Порог

ПОРОГ
В полдень мы, наконец, вышли к Юме — последнему на маршруте порогу. Шедший в паре с Клокотовым Ильюшка выскочил из байдарки:
— Конец, мореплаватели, земля! — он отсалютовал нам веслом и полез по осыпи, помогая себе руками, маленький, подвижный, как муравей.
Это был еще не конец — только его преддверие. Еще предстояло волочить байдарки, обнося непроходимый порог, а потом плыть до поселка. Но радость удавшегося похода уже кружила нам головы. Мальчишеская лихость горожан, испытавших себя рекою, заметно проявлялась в словах и жестах. Все нам было теперь по плечу на сто лет вперед нашей молодости и дружбы.
Следом за Ильюшкой мы поднялись на каменистый склон и набитой тропой подошли к порогу. Открывшаяся картина заставила приумолкнуть.
Сдавленная берегами река, надсадно грохоча и разбрасывая комья пены, скатывалась с двухметрового уступа. Брызги до нас не долетали, но воздух был влажным, точно после дождя. Не вмещаясь в каменной горловине слива, мощный поток тяжело и стремительно огибал ложе водопада и тугой пружиной ударял в берег. Отбойная струя, схлестнувшись с основной, вздымалась косым ревущим валом. Вода замирала, будто перед прыжком, и вскидывалась новым валом, таким же крутым и яростным. В изножье второго вала угадывались подводные глыбы, без устали перемалывающие воду. Ниже, за редкими тушами камней река намывала косу из бревен, торчавших противотанковыми ежами. Только за поворотом вода немного успокаивалась, закручивала воронки и, унося обрывки коры, клочья пены, поигрывая многопудовыми бревнами, бежала дальше на север.
Сплав был закончен. Где-то наверху подчищали «хвосты», спуская по течению остатки деловой древесины. Эти одиночные бревна проплывали мимо, будто байдарки. Всякий раз я невольно напрягался, когда очередное бревно выстреливало из-за поворота. Взлетев тараном на гребень косого вала, оно ухало вниз и исчезало в белых бурунах. На втором валу бревно почему-то выныривало торчком и так, вздыбленным к небу, продолжало плыть, подрагивая и кланяясь на стоячих волнах, точно поплавок во время поклевки. Затем оно плавно, с тяжеловесной грацией ложилось плашмя и, обогнув косу, скрывалось за отмелью.
Здесь, на Юме я впервые почувствовал, что река способна убить: не благостно утопить, а насмерть ударить о камни. Я поглядывал на ребят, стараясь прочесть сходное на их лицах. Шувалов с Ильюшкой стояли притихшие, а Клокотов возбужденно топтался у края, горячий, мускулистый, как жеребец. Наконец, ему надоело расхаживать, он опустился на валун, тесня меня чугунным плечом. От его куртки пахло дымом и резиновым клеем — привычными запахами наших привалов.
— Может, рискнем, мужики? — командирский голос с трудом пересиливал грохот. Отвечать не пришлось. Очередное бревно, влетев в порог, знакомо встало торчком и вдруг, внезапно изменив курс, ушло под косу. Мокрый торец мелькнул напоследок и бесшумно исчез под беспорядочным нагромождением бревен. Гибельный маневр бревна впечатлял, но Клокотов не унялся. Мы с Ильею опустили глаза, и он повернулся к Шувалову:
— Рискнем, Жень?
Шувалов недовольно вскинул белесые, выгоревшие брови:
— Пустой разговор. Сам видишь, асом нужно быть для этой воды.
— Асом? — Клокотова уязвило, что его таковым не считают.
Он насмешливо выпятил лошадиную губу:
— А я-то думал, не трусом!
— Да, и не трусом. Уж, точно, не трусом, — Шувалов негромко рассмеялся.
— Тебе хоть все пороги бережком обнеси! — с сердцем проговорил Клокотов. Он поднялся и медленно побрел прочь. Распахнутая серебристая куртка беспечно запарусила на широких плечах, но подчеркнуто выпрямленная спина выдавала обиду.
— Космонавт, — хмыкнул ему вслед Ильюшка.
Было больно за Клокотова, хоть он и сам напросился. На днях мы заночевали в сплавной избе с утоптанным земляным полом и широкими нарами по обе стороны печи. Стосковавшись по теплому ночлегу, мы раскалили печь сухим листвянником, развесили для просушки волглые спальники и зарылись в свежее сено на нарах.
Чей-то испуганный окрик обрушился на меня среди сна. Я вскочил на колени — оклеенная за печью газетами стена полыхала. Белесый, слоистый дым застилал потолок. Горящая газета хрустела гравием. Фантастические тени, хороводом кружившие по избе, суматошно взметнулись, раздался топот босых ног, и голубая командирская футболка исчезла в дверном проеме.
Я рванул следом. Светлячками вспыхивала роса на кустах. Голые пятки скользили. Скатившись с берега в какой-то радостной жути, мы едва не угодили в воду.
— Женька где?! — настиг нас зачумленный Ильюшка.
Поглазев друг на друга, мы кинулись назад, подгоняемые издевательским смехом луны.
Голый Шувалов, стоя на нарах, сбивал огонь телогрейкой. Тлеющие клочья бумаги сыпались в сено. Женька, не глядя, затаптывал их, вдохновенный и яростный, как шаман. Золотистый нимб его головы метался в дыму. Оскаленное, горбоносое лицо блестело от слез. Бестолково суетясь, мы помогли Шувалову загасить последние язычки, открыли окна и завалились до утра.
Никто тогда не смеялся над Клокотовым, но сейчас неосторожно брошенное слово отыгралось ему бумерангом.
Он спустился к воде, подобрал весло и залез в байдарку. Течение понесло было вниз, но он преодолел его частыми, злыми гребками. Осевшая под тяжестью тела голубая корма упорно ползла к противоположному берегу и, наконец, замерла, прижатая к валунам. Через минуту командир размашисто шагал к сливу. Против солнца его мощная фигура казалась черной, точно вытесанной из камня. Ни дать, ни взять — памятник отважному мореходу.
Знакомо волнующий присвист рассекающих воздух крыльев отвлек меня от созерцания шагающего монумента. Утки примерялись спуститься, но, испугавшись Клокотова, описали круг, сели за отмелью.
— Те-те-те! — Шувалов с видом гуляки, заприметившего хорошенькую мордашку, закинул за спину ружье и поспешил к отмели.
Клокотов тем временем остановился, что-то разглядывая в воде, затем легко, будто картонное, поднял валявшееся рядом бревно и воткнул в расщелину между камнями.
— Гляди, вешку ставит, — насторожился Ильюшка.
— Тут только вешку... Понесет — родную мать не заметишь.
А я бы пошел, — сливовые глаза Ильюшки мечтательно сузились. — Рублей бы тысячу дали, я бы рискнул, пожалуй.
— Лапочка, — пригладил я его темные вьющиеся волосы, — твои похороны обойдутся немножко дороже. Займись-ка лучше обедом.
— Приказа не было, — сладко потянулся он, — однако пожрать бы не плохо.
Мы прошли вверх по течению, отыскали ровную площадку. Берег здесь был неудобный: обрывистый, в человеческий рост высотой, но ничего другого поблизости от воды не оказалось. Ильюшка подогнал байдарку, покидал наверх груз. Мы установили палатку, и я пошел к лесу за сушняком.
Комары быстро умерили мой хозяйственный пыл. Минут через десять я споро бежал к лагерю, волоча за комель сухую срубленную елку. Клокотов успел переправиться назад. Витийствовал, стоя над хлопотавшим у костерка Ильюшкой:
— На «Кривом» тоже скулили: «Обнесем, обнесем». Ничего. Прошли не кильнулись. Женька по-тихому хочет, без риска. А мне без Юмы похода не будет...
— А чего ты — мне... Я-то могу и рискнуть. Ты им песенки пой, — кивнул в мою сторону Ильюшка.
Клокотов посмотрел на меня оценивающе:
— Что, дружочек, прокатимся?
Меня взбесил его тон: это барственно снисходительное «дружочек».
— Куда? — спросил я, бледнея.
На тот берег. Посмотрим проходы.
— Слушай, — голос мой заметно фальцетил, — ты всем хочешь доказать, какой ты герой, или только себе?
— Не пищи, — брезгливо ответил Клокотов. Он подошел к обрыву, немного покачался на пятках и спрыгнул. Через минуту на площадку полетели мешки с продуктами, потом донесся требовательный командирский голос:
— Шурк, сходи за Женькой. Пострахуете нас под порогом.
Я подскочил к краю, чтобы видеть его лицо:
— Сам себя страхуй, — крикнул я. — Понял? Понял, дубина!
Он посмотрел на меня спокойно, улыбнулся даже:
— Понял, не беспокойся, Шурик, про тебя я все давно уже понял.
Я готов был запустить в него камнем, но за Шуваловым все же пошел — он единственный мог образумить Клокотова.
Женька встретился на тропе. Шел назад, что-то насвистывал.
—Чем недоволен, Шурик? — весело спросил он.
— Боюсь начальника потерять.
— Куда он денется?
— Юму покорять собрался.
—Что ж, отпоем, — хохотнул Шувалов.
— Да, серьезно я, Жень, — голосу почему-то не давалась внушительность. — Серьезно. Они уже байдарку готовят.
Когда мы пришли к лагерю, у палатки никого не было. Я метнулся к обрыву: слава Богу, обе байдарки стояли на месте, Клокотов надувал воллейбольные камеры. Ильюшка в застегнутом на все петли спасательном жилете, в синей мотоциклетной каске, нелепо торчавшей на его маленькой голове, деловито привязывал камеры к стрингерам.
Шувалов, вобрав голову в плечи, безмолвно смотрел на сборы. Клокотов предал напарнику последнюю камеру, подошел вплотную к обрыву и потянулся за веслом. Оно лежало у наших ног, но мы не шевельнулись подать. Клокотов подпрыгнул, отжался на сильных руках, легко вынес тело на берег, представ перед нами во всей своей спортивной красе.
— Пострахуешь, Жень, — сказал он почти просительно. Шувалов молчал. Затягивающаяся пауза разводила их по обе стороны барьера.
Надеешься всплыть? — глухо спросил Женька.
—Всплыву! — приосанился Клокотов.
Они смотрели друг на друга, не отводя глаз: Клокотов непреклонно, с вызовом, а Женька растерянно, но мало-помалу вскипая. На мягком, горбоносом лице проступили набрякшие скулы, острый кадык взбугрил небритую шею. Женька беззвучно сглотнул, протестующе потряс головой и шагнул к обрыву:
— Вылазь! — тихо, почти шепотом приказал он. Ильюшка покосился на Клокотова и положил весло на борт.
— Вылазь, Суслик! — крикнул Клокотов. — Вылазь к чертовой матери! Сам управлюсь!
Лицо его побагровело. Он прыгнул вниз, окатив байдарку водой, и сорвал чалку. Ильюшка, опустив глаза, поднял весло.
Клокотов надел каску, поиграл педалями, проверяя руль, и затянул вокруг пояса резинку фартука.
— Готов? — крикнул он в спину напарнику. Ильюшка, не оборачиваясь, кивнул.
— Не вижу... Энтузиазма не вижу, — подзадорил Клокотов и откинулся на спинку сиденья. Он снова поиграл рулем, качнул в разные стороны байдарку, прищурился сосредоточенно. Мы для него больше не существовали. Мысленно он уже был посреди беснующейся реки, в каменной горловине порога.
—Олег! — сорванно-звонко крикнул Шувалов. — Олег! Последний раз прошу, не дури! — он медленно поднял ружье, не целясь, но угрожая.
— В меня палить будешь? — с издевкой поинтересовался Клокотов.
— В тебя, — кривой улыбкой обнаружил беспомощность Шувалов.
— Валяй, — устало отозвался Клокотов. Он немного помедлил и сильно оттолкнулся веслом.
Ухнул выстрел. Ненужный звук его унесся рекою. Клокотов замер, не начав гребка. Осторожно, словно пробуя болезненность раны, повел плечами. Байдарку разворачивало. Ильюшка, свесившись за борт, вцепился в камень. Корма медленно оседала. Щепки разбитого румпеля крутило в водовороте.
Клокотов обернулся, увидел уходящую под воду корму.
— Сволочь! — заорал он и выпрыгнул из байдарки. Брезентовый фартук, зацепившийся за стропы руля, отбросил его назад. Клокотов поднялся, сорвал его через голову вместе с курткой и сnac-жилетом.
— Сволочь! — повторил он, задыхаясь и карабкаясь на откос. Вороненые, отливающие синью стволы плавно качнулись ему навстречу.
— Жени-ик! — истошно крикнул я, готовый кинуться, стать перед ними. Но Шувалов сам переломил двустволку. Красный патрон, цокая по камням, скатился в воду.
Отшвырнув ружье, погасший Шувалов отступал от края. Руки Клокотова шарили по траве, ища опоры. Стоит ему подняться и... Холодок беспомощности ткнулся в грудь одуревшей птицей.
Плечи Клокотова уже выросли над кромкой откоса. Я занес ногу, чтобы столкнуть его, но не посмел, обрушился всем телом сверху. Мы покатились в реку. Оба одновременно вскочили. Мокрая одежда облепила тело. Вода текла с нас ручьями. Клокотов снова метнулся к откосу. Ослепив меня брызгами, мимо пронесся Ильюшка, что-то крикнул и повис на плечах у Клокотова. Они повалились рядом, снова меня окатив. Олег тяжело поднялся, отшвырнул цеплявшегося Илью и устремился к берегу. Мы безуспешно пытались выкрутить ему руки. Он легко расшвыривал нас, упорно рвался наверх. Мы снова висли на нем, крича, задыхаясь, сволакивали с обрыва. Что-то он все-таки соображал: не бил, просто раскидывал нас как щенят. Наконец, мы все трое оказались в воде. Долго возились, не давая Клокотову подняться. Тут он опамятовался, тряхнул меня за грудки, прохрипел:
— Пусти, — и еще раз с угрозой, — пусти, слышишь!
Я разомкнул руки, сжимавшие его ремень, и придержал Илью. Дыша, как загнанные, мы на всякий случай выползли на обрыв следом. Клокотов не глядя прошел мимо напружинившегося Шувалова. Мокрая, до ворота разорванная на спине ковбойка болталась на нем клоунским фраком. Он устало опустился на бревно и принялся стаскивать сапоги, тряся их и выливая воду. Комары облепили его. Время от времени Олег поднимал руку и размазывал их по мокрому лицу.
* * *
Выцветшая палатка полоскалась на слабом ветру. Латаная ее крыша косо морщинила, призывая дождь. Сапоги, куртки, клеенчатые непромокаемые мешки валялись кругом. Поднятая наверх байдарка красовалась дырявой кормой. Расползшаяся резина обнажила поблескивающий дюралевый штевень, на котором безжизненно покачивалась лопасть руля.
Мокрая одежда прела в сером дыму. Клокотов, морща лицо и покусывая растрескавшиеся губы, хлопотал у огня, методично подкладывал сырые еловые сучья. Едкое, как дым, отчуждение царило на нашем привале. Давно ли думали, что покорили реку. Теперь она смеялась над нами: «Полюбуйтесь на себя, покорители!» Словно и не было счастливо пройденных порогов, двух недель бесшабашной жизни. Как же быстро рассыпалась наша дружба.
— Лучше бы ты утонул! — накинулся вдруг Ильюшка на Клокотова. — Лучше б мы все утонули, чем так... — в карих его глазах стояла обида школьницы, которую родители не отпустили в дискотеку. Никто даже не улыбнулся. Я потихоньку поднялся.
«Бежишь!» — одарил меня быстрым взглядом Ильюшка. Что я мог ответить. Нестерпимо сидеть, тяготиться друг другом, возводить себе бастионы оправданий. Прежнего не вернешь.
Лес встретил меня неприязненно. Еловые сучья норовили больней уколоть. Кеды то и дело цеплялись за коряжник. Весь потный, я выламывал плечом частый подрост, отбивался от комаров, спешил, сам не зная куда, пока не вывалился на просеку. Дышалось здесь легче, но как я ни умерял шаг, расслабиться не удавалось. Просека неожиданно привела к реке. Дальше идти было некуда.
Я умылся. Где по камешкам, где забредая в воду, дошел до лагеря. Уцелевшая байдарка в одиночестве обсыхала на галечнике. Вопреки всем правилам рядом валялось весло. Подниматься к костру не хотелось. Я сволок лодку в воду. Наши не обратили на меня внимания, сидели в тех же позах, молча глотая дым.
«Черт С вами», — злился я, надеясь, что кто-нибудь окликнет.
Меня несло мимо осыпи, где мы недавно причаливали. Именно про это место говорили сплавщики: дальше нельзя — затянет. Пуганый народец — до порога еще метров триста. А гибнут тут действительно ежегодно и сплавщики, и туристы.
Я пересек реку. Белые бурунчики, заплясавшие впереди, не вызывали опасений. Я даже подгребал слегка, пока в торчавшем на берегу бревне ни признал Клокотовскую вешку. Хорошо, никто не видел причаливания. Было не до маневров. Байдарка затрещала, скребя по дну. Я вылетел в воду и едва удержал вырывающуюся корму.
Совсем рядом ярился порог. Был отчетливо виден косой стоячий вал, мокрые глыбы камней, но стояла странная, неожиданная тишина. Я подошел к вешке, и тут только донесся невнятный, глухой гул.
Господи, значит, погибшие бедолаги и не собирались идти в порог. Попадали по глупости. Слишком поздно замечали опасность. Пытались и не успевали прижаться к берегу. Если бы не вешка, кормить бы мне тоже червей. Ребята б решили: рискнул в одиночку.
Я возвратился к вешке, шаг за шагом спускаясь к порогу, пытался постичь Клокотовский замысел. Прохода не было. Чем больше я это понимал, тем острее, нестерпимей становился искус. Тело слабело от страха и предвкушения. Казалось, какой-то бес внутри злорадно нашептывает: «Слабо, слабо, мальчик!» Наверное, что-то похожее испытывал недавно Клокотов. Но ведь нет же прохода! Нет!
Я повернулся спиной к порогу, отошел на несколько шагов, прилег на плоский, еще не остывший валун и положил под голову сцепленные на затылке ладони. Сотней водяных мельниц громыхала Юма. Перегоревший, я тупо слушал несмолкаемое крещендо реки. Незаметно она спеленала меня и бережно понесла на гребнях. Не было ни камней, ни тягучих воронок. Байдарка плавно вздымалась на валах и, перевалив, ходко летела дальше. Послушный руль, скупое движение весла, мягкий ветерок в волосах — просто, легко, красиво...
Покалывание в занемевших пальцах заставило очнуться. Я недоуменно приподнялся: неужели заснул? Днем, на камне, после всего? Я посмотрел на реку, туда где бесновалась вода. Те же глыбы, те же валы. Порог грохотал по-прежнему, но рев воды, став привычным, не будоражил. Да и сама река казалась иной. Серебристое облако припудрило солнце, вода посветлела, изредка мимо проплывало бревно, кивало мне из порога мокрым торцом и уносилось дальше буднично и деловито. На сердце было легко, словно прошел я проклятый порог, и теперь без особого страха могу пройти его снова.
Я медленно спустился к сливу. Несмотря на грохот, река казалась добрей, не вызывала ни страха, ни злости. Оказывается, достаточно успокоиться, отдохнуть...
«Только не подкачай, мать», — сказал я. На всякий случай сказал, так как не ждал от реки плохого.
На биваке было по-прежнему. Женька сдернул с углей котелок, поставил передо мной. Я, не торопясь, доел загустевший гороховый суп и пошел мыть миски. Ильюшка увязался за мной.
— Тошно, — признался он, — точно на похоронах.
— Ильюня, — заглянул я ему в глаза, — ты очень боишься Юму?
— Боюсь. И днем боялся. Ни за что бы не сел в байдарку, если бы не Олег...
— Я тоже боялся... Но тогда это было другое, какой-то спорт, а теперь, видимо, нельзя нам мимо...
Он посмотрел на меня настороженно:
— Женька не согласится. Зря что ль байдарку сгубил.
— Вовсе не зря. Он же для тебя, для меня... Или, думаешь, позавидовал Клокотову?
— Причем тут зависть. Запсиховали лоцманы. Стал им этот порожек поперек горла. Ты проходы смотрел?
— Смотрел. Нет там проходов.
— Ну и пусть, — махнул Ильюшка рукой. — Я и знаю, что нет. Думал, соврешь, чтоб меня успокоить. Хорошо, что честно сказал. Шут с ним, авось проскочим.
Он на секунду задумался:
— Если Женька не согласится, пойдем с Клокотовым?
— Нет, или всем, или вообще не соваться. Какой тогда смысл?
— Может, уломаем, — сказал Ильюшка с надеждой.
Мы вернулись к костру. Закурив, я мысленно подбирал подходящие фразы, но получалось выспренно, патетично. Пришлось начать наобум:
— Что ж, мужики, так сказать, подводя итоги: случившегося не вернешь, тут себе каждый сам судья и ответчик. Я другое хочу, пока мы еще здесь. Я о себе... и не усмехайся, Олег, о тебе я еще скажу, только позже, когда... А сейчас о сe6e... Короче, я перетрусил. Да, струсил, и ничего тут стыдного нет. В общем решайте — мы с Ильею готовы.
— Сбрендил, Шурик? — Покрутил Клокотов ладонью у виска.
— Нет, мы серьезно, — поддержал Ильюшка.
— Гиганты! — Клокотов покачал головой, озадаченный неожиданным поворотом. — А ты, что по этому поводу думаешь?
— То же, что и с утра, — Женька кинул щепку в кострище и устало добавил. — Разумеется, против.
План мой рухнул. Я снова чувствовал себя одиноким и, испугавшись, заторопился:
— Решай, Олег.
— Хочешь в угол загнать? А если откажусь, ты такой вариант просчитывал?
— Вряд ли, дружочек, — в сердцах я скопировал его интонацию.
— Жень, ну пойдем, — вмешался Ильюшка.
— Значит, в меня все уперлось? Так что ли, Шурик?
—Нет, Жень, в Юму... Не пройдя, в ней сломались. И нет нам другого выхода.
— Браво! — Женька шутовски притопнул ногой. — Славный путь, героический. А ты думал, что самый распрекрасный поход не стоит человеческой жизни. Думал ли ты, умник, об этом?
Он попал в цель. Конечно, я понимал, что рискуем. Но столь жестко не формулировал, не рассчитывал всерьез на смертельное. Я понял, что он лишает меня, всех нас последнего шанса поправить случившееся.
— Извини, не думал. Но и не думаю также, что зависть должна угробить поход.
— Зависть? — удивился, не понял Женька.
Я знал, что сказал гадко, свалил на него свой грех. Да, это я завидовал. Завидовал ему, принявшему удар на себя. Завидовал Клокотовской одержимости. У меня не было Женькиной выдержки, лошадиных мускулов и решительности Клокотова. Я многого не умел: читать на порогах воду, развести под дождем огонь, петь под гитару. Не умел, не горячась, судить, но я уже не мог оставаться прежним, не хотел быть Шуриком, с которым никто не считается.
— Да, — сказал я, кривя губы. — Разве не из зависти ты помешал Олегу?
Все доброе в душе, что пришло полчаса назад у порога, было перечеркнуто. Совесть моя корчилась, как червяк с передавленным брюшком.
— Да вы рехнулись все! — привскочил Ильюшка. — Ей богу, рехнулись. Не слушай его! Несет с моря, с Дона, со всех сторон. Ведь сам только что мне говорил...
— Замолчи, — крикнул я. — Молчи, сопляк!
—Ты и впрямь хочешь идти? — спросил Женька.
Господи, уж лучше бы по уху смазал. Все мне было до фени: идти-не идти. Пройденные пороги вдруг навалились свинцом. Хотелось прислониться к чему-нибудь лбом и стоять, закрыв глаза, ни о чем не думать. И не хватало сил ответить «хочу». Да ведь и не хотел же я в самом деле. Я молча кивнул и поторопился раскурить сигарету.
—Что ж, пойдем, — поднялся с бревна Шувалов. Казалось, ему тоже все безразлично. Но я-то знал, что его тянет в порог, просто он умеет себя обуздывать.
В этот раз мы легли засветло, долго ворочались в мешках, молча бросали окурки в распахнутую дверь — комаров почему-то не было.
Утро ждало нас поганенькое. Серые ряды туч толпились над лесом. Ветер мял побуревшую реку. Темная вода казалась маслянистой — в такой только тонуть. Когда мы завтракали, заморосил дождь, вымочил лес и камни по берегам. Река сделалась еще угрюмей, еще неприглядней.
«Север, б...» — матернулся Клокотов. Прозвучало точней, чем «дождь», «плохая погода». Север! Он давно напоминал о себе утренним инеем на закопченном котелке, палой, хрустящей листвой, с каждым днем становившейся слаще брусникой. А теперь обступил пеленой мороси, придавил тяжелым, опустившимся небом, сея вокруг тоску и унынье.
Домой бы! Но, оскальзываясь на мокрых камнях, устанавливаем страховку. Изобретаем палочку-выручалочку, отгораживаем косу из бревен. Если затянет под них, ни каска, ни спас-жилет не помогут. Вбили две крепких сваи, натянули вровень с водой капроновый шнур. На худой конец, будет за что ухватиться.
Работаем молча, словно перемогаясь, без прежней слаженности. Зато все вместе. Все-таки вместе — вот что отрадно. Пара невесть откуда появившихся куличков, перепархивая с камня на камень, обеспокоенно следила за нами. Время от времени они описывали полукруг и, пролетая над нашими головами, тревожно вскрикивали, словно пытались предупредить. Смешные птицы — своих глаз у нас что ли нет.
— Как будто надежно, — подытожил Клокотов, пробуя натянутую веревку. — Приторочим к жилетам карабины. Течение сильное — на руках долго не продержишься...
Это было разумно, но все понимали, что ухватившемуся за шнур предстоит долгая возня с карабином.
Дождь, к счастью, кончился, иначе бы пришлось отложить на завтра. Не ходят пороги в дождь — вода рябит, «не читается».
— Обедать потом? — спросил Олег. Мы закивали. Быстрей бы, там видно будет.
* * *
И вот разделенные рекою, мы с Шуваловым стоим под порогом. Караулим несчастье. Нет ожидания тягостней, когда исход дела решает случай: чет или нечет. В руках у каждого по мотку капрона, накрученного на пенопластовый буй. Ждем, наверное, минут пятнадцать, а ребят все нет. Сапоги пришлось снять, может, придется прыгать в воду. Переминаясь в кедах по камням, я успел оттоптать пятки. Ноги гудят. В глазах от напряжения — сеточка. Вздрагиваю при виде любой появившейся на струе коряги. Кулички исчезли, спрятались от греха. Хорошо, что Шувалов со своего берега не видит моей маяты. Закуриваю третью сигарету и сквозь грохот воды вдруг различаю стук собственного сердца. Господи, какой же я все-таки трус!
Байдарка появилась внезапно, будто свалилась с неба. Стремительно прошла поворот. Застывшие, напряженные фигуры мгновенно ожили. Серебристыми бабочками вразнобой замелькали дюралевые весла. Ильюшка частил, набирая скорость, мотал в такт гребкам головой в мотоциклетной каске.
Краем глаза я выхватил на том берегу, вытянувшего шею, подавшегося вперед Женьку. И тут байдарка прянула вниз и сразу стала похожа на брошенный в воду листок с двумя отчаянными букашками. Казалось, огромный вал сомнет, опрокинет их. Сердце скакнуло к горлу. Нос байдарки вздыбился, встал чуть ли ни вертикально. Ильюшка повалился на спинку сиденья, того гляди, рухнет на Клокотова. Сам Клокотов, занесший весло, жалок, нелеп в своей дерзости. И снова байдарка ухнула вниз. Мокрый Илья прижал весло к груди.
«Правым, правым греби! — слов не слышно, Клокотовское лицо беззвучно распялено в крике. — Греби! Греби, твою мать!» — навалившись на борт, Олег едва успел выровнять байдарку. Косым валом накрыло их с головой.
Снова замерло, оборвалось сердце: «Все-о!»
... Нет... выскочили. Неровными, судорожными толчками понесло их на нас. Ильюшка опустил голову, согнулся... Клокотов в одиночку молотит воду. Огрузшая байдарка полна, держится на плаву благодаря камерам. Их несет прямиком на камень. Клокотов тяжело затабанил, не успел — ударило. На секунду из воды поднялась голубая притопленная дека.
— Греби! Греби! — заорал я Илье. Но он только качнулся на борт, выправил крен. Байдарка сползла с валуна, боком прошла мимо. Я рванул за ней, прижимая к груди опостылевший буй. Прыгая по камням, опередив байдарку, мчался на той стороне Шувалов.
Байдарка лагом миновала бревенчатую косу. Клокотов остервенело колошматил веслом, пытался прибиться к берегу. Женька бросился в воду. Размахивая согнутыми локтями, гоня животом перед собою волну, успел поймать кормовую чалку и теперь, откинувшись назад, почти ложась спиною на воду, медленно стравливал шнур. Течение помогало ему, сносило полную до краев, тяжелую байдарку на мелководье.
Клокотов без всплеска вывалился за борт, уперся в привальный брус, подавая лодку к берегу. Ильюшка продолжал сидеть, вцепившись в фальшборта, точно девица, лишь боднул каской воздух, когда накатило на камни. Парни склонились над ним, хлопают по плечам, теребят, но спина в рыжем спас-жилете скована, безучастна. Спотыкаясь, они как раненого вынесли его на берег. Я махал им рукой, прыгая от радости, от нестерпимого желания быть рядом. Ильюшка сделал несколько нетвердых шагов, обессиленно шлепнулся на валун, медленно стащил каску, спрятал лицо в ладонях.
Клокотов что-то объяснял Женьке, горячась и показывая в порог. Потом повернулся ко мне, вознес руку над головой: салют, мол, Шурик, победа. Нагнулся, поднял весло, ткнул в воду, посмотрел на меня, ткнул еще раз и начертал в воздухе крест. До меня, наконец, дошло: утопили. Я махнул, понял, дескать, иду, и отправился к лагерю. Шел, оборачивался. Парни снова что-то обсуждали. Рожи у обоих буквально светились. Хотелось крикнуть, чтоб переправили к себе, но я поборол желание. Надо было собраться — наступал мой черед. Проходя мимо Юмы, специально не смотрел на воду. Ничего нового она мне не расскажет, только взвинтит.
Весло отыскалось не сразу. Клокотов зачем-то разобрал его и спрятал в мешок с простреленной резиной. Торопиться было некуда, им еще надо было притащить сюда байдарку и переправиться на мой берег. Но когда я спустился к воде, ребята уже ждали. Женька был бледен, его заметно мучил порог.
— Счастлив? — спросил я сиявшего Клокотова.
— Вот пройдете, тогда... Самому до сих пор не верится. На валy пополам складывало. Гусь этот весло упустил. Потом вдруг заскакали...
— По камням волокло?
— Нет там, Шурик, камней. Но все равно — не дай Бог: волна сзади бьет, корму топит. Скорости не набрать, катишь, как по вибратору. Слушай, — взял он меня за плечо. — Только не пузырись, дай с Женькой сяду.
— На камушке посиди, — отмахнулся я, уверенный, что приказать он не решится.
— А он прав, Шурик, — неожиданно поддержал Шувалов.
— Ну, милые! — вскипел я. — Сами всех завели, а теперь... Чего вылупился? — повернулся я к Клокотову. — Ступай на страховку. Получил свое и проваливай. Теперь моя очередь.
— Иду, — примирительно кивнул он. — Иду. Только помните: перевернет — плыть ногами вперед.
— Как покойник?
— Олег! — Женька молитвенно сложил руки. — Лапушка, не дуди ты нам в уши.
— Не буду, не буду, — смутился Клокотов. — Ухожу. Значит, помните, ногами вперед.
— Иди, кэп, — попросил я, — Иди поскорее.
— Иду-иду, — Клокотов прощально махнул и вскарабкался на откос.
Как только мы остались вдвоем, на душе сделалось муторно. Справиться с этим можно было, только пройдя Юму. Я придирчиво осмотрел резину: протектор местами оборвало, но оболочка не пострадала. Женька уже устраивался в корме.
— Чего не садишься? — перехватил он мой взгляд. Я молчал, нервничал, не умея начать. Если не скажу сейчас, потом, быть может, и не придется.
— Помнишь, про зависть... ну, вчера, на привале. Ты извини, не хотел... нарочно, чтобы тебя завести.
Женька фыркнул, но смеха не получилось:
— Знаю, Шурик. Тебя же насквозь видать, миротворец вшивый.
Я опустился на сиденье, надел каску. Женька завозился сзади, подал мне через плечо раскуренную сигарету. Она оказалась сырой, горчила, но я все затягивался, пока ни припекло губы.
— Каску застегни, — проворчал Шувалов. Мокрый ремень плотно охватил подбородок. Зрение знакомо обострилось, будто приник к окуляру. Лес по берегам слился в зеленые полосы, зато река виделась с удвоенной четкостью. Стало слышно журчанье воды, обтекавшей корму. Я уперся ногами в шпангоут, выпрямил спину.
Порог ждал за поворотом. Тяжелая, рябая лавина уносилась туда. Я медленно растворялся в ней, и вскоре не стало у меня прошлого, не было и будущего — только графитовая река и тоскливое ожиданье команды. Так, наверное, бывает перед атакой.
— Нарочно, говоришь? — раздался сзади насмешливый голос. — Миротворцев, известное дело, на кресте распинают. Готов ты к кресту?
— Готов, — улыбнулся я.
— Тогда трогай.
Весло заскребло по камням. Байдарка, качнувшись, отчалила. Заплясал перед носом бурунчик, становясь выше с каждым гребком.
— Не части, — послышалось за спиной.
Мелькнула вешка, и сразу потянуло сильней. Незамеченный камень боднул нас на повороте. Не успел я чертыхнуться — открылась Юма. Как всякий порог, с воды она выглядела еще мощней. Огромные вздымающиеся валы, мокрые, глянцевитые глыбы, яростный нарастающий грохот, пелена брызг. Мать моя мамочка! Не спрятаться, не сбежать, не укрыться за спиною товарища. Казалась, эта озверевшая Ниагара сама несется на нас. Байдарка вдруг полетела вниз и зависла в пене. Я греб изо всех сил, весла проваливались, не прибавляя скорости.
«Резче, резче!» — слышалось в реве воды, но голос был почему-то мой, не Женькин.
Громада вала выросла перед нами. С перепугу я выставил весло вперед. Меня отбросило, ослепило водой. Байдарка странно, незнакомо взыграла бортами, норовя от нас избавиться, скользнула в какую-то ямину. Я вынырнул, задыхаясь, отплевываясь, не понимая, что творится на белом свете. Немилосердно долбило корму. Под локтями гуляла пена. Байдарка шла под водой, медленно, но ощутимо погружаясь.
Я взвыл, отчаянно загреб, сшибаясь веслами с Женькой. Казалось, лодку еще можно удержать на плаву. Согнутыми коленями я упирался снизу в шпангоут, сгибался на каждом гребке, пытаясь вырвать байдарку на поверхность. Вода поднялась до груди. Грести стало невозможно. Некоторое время я еще ждал чуда, но вода коснулась шеи. Задрав подбородок, я осторожно оттолкнул кедом кильсон и ощутил необыкновенную легкость.
За спиной бессильно ярился порог. Женька плыл сзади. В каске, в жилете, с веслом в руках, он походил на упустившего добычу аквалангиста. Нас несло далеко от предательской косы. Несло быстро, не притапливало, не крутило, не было даже камней на пути.
Впереди аршинными шагами несся Клокотов, и Ильюшка скакал, как заяц, на своем берегу. Их суматоха была на редкость смешной. Я фыркнул, оттолкнул ненужное весло и повернулся к Шувалову:
— Москва-Воронеж, — закричал я и махнул ему обеими руками. И, словно в наказание, меня припечатало. Удар пришелся на локоть, ребрам досталось меньше. Чиркнув о камень, обожгло колено. Я суматошно махнул Женьке, чтобы держался правее. Но в ответ он нелепо дернулся, голова резко откинулась назад, приподняв над водой плечи. Его медленно развернуло и лицом вниз понесло ко мне. Откинутая в сторону рука, казалось, нащупывает воду, то погружаясь, то вновь появляясь над рябью.
Я загреб против течения, силясь вырвать тело из мокрой, тугой резины. Долго, неловко ловил ладонь с растопыренными пальцами. Наконец, мне удалось схватить его руку, подмять ее под себя, перевернуть Шувалова на спину. Удерживая его за плечо, я медленно подгребал к берегу, не чувствуя ни холода, ни боли в ноге.
Пенопластовый буй, не долетев, шлепнулся в воду. Отпустив Женьку, я схватил мокрый, обвисший шнур. Догнал покачивающееся тело, путаясь, кое-как затянул на груди узел. Махнуть или крикнуть Клокотову не осталось сил. Я лишь подтолкнул Женьку к берегу и отдался течению. Не видел, как Олег вытаскивал Шувалова. Не видел Ильи, бросившегося вплавь. Меня снесло метров на семьдесят. Я выбрался на пологий берег, вскочил и тут же упал, поднялся и упал снова. Помню, не полз, а странным образом передвигался на трех точках, волоча левую ногу.
Клокотов на коленях хлопотал над распластанным телом. Женькино лицо, несмотря на загар, было землистым. На груди, в распахе мокрой рубашки алел кровоподтек размером с кулак. Клокотов мерно надавливал ладонью ему на живот возле ребер, потом охватил запястье. По буравящему запрокинутое лицо взгляду стало ясно, что пульс прощупывается. Олег снова принялся давить на живот, теперь обеими руками.
— Каску сними, — прохрипел он.
Я с трудом расстегнул набухший ремень — Женькина щека зарылась в песок. Клокотов подполз на коленях ближе, повернул голову, занес над ней растопыренную пятерню, осторожно приподнял закрытое веко. Обнажился зрачок, застывший, расширившийся.
Весь мокрый, неся на себе потоки воды, рядом опустился Ильюшка. С его волос по щекам бежали струйки.
— Женик! — жалобно позвал он.
Клокотов впился взглядом в незрячий зрачок, напрягаясь лицом, скаля зубы. Казалось, он обезумел. Меня подташнивало. Я чувствовал, еще немного и отключусь. Всеми силами призывал дурноту в надежде, что из нее не выберусь.
Безжизненный зрачок вдруг дрогнул, чуточку сузился. Шире, голубей стала радужка. Клокотов отвел руку, устало выпрямился.
— Женик! — снова позвал Ильюшка и осторожно коснулся его груди возле кровоподтека.
— Топляк, — сказал Клокотов. — Меж баллонов угадал, сволочь. Говорил, ногами вперед... Переоденьте его, — он встал и принялся скидывать одежду, единственный сухой среди всех.
Илья разложил на песке мокрые жилеты, накрыл их Клокотовской курткой. Мы осторожно одели Шувалова, перенесли на мягкое. Он ничего не чувствовал, не морщился, не стонал.
— Идти можешь? — спросил Клокотов. Я покачал головой.
— Тогда ты, Илья, пойдем, надо переправить сюда шмотки.
— Каким образом, Олег?
—Свяжем бревна. За несколько рейсов управимся.
—Может, сперва за врачом, в деревню? — спросил я.
— Больницы там нет, Шурик, в лучшем случае — фельдшер. Если перелом с прободением, надо в госпиталь, к пограничникам... Ладно, время — деньги. Пошли, Ильюха.
Высокий, мускулистый, в одних полосатых плавках, Олег зашагал к порогу. Хлюпая мокрыми кедами, поводя, чтобы согреться, локтями, семенил рядом Ильюшка. Глядя на его мокрую, поникшую спину, я почувствовал озноб. Долго стягивал прилипшую одежду, выкрутил рубашку и брюки и принялся растирать задубевшее тело. Озноб не унимался. Я попробовал Женькину руку, она была не теплее моей.
Одежда, аптечка, документы, деньги — все осталось на том берегу. Клокотов, конечно, прав. Не имея обеспеченных тылов, мы можем только кому-нибудь перепоручить Шувалова, а значит, отдать его на волю случая.
Ковыляя, я насобирал плавника, настрогал сухой древесины, вскрыл запаянный в полиэтилен коробок. Костерок задымил, разгорелся, требовал дров. Я снова ковылял, подбирал полешки помельче, метал их к огню, потом, уже сидя, крошил о камень. Пересохшие, хотя и сырые сверху после утреннего дождя, они легко ломались и неплохо горели, шипя и постреливая, пыхали белесым дымком.
Костер разошелся, глухо гудел. Из палок, камней и мокрой одежды, я смастерил тент позади Женьки. Ветерок нес на него жар, но дым не беспокоил, уходил выше.
Больше мне делать было нечего. Я сидел возле огня, глядя на отрешенное лицо с подсыхающей, приклеившейся ко лбу светлой прядью. По небритым, с приставшими песчинками щекам скользили розовые отсветы, сгоняя землистый оттенок. Мне почудилось, его губы чуть шевельнулись. Я наклонился ниже — лицо стало двоиться. Сморгнув слезу, я продолжал напрасно всматриваться. Меня вдруг затрясло, повалило в песок. Я кусал сжатые кулаки, вздрагивал плечами, сучил здоровой ногой. Меня хлестало, корчило. Спазмы не давали дышать. Тело дергалось, исходило в конвульсиях, казалось, вот-вот лопнет, разлетится на сотни кусков, и на песке останется лишь сгусток отчаянья и боли — моя маленькая, предавшая друга душа.
Захлебываясь, я на локтях дополз до реки. Плескал пригоршнями воду, потом опустил в нее голову, глотал, давился. Снова поливал лицо и шею. Рубашка опять вымокла, но спина начала различать холод. Я отодвинулся от кромки, сел на мокрый песок и сидел, скорчившись и подрагивая, обхватив ладонями плечи.
Слезы постепенно унялись. Я поднял лицо. На том берегу в разрывах туч ширились голубые прогалы. Временами даже выглядывало солнце, освещая пустынный, каменистый берег и свинцовую реку. Откуда-то опять появились кулички, сновали на камнях, вспархивали, облетали нас, тревожно и соболезнующе вскрикивали.
Костер прогорал. Я поднялся, заковылял, собирая плавник, навалил его на угли и, прежде, чем раздуть жар, потрогал Женькину руку. Ладонь была теплой. Это вселяло надежду.