  или  «Экстру»  или  «Московскую»,  но  мысль  о  друге  тупит  меня. Славу Розенбаума  ударили  ножом  в  спину  молодые  подонки  из  породы  гиеновых  собак,  но эти  щенята  защищены 
законом  стаи  гиен,  а  вожаки этой  стаи  одеты  вполне  прилично в  мундиры  власти.  И  что  делать  сейчас  Славе,  если  он  находится  под  подпиской  о  невыезде  из  города  за  то,  что
не  убоялся  этих  зверёнышей. Но  вот  вожаки  взялись  круто  и  щёлкают  жёлтыми  клыками, готовые  броситься  и  вцепиться  в  глотку.
А  мы  сидим  с  ним  в  пельменной  и  обсуждаем  положение  создавшейся  ситуации. Не  знаю  как  Слава,  но  я  пьян. Говорю,  что  молочная  пелена  застлала  глаза  и  вырубаюсь
на  короткое  время. Следом  наступает  ясность,  отчётливо  видится  как  люди  выходят  из  стеклянных  дверей  пельменной,  а  там,  за  стеклянными  стенами  оказываются  в  потоках пота  -  это  идёт  дождь,  омывая  стеклянные  стены  и  люди  пропадают,  становясь  серыми  не  отчётливыми  тенями.  Их  не  определить,  не  узнать за этими  стенами.  Это  тени  всего лишь.
-   Смотри,  Слава,  какая  нелепая  картина.  -  сказал  я, с  трудом  ворочая  разбухшим  языком.  -  люди  за  стеклянной  стеной  совсем  неузнаваемы.
-   А  зачем  их  узнавать?  -  после  некоторого раздумья  ответил  мой  друг.

Эта  пельменная  оказалась  в  центре  внимания  города,  когда  с   наступлением  весны  началось  таяние неубранного  с  улиц,  помоек,  дворов  снега  и   стаявший  снег  высвободил
детскую  ручку  на  территории  пельменной,  которая  пользовалась  как  хозяйственная,  то  есть как разнохозяйственно  -  помоечная.  Под  снегом  оказался  трупик  ребёнка.  Нашим  следопытам  думать  о  том,  чей  это  трупик  долго  не   пришлось.  Это  была  девочка  шести  лет,  пропавшая  с  улицы  Смирнова,  где  она  проживала  с  молодой  матерью  и  с  бабушкой  в  доме  №93а. Так  что о пропаже  ребёнка  было  известно  и  как говорят  шли  её  поиски.   Девочку  звали  Марина. 7  марта бабушка    отпустила  её  погулять,  долго  следила  за  ней  и   вдруг  девочка  пропала, прямо  у  дома.
Я  был  в  командировке  в  Москве  и  заехал  к  матери  и  сестре,  проживающих  на  улице  Смирнова  в  доме  93 .  Как  раз  в  это  время  девочка  была   найдена.  Город  гудел  в  бессилии  уличить  насильника,  педофила  и  убийцу. Готовились  к  похоронам.  У  подъезда собирались  толпы  людей ,  шли  поклонится  девчушке  как  в  Мавзолей  к  Ленину  взбираясь  на  четвёртый  этаж « хрущовки»   и  ложили  к  её  ножкам  в  маленький  гробик  свои  десятки
и  сотни  люди  со  всей  округи   и  дальних  районов  города.  Скорбь  была  неподдельная  и  на  всех, невозможно  было  избежать  такого  состояния,  что  бы  не  скорбеть  и  не  ужаснуться  содеянному.  Приехал  на  похороны  отец  из  Болгарии,  приехали  братья  и  сёстры  отца,   приехали бабушка  и  дедушка    Марины,  ошеломлённые  диким  случаем  того  далёкого  времени.  И  они  никак  не  могли  понять,  что  в  Советском  Союзе  (!)   и  такое(!)может  произойти.  Да ,действительно,  такое  произошло.  Но    на  моей  памяти  это  «такое»  было  единственным.  Других  случаев  я  не  знаю. Другое  подобное  началось   при  новом  ещё  не  путинском  режиме  и  расцвело  и  уже  путинский  режим  никак  не  может  справится  с  пышным  цветением  преступности.
-   А  мы  то  думали,  что  такое  может  быть только  в  Америке.  -  говорили  наши  братья  болгары  и горько  проливали  слёзы.
И  там  на  похоронах  у гробика  девочки  встретился  мне  однокурсник  по  имени  Николай.
-   Ты  посмотри  что  происходит!  -  зашипел  он   мне  в  лицо  перегаром.  -  Найдём! Обязательно  найдём, этого  недочеловека!  Найдём   и  повесим  его  за  яйца.
Я  знал  этого  человека,  достигшего  немало  в  своей  карьере,  но  я  знал  совершенно   другое:  никого  он  не  поймает  и  никого  он  за  яйца  не  повесит  -   болтун,  каких  у  нас  развелось  до  отупения  чуть ли  не  всей  нации.
До  настоящего  времени  преступника  не  нашли.  Сей час   то  он,  конечно,  на  заслуженной  пенсии и  болит ли  его  сердце на  отдыхе  после  трудов  ментовских,  как  не  перестаёт  болеть  у  матери, бабушки  и  болгарской  родни  от  отца – болгарина  и  других  членов  болгарского семейства?  А  я  знаю,  я  видел,  что  отец проводил  время  в  Союзе  больше, чем  в  Болгарии  и   всё  время  проводил  за  уходом  могилы  и  всё  плакал  этот  мужчина,  не  переставая. Он и жил  у  могилы  на  кладбище. И  не  верил,  что  в  Советском  Союзе  произошло  это  с  его  дочерью. Но,  видимо,  пришлось  поверить,  так  он  вторично  женился  на  своей   жене  и  увёз  её в  Болгарию,  хотя,  может  быть,  место  не  ахти  какое   благополучное и  безопасное.  Но,  видимо,  нашли  решение  родители  и  уехали  с  глаз  долой  от  болтливой  власти.  А  ведь  ждали  поимки  преступника  два  года. И не  дождались.


И  Слава  уехал. В  институт  документы  не  приняли  и  он  уехал,  когда  все  разрешения  отменили.  Тем  самым  избежал  презрения  народа  -  невозвращенец.  Стал  свободным   человеком  на  земном  шаре.  Ибо  не  был  привязан  к  стране,  к  государству.
Да,  он  бывает  у  меня,   когда   приезжает  к уже  одинокому  и  совсем  старому отцу  и  если  я  оказываюсь  в  Иванове,  а  я  всегда  стараюсь  оказаться  в этом  городе  невест  или  городе первого  Совета  рабочих  и  солдатских  депутатов, то  мы  охотно  и  даже  радостно    встречаемся  в  незабываемых  нами  ресторанах  города  «Москва»,  «Заря»,  «Иваново»  или
«Север»  и  везде  есть  о  чём  вспомнить  и  даже  погрустить  немного  и  посмотреть  на  новых  людей,  которые  так  отличаются  от  тех,  старых.,  не  так  дорого  одетых,  но  так  же  много  пьющих.
И  я  пришёл  на  встречу  с  ним  по  первому  его  звонку  в  нашу  любимую  «Москву». Я увидел  его  в  середине пустого  зала,  удобно  развалящимся  на  стуле  за уже  сервированным  столом, Славу  Розенбаума,  израильского  гостя  совсем  новой  для  него  России. Если бы  я  не  знал  его,  то  меня  постигло  бы  осознание  собственной  беспомощности  перед  его  позой  и  выражением лица  о  несомненном  превосходстве  патриция  над  плебеем. Но  в  нём  не  было  ни  капли  развязности.  Вдруг  сердце  кольнуло  и  вспомнил  я,  что  когда  то,  так  было всегда,  Слава  всегда  так  сидел,  развалясь,  и    как  его  не  посади,  всегда будет  казаться,  что  человек  сидит  развязно. Ему  не  было  никакой  нужды  сидеть за  столом  развязно  -   он  так  сидел  привлекательно,  особенно  для  женщин. Это   было  его  достоинство., это было  красиво,  всего  скорее. Но  не  развязно.
Тут  подошёл  официант,  молодой  ещё  человек  и  ,  как  всегда,  в  грязном  переднике  и  с  бессмысленным  выражением  на  лице  спросил:
-   Что  заказывать будете?
-   Подожди  мальчуган.  Дай  минутку  на  встречу с  другом.  -   ответил  Слава   и  нельзя  было  понять, было  ли  оскорбительным    для  официанта  такое  обращение  -  что  значит  мальчуган?
И  «мальчуган»  не  обиделся. Сделал  улыбку  на  лице,  словно  похвалу  получил  от  щедрого  и  богатого  посетителя  и  продолжая  сервировать  стол  говорил  не  обидчиво:
-   Ну  и  что  из  того,  что  «мальчуган»?  Вас,  слава  богу,  ничем  не  хуже.
-   Да  ты  не  сердись,  приятель!  -  Пожалел  официанта  Слава.  -   Я  по- простому  с тобой,  без  обиды,  как  бы  любя  и  по  приятельски.
-   А чего  мне  сердиться  на  Вас?  Толку  из  этого?  Не  трудно  и стерпеть.
-   Вот  и  ладненько!  Достигли  консенсуса,  а  теперь  беги  на  кухню,  да  неси  всё  лучшее,   что  там скопилось  в  закромах  для  привилегированных  посетителей!
Официант  старательно  всё  записал,  что  заказал  Слава и  в  этом  признал  Славу    приятным  и  выгодным  клиентом.  И  «мальчуган» расцвёл  от  счастья  и  гордости.
-   Ты  в  самом  деле  счастлив?  -   очень  вежливо  спросил  Слава  официанта,  когда  стол  был
подготовлен  для  разврата  желудка  и  кишечника.   -    Тебе  хочется  жить  так  всегда  и  радоваться именно этому  счастью?
-   Я  счастлив  без  меры!  -  ответил  «мальчуган».  И  не  знал  что  добавить  в  доказательство  к  убедительности    своих  жалких  в  простоте  слов.
-   Вот  видишь,  -  сказал  мне  Слава.  -  мальчуган  счастлив.  Уверен,  что  и  ШОУ  -  бизнес  ещё  более  счастлив,  ещё  более  депутаты,  а  ещё   более  счастливы  министры,  а  уж  совсем
отупели  от  счастья  Администрация  Президента  и  сам  Президент.  Счастливы  все!  А  ты  говоришь,   что  трудно  в  России  найти  счастливого человека.  Какую  дурость   вбили  себе  в  голову  -   нет  свободы  и  нет,  значит,  счастья!  Вот  этому  мальчугану  нужно  счастье?  Вот  этому  мальчугану  нужно какое  то  счастье,  с которым  он  не  знаком  и  не  желает  знакомится?  Свобода  ему  нужна  как  стоп  сигнал  зайцу,  как медведю  Президент  в  тайге,  как  пьянице  токарный  станок  в  заводском  цехе,  как  умирающему  от  голода президентское   обещание  накормить  украинским  борщом  и  киевским  тортом.  Такие свободы  противопоказаны  вашему  народу  и  все  об  этом  знают.  Но  они  суются  и  суются  ему  под  нос,   ничего не  говорящие,  ничем  не  пахнущие,  выветренные  на  ветру  до  самой  сухости   -  ну  да  ладно. Давай  лучше  сядем   за этот  отрезвляющий  стол  и  напьёмся.
-   Зачем  напьёмся,  Слава?
-   А!  Хрен  с  ним!  Правда  всё  равно  дороже!  Вот  поэтому  я обращаюсь  к  религии  чаще,  чем  к  коммунизму.  А  из  властей  выбираю  советскую  власть и ставлю  поперёк  путинскому  режиму,  хотя  советская  власть  -  не  сахар  и  из  далёких  времён смотрится  как  в  кривом  зеркале.  -   Подумал   несколько, помолчал  и  произнёс:  Всё  равно  напьёмся  в  родных  краях.  Уж  это  то  не  грех  -  напиться  тихо  и  молчать.  Так  будем  здоровы!

И  Слава  опростоволосился  в  эту  встречу.  Он  впоследствии  рассказывал.
-   Сначала   чьё  то  лицо  не  покидало  меня,  постоянно  проплывало  мимо  -  то  влево,  то  вправо,  то  куда  то  за  спину,  то  снова  возвращалось  и  кружилось,  то    поднималось  до  белого  потолка,  освещённого  чёрным  светом горящих   черных   ламп  и  белый  свет  оставался  лишь   внизу,  совсем  низко  у  самого  пола  и  не понять  было  -   почему он  откуда  то  исходит,  когда  кругом  чернота. 
И  я  вместе  с ним  не  могу  перенести,  когда  всё  качается  перед  тобой.  И  вместе   с этой  странной  качкой  кружится  голова.  И  всё  вместе  -  головокружение,  качание  предметов  перед  глазами,  вращение  в разных  плоскостях   стола,  «мальчугана»,  людей  и  даже  ресторанного  гула,  казалось,  удерживает  от  правильных  действий. Каких? А  разве  кто  знает?
Слава  надолго  запомнил  эту  картину.
-   Б-р-р. Он  был  лысый   или  почти  лысый. И  маленького  роста.  Что  особенно  в  нём  выделялось,  так  это  какая  то  противность.  И  он  постоянно  вглядывался  в  меня  и не  обращал  внимания  на  чужие  взгляды.  И  он  был  буд  то  бы  замороженным  или  охлаждённым,  когда  не  думают  и  не  живут  человеческой  жизнью  и  всё  своё  существование  они  называют  пребыванием.  На  икону это  не  похоже  никак,  на  видение  -  не  знаю,  я  их  никогда  не  видел.  Может  и  видение.  А  вот  что  то отдалённое  есть от
картин  Васильева,   может  помнишь,  был  такой  прекрасный  современный   русский  художник  -  Васильев.  Какие   портреты  русских красавиц  рисовал!  Так  я  не  об  этих  красавицах -  я  о технике  портрета,  сходном  с   моим  видением.  Этот  лысый  мужичок  с 
ноготок  буд  то  бы  нарисован Васильевым,  только  без  красоты,  а  всё  как  есть  -  одна  про-   Помню и я  Васильева.  По  журналу  «Юность»  60  х  годов.
-   Даже  раньше.  Конец  50х.
-   Наверное.
-   А  это  всё  -  от  ненависти    прожитых  лет  чудится  видения  всякое  из  образа  довольно  странного.  Очень  похожего  сутью  своей  на  Лжедимитрия. Сейчас  я  точно  установил,  кто влезает  в  мою  жизнь,  в мою  память. Я  знаю  его!  Это  Сатана!
На  столе   не  хватало  бутылки. Слава  водку  не  пил    -   не  было  ни  «Столичной»,  ни  «Экстры»,  ни на  худой  конец  «Московской»,  «мальчуган»  предлагал  что  то  совсем  незнакомое,  каких  то  «Пять  озёр». Слава  предложение  отверг  сразу:  Значит  подай  виски,
«белую  лошадь». Так  и  пили  «Белую  лошадь»  под  филейное  мясо  с  грибами.
-   О  непостижимость  исполнительного  дара  игры  на  человеческих  нервах!  Почему  он ,  Сатана,  натягивает  мои  нерва  как  струны,  и  пытается  на  них  играть  своим  смычком.
О  Сатана.  Я  вижу, как  ему  нравится  быть  Сатаной.  И  играть,  извлекать что  слышится-
-  беззвучную  гармонию  страха, ах,  я  ослышался  -  это  гармония  тишины  и  лжи,  а  страха  здесь  нет. Только  тишина  и  ложь.   -  Слава  казался  взвинченным  до  предела.
-     Может  ну  его  к  чертям  собачьим,  этого  Сатану. -   Попытался  я успокоить  его .
-   А  как  можно  успокоится! Сатана  в образе!  Представить  себе  трудно  Сатану  в  образе!
Но  вот  пожалуйста,  я  сам  свидетель.  Я  его  видел!
И  сразу  из  табачного  облака,  за которым  был  невидим  Слава,  на  меня  остро  пахнуло  чем  то  знакомым,  пахнущим  лимонами,  новогодними  мандаринами  и  одеколоном  «Шипр»  -  чем,  по  моим  убеждения,  могли  пахнуть  только  двое  -   Иосиф  Виссарионович  Сталин  и  Михаил  Иванович  Смирнов. Нет,  Иосиф Виссарионович  не  знал  Михаила  Ивановича,  и  даже  не  подозревал  об этом  человеке;  что касается  Михаила  Ивановича,  то  он  несомненно  знал  о  существовании  отца  народов  и  его  руководящей  роли  в  стране,  в  партии  и  во  всём  мире  -  как  победителя  фашистской   Германии  в  Великой  Отечественной  войне.  И  сам  воевал  в  этой  войне   с  его  именем  на  устах,  под  его знаменем.
Михаил  Иванович  явился  в  промышленно  текстильный  город  Иваново  из – за   Волги,  из  Костромской  губернии,  из  деревни  малая  Елховка,   которой  уже   давно  нет  ни  на  одной  карте  -     крестьян  раскулачили,  согнали  с  земли  от  своих  изб,  кого  оставили  доживать  без  средств,  как  в  сущности  и  сейчас  -  помирать  тихо  и  без  жалоб  на  митингах, подчищая  за  собой  демографию  в  среде населения  без  неимущих  и  без  больных  и нищих;  кого  в  товарных  вагонах отвезли  в  холодные  края  с  той  же  судьбой;   а  кто   сам  подался  в  иные  края,  избрав  самостоятельно  другую  жизнь. Из  всей  Елховки  одни  Смирновы,  а  среди  Смирновых  один  Миша  твёрдым  шагом  перешагнул  Волгу  у  Костромы  и  пришёл  в  Иваново,  а следом  Алексей,  брат  его,  а  следом  Валя,  сестра  братьев  со  своей  сестрой  Катей  и  уж  потом  их  всех  мать    -  Пелагея  Ивановна. Так  собралась  вся  родня.  За  исключением  отца  семейства  крепкого   мужика  Ивана  Смирнова.   Мужик   запил  как  со  двора  увели  лошадей  и  коров  -  всех  подчистую.  А  потом  после  недолгих  раздумий и  малую  живность  -   кур,  гусей  и  уток,  коз  и  овец.
А  ведь  были  и  ещё  сёстры.  Одна  путь  выбрала  в  Архангельск, это  Мария.  Другая  в  тёплую Молдавию  -   это Александра.
Пока  я,  видимо,  задумчиво  думал  о  своей  родне, Слава  рассмотрел  во  мне  какую то  потерянность.
-   «Посмотри  ка  лучше  в  зал,   -  сказал  он  мне  сквозь  сигаретное  облако,  в  котором  как  в  батискафе  находилась  его  голова.  -   Ты  не  находишь,  какая  отличная  публика  вокруг  нас.
Все  пьяны,    разговорчивы  и шумливы  и  кажется,  что  до остервенения.  Не  хватает  спички.  Как  думаешь?  Того  и  гляди,  попадись  им  пианист, будут  стрелять  в  пианиста. А  за  неимением  пианиста  и  револьвера,  то  точно  обагрят кровью  белые  скатерти  стилетами,  финками  или  заточками,  когда  подвернётся под  руку  этой  публике непрошенный  гость  из  Израиля. Как  думаешь?».
-    Я  так  не  думаю.  Среди  этого, казалось  бы,  бедлама  живёт  спокойствие. Сюда  приходят люди  не  за  этим.  Сюда,  в  провинциальный  город это  ещё  не  пришло,  но  может  придти. Но  только  тогда,  когда  ЭТО  выплеснется  из  столицы .
-   Тогда  зачем  же  сюда  приходят  люди,  не  наделённые  достатком?  Они  не  знают  куда  потратить   свои  деньги?
-   Перед  ними  не  стоит  такой  задачи   -  куда  потратить  свои  деньги.  И  они  такую задачу перед  собой  поставить  просто  не  могут, такой  данности  у  них  нет.  Или, можно  сказать,  перед  ними  стоит  данность:  куда  потратить  эту  малую  сумму  денег,  а  достаточной  суммы им  не   видать.  Разве  ты  забыл  свою  жизнь  в  этом  городе?
-   Тогда   -  это  просто  пьянство?  Я  правильно  думаю?
-    Немножко  неверно.  Это  пропивание  своего  достатка.  Это  пропивание  своего  малого  достатка  -  я  думаю  так.
-   Это  что  то  новое.  -  сказал Слава.  -  Это  наблюдение?  Это  анализ?
-   Поверь,  не  знаю.  Но это  моё  простое  убеждение.  Мы  так живём.  Любим  пображничать.  В  дружеской  нашей   беседе  по-светски  выяснилось,  что  у  доброй  половины российско – советских   граждан,  заполнивших  этот  прокуренный,  насыщенный  алкоголем  зал,  их  дедушки  и  бабушки  или  их  родители,  а  то  и  они  сами,  ещё  не  совсем  дряхлые  старики  и   старухи  оказались  в  этом   городе  не  понарошку.  Ехали  сюда  не  только  с голодающего  Поволжья,  но и из  голодающей  Украины  и  приграничных  с   Украиной  мест.  И  из  раскулаченного   Севера  за  Волгой.