Крепость. лотар-гюнтер буххайм перевод с немецкого

Продолжение:

Ладно. Сгодится в хозяйстве. Могу только надеяться, что вояки выставили посты охранения. Хотя это подразделение производит вид опытных солдат. Надеюсь, мне удастся спокойно по-спать до рассвета.
Сейчас, однако, не надо думать об этом.
Я нахожусь словно в полусне: Слишком уж много событий для одного дня. Как мой мозг может все это принять?
Amboise! Песчаный карьер! Горящий Blois – и затем большая мясорубка...
Когда-то я написал: «Во рту распространялся вкус крайней опасности...». На этот раз все так и было. Я знал, что произойдет нечто ужасное. У меня не было никакой надежды, что мы проско-чим сквозь это игольное ушко. И только теперь меня охватывает настоящий страх.
Как наяву вижу себя лежащим на дороге, в собственной крови.
Та мина была определенно нам предназначена – без сомнения. Мы бы обязательно подорвались на ней, если бы нас не остановил прокол шины – почти в последнюю секунду до взрыва. Спа-сенный благосклонным Богом, которого вдруг осенило, что я еще пока не должен окочуриться.
Мельничные жернова в моей голове нельзя остановить. Чтобы не ломать зазря голову, займусь-ка пупосозерцанием: Моим хреновым  существованием!
То, что они причинили мне уже в детстве, ни в какие ворота не лезет. И было этого слишком много... Здорово, что мне на ум пришло выражение «ни в какие ворота не лезет». Любимое вы-ражение моей бабушки. «То, что они творят на этих метрах, ни в какие ворота не лезет!» гова-ривала она жалобно, когда возвращалась от арендаторов с собранными деньгами за аренду в доме номер 17 в Хемнице, на Янштрассе, с кожаным кошельком полным денег.
Мне становится хорошо от подобных воспоминаний. Так всегда происходит: Я должен только найти какое-либо воспоминание в своей голове, и тогда уже могу продвигаться вперед, как по нити Ариадны, по моей собственной жизни: Chemnitz, Rochlitz , Schneeberg  и затем снова Chemnitz.
А теперь этот пыльный сарай у Луары! Свихнуться можно. Или разразиться припадочным сме-хом: И ни малейшего представления, где мы окажемся завтра вечером...
Но в любом случае, моя интуиция функционирует правильно. И она говорит мне: Мы должны добраться до Парижа! Лишь бы колеса не подвели. Если только мы доберемся до Парижа, то окажемся в полной безопасности. Париж не подвержен атакам. Нет большего безумия в этом безумном мире, как уничтожить Париж.
Вижу, что Бартль встает. Поссать идет! говорю себе.
Бартль долго не возвращается. Не думаю, что он пошел поссать куда-то далеко. Ладно, надо тоже встать, да поискать его.

Не хочу верить своим глазам и ушам: Бартль стоит в трактире и снова выступает в роли орато-ра.
Едва верю в то, что он вновь нашел свой фарватер – после всего, что сегодня произошло.
Когда снаружи уже рассветает, толкаю Бартля и интересуюсь:
- Ну, солдаты-то хоть покемарили немного?
- Здесь не все спят, просто у них глаза закрыты, - Бартль дает немедленный ответ. - Ветераны!
- Ехать с таким кладезем изречений как Вы – мне следовало лучше подумать об этом...
Бартль смотрит на меня так открыто и чистосердечно, как только может: Взгляд собаки, кото-рому никто не в силах противостоять.

В первом утреннем свете изучаю свой атлас: Из-за этих сволочей Maquis мы должны как можно быстрее топать дальше.
Мансардные окна и люки фронтонов двускатных крыш домов за дамбой находятся на одном уровне с нами. Невозможно придумать лучшей позиции, чтобы подстрелить нас. Если я пра-вильно понимаю карту, такое положение еще долго не изменится.
Страх раздирает затылок – мандраж, ссыкун чертов... Какие еще есть словечки выражающие мое состояние?
Но теперь у меня появилось еще и чувство страха того, что здесь может объявиться какой-нибудь идиот с более высоким званием и собрать нас в «кулак». И кто может сказать наверняка, что он не будет очередным придурком с зашкалившими мозгами...
Рвануть бы вперед что есть мочи – но из-за мин пока слишком рано: Их еще не различить в ут-реннем тумане... Явный пример царящей у нас паники!
Тем не менее, того, что янки все еще не переправились через Луару, я не понимаю. Разве у них нет саперов? Разве они не знают, что мы едва ли имеем боеспособные подразделения здесь, на южном берегу? Наши регулярные войсковые единицы, во всяком случае, нигде не видать – скорее такие вот группки солдат как здесь.
Перекусываем суррогатом кофе и хлебом с консервированной колбасой. На этот раз кровяная колбаса. Variatio delectat .
Время пришло.
- Вперед, Бартль, выходим! – говорю громко, и обращаюсь к «кучеру»:
- Теперь Ваш черед провезти нас целыми и невредимыми.
   И помолчав, добавляю:
- Мы должны быть предельно внимательными как еще никогда ранее! А потому, едем медлен-но, почти наощупь – и если что лежит на шоссе, то пропускаем это между колес...
- Агха! Агха! Господин оберлайтнант, - раздается в ответ.
Погода, кажется, будет меняться. Вместо бело-голубого, в небе теперь царит бледно-серый с рассеивающимися облаками цвет акварельной краски. Страстно желаю, чтобы небосвод потем-нел еще больше: Эта небесная скорбь совершенно не подходит для самолетов.
Но затем небо постепенно становится светлее, и снова, кажется, хочет проясниться.

 Скоро мне вновь придется лезть на крышу. Только одна эта мысль заставляет меня вздрогнуть. Но что делать?! А значит, лучше прямо сейчас и залезть.
Приказываю остановить и лезу наверх. Когда спустя некоторое время «кучер» останавливает машину, до меня доносится легкое журчание: «Кучер» справляет малую нужду. Наверное, справа от меня. Надо бы тоже помочиться, так сказать, ради профилактики. Значит, снова слезть с крыши и бегом в придорожный кювет. Запах моей мочи резко бьет мне в нос. Черт, что это мы съели и выпили? Мой ссущий член пахнет еще сильнее.
Мигание оконного стекла в утреннем свете заставляет меня вздрогнуть. Неужели я напуган сейчас как косуля?
Я и косуля?
Над этим сравнением рассмеялся бы любой, кто услышал бы его. Напряжение и нетерпеливое ожидание стали для меня, и в самом деле, моей второй натурой.
Время от времени переваливаюсь с боку на бок, чтобы основательно осмотреть небо до самой его глубины. В это время, уверен, братишки на полевых аэродромах в Англии уже прогревают двигатели своих самолетов.
Мы должны найти дрова, и мы должны переправиться через Луару. Думаю, мы окажемся в безопасности сразу, как только переправимся через реку.
То, что и в самом деле нигде не видать саперов, я с трудом понимаю. Вместо мостов они же должны были уже навести хотя бы автомобильные паромы? Но здесь никого, пожалуй, это не интересует. Вероятно, генералы тоже уже удрали с такими вот, виденными нами, врачами. По-зволить просто отрезать путь отхода нашим частям в районах слева от Loire – такое решение звучит страшно и непонятно.
Как может все сладиться, если каждый делает, что придет ему на ум. Невольно вспоминаю сло-ва начальника Брестского порта: «Как может у нас все получаться правильно, если войной управляют из Берхтесгадена ...».
Мне довелось услышать эти слова в яме с песком, и я совсем не хотел думать об их смысле. Те-перь же думаю совсем иначе.
Ну вот! Мне невольно приходится ломать голову, вспоминая также еще и то, как называется бункер около Berchtesgaden. А, вспомнил: Тот обер-лейтенант называл: «Орлиное гнездо» . Сначала «Волчье логово» , затем «Орлиное гнездо»; как всегда гротескно и крикливо.
Роммель стоял близко, на расстоянии вытянутой руки: в La Roche Guyon . Однако, там он теперь тоже больше не сидит, после того, как подвергся атаке английского Спитфайра . Пра-вить лошадьми при ясном дне, да на открытой местности, как он делал – грубая ошибка генера-ла.

Раздается собачий лай, быстро перерастающий в яростное рычание с пеной у рта. Где есть со-баки, говорю себе, там также есть и люди. Но как бы сильно не напрягал глаза, не могу никого разглядеть.
Несколько собак с громким лаем бегут рядом с «ковчегом», пока, наконец не смолкают и вне-запно не останавливаются неподвижно на дороге.
В таких вот рычащих и лающих собак, «Старик» выпустил весь магазин своего карабина, когда был взбешен тем, что на его легавую собаку Анью напала полностью вышедшая из-под контроля подобная стая. Я уже почти забыл о том случае. Даже странно, что вспомнил об этом здесь и сейчас...
И тут мне кажется, как будто бы что-то переместилось справа впереди в кустарнике среди ив, и я быстро даю прикладом автомата сигнал остановки. Так, в устойчивом положении, я могу лучше рассмотреть происходящее: Немецкие солдаты!
Приходится пристально всматриваться, чтобы найти подходящее место остановки: Только по темным стволам могу понять, что здесь три стоящие друг за другом противотанковые пушки закрывают проезжую часть шоссе. Больше ничего не разглядеть. Молодцы! Чертовски хорошо замаскировались! Конечно, у них было для этого достаточно времени, и скорее всего, только на нас они и хотели нагнать страху.
Машу обеими руками и приказываю «кучеру» продолжить движение. Едва лишь мы трогаемся, как два солдата выбегают из своего укрытия на дорогу и останавливают «ковчег»: Не могу ли я взять с собой их почту?
- Конечно, парни!
- А посылочку тоже можно?
Бартль кривит лицо и одаривает меня укоризненным взглядом. Но что я могу поделать? Для этих бедолаг мы являемся, наверно, последней связью с Родиной. Регулярной полевой почты здесь, конечно, больше нет.
Опять достаю свою истрепанную дорожную карту «Мишлен», которая, к счастью, цела вправо до самого M;hlhausen .
Но что, если за Orleans все мосты также разрушены? Моя карта предназначена для владельца обычной легковушки: Ни гор, ни холмов здесь не указано. Однако знаю еще с гимназических времен, что если мы не достигнем Бургундские Врата , то можем свернуть в Вогезы . На этом «ковчеге» пройти Вогезы – возможно ли такое вообще?
Я не доверяю югу: Dijon, Beifort , туда тянет меня в последнюю очередь. В этой местности Maquis должны быть особенно активны.
Что за ****ство: Ни одна сволочь не может мне давать нормальную информацию о сложившей-ся вокруг ситуации!

Когда мы вновь следуем своим маршрутом, спрашиваю себя, к чему может сгодиться вот эта, отдельно взятая, позиция противотанковых пушек? Такое решение выглядит очередной, совер-шенно непродуманной глупостью. Почему никто не отзовет обратно этих людей? Почему им приказано подыхать здесь с голоду?
Погода буквально ликует, все же, как ни крути: Разгар лета. При таком великолепии погоды быть расстрелянными в упор танками,  должно быть довольно горько и неприятно.

Мирный вид этого ландшафта – чистый обман. Не доверять ничему!
Кажется, при такой погоде в местности у Caen прилетел десантный планер. И когда зенитки наших катеров разнесли его в щепки, то из планера посыпались люди, словно яблоки-паданцы. Или, как сказал оберштурман, они падали как картофелины из рваного мешка? Тоже своего ро-да способ высадки десанта! Война предлагает максимально оригинальные способы свернуть ласты. Богу Марсу в фантазии не откажешь. Ему на ум вечно приходит что-то новенькое. Взо-рванная мина-растяжка на дороге тоже была не плохая идея.
Я еще никогда не видел такого ухоженного сельского ландшафта как здесь: Широкие поля, кустистые леса и рощи, группы каштанов, луга, виноградники. Между тем, время от времени появляются и старые, благородные господские дома высокой архитектуры. И всюду роскошное цветение природы.
Внезапно и только на какой-то миг нашего неспешного проезда, в пробеле живых изгородей, как в кинетоскопе, видится аллея, нацеленная прямо: на башенки и ворота маленького замка. Другие замки на холмах кажутся более распростертыми со зданиями по соседству. Иногда глаз выхватывает только коньки крыш, балюстрады – выветренные до грязно-серого цвета строения в стиле эпохи Возрождения.
Прелесть этого ландшафта, его спокойствие, прежде всего, не подходит к моему расположению духа: Я сильно нервничаю.
Любой толстый древесный ствол, любая колонна у ворот может быть укрытием для франтирё-ров. Донжоны , широкие балюстрады – повсюду может таиться масса опасностей. Кроме то-го, изгибы реки постоянно делают дорогу совершенно запутанной: Взгляд часто не идет дальше ста метров.
В нашем медленном движении вижу прачек на реке – картина, настолько мирная, будто взята из какой-то оперетты! У них нет мыла, и они отбивают свое серое белье на больших плоских, округлых камнях с помощью деревянных вальков. Стучащие удары то бьют в унисон, то снова теряют его, а мы тем временем уже проезжаем мимо...
На плоском вытоптанном прибрежном лугу стоят двухколесные тележки с сырыми серыми тю-ками белья, напоминающими сваренные потроха. Скоро должен бы появиться мост...
Но он тоже взорван.
Качественная работа: Лишь средняя опора высотой в два метра все еще торчит из реки. Если так и дальше будет... Но где-нибудь мы же должны переправиться через реку!

В Loire сейчас немного воды, однако, достаточно, чтобы утопить наш «ковчег». Словно краке-люрами  усеянный тиной берег видится как почти двухметровой ширины темная лента. Пе-реваливаясь с боку на бок, важно топают гуси. Группа солдат на велосипедах с тугими пере-метными сумками едет нам навстречу. Приветственно машут руками.
Почти не видно скотины. Крестьяне держат ее в своих сараях, или благоразумно спрятали в рощах. За жизнь гусей я не дам и гроша.
Обнаруживаю полевой амбар недалеко от дороги и даю знак остановки. «Кучер»  так резко жмет на тормоз, что я на крыше слышу, как груз в машине скользит вперед.
Бартль уже стоит на шоссе и смотрит на меня задрав голову.
- Ну, как насчет небольшого привала? Выглядит неплохо.
Бартль помогает мне спуститься, и пока «кучер» шерудит кочергой в печке, мы осматриваем довольно большой амбар. Обе створки ворот только полувисят на своих петлях. В полумраке различаю несколько старых, странных сельскохозяйственных машин. От наших шагов пыль высоко взметается, кружится и мерцает в косой светлой полосе. И здесь тоже есть солома – груда спрессованных тюков у стены.
Осмотревшись, обхожу амбар вокруг. Земля вполне твердая: Мы могли бы поставить «ковчег» на теневой стороне, почти вплотную к деревянной стене. Там были бы в полной безопасности от самолетов.
Бартль открывает обе створки ворот. При этом раздается такой резкий скрип, что «кучер» испуганно вздрагивает. А затем Бартль с таким энтузиазмом разбрасывает вокруг солому, что мы оба заходимся в кашле от взмывшей вверх пыли, как туберкулезные больные.
- Счас уляжится, - изрекает, наконец, Бартль каркая будто ворона.
- Было бы неплохо перекусить – но только когда все это дерьмо уляжется, - отвечаю ему и вдруг сильно пугаюсь, потому что по лицу у меня что-то ползет. Оказывается, я вляпался в по-крытую густой пылью, огромную паутину. Охренеть!
Внезапно внутрь этой чудной идиллии проникают далекие звуки боя: Артиллерия?
Шум боя... Почти рядом! У самого уха жужжит шмель, да так, что совершенно заглушает дале-кое грохотание. Так, наверное, зарождаются стихи в стиле хокку !
- Не очень-то гостеприимное местечко, - говорю Бартлю.
- Что Вы имеете в виду?
- Слишком уж здесь грязно!
Бартль понял, что по мне лучше бы отправиться дальше.
Короче, ни поесть, ни хокку написать. Что за жизнь!

Уже рано утром достигаем Orleans.
С одного взгляда понимаю: Мост разрушен – также и здесь. Несколько густых облаков рассти-лаются над городом. Кучевые облака или дымный чад разрушений?
Останавливаемся.
На жалкие остатки опоры моста перед нами в русле реки трачу кадры моей последней пленки.
В тот самый миг, когда как раз прицеливаюсь видоискателем на опору моста, к нам подходит лейтенант. Он командует противотанковым рубежом, который нам стоит осмотреть. То, что мы прошли досюда без потерь, радует лейтенанта. И он тоже удивляется тому, что мы хотим с «ковчегом» добраться до Парижа.

- Как мы здесь должны удерживать позицию – если однажды придется – в общем, только сам дьявол наверное знает, - жалуется лейтенант. - Теперь переход имеется только у Briare . Но для него ваше транспортное средство, думаю, слишком тяжелое. Это, скорее, рабочий мост-акведук. У Вас есть карта?
И затем еще добавляет, что это должно быть самый длинный мост-водовод в Европе. Там вода идет над рекой, вместо того чтобы вливаться в Loire.
- Ну, Вы сами увидите!... В любом случае стоит попробовать!
- Премного благодарен!
- Семь футов под килем, как говорится у вас моряков! - добавляет еще лейтенант и при этом слегка вскидывает правую руку как для прощания.

Когда проезжаем некоторое расстояние, даю команду остановиться и показываю Бартлю карту:
- Здесь находится мост-акведук.
- Мост-акведук? - недоумевает Бартль.
- Да, по нему направляются водой через Луару.
- В самом деле, что ли?
- Ну да! - отвечаю возбуждено. - Я, правда, не могу понять на этой карте, куда вода должна течь – но полагаю, что этот мост-акведук, пожалуй, исправен.
Бартль смотрит на меня как на душевнобольного. Так как мне больше нечего ему объяснять, говорю:
- Мы обязаны взглянуть на него!

Снова едем по дамбе. Справа небольшие сады, лежат груды мусора. Непосредственно за дам-бой стоят какие-то подразделения. Солдаты исходят из того, что янки не имеют гаубиц и не могут стрелять за дамбу.
Спустя немного времени, прибываем к оплетенной плющом вилле, штабу пехотной части. Ра-душный гауптман с готовностью делится со мной информацией.
Перед большой, утыканной флажками картой он объясняет мне:
- 3-я американская Армия атакует – а именно на севере Луары на линии Laval-LeMans-Sens-Troyes. Очевидно, нацелившись непосредственно на Рейн. К югу от Луары стоят лишь части нашей 1-й и 19-й Армии.
Интересуюсь:
- Скажите, а где же они точно стоят?
- Где точно – мы этого не знаем. Изменения происходят слишком быстро. Большая часть нашей 1-й Армии стоит здесь, на востоке Сены...
- А как мне лучше всего добраться до Парижа?
- Лучше всего...? Противник уже должен был здесь, вот эту линию: Dreux-Chartres-Orleans на восток, перерезать. А где и как проявят себя Maquis, мы не знаем. Но в любом случае, область от Луары до Фонтенбло и Melun небезопасна.
Капитан думает, что 90 километров далее по течению Луары, у Gien , должен быть еще один мост через Луару – на отрезке Bourges  - Париж. Он ничего не знает о мосте-акведуке у Briare... А чуть позже у нас почти не будет шанса – там Loire делает большую дугу, и мы поеха-ли бы на юг вместо севера.
- Нужно быть чертовски внимательными еще и вот почему, - добавляет гауптман, - здесь шата-ются даже советские боевые группы.
- Как это?
- Сбежавшие из плена советские военнопленные, присоединившиеся к французам.
- Это мы по-умному сделали, - говорю с сарказмом, - оттянули на себя русских...
- Можно пожалуй и так сказать, - возражает капитан. - Русских должно быть где-то минимум пять тысяч человек, и сверх этого к ним еще примкнули и беглецы из Польши...
Трясу голову, так красноречиво, как только могу. Затем мне приходит на ум:
- Я даже слышал что-то об индийских частях.
- Да, но они, слава Богу, на нашей стороне .
- Ну и мешанина! Там может случиться, что во Франции русские индийцам горло перережут.
Прежде чем мы движемся дальше, пытаюсь второпях запечатлеть вид этой большой карты при помощи ее отчетливых маркировок, и при этом спрашиваю себя: Почему Союзники не идут на северо-восток? Ведь вокруг Dieppe и в районе Pas de Calais расположены наши ракетные базы! Но не этим я должен теперь забивать себе голову...
- Все может измениться в любой час, - как раз произносит гауптман. Затем выдает от себя еще несколько стратегических мудростей:
- Скоро мы увидим, в самом ли деле направление удара атакующих клиньев направлено на Па-риж или, все же, мимо Парижа. Наверное, Союзники поступят также как и с портами на Атлантике: Отрежут, а затем заставят нас тушиться в собственном соку. Да! Поживем – увидим!
Невольно вслушиваюсь в его слова. Они звучат как уже готовое решение... Смотрю на гауптмана взглядом полным надежды, но он лишь кивает, словно размышляя.
- Индийцы считаются, судя по всему, арийцами, - говорит гауптман. Но в его голосе нет ника-кой насмешки, даже уголок рта не дрогнет. Этот человек, наверное, прошел школу у Старика...
Высказываю ему свою благодарность двойным «Благодарю Вас!» и, изобразив смесь из при-кладывания руки к фуражке и нацистского приветствия, слегка стучу пятками и прошу разре-шения уйти.
Однако чувствую себя неважно. Я не нашел обнадеживающего подтверждения своей правоты, на которое рассчитывал в глубине души.

Группа «серых шинелей» собралась вокруг грузовика-полуторки. Он доверху набит шоколадом в банках. В виду такого количества востребованного шоколада могу лишь покачать головой: Здесь, на этом шоссе, он едва ли чего стоит.
Бартль внимательно поглядывает на груз и затем кричит:
- Смотрите, не обосритесь!
А сам, между тем, запихивает в карманы жестяные банки: одну за другой.
Бойцы хотят написать мне свои адреса. Я должен затем сделать «дома, в Рейхе», бандероли с шоколадом – или приказать так сделать. Один уже начинает перегружать шоколад в «ковчег».
- Рессоры не выдержат! - кричит Бартль собравшимся. - То, в чем мы действительно нуждаемся – это шины – а никак не шоколад!
А то, что мы еще также безотлагательно нуждаемся и в дровах, Бартль, кажется, совершенно забыл.
Если бы только мы нашли целый мост!
Я должен попасть в Париж и выяснить, что случилось с Симоной. Впрочем, путь до Парижа, кажется, пока еще единственной безопасной дорогой.
Найти Симону в Париже: Следует признать, надежда на то, что это может мне и в самом деле удастся, становится с каждым днем все слабее. Я даже закусываю нижнюю губу от нервного напряжения: Да, я знаю, что мне вовсе не стоит допускать такие мысли.

Проезжаем сильно разрушенное селение. Дома сложены из бутового камня, с добавлением гли-ны. Такие стены немногое могут выдержать. Неужели кто-то может выжить здесь, в этой разру-хе?
Повсюду в воде лежат развалины и остатки былых строений: Деформированные, красно-бурые мостовые фермы и рельсы, мощные, полуобугленые шпалы, причудливо перекошенные остатки товарных вагонов.
То и дело между остатками стен вижу выгоревшие, обугленные машины с номерами Вермахта. Стоят несколько более или менее целых машин, но без горючего.
От группы пехотинцев узнаю: Через Pont-Canal de Briare , связывающий Луару с Сеной, должна еще существовать дорога на другой берег.
Осталось проехать всего лишь около 35 километров!
Самый длинный мост-акведук Европы! Достопримечательность Франции! Там протекает вода над водой!
Это я знаю точно! Но выдержит ли мост «ковчег»?
- Должен выдержать! - говорит один из солдат, после скептического осмотра нашей машины.

Оказываемся на дороге в стаде коров, управляемым двумя босыми подростками и идущим в попутном направлении.
    «Ковчег» вдвигается, будто клин, между качающимися телами и покачивающимися хвоста-ми, но дальше проехать мы не можем. Тощие и неухоженные коровы. Животы почти полностью покрыты струпьями и грязной коростой высохшего навоза.
Мы то и дело едем по широким, растоптанным коровьим лепешкам, которые при наезде на них колесами чмокают и булькают. И это почему-то тут же ассоциативно вызывает во мне слово «Ku-Klux-Klan».
Не наш «ковчег», а один из парней разгоняет животных ударом деревянного башмака и легки-ми постукиваниями своей дубинки. Две черно-белые, пятнистые собаки средней величины, тявкают не переставая. Прямо перед нами останавливается корова и поворачивает к нам свою прекрасную, украшенную рогами голову, а затем внезапно издает громкое мычание. Интересно, что могло возникнуть в этом большом, бестолковом мозге?

Чтобы дополнить царящий хаос, одна корова медленно взбирается на другую, и еще одна дела-ет тоже самое. Оба подростка громко кричат и стучат дубинками.
Наш «кучер» издает гортанные звуки. Кажется, ему по вкусу такое зрелище. Но все же мы ни-как не можем вырваться из этого стада... Уйти в сторону и объехать стадо мы тоже не можем: справа и слева глубокие кюветы, а за ними еще и сложенные из валунов каменные стены. Черт, наверное, нагромоздил все это.
Наконец, решаю: Остановка! Выходим! Перекур!
Должны же эти коровы куда-то свернуть!
В направлении Sully  внезапно собираются темные тучи. И затем, чередуясь друг с другом, проходят короткие ливни. Я в момент промокаю до нитки.
Дорога после дождя парит. Она ведет прямо на Sully...
Солнце снова припекает. Моя влажная рубашка тоже слегка парит.
Едем дальше – на Gien. Старинный двенадцатиарочный каменный мост Жьена лежит в разва-линах.
Но у нас еще остается Briare...

Невероятно! Мост–акведук цел!
Он, правда, не является регулярным переправочным средством через реку для машин, но рядом с бетонным каналом, по которому вода с севера течет на юг через Луару, проходит дорога с дощатым настилом. Она, конечно, чертовски узкая для нас – но как-нибудь исхитрившись, мы, думаю, смогли бы ее преодолеть.
Командую Бартлю и «кучеру» выйти из машины, и мы втроем осматриваем настил в разные стороны и оцениваем ситуацию. Как ни всматриваюсь, не вижу ничего подозрительного.
После чего посылаю Бартля на крышу: Я хочу сидеть внизу и смотреть, как все получится: Строго по сантиметрам выверяя продвижение нашего «ковчега».
- Так, «кучер» - вперед и с песней! - приказываю в закрытую дверь кабины.
    «Кучер» довольно медленно ведет «ковчег» вверх по песчаному въезду, и затем мы уже име-ем под нами воду Луары.
    Доносятся постукивание, громыхание и потрескивание, как будто мы едем по понтонам. Шум никак не смолкает, но затем, наконец, наступает долгожданная тишина: Мы сделали это!
   Мы с ковчегом на другом берегу!
   Хвала Богу! Слава Ему и аллилуйя!



КУРС   НА   ПАРИЖ


     «Кучер» ощерил зубы в довольной ухмылке, напоминая шимпанзе. И сам остановил «ков-чег», когда мы достигли большой дороги ведущей через местечко. Он совершенно прав! Теперь должно было бы раздастся мощное ликующее пение нас троих — пение во славу Господню: «Осанна Всемогущему! Осанна Господу Творцу!»
    Ноги Бартля, а затем и его живот загораживают мне вид: Бартль медленно соскальзывает сбоку, с крыши...
    Вижу церковь на скале – и еще рожу Бартля: с просвечивающим от солнца красным, ухмы-ляющимся ртом. Ничто толковое мне на ум не приходит, и я лишь подшучиваю:
- Да, Бартль, маленькие радости бытия... Мы это сделали! А я, уж было, совсем разуверился.
Но наше головокружение от успеха не должно обмануть меня, а наоборот, сделать более недо-верчивым. Строго говоря, это обыкновенный процесс: Позволяют выигрывать только один раз тому, кто впервые играет в покер, чтобы он остался в уверенности своего везения. Выбранной жертве усиленно выказывают полосу счастливого везения, а затем непреклонно прихлопывают словно муху. Судьба зачастую оказывается хитрым шулером! И карта, которая вывела нас из боя, должна была бы, собственно говоря, давно прибыть к нам. А потому надо быть теперь еще более осторожным.
Но как еще я могу обезопасить нас?
Наблюдать, ни на секунду не расслабляться, все рассчитывать – больше я ничего поделать не могу. Разве что снова уповать на чудо, снова и снова верить в нечто новое, так сказать «серий-ное чудо».

Берем курс на Montargis  и уже скоро въезжаем в маленький городок: серые, безоконные до-ма справа и слева от дороги, с фасадами, напоминающими тюремные стены, с большими закрытыми дворовыми ворота.
Бартль опять забирается наверх. Здесь, куда ни глянь, врагов не видно...
Меня вдруг вновь обжигает мысль о так нужных нам дровах. Кто-либо из местных крестьян должен же иметь газогенераторный грузовик! И нам больше не остается ничего другого, как реквизировать имеющийся у него запас дров! Хватаю «кучера» за руку, и он сразу останавлива-ет «ковчег». После чего подаю ему еще знак рукой, чтобы он заглушил мотор.
Наклоняюсь к дорожному полотну и вижу несколько темно-серых пятен на сером фоне. Быстро достаю из кармана брюк перочинный нож и присаживаюсь.
Когда снова поднимаюсь, и взглядываю на Бартля, вижу, как он стоит, опустив плечи, и с удивлением пристально смотрит на меня.
- Здесь был Джо ..., - говорю ему.
- Чего?! - дергается Бартль и не двигается. И поскольку теперь, от явного непонимания, у него опускается челюсть, и он смотрит на меня с отчаянием, я пытаюсь медленно и внятно втолко-вать ему случившееся:
- Изобразите-ка из себя Франка Аллана или Шерлока Холмса, Бартль! Исследуйте, пожалуйста, вот эти пятна здесь, на асфальте.
Бартль медленно присаживается, затем опускается на колени. В таком виде он с трудом достает пальцами нож из правого кармана брюк, затем скоблит одну из светло-серых, миниатюрных лепешек лезвием и напряженно рассматривает соскоб. Наконец поднимает на меня взгляд и объявляет:
- Оконная замазка, господин обер-лейтенант!
- Оконная замазка?! Оконная замазка! - возбуждено передразниваю Бартля. - No, Sir - это жева-тельная резинка. А теперь напрягите-ка Ваши мозги! Они не знают жевательную резинку, у французов ее просто нет...
Бартль поднимается, пока я говорю, с колен, и показывает мне свое безжизненно-пустое лицо. А затем я вижу, как он мысленно напрягается и, наконец, его лицо светлеет.
- Я понял! – говорит он и даже принимает – довольно медленно – позу мыслителя: Левая рука как воронка сжимается вокруг эспаньолки.
- Ну, давай, не тяни козу за хвост!
- Так точно, господин обер-лейтенант! – рвется  из Бартля: - Это янки!
- Янки! - снова передразниваю его. - Так оно и есть, Бартль!
- Однако, они же, значит...
- ... уже переправились сюда, - дополняю его.
- Офигеть, - бормочет Бартль и медленно встряхивает головой, как будто не может этого осоз-нать.

Если мы хотим реквизировать дрова, то надо кого-нибудь здесь найти.
Беру свой автомат и решительно стучу в ближайшие ко мне ворота. Ничего. Две следующие попытки так же остаются безуспешными.
Что теперь? Спрашиваю себя. Вот чертова ситуация. И тут мне кажется, будто бы я чувствую на спине чей-то взгляд. С автоматом в руке молниеносно оборачиваюсь. Но на другой стороне дороги ничто не движется.
Вот смех, как я здесь стою и не могу придти ни к какому решению. Смешно также и то, как я соблюдаю традиции. Я постучался, но мне не открыли, и вот стою теперь в растерянности...
Ну, так я вас проучу! говорю себе решительно. Я заставлю вас шевелиться. Достаточно долго ждал! Словно ослепленный внезапной яростью, вскидываю автомат и трижды стреляю по воротам передо мной – так, что древесина летит щепками. Словно в ответ на это кричат несколько петухов – на этот раз в совершенной близости от меня... В то время как я внимательно и напряженно вслушиваюсь, движется ли за воротами кто-нибудь, петухи снова кукарекают, и, кажется, больше не хотят прекращать. Если бы я только мог схватить их, то оторвал бы им головы.
Чтобы слышать лучше, держу голову слегка наклоненной.
Таким вот образом стою неподвижно и внимательно вслушиваюсь.
Не передвигается ли кто-то там за этими закрытыми ставнями? Замираю и осторожно всматри-ваюсь. И вот различаю еле уловимые шумы с обеих сторон. Неужели там, вдали, работает ди-зель? Может быть, там кто-то качает воду? Что иное могут означать эти глухие, ритмичные то-на? А не скребется ли там кто-то прямо за деревянными воротами? Или это обман слуха?
Снова кричит петух. На этот раз, круто поднимающийся, жалобный звук приходит издалека. И теперь я отчетливо слышу очень далекий собачий лай, затем грохот, как от железных колес по мостовой – но и этот грохот слышится где-то довольно далеко.
Проклятье! Не могу же я вечно стоять на этой дороге как статуя! И тут мой взгляд натыкается на штакетник. Планки можно было бы легко распилить – надо только найти пилу.
Вот черт, у нас нет даже пилы!
Показываю изгородь «кучеру». Он не в восторге от увиденного, и лишь бормочет что-то о «ра-боте не на один час».
Бартль тоже не выказывает никакого желания рубить штакетник. Я уже знаю, что эти двое ду-мают: Готовые дрова реквизировать всегда проще, чем рубить дерево.
- От того, что мы будем стоять как столбики, мы не получим никаких дров! - прикрикиваю на обоих. – Давайте, двигайтесь! Где живет в этой деревне бургомистр? Мы должны это немед-ленно выяснить.
Бартль воспринимает мои слова как приказ и грохочет кулаком по следующим воротам. Через три или четыре дома заливается лаем собака. Затем лай раздается на другой стороне и затем еще один. За воротами, однако, никакого движения.
- Выжидают! - говорю, но Бартль уже там и лупит в ставни рядом с воротами. Не там, а в став-нях третьего окна раскрывается щелка. Бартль одним прыжком подлетает к ставням, и практи-чески вырывает одну из створок и взгляду является бледное, заросшее щетиной, выцветшее, заспанное лицо: Крестьянин, далеко за 60 лет, со слезящимися, боязливо-расширенными глаза-ми. Морщинистая шея видна в распахнутой рубашке.
Мужчина смертельно испуган. Левой рукой делаю мягкий, успокаивающий жест: Никакой па-ники, старик. Нам не нужна твоя жизнь!
Крестьянин пристально смотрит на меня, широко открыв рот. Со свисающей нижней губы у него при этом течет нить слюны. Как я могу быстро разъяснять ему, что мы не хотим его убивать?
Слава Богу, жизнь снова возвращается к старику: Он объясняет мне – больше жестами, чем своими заикавшимися словами – что хочет выйти к нам.
Кошка так осторожно переходит дорогу, как будто она каждым шагом должна проверять, проч-на ли земля.
- Mais vous n'etes pas Americains, - заикается крестьянин, и изо рта капает нить слюны.
- Non, mon vieux!
- Dommage - nous les avons donc rates. Je me ronge le coeur .
Крестьянин все еще держится настороже и пристально смотрит на меня снизу вверх. Указываю ему на «ковчег».
- C'est pour cela que nous sommes ici - vous comprenez? Nous chassons les Am;ricains! 
   Вижу, как напряженно работает мозг крестьянина. Как он попытается все обработать и вос-принять: Этот газогенераторный грузовик – танки янки – la lib;ration  – с немцами он уже всего испытал.
- Est-ce que vous avez un gazog;ne? - спрашиваю теперь старика. – Nous payons – m;me le doub-le.
Он отвечает:
- Mais vous n'etes pas Fran;ais.
- Mais non. Qui ; un gazog;ne?
- Le maire.
- O; est-ce qu'il habite?
- Il est mon voisin , - произносит старик и показывает направление.
Бартль хочет напустить на себя воинственный вид и говорит:
- Allons!
Делаю знак «кучеру» следовать за нами тремя на «ковчеге».

Бургомистр дома. На его лице отчетливо виден страх. Все же он берет себя в руки и спрашива-ет:
- Allemands? Немцы?
- Mais oui! Pourquoi cela vous ;tonn;?
- Parce que...
- Parce que?
- Des chars am;ricains sont pass;s ici - il n'y ; qu'une demie heure ... mon colonel .
Эти его слова действуют на меня как удар поддых. Как говорится, дыхание перехватило. Впер-вые смотрю на мои часы и испытующе спрашиваю:
- Une demie heure?
- ; peu pr;s…
- Tr;s bien.
Теперь ошарашенный мэр пристально вглядывается в меня.
- Un grand contingent?
- Mais oui, mon colonel! - Je dirais...
- Tr;s bien. C'est pour cela que nous sommes ici...
Почти вплотную приехали! Бургомистр тоже едва может понять это. Но надо бы еще прозондировать почву:
- Direction nord?  - спрашиваю его.
- Mais oui!  - поспешно подтверждает бургомистр.
    Теперь он удивляется, как точно я все знаю. Разгаданный замысел дает победу тому, против кого он направлен! – хочу ответить ему – или что-то подобное, но правильные слова совершен-но вылетели из головы. Потому изображаю все так, будто мы должны срочно следовать за вра-гом по пятам.
Бургомистр, кажется, очень обрадовался тому, что так легко отделался, и без обиняков утверди-тельно отвечает на мой вопрос, есть ли у него дрова для нашего «gazog;ne». А уж затем насту-пает обязанность Бартля и «кучера» следовать за ним в сарайчик во дворе, в то время как я стою на стреме.
«Кучер» широким жестом отдает бургомистру три старых мешка в обмен на новые, которые, как признался бургомистр, он для нас специально подготовил. Я все же хочу заплатить за дро-ва. Но бургомистр никак не желает принять оплату. И все равно отдаю ему несколько банкнот из моей толстой пачки.
- Mais c'est trop!  - возражает бургомистр, однако теперь гораздо бодрее.
- Acheter des fleurs pour votre femme ou des jouets pour les enfants!  - советую ему.
Теперь это воспринимается как совершенно великолепная шутка. Банкноты исчезают в карма-нах мэра. Мы должны попробовать водку бургомистра. Старый крестьянин подтверждает гло-тательными движениями, что она хороша.
Отвечаю:
- Большое спасибо, но нам надо спешить.
И поворачиваюсь к своим бойцам:
- Давайте, давайте, уходим! – а в следующий миг залезаю на крышу «ковчега» с проворством опытного гимнаста, и кричу:
- Валим отсюда...!
Нам теперь даже машут руками – будто родственникам, которые находились в гостях.
   
Проехав с километр от деревушки, снова даю сигнал остановки. Бартль тут же выпрыгивает из кабины и стоит рядом с «ковчегом».
- Если Вы все еще не поняли, хотя и должны были уже, - объясняю ему с крыши вниз: - Мы следуем за Янками по пяткам. Так, по крайней мере, я это объяснил тем двоим. Они не должны думать, что мы бежим.
- А я тоже поверил...
- В церкви, Бартль. Верить можно только в церкви! Они для того и были построены: специ-ально для этого!
Со старым чертовым болтуном я становлюсь властелином своего страха. При этом размышляю: А что мы будем делать, если подойдет еще и вторая группа янки? Остановиться ли нам и спря-таться в придорожных кустах? Или продолжать движение? Оставаться ли нам вместе или рас-сыпаться по отдельности, разбежавшись в стороны? – Будем ориентироваться по ситуации! го-ворю себе. Если такое и должно случиться, то уж конечно не в открытом поле, а, вероятно, где-нибудь между домами и кустарником.
Дорога делает несколько изгибов, и мне это нравится. А вот если бы сейчас нам навстречу вы-шел американский танк... То пиши пропало! Никто уж тогда не поможет!
- Где много собак – там зайцу смерть, Вы же знаете это! - говорю Бартлю.
- Наглость – втрое счастье - можно и так сказать! - бурчит Бартль в ответ.
- Таким Вы мне больше нравитесь! – «La r;alit; d;passe la fiction» , мой дорогой Бартль. Ясно лишь одно: Здесь все становится настолько непредсказуемым, что и во сне не приснится. И те-перь Вы должны приготовиться вести, по крайней мере, Вашу собственную «c'est la guerre» , и это скоро вполне может произойти...
Бартль одаривает меня своим обычным скептическим взглядом.
- Да мне по барабану, господин обер-лейтенант! – выдает он, наконец.
После чего интересуется, как это я смог узнать в ошлепках на дороге жевательную резинку.
- Я видел точно такие же пятна в Риме, на мраморных ступенях – марки Wrigley!
- Вы были в Риме, господин обер-лейтенант?
- Да, сразу после экзамена на аттестат зрелости.
- Ну, так-то конечно, Вы знаете в этом толк, господин обер-лейтенант!
- Потому что я был в Риме после моего экзамена на аттестат зрелости?
- Нет, господин обер-лейтенант, - заикается Бартль. – Я имел в виду – Вы знаете янки!
- Жевательная резинка, думаю, входит у янки в продовольственное снабжение войск! И потому делает их произношение довольно своеобразным. Без жевательной резинки в пасти они, навер-ное, вовсе не смогли бы договариваться о чем бы то ни было.
- С ума сойти! - удивляется Бартль.

Nogent-sur-Vernisson  - так называется местечко, которое мы должны проехать последним.
Ладно: Пропади все пропадом, но сейчас я испытываю сильный голод и жажду. Неудивительно: Вчера едва лишь перекусил, а сегодня с утра во рту ни маковой росинки.
А потому: Найти съезд и исчезнуть с дороги.

Обнаруживаем маленькую рощицу, которая дает нам хорошее укрытие, и Бартль неспешно принимается за работу.
Только не нервничать!
Но вскоре я испытываю беспокойство и разворачиваю свою карту, которая все больше стано-вится менее читаемой: Определяю по карте, что мы, если будем двигаться и дальше прямо, прибудем в Фонтенбло – и тут я нахожу Версаль.
Меня так и подмывает: Если мы сделаем маленький обход, всего лишь немного свернем на за-пад, то я смогу связать друг с другом два знаменитых имени: Fontainebleau и Versailles. Эти на-звания звучат так же великолепно как названия замков у Loire.
Я даже могу обосновать такой маршрут: Мол, хочу прибыть в Париж рано утром. Если уж яв-люсь пред светлые очи Бисмарка, то должен быть свежим, хотя бы наполовину. Городской за-мок нашего отделения пропаганды стоит на западе. Версаль тоже.
Решено: мы прибудем с запада.
Заехать ли в Париже по-быстрому на старую квартиру Симоны? Но как обосновать причину своего визита на Rue Toricelli?  Консьержка здорово испугается, если я появлюсь перед ней на этом возвышении... Кроме того, думаю, у нее нет никаких вестей от Симоны.
Тогда лучше заехать к портному Динару. Он без сомнения, может знать что-либо, мне даже ка-жется, что он является членом R;sistance, наверное, даже его шефом...
А что, если он тоже попал в лапы гестапо?
Все бы отдал, чтобы поговорить сейчас со Стариком и получить его совет!
Мои мысли кружат как бешенные вокруг Симоны: Симона – шпионка на службе собственного отца?! Вижу себя идущим с Симоной и ее отцом по Boulevard de Chapelle между множества предупредительных пешеходов, проходящим мимо рекламных тумб с афишами и объявления-ми, и двух пожилых мужчин в роли человека-рекламы – к портному Динару.
А вот вижу меня и Симону, и отца Симоны и этого сомнительного портного в его ателье: Я должен позволить примерить на себя смокинг для «apr;s la guerre» . Сумасшедшая идея Си-моны! На кой черт нужен мне этот смокинг? Только лишь потому, что у этого портного, кото-рого отец Симоны выдает за своего друга, еще есть хороший материал для смокинга?
Теперь я, конечно, понимаю, что там было нечто иное в той игре! Я, добродушный осел, дол-жен был быть продемонстрирован по-настоящему: Морской офицер, в звании лейтенанта ар-тиллерии морского флота, а на самом деле военный корреспондент – довольно интересный объект...
То, что смокинг был лишь предлогом, я уже тогда мог бы догадаться. В конце концов, я видел в высоком, с рост человека зеркале, как хитро щурятся глаза отца Симоны и портного. И я также мог заметить злую усмешку портного. И теперь еще вижу все зеркало и картину в нем: Симона одета в элегантный дамский костюм, сшитый на заказ, а на ногах туфли на толстой платформе. Рядом стоит старый, седой, коренастый господин: Ее отец. На переднем плане всей картины лейтенант и тот, столь же предано, как и зло, улыбающийся портной, важно стоящий со своей портновской лентой. Лейтенанту, и это отчетливо видно, неприятно. Но он спокойно наблюдает и снова видит, как в то время как с него снимается мерка, за его спиной происходит обмен взглядами – на этот раз между молодой дамой и этим портным.
На какой-то миг я не понимаю: Картина из зеркала – это плод моей фантазии или же отражен-ная реальность? А может быть, я придумал сюжет нового фильма? Но в чем здесь различие? То, что выдало мое воображение, было одновременно и реальностью и фильмом. И теперь я даже могу еще придумать, как должен развиваться дальше сюжет этого фильма...
Новая сцена: Обставленная светлой мебелью комната виллы на морском берегу. Лейтенант в брюках и верхней рубашке, молодая дама в пеньюаре с отделкой белым лебединым пухом. Лейтенант ищет бинокль. Молодая дама не помогает, а только таинственно улыбается нервно мечущемуся вокруг лейтенанту...
Американский лагерь для военнопленных: Лейтенант грязный и оборванный – пленный. Портной в форме французского полковника, молодая дама в форме лейтенанта – ее отец, майор, с биноклем в руках...
И тут на ум приходят строки: «Ты спятил, дитя/ тебе надо в Берлин/ Там, где обитают безумцы / там твой мир!»

Едва проезжаем несколько километров, вид повешенного человека пробуждает у меня очеред-ной прилив сильного страха во всем теле: С силой стучу по крыше, и «кучер» тут же останавливает машину. Справа от нас и совсем рядом с дорогой, на мощной, почти горизонтально отходящей от толстого ствола ветви, висит перед нами солдат-пехотинец. Сначала я разглядел одни солдатские сапоги – сапоги с коротким голенищем, будто стаканы для игральных костей – и удивился, почему они висят в листве...
Наверное фельджандармы или такие же как они вздернули беднягу из какого-то подразделения как вора. Дезертирство? Фальшивые документы? Сейчас это решается быстро...
И вот теперь он висит таким вот образом привлекая взгляды, как делал Отто Дикс  изображая погибших: изношенная веревка для привязи телят, толстые навозные мухи, большой синий язык, гротескная эрекция в штанах мертвеца. Подумал ли он еще и о птицах? Или таким образом вытягивает свою высокую ноту?
Как загипнотизированный перебираю пальцами свои документы, и затем даю команду следо-вать дальше. Хорошо, что мне не нужно разговаривать с обоими моими спутниками.
Продвижение наше становится все более рискованным: Нам словно красный свет зажгли. По-ток транспорта янки уже давно пришел в движение. Чтобы с ним не пересечься, нам следует тщательно продумать дальнейший путь.
Американские танки, о которых нам рассказал крестьянин, являются, конечно же, авангардом 3-ей Армии, их передовым отрядом, который должен выдвинуться дальше на восток. Так они всегда делают: Несколько танков отправляют вперед, а большую их часть придерживают в ре-зерве. В Бресте было также.
Принять желаемое за действительное?
Сейчас не тот случай. Здесь отчетливо выделяется движение зубов клещей, с которыми прихо-дится считаться.
Лучше всего я бы сказал сейчас Бартлю: Напряги мозги! Это уже не шутка!
Чувствую странное удовлетворение от того, что все происходит таким образом, как я и пред-ставлял себе. Но тут же высмеиваю себя: Маленький Наполеон! Стратег в жилетке! Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны…
Сосредоточь-ка лучше внимание на том, чтобы все не закончилось неудачей. Этот твой план на последней минуте лавировать по пути в Париж – разве он не достаточно сумасшедший?
Но что еще придумать? возражаю сам себе.
На восток от Парижа будет относительно безопасно. «Клещи» янки будут скорее напоминать плоскогубцы, а не кусачки. Плоскогубцы оставят нам до самого конца открытым широкий ко-ридор.
Попробую представить себе все это одной картиной: Париж – это брекватер, на который нака-тывают волны врага. За ним стоит спокойная вода. Париж – Нанси, широкая большая дорога, которая, уверен, все еще в безопасности, и если хочешь выехать на восток – этот район меньше всего страдает от террористов.
Если только нам удастся добраться до Парижа, то мы будем спасены. В Париже будет все, в чем мы нуждаемся, наверное, даже нормальная машина и бензин. Бисмарк, думаю, уже предусмотрел этот вариант для себя и своих людей.
Париж, насколько могу теперь судить, не будет атакован Союзниками. Париж кажется мне по-тому спасительным островком в царящем кавардаке.

По краям дороги рядами стоят выгоревшие машины. В одном месте совершенно деформиро-ванные шасси трех или четырех грузовиков образуют беспорядочный спекшийся клубок.
Еще раз приказываю моему подразделению:
- Сразу же скрыться в кусты, как только забарабаню по крыше! Быстро смыться с «ковчега» - в  растущие у дороги кусты! И уйти так далеко от дороги, как только можно!
Этот мой приказ имеет значение лишь при воздушном налете. Но что делать при нападении партизан, хрен его знает.
В следующий момент вижу расстилающуюся перед нами очередь транспортных средств в за-щитной окраске. Дорога слегка идет в гору.
Проходит несколько минут, и мы уже в конце этой очереди. Это именно то, чего я не очень-то и хочу. Об обгоне нечего и думать. Мы теперь принадлежим этой медленно двигающейся колонне, нравится нам это или нет.
Вот черт!
Склоняю голову перед судьбой, но затем меня охватывает ярость: Следование в этом конвое может чертовски плохо закончиться!
«Кучеру» постоянно приходится полностью выжимать тормоз, чтобы не влететь в зад впереди идущего транспорта. Что это вообще за подразделение, которое продвигается в темпе черепа-хи?
Делаю усилие, чтобы успокоиться и размышляю о том, не сесть ли рядом с водителем, но, все же остаюсь наверху и наблюдаю за небом: Я доверяю моим собственным глазам теперь больше, чем чужим.
Едва ли мы находимся в безопасности от партизан в этой колонне на открытой местности. По-тому, останемся-ка мы лучше там, где находимся, как ни неприятна мне эта медлительность нашего продвижения.
И тут мне на ум приходит страшная мысль: За нами появляется все больше и больше транспор-та. Если мы будем продвигаться и дальше таким же образом, то скоро займем позицию посреди колонны.
Теперь у нас уже больше совсем не появляется никакого шанса выбраться из этого подразделе-ния.
Когда мы, добрых полчаса, тяжело, при суженном поле зрения впереди и позади из-за машин, а слева и справа из-за плотных рядов, у самой дороги стоящих лиственных деревьев, движемся как улитки по этой местности, меня охватывает чувство того, что я, как часть такого большого вооруженного подразделения, могу все-таки чувствовать себя намного спокойнее. И тут же мелькает еще одна мысль: Однако ты не можешь заснуть – впереди уже черт знает что проис-ходит: Мне в уши бьют внезапные удары. Бортовые авиационные пушки? Пулеметный огонь? В доли секунды различаю пролетающий на бреющем Lightning, вижу пулеметные очереди из-рыгающие снопы огня на дорогу, разлетающиеся искры, высекаемые пулями из брусчатки...
Слышу свой крик: «Самолет на бреющем!», барабаню изо всех сил прикладом автомата по крыше, и чувствую, как моя платформа приподнимается, затем резко падает вниз и косо накло-няется. В последнюю секунду успеваю крепко ухватиться за кронштейн крыши. И тут же бук-вально слепну от ярко-белой вспышки, и мощный кулак отрывает меня от крыши и вращает в воздухе. Еще в полете понимаю: Бомба! Жестко приземляюсь между двумя грузовиками на до-рогу и вижу стену накрывающей меня земли. Комья земли и камни нещадно барабанят по телу. К счастью, они не могут попасть мне в лицо, так как лежу на животе, закрыв лицо правой ру-кой.
Слышу чей-то крик и стараюсь понять, почему я лежу посреди дороги. Слегка приподняв голо-ву пытаюсь сориентироваться в дыму и чаде... Здесь Бартль. Он наклонился, чтобы поднять ос-колок от бомбы, но при этом обжег руку.
Мелькает только одна мысль: Ошибся! Я здорово ошибся! Затем хочу опереться на руки и под-няться, но при этом меня пронзает такая острая боль, что я снова вынужден опуститься на доро-гу.
А где мой автомат? Что вообще случилось со мной? Острая боль из левой руки пронзает всего меня. Я больше не могу ею двигать. А что с моей головой? Ударился ли я черепом об асфальт? Боль доводит меня до слез. Кровь? Нет, нигде нет крови. То, что кровь не течет, очень удивляет меня. Но что же с моей левой рукой? Сломана? Только теперь понимаю, что ударился локтем и головой об асфальт. Это, пожалуй, мой левый локоть...
Мне требуется какое-то время, чтобы осознать, что произошло: Бомбы упали рядом с дорогой. Пришел конец нашему «ковчегу»!
Когда делаю попытку подняться, то не могу пошевелить левой рукой.
Черт возьми, а где мои наручные часы? На левом запястье их нет.
- Они возвращаются! - кричит кто-то. - Врассыпную, всем укрыться! Они возвращаются!
Вокруг меня начинается ад. Сквозь плотные завесы вонючего дыма слышу трещащие как фей-ерверк взрывы и многоголосый шум. Вижу, как яркие молнии пробивают клубы дрожащего дыма, и в нос бьет запах пороха.
Я не могу укрыться посреди дороги, еще и голова теперь буквально раскалывается от боли. Ну, давай, поднимайся! В придорожный кювет! приказываю себе. И начинаю двигаться. Крики и сигналы тревоги придают мне силы. Но я шатаюсь как пьяный.
Кювет неглубокий. Я сжимаюсь в комок: Колени прижимаю к груди, голову вжимаю в колени, все так, как меня научили делать при опасности поражения молнией.
 Так в сжатом состоянии, напряженно вслушиваюсь в рев самолетов, но как сильно не напрягаю слух, рев отсутствует. Слышу лишь как раненые кричат, словно воющие собаки и сумасшедшую неразбериху голосов воинских команд.
Судя по всему, колонна серьезно пострадала. Облака едкого, чадящего дыма клубятся впереди и позади. Я едва могу дышать. Носовой платок развернуть и смочить его? Чем его смочить?
Сильный кашель сотрясает всего меня. Невозможно выдержать этот смрад горящей резины! Вонь горящего топлива и машинного масла тоже.
Плетусь из кювета на дорогу и поднимаюсь. Это горят две машины – если не три. Чертовски прицельное бомбометание. Две воронки прямо на дороге. Но все то свинство, которое они причинили, я, все же, не могу видеть.
Вокруг лежат с полдюжины разорванных на куски солдат. Один представляет собой лишь пюре из формы, крови и мяса. Он даже больше не вздрагивает.
Далеко впереди грохочут взрывы. Там, пожалуй, взрываются канистры с бензином. Большего не могу рассмотреть сквозь клубы чадящего дыма.
Один солдат, шатаясь, с окровавленным лицом и в разорванной форме выходит, как черт из этого чада и проходит вплотную перед «ковчегом» громко крича, будто увидел самого дьявола. Должно быть, он сошел с ума...
На краю воронки, лицом вниз, лежит человек. Земля под ним черная от вытекшей крови. За ветровым стеклом машины два выпученных от ужаса глаза – буквально оцепеневших от ужаса глаза! И тут же вижу рваное отверстие в двери кабины: Бедняга схлопотал осколок в бок.
Мой Бог, они разделали нас под орех!
Но что же с «ковчегом»?
Словно в тумане вижу как Бартль и «кучер» взволнованно обходят его. Ветровое стекло выби-то, одно боковое стекло разбито, ниже него в жести несколько следов от осколков и острые рваные отверстия – и больше ничего... Чудо!
Зато легковушка, стоявшая перед нами и на которую мы почти наехали, получила сполна. Она стоит поперек дороги, разорванный капот высоко вздернут, повернутая ко мне боковая сторона смята и вдавлена. Другая машина лежит рядом с дорогой на крыше, как повернутый на спину майский жук.
Спереди раздаются многочисленные крики: Ужасно неприятные, визжащие женские голоса. И крики команд – и над всем этим приглушенные стоны. На какой-то момент чадящий дым взмывается высоко вверх, и я отчетливо вижу: Между легковыми машинами тут и там, согнувшись, лежат люди, одному снесло череп, другому должно быть оторвало ползадницы.
Я и в самом деле, наверное, приземлился прямо на локоть и голову: Акробатический флик-фляк с полуоборотом – высоко вверх и затем жесткая посадка на асфальт. Так наверное все и произошло. И чудом не задел стоящую впереди машину. Думаю, рука моя сломана, или сустав разбит. А голова? Едва могу держать ее прямо. Я должен взять себя в руки, если не хочу свалиться на дорогу. Стою, шатаясь как боксер, схлопотавший по всей программе – только гораздо жестче, чем на боксерском ринге...
И все равно: Я хорошо отделался – и снова жив!
А мои часы? Где же мои часы?
И тут передо мной на дороге, вроде молния сверкает: Мои часы! – Хорошая моя вещь не хочет расставаться со мной.
Мы должны убираться отсюда прочь! Если только нам повезет, то пройдем как по слалому ме-жду горящими машинами – хочу верить, что «ковчег» все еще может ехать.

- Давайте, жмем отсюда! Быстро! - кричу на Бартля и «кучера». Теперь нам каждая минута до-рога. Многие все еще парализованы страхом. Но ситуация может осложниться в любую минуту.
И вот уже слышу: Впереди и позади громко выкрикивают команды. Перед нами в клубах дыма стоит некто в галифе и дико жестикулирует, размахивая руками.
«Кучер» понял: «Ковчег» уже медленно катит. Наша газовая фабрика продолжает работать. Бартль сидит позади, я же рядом с водителем.
Хочу громко орать, настолько сильно одолевают боли в левой руке. Словно волны накатывают они на меня. А теперь еще и череп тоже так сильно болит, что едва могу выдержать.
- Господин обер-лейтенант, должен ли я..., - произносит Бартль.
- Ерунда! Теперь Вы ничего не должны! Мы просто должны убраться отсюда!
Но перед нами в кровавой луже лежит на спине солдат и как сумасшедший сучит ногами и ру-ками вокруг себя. Его пронзительные крики пронзают мне голову.
«Кучер» должен был бы развернуть «ковчег», чтобы пройти мимо бедняги, но он только сидит застывши за рулем.
- Говно, дерьмо! - шипит Бартль сзади.
    Подходят четверо солдат, берут этого беднягу за руки и ноги и стаскивают с дороги словно тяжелый мешок.
- Вот уж дерьмо так дерьмо! - снова слышу Бартля.
    Приходится громко и резко прикрикнуть на «кучера»: «Дальше!», чтобы он вышел из оцепе-нения.
    Наконец «ковчег», всеми своими четырьмя колесами проезжает посередине кровавого меси-ва.

Впереди все еще взрываются канистры. Если бы мы только сумели пройти там! Крики раненых звучат все громче. Они повсюду.
Теперь явно вижу: Это были скорее три бомбы – и две из них легли прямо на дорогу между машин. Мощь, которую с трудом можно вообразить. Они классически сделали этот налет: Одну фугасную бомбу сбросили точно на дорогу и тут же полили все огнем из пулеметов, а затем осколочные бомбы с низкой высоты прямо в середину столпотворения.
Горит повсюду. Мы медленно движемся сквозь густой, жирный чад.

Ощупываю локоть. Там может быть сильное кровоизлияние. Если бы только не эти адские бо-ли!
Когда чад, наконец, становится меньше, приказываю «кучеру» принять резко вправо и остано-виться. Теперь пришел конец моим наблюдениям с крыши. Совсем никакой надежды, что я снова туда заберусь. Гимнастические упражнения такого вида больше не для меня.
А потому, Бартль должен отправиться наверх, а я только могу надеяться, что он будет насторо-же и будет предельно аккуратно наблюдать за обстановкой: Мы теперь снова одни.
С моим сидением в кабине тоже проблема: Я больше лежу, чем сижу – скручиваюсь вверх и еще косо направо, иначе не выдержу. А сейчас еще и тошнить начинает! Не хватало еще, чтобы заблевать весь «ковчег».
Глаза закрыть и сконцентрироваться на себе: Это должно помочь...
Вся моя левая сторона словно онемела – и все же: Мы можем сказать, что мы, втроем, хорошо отделались и что, кроме того, даже наш «ковчег» все еще едет.
Этот сраный конвой! Всегда когда мы едем в конвое, то получаем по полной. Двигаясь в оди-ночку, нам всегда все удавалось. Мне надо было бы приказать остановиться, симулировать по-вреждение двигателя и остаться позади. Но там был обстрел со стороны партизан Maquis. Нуж-но было суметь оказаться в одно и тоже время и в одиночестве и в безопасности множества: Квадратура круга!
Жаль, что нет кадров моего воздушного акробатического номера: В скоростной кинокамере он должен был бы выглядеть чертовски красиво.
Все протекло в таком нелепом и странном темпе, что даже точно не знаю, составил ли я все бы-стрые картины в правильном порядке. Таким вот образом, наверное, и Роммеля накрыло! я еще размышляю, но затем лишь фрагменты мыслей проходят через мозг и какие-то бессмысленные обрывки слов.
Мои часы! Что за свинство! Кожаный ремешок разорван. Наверное, его можно отремонтиро-вать...
То, что не накрыло «ковчег», этого никак не могу понять. Всего лишь перекосило ветровое стекло – кому сказать...
Заставляю себя собраться и держать глаза открытыми. Окружающая нас местность мне совсем не нравится: лес, аллеи, кустарник – куда ни кинь взгляд везде заросли.
Такое ощущение, что нахожусь в фантастическом мире. На доли секунды вид ландшафта рас-плывается сквозь выгнутое стекло, напоминая серое пюре. Затем снова несколько резко очер-ченных картин появляются как комки в этом пюре.
Прилетели ли те самолеты-штурмовики прямо из Англии – или теперь они уже взлетают с по-левых аэродромов здесь, во Франции?
Я-то думал уже, что мы были почти в полной безопасности... Да не тут-то было!

  Боль в левом локте возрастает все больше и теперь доводит меня до слез.
- Довольно трудно будет теперь перезаряжать оружие, - говорю при следующем остановке Бартлю. И добавляю еще: - Оттяните-ка мне затвор.
  Ну а уж снять оружие с предохранителя – я это смогу при необходимости сделать и пальцами левой руки. – И знаете что, лучше снимите-ка мне оружие и с предохранителя тоже.
Я, конечно же, понимаю: Это крайне рискованно. Теперь я должен буду обращаться с моим автоматом как с только что снесенным яйцом. Лучше держать его стволом вниз! В случае чего выстрел попадет в жестяной пол.

Что за сумасшедшая мысль была отправиться в путь с этими двумя парнями!
Сначала все выглядело довольно хорошо, но теперь мы влипли! Во всяком случае, мы оказа-лись снова tutto solo . И то, что Бартль расположился на моем месте на крыше – мне совсем не по вкусу.
Меня должно быть сильно шарахнуло по черепу – может быть сотрясение мозга? Но я все еще могу видеть, ощущать запахи, слышать и говорить. Возможно ли все это при настоящем сотрясении мозга?
Сколько, интересно мне знать, времени прошло с тех пор, как мы покупали кокосовые орехи в Испанском саду, в монастырской аллее? Думаю, минимум лет десять! Определенно, не менее 10 лет, конечно, прошло.
Ну, вот, пожалуйста, мой ум все еще функционирует!

Бабушка Хедвига! Она говорила, когда ей было худо: «Я очень нездорова». У нее был тром-бофлебит нижних конечностей – своего рода слоновая болезнь. И ее вид не вызывал умиления, особенно когда она раскатывала дрожжевое тесто для выпечки печенья. Не имею никакого представления, что с ней стало. Куда она только могла деться?
Всеобщий распад, вот что стало участью нашей семьи...
Мне бы сейчас очень помогла холодная вода и мокрая тряпка для компресса на голову. Но где здесь взять холодную воду? Есть ли здесь вообще вода? И эта кислая глинистая почва, думаю, тоже не подходит моей руке.
    Внезапно вижу слева знак Красного Креста и стрелку-указатель с несколькими цифрами.
- Стоп!
«Кучер» падает от внезапного испуга грудью вперед на рулевое колесо. Ни малейшего пред-ставления, как долго мы ехали.
Вижу аллею из платанов, подрезанных по обычаю этой страны, но давно снова полностью выгнавших новую поросль. Заезженная дорога ведет к небольшим земельным участкам: Сплошная идиллия, вплотную с дорогой. И некоторые даже имеют приятный вид, радующий глаз.
«Кучер» должен немного сдать назад «ковчег» с тем, чтобы мы могли войти в колею.
Потрескивание гравия под колесами раздражает слух.
Едем таким размеренным темпом до самого парадного въезда, но никто не выходит нам на-встречу. Наконец, какой-то санитар появляется из боковой двери. Неужели врачи уже смылись и отсюда? Но за ним появляется штабсарцт. Он худой и длинный как жердь.
- Ну, все не так уж и плохо, - говорит он, осмотрев мою руку.
Я настолько рассеян, что тихо переспрашиваю:
- Как, как?
- Ваша гематома! Так сказать, спелый экземплярчик...
Я готов буквально на стену забраться от внезапно пронзающей меня боли: Штабсарцт хочет, очевидно, проверить способность моего бедного раненого сустава двигаться.
- Капсула сустава, кажется, разбита, - говорит он затем так равнодушно, словно о мелкой неис-правности старого автомобиля.
Боль становится настолько сильной, что я понимаю лишь половину сказанного им.
- Так... мы положим руку в повязку. Гипсовать ее пока еще не имеет смысла. Но в любом случае ее следует срочно просветить рентгеном.
- И как долго, - заикаюсь, - все будет длиться в целом?
- Потребуется определенное время. А что касается способности руки двигаться – я имею в виду ее способность двигаться назад...
   И тут меня пронзает такая боль, что буквально валюсь на стул, с которого только что встал.
   Я успеваю лишь произнести: «Вот тебе и на!», с такой дерзостью, на которую еще способен, а затем проваливаюсь в туман накатывающей боли. И сквозь этот туман слышу голос «жерди»:
- Где Вас угораздило так влипнуть?
   Приходится сильно постараться, чтобы собравшись с силами ответить: «Воздушный налет». Но затем мне снова становится лучше, и я спрашиваю об обезболивающих таблетках.
- Я Вам лучше укол сделаю, - отвечает штабсарцт. - Специальный укол – заглушает боль и при этом держит Вас в сознании. Таблетки слабее.
- Чудесно.
   Штабсарцт спокойно поднимает шприц, выжимает воздух, с несколькими искрящимися кап-лями из канюли, и затем спрашивает:
- Куда?
- Куда хотите. Без разницы.
- Тогда приспустите брюки, и наклонитесь.
   В то время как он медленно нажимает на поршень шприца, выдавливая его содержание в мою правую ягодицу, врач говорит:
- Хватит на срок от 4 до 6 часов.
- Но мы за это время еще не доберемся до Парижа, - возражаю ему, - при нашей-то скорости!
- Хорошо, хорошо, - соглашается штабсарцт. - Таблетки Вы тоже получите.

После процедуры осмотра и лечения меня направляют в канцелярию. Мое появление там вызывает у канцелярских крыс прилив деловитости и работоспособности.
- Вам чертовски повезло, - говорит мне ефрейтор-канцелярист.
- Почему это?
- Я полагаю, что, если однажды рука перестанет сгибаться, так это, все же, всего лишь левая.
Шутник чертов: Всего лишь левая!
Хочу уже спросить его, что там с моими таблетками, как ефрейтор берет мое удостоверение личности и исчезает вместе с ним. Прекрасно, думаю про себя, здесь все еще соблюдают Устав. Однако спустя какое-то время меня охватывает нетерпение. Во всем здании царит странная ти-шина. Ефрейтор ушел и не возвращается.
Ну, наконец-то, уже хочу сказать, когда он появляется вновь, но когда вижу, что он дает мне в руку вместе с моим удостоверением и таблетками, то словно немею: Какую-то папку- скоро-сшиватель, внутри которой лежит тонкая картонка формата A4, с напечатанным текстом как на Почетной грамоте. И на нем я читаю черным по белому напечатанный текст, что мне, сего-дняшнего числа, вручен знак «За ранение».
- Вот она, Ваша птичка, господин обер-лейтенант. Я не знал, господин обер-лейтенант..., - про-износит ефрейтор и протягивает мне жестяной знак. Затем прикрепляет его мне на китель.
Я сразу становлюсь бодрым как огурец. Это, наверное, от укола, что подействовал почти мгновенно. Но что бодрит меня не менее, чем укол, это внезапный сумасшедший смех, вски-пающий во мне: Я опять награжден!
Словно ожидая от нас, что знак «За ранение» должен быть вознагражден перевозкой почты, мы получаем в машину небольшую корзинку полную писем и бандеролей. Господь всемогущий! Наша карета становится все полнее.
Здесь, по-видимому, мы те единственные, кто уже давно находится в пути, направляясь на Ро-дину. Если бы еще здесь были запасные шины! С хорошими шинами я бы не делал трагедию из постоянно растущей нагрузки на колеса нашей колымаги – но передвигаться таким образом – это слишком большой риск!

Едва трогаемся, Бартль бормочет:
- Эти там, внутри, совершенно покрылись плесенью. Даже вонь такая же. А, поди ж ты, сидят и ничего им не делается. Сидят и ждут, пока их не клюнет жареный петух!
Спустя полчаса поездки приказываю остановиться, чтобы разжиться водой. С моей серой по-вязкой я передвигаюсь еще более неуклюже, чем прежде.
Как-то сразу понимаю, что в левой руке больше не испытываю боли. Неплохой укол.
Так что, может еще и через Версаль проехать? спрашиваю себя.
Нет. Теперь только вперед!
Левая рука это не левая нога! Я уже привык обходиться без левой руки. И не нужно каждые пять минут изменять свои планы, ругаю себя
Я снова могу ясно соображать. Меня даже охватывает такое чувство, словно я выпил чашку настоящего горячего кофе. Нашему стремлению дойти до Парижа сопутствует слишком много препятствий. И исходят они то ли от Норн  то ли от кого-то другого.
    Однако мы должны добраться до Парижа. Любой ценой. И хотя бы только потому, что я должен найти Симону. Я, конечно, не имею ни малейшего представления, как смогу пробрать-ся в тюрьму Fresnes: Освободить бы Симону из ее камеры силой оружия – вот было бы дело! А может быть, будет возможно выкупить ее у охранников? Вероятно, она сидит сейчас в канда-лах, но может быть мне позволят хотя бы поговорить с ней?

Очень похоже, что мы выскочили на Национальное шоссе. Значит, будем двигаться вперед без остановок. Сегодня воистину прекрасный день, иначе и не скажешь.
Но куда ни кинь взгляд, видны следы боев.
Несколько могил прямо у дороги – картина, которая может основательно испортить настрое-ние. Ленивая банда! Слишком ленивая, чтобы отойти на несколько метров дальше от дороги и закопать там трупы.
Обнаруживаю справа несколько ярких цветовых пятен между бараками под обычной маски-ровочной сеткой: Аэродром! А цветные пятна отсвечивают от лениво передвигающихся темнокожих парней. Военнопленные, что ли?
    Меня вновь охватывает чувство того, что все, что я вижу это всего лишь обман зрения.
    Что, например, рынок рабов делает здесь, между развалинами домов этой жалкой деревни? Несколько развернутых на жердях пестрых свитеров отсвечивают в ярком солнечном свете. Они совершенно не подходят к этим развалинам. Ошибка режиссера! Ливень, тяжелый, мрач-ный день, туман или дым – здесь лучше соответствовали бы всей обстановке.
В дрожащем зеркале заднего вида вижу трясущееся лицо и искренне пугаюсь вида этого ак-тера киношки в маске отчаявшегося человека: заросшее щетиной лицо, будто нарисованные, зеленовато-фиолетовые круги под глазами, толстые, выпуклые губы. Кажется, гримеры здорово перестарались! И все же я улыбаюсь: Неужели это я? Я, сын моей матери? Для проверки придаю лицу особенно отчаянное выражение и тут же вижу трагического героя вестерна.
Если бы меня, как минимум один из моих друзей мог бы увидеть в этом отделанном под орех образе Аники-воина – или хотя бы Симона! Недавно раненый героический немецкий военный корреспондент!
Беру автомат и с осторожностью зажимаю его между ног. Затем стягиваю с головы фуражку. Так, без фуражки, с растрепанными волосами, я выгляжу еще более дерзко. Мой издатель, царь Петр, и все другие знают меня только как чистюлю экстра-класса. Вот бы они теперь удиви-лись!
   
    Проезжаем более крупную деревушку, где дома расположились прямо у дороги и на перекре-стках. Мужчины стоят на углах. Они стоят с таким видом, будто никакой войны вовсе нет. Или это спокойствие перед бурей? Что здесь происходит? Не попали ли мы, не заметив того, в ловушку? Лучше всего я бы приказал сейчас снова остановиться, чтобы схватить одного из них, стоящего на тротуаре и расспросить его, каково здесь положение и есть ли еще плотные немецкие воинские формирования вокруг Парижа.
Где я слышал разговор о настоящем оборонительном поясе вокруг Парижа? Зависит ли от та-кого плотного сосредоточения наших воинских подразделений то, что партизаны не решаются даже пискнуть? - Миф Сопротивления! Я являюсь, конечно, живым примером того, что с этими братишками скорее всего уже покончено. Иначе как бы мне удалось пробиться досюда?
Счастье еще, что дорога настолько хороша. То, что наши колеса все еще катят против всех «карканий» наших доброжелателей, поистине граничит с чудом. Иногда, конечно, меня посе-щает чувство того, что мы едем уже почти на голых ободьях. Хотя щебенка давно бы их рас-трепала на проселочных дорогах. Но даже и на этом гладком асфальте пара выстрелов нас тоже уже парализовали бы.

Теперь дорога тянется сквозь плотный кустарник. Черт его знает, почему я вижу не это царст-во хлорофилла, а фотографии Старика с Симоной на руках, как наяву, которые мне показал зампотылу. Старик в высоких сапогах, Симона – туфли-лодочки на гладких, шелковых нож-ках...
Если бы мои личные фотографии попали быкам из Абвера  в руки! Вот бы уж обрадова-лись эти господа!
И внезапно у меня словно пелена спадает с глаз: Ясно вижу пред собой офицера из Абвера и даже слышу, как он скрипуче задает свои вопросы. Они получили мои фотографии!
Поскольку я считал свои пленки безвредными, я не сложил их в чемодан. Мой Contax II в La Baule всегда был у меня в кармане, мал и удобен, каким он и является. И были четкие, увели-ченные снимки: Обнаженная Симона на пляже, яхта, моя складная байдарка, большой матрац...
Ну почему я не подумал об этом раньше? Должно быть, где-то глубоко в нижних слоях моего сознания притаилась эта мысль: снимки Старика в коротких штанишках, в смешной детской шляпке. Зампотылу из La Baule со своей собакой – красивый моментальный фотоснимок на-вскидку.
Собаки-нюхачи всегда имели там достаточно корма и воодушевленно махали хвостами.
Странно: Теперь я могу видеть Симону на моих фотографиях, как Симону наяву – ее темные кудри, темные глаза, испанское парео – на побережье у Le Croisic! Красота, из-под которой видны ее стройные ноги!
Нет, как ни старайся, никак не могу вспомнить и описать ее ноги! От коленей они напомина-ли – как соглашалась со мной Симона – «l;g;rement Louis quinze» . Но именно только l;g;rement...
Эти фотографии были, возможно, даже моим истинным счастьем – так сказать, доказательст-вом моей безвредности и даже еще немного больше: Честно говоря, они были отдохновением для моих нервов. И они окружали меня словно круги на воде. И мое молчание в этом случае было гораздо лучше, чем большой треп.
Но ведь, в конце концов, сам КПС приказал командирам ездить в парадных каретах в достой-ные их визита бордели.

   Мы уже давно оставили далеко позади Фонтенбло.
   И движемся без остановки, поглощая километр за километром. «Ковчег» выдает свое самое лучшее. Нигде ни признака противника. Мы едем одни как перст – «одни как перст» – это, ко-нечно, самое подходящее выражение для нашего сольного проезда.
   Как-то вдруг дорога темнеет передо мной. Переутомление! Вот черт! Никто не смог бы такого выдержать. Закрыв глаза веками, погружаюсь в полутьму. И закусив губу, пытаюсь также совладать с вновь распространяющейся по телу болью. Укол, кажется, действует не так долго, как полагал штабсарцт.
Внушаю себе: Возьми себя в руки! Ты должен выдержать! По меньшей мере, до Версаля!
Я слышал в гимназии о сотнях картин живописующих населенный пункт под названием «Версаль»: 1870,1918 годов!
Салон-вагон в Compiegne ...
Зеркальные  залы Версаля!
А теперь Версаль в натуре. Вот это было бы круто!
От сильной боли уже скоро не буду знать, как смогу туда добраться. Боль накатывает и снова стихает, но я знаю, что она вновь возвратится.
   «Кучер» не нуждается ни в какой помощи в ориентации на этой местности: Дорожные указа-тели «Versailles» стоят на каждом перекрестке.
Он набирает скорость, будто желая продемонстрировать мне, что «ковчег» еще на многое способен. Меня же гложет одна мысль: Только бы теперь не произошло никакой аварии! Эх, шины, шины, шины...
   
   Недалеко от Версаля проезжаем по старым аллеям. Под этими плотными кронами деревьев мы в полной безопасности от воздушных налетов. Бартль мог бы спуститься с крыши и сесть сзади. Но «ковчег» уже наверно так набит почтой, что для него не осталось никакого места. И, кроме того: Люди должны удивляться виду бородатого домового на нашей крыше. Жаль толь-ко, что я так и не узнаю, за какое такое спецподразделение они нас принимают.
Ну, наконец-то: Здесь, в попутном нам направлении, встречаются на дороге люди – опрятно одетые пешеходы.
Вероятно, сегодня воскресенье, и по этой причине так много людей на улицах. Не имею никакого представления, что за день недели сегодня. Но сейчас совсем не хочу считать.
Пусть будет воскресенье...

   «VERSAILLES» - выплывает вдруг перед нами аляповато окрашенный герб города.
   Мы останавливаемся, и Бартль слезает с крыши, а затем проталкивается и в самом деле уст-раивается на заднем сиденье.
   Городской парк, пруд, темные от деревьев улицы. Много людей.
   Не верю своим глазам: Здесь проходят велогонки!
Группа солдат-пехотинцев идет нам навстречу: Пилотки на головах, длинные штыки в нож-нах, на ногах расстегнутые сапоги с коротким голенищем – но никаких пистолетов или винто-вок. Что происходит? Они что, совершают познавательную экскурсию? Разве они не имеют никакого представления о том, что янки уже стоят ante portas?  Здесь, кажется, жизнь идет своим совершенно нормальным ходом. Во всяком случае, по пешеходам вовсе не заметно, что наш противник так близок. Что здесь правда, а что лишь игра? Действительно ли эти люди так равнодушны, как они ведутся себя, или они все это лишь симулируют?
Во мне возникает смешанное чувство: Втайне я бы желал, чтобы Союзники продвинулись как можно быстрее вперед. Если бы они хотя бы вполовину больше приложили усилий, то давно бы уже продвинулись вперед.
После чего снова говорю себе: Надо надеяться, что они еще задержатся немного – по крайней мере, до тех пор, пока мы не выберемся на Национальную дорогу в Нанси. И нас уже никто не собьет с маршрута. А от Нанси совсем недалеко до Эльзаса: Здесь уж к бабке не ходи.
А затем ... а затем...
Ради всего святого, только бы ничего не накликать! Черт его знает, что ждет нас в Париже.

Из-за того, что перед нами сортируют транспортные средства Вермахта, мы вынуждены оста-новиться прямо перед витриной магазина: свадебного салона.
За манекеном-невестой чинно стоят щеголеватые манекены мальчика и девочки. Конец фаты невесты закреплен в их гипсовых пальцах. Вокруг витрины, в золотых рамках, висят букеты невесты из искусственных цветов и упорядоченные к композиции всей картины, белые шнуро-ванные бюстгальтеры и белые трусики: Все для невесты.
В следующей витрине все для жениха – не хватает только каких-нибудь особенных кальсон.
Светлый отблеск этого белого великолепия, должно быть, проник в глаза «кучера»: Он по-вернул голову к магазину, сидит и пристально смотрит в раскинувшееся сияющее великолепие. У невесты жемчужные зубки меж кроваво-красных губ и маленькие ямочки на щеках – воплощение прелести.
- У них, наверное, железные нервы, - говорит Бартль мне в затылок.
Если бы дела шли по воле Бартля, мы бы еще сегодня въехали в город, надо бы ему так отве-тить.
- Нет, Бартль, не сейчас. До Парижа нам следует быть настороже.
  Не хочу говорить Бартлю, что я планирую.
  Бартль предлагает, чтобы мы немедленно следовали в военный госпиталь. Интересуюсь у не-го, не нужно ли его спасать...
- Что Вы имеете в виду, господин обер-лейтенант? - произносит Бартль озадаченно.
- То, что Вы меня затем там оставите, а сами, вместе с нашим «кучером», смоетесь куда-нибудь.
Бартль словно язык проглотил, и я добавляю: «Думать надо!»

Спустя несколько сот метров Бартль видит дорожный указатель комендатуры. После корот-кого плутания мы уже там.
В комендатуре, к счастью, находится дежурный фельдфебель.
Я получаю гостиничный номер, недалеко от замка, Бартль и «кучер» должны довольствоваться французской казармой совершенно по соседству.
- Не совсем то, что надо для моего подразделения, - говорю фельдфебелю. Когда он переписы-вает предписание о размещении, я благодарю его:
- Так все в порядке.

   Едем по брусчатой мостовой.
   В зеркале заднего вида могу видеть одним взглядом, будто картину, мое дрожащее лицо и убегающие назад стены палисадников с каменными вазами. За ними виллы, повернутые к нам фронтонами. Ни одна не похожа на другую. Проезжая мимо них вижу настоящую выставку архитектуры 1900 года.
Маленький отель словно покрыт пылью. Многочисленные портьеры придают ему вид любовного гнездышка. Деревянные ступени, ведущие на второй этаж, громко скрипят при каждом шаге. Поднимаясь по ним, ударяюсь левой рукой и готов громко заорать от боли.
Следует передвигаться более осторожно.
И с каждым часом боль становится все сильнее.

   Приглушенный свет снаружи пробивается между тяжелых занавесей и сквозь гардины в мою комнату. Невероятных размеров кровать из латуни, засиженное бархатное кресло со многими кистями и шаткий столик – вот и вся мебель. Умывальник и биде без занавески стоят прямо в комнате. Слепое зеркало висит над умывальником.

Очевидно, и в самом деле, гостиница сомнительной репутации для парочки любовников. Не совсем то, что надо человеку желающему подремать лишь нескольких часов.
Принимаю еще раз две болеутоляющих таблетки, но едва прилег на кровать, как вновь под-хватываюсь: Надо хоть одним глазком посмотреть замок! уговариваю себя.
Я могу видеть между деревьев замок как огромное, раскинувшееся в обе стороны безгранич-ное строение.
Как часто я планировал в Париже: Посетить Версаль! Посетить замок! Зеркальные залы! И вот теперь я в Версале, но для посещения замка наверное уже слишком поздно. И все же от-правляюсь в путь: Я в долгу перед собой.
Бартль и «кучер» хотят разузнать о дровах и о шинах.
- Иногда и метла стреляет, - только и могу ответить, когда слышу набившее оскомину слово «шины». Но мы все же должны попробовать раздобыть их.
    Кто бы говорил!
   
   Я и в самом деле прохожу внутрь, в замок! Но как здесь все выглядит: Гобелены повсюду от-сутствуют, а картины, камины скрыты за гипсовыми стенами.
Могу только удивляться: Шаркаю словно старик из одного пустого парадного зала в другой будто французский турист – уже почти в темноте, с толстой, распухшей рукой в повязке и едва держась на ногах.
Все плывет перед глазами. Неловко поворачиваюсь вправо и боюсь, что сейчас грохнусь на пол.
Нет! приказываю себе. Это не стоит твоих мучений! Нужно убираться. Назад, в отель-бордель.

В маленьком салоне отеля вступаю в беседу с лейтенантом-пехотинцем, от которого узнаю, где на юге высадились объединенные вооруженные силы Союзников: у Saint-Tropez, Cannes и Saint-Raphael. Там они не встретили ни малейшего сопротивления.
Лейтенант говорит, что генерал фон Штюльпнагель   больше не является комендантом Па-рижа. Он попытался застрелиться после 20 июля, но тяжелая рана оказалась не смертельной, хотя и привела его к слепоте.
Новым защитником Парижа, стал назначенный Фюрером, генерал фон Холтиц .

 Бартль появляется, когда я как раз рассматриваю свою руку. Он тоже видит теперь, насколько она стала распухшей и какого ужасного фиолетового цвета.
- Однако, господин обер-лейтенант... Вы должны немедленно обратиться в военный госпиталь, - заикается он.
- Ах, перестаньте ныть – не так страшен черт, как его малюют. Завтра утром ее просто надо просветить рентгеном, это точно...
- Ну, я не знаю...
- Потерплю еще, Бартль. У меня пока еще есть таблетки от боли. Это поможет мне спокойно поспать.
- Я принес Вам поесть, господин обер-лейтенант, - произносит Бартль и тут же выкладывает из своей брезентовой сумки на изящный столик несколько толстых бутербродов – паек на добрых три дня. И Бог знает, откуда у него еще и две бутылки пива! У нас на борту пива точно не было.
- А Вы? - спрашиваю Бартля.
- У нас все отлично – но я подумал...
- Уже все хорошо, Бартль. И большое Вам спасибо!
- Могу я еще что-то для Вас сделать, господин обер-лейтенант?
- Ничего не надо, Бартль.
- Может помочь одежду снять?
- Нет, я уже справился. Одежду – я просто останусь ночевать в ней.
- Но, господин...
- Хватит уже, Бартль. Может так статься, что мы подвергнемся внезапному нападению, и тогда я как придурок буду стоять в ночной рубашке?      
 Это убеждает Бартля.
- А вот ремень расстегните мне, пожалуйста!
- А где он, господин обер-лейтенант? - спрашивает недоуменно Бартль, и меня словно водой холодной обдали.
- Ах... дерьмо! Ну я и мудак – оставил его в уборной того госпиталя!
Вместо того чтобы уже уйти, Бартль мямлит:
-  Возможно, нам придется остаться завтра в Париже – я думаю, если Вы направитесь в военный госпиталь...
- Прекратите, Бартль! И не настраивайтесь на Париж! Завтра утром, в 7 часов строго, быть здесь у дверей!
- Слушаюсь! Желаю Вам спокойной ночи, господин обер-лейтенант!
И сказав это, наконец, исчезает.

   Пытаюсь есть, но кусок в горло не лезет. Мне бы сейчас напиться до поросячьего визга. По-везло еще, что есть эти две бутылки пива.
   Перекусил, но сон все же не идет. Может быть, это из-за плохого матраса, или из-за перевоз-буждения или от сжирающей меня боли?
Завтра утром мы будем в Париже! Что еще должно произойти?
То, что мы пережили до сих пор, вовсе не служит гарантией нашей удачи. Держать пари на нашу удачу, никто, конечно, не рискнул бы.
Сейчас, чтобы успешно завершить мое французское турне, не хватает какого-то маленького штриха...
Начать и кончить поставленной целью: знаменитый Дворец  императорского окружного спи-кера в Трокадеро.
Неплохо при данных обстоятельствах.
Итак, мы добрались вплотную к цели нашей поездки! Но является ли Париж моей целью? Как все пойдет после Парижа? Мое командировочное предписание выписано в Берлин... Или этот чертов Бисмарк захочет оставить меня у себя? Это ему не удастся! Ему придется направить меня в военный госпиталь. В Фельдафинге расположен резервный военный госпиталь в Отеле Императрицы Елизаветы – а может быть он уже ушел оттуда?
Но почему я устремился мыслями так далеко? Прежде необходимо разыскать Симону.
Уже только от одного слова «Fresnes» меня пробирает дрожь. Было бы гораздо легче, если бы я не был в этом деле один…
 А нет ли у меня температуры? Вряд ли! говорю себе. Дела у меня идут пока хорошо. Голов-ная боль, правда, мучит, даже сильно. И в руке яростно стучит. Надо бы побольше пива. Но как я могу раздобыть здесь пиво без Бартля? Надо надеяться, что ему удастся разжиться еще хоть несколькими мешками дров. На новые шины я больше уже не надеюсь. Хотя, может быть, мы сможем получить в Отделении другую машину. Автопарк окружного спикера, наверное, сверх головы укомплектован. Наш драндулет я бы чертовски охотно оставил в Париже.
Завтрашний день!
На завтра я уже давно приготовил свой план: Прежде всего, разыскать Симону – значит, взять курс на Fresnes. Только после этого направиться в Отделение – кто знает, что меня там ждет.
И это будет самое разумное: Разве только с моей рукой не станет слишком плохо. Тогда мне сначала будет нужен врач – лучше всего в больнице с рентгенаппаратом и всеми полагающимися штучками-дрючками. Но все это мы увидим завтра.
А в следующее мгновение спрашиваю себя о том, как я смогу попасть в Fresnes. Вероятно, мне придется заявить, что безотлагательно нуждаюсь в сведениях от Симоны – привлечь в мою игру Главнокомандующего, сочинить какой-нибудь документ для Главнокомандующего...
Выяснить что-либо завуалированное – что-нибудь в этом раскладе? В любом случае надо быть настороже, если нечто подобное там удастся. Быть на высоте и блефовать вовсю!
Немного вздремнуть – вот что мне сейчас чертовски необходимо!

Если бы я только знал, что происходит с моей головой. Череп раскалывается от боли так, что во всем другом чувствую себя совершенно здоровым. И еще это неприятное чувство дрожи во мне: Страх перед последним отрезком пути? Старый страх, что в последнюю минуту все может закончиться неудачей? Зависть Богов, которые захотят, в конце концов, еще толи покуралесить, толи победокурить? Вздор, чертова чепуха! Все должно получиться.
    И наконец, я должен поспать! Но как уснуть со всеми этими картинами в голове? Как вы-гнать из головы картины корчащихся в собственной крови людей на дороге? Картины воздуш-ного налета самолета-штурмовика никак не хотят уходить из мозга.
Было чертовски трудно. Вчера трудно, сегодня трудно. Чистое чудо, что на этот раз мы снова легко отделались. Если бы небесная режиссура хоть на чуточку сработала небрежно – все, ко-нец!
«Устала до смерти», говорила моя бабушка, когда она, присев на табуретку, еле-еле могла хватать воздух открытым ртом. Теперь я такой же усталый до смерти, но одновременно с тем странно возбужденный.
Хочу мысленно увидеть Симону, чтобы уйти от дикого круговорота пугающих меня картин. Однако уже скоро замечаю, что Симона не может мне теперь помочь. То, в чем я сейчас дейст-вительно  нуждаюсь – и это для меня будет как бутылка крепкого шнапса – это вид сосков и кисок, сосков стоящих от возбуждения и сосков тяжелых, свисающих грудей и влажных черных лобковых волос окружающих разгоряченную киску...
Картина безмолвного соития в поезде от Savenay  до Парижа появляется как-то вдруг и не хочет исчезнуть. Тот экспрессивный номер безо всяких предварительных переговоров – это было что-то! Безмолвное соитие, глаза в глаза, ее кончик носа почти уперся в мой – и затем это медленное кружение, до тех пор, пока я не пал без сопротивления. Трепетное подергивание и острый укус в ухо.
И к тому же ее странный убор: Одетая в черное, словно ангел смерти. Наше молчание полно-стью соответствовало ее черному одеянию, которое она несла на своем теле.
Была ли она немая в самом деле – или же всего лишь притворялась?
   
    Я то просыпаюсь, то засыпаю, проваливаясь в тревожный полусон.
    Во сне вижу пожар сжигающий Париж. Пожар от Blois проецируется в моей голове, тысяче-кратно увеличиваясь, словно почтовая открытка Парижа. Как пожар Рима! думаю во сне. Но затем над Парижем появляется небо полное фейерверка, лучи которого гибнут, разлетаясь во всех направлениях и вспыхивая огненными солнцами... И это совсем не походит на Рим.
Мне кажется, что какое-то лихорадочное напряжение с такой силой сжимает мне челюсти, что я еле-еле могу дышать. Ночной кошмар?
Замечаю, что весь покрыт потом, и встаю, чтобы сделать глубокий вдох и охладиться.
Значит, курс на Fresnes...
А может я уже наложил в штаны от страха перед этим событием? Почему мой пульс так час-тит? Почему мне может не удастся попытка вытащить Симону?
Не пройдет слишком много времени, как дела у этих мордоворотов из СД пойдут совсем хре-ново. Они, конечно, будут здорово нервничать, чуя свой конец.
И за шутов они нас навряд ли примут – даже несмотря на наш вид.



Париж
      

    Когда я утром завтракаю чашкой горячего коричневого бульона с требухой, стоя за нашей колымагой и обдумываю, должен ли я снова заползать в нее или нет, то почти вываливаюсь из деревянных сабо, так как все вокруг меня внезапно вертится в странном хороводе. Бартль бук-вально прыгает мне на помощь и поддерживает меня за правую руку:
- Что с Вами, господин обер-лейтенант?
- То, что и должно уже было случиться – мне дурно!
- Я думаю, нам следует сначала...
- No, Sir! Сначала мы должны направиться в Fresnes, а там посмотрим. Если возможно, то я бы хотел выпить чашечку кофе – вот это было бы дело!
- В нашей квартире есть немного, господин обер-лейтенант, - отвечает Бартль.
- Да бросьте, Вы, Бартль. Нам надо посмотреть, как будем ехать дальше... Я поеду внизу.
- А должен ли я ...?
- Нет! Устройтесь снова между почтой. А как насчет шин?
- Ничего, господин обер-лейтенант.
- А с дровами?
- К сожалению, только два мешка, господин обер-лейтенант.
- Ну, все-таки! Мы и так были на высоте. Ладно, в Париже что-нибудь присмотрим...
 Мне постепенно становится лучше от нашего разговора.
- Ну, бросайте уже, наконец, Ваши ленивые кости, Бартль.
 И теперь пора выбрать направление нашего движения!
 Размышляю: Боже! Я все еще не знаю, как мы доберемся до Fresnes. Я должен был еще вчера вечером узнать, где лежит Fresnes. Значит, снова к комендатуре. У них, конечно, наверняка есть точный план Парижа.

  Две уборщицы-француженки убираются в помещениях, и, как и всегда, отвратительно воняет Eau de Javel.
  И еще никого нет на службе!
Хочу уже заорать от ярости, но тут приходит Бартль с каким-то вахмистром, который видно разбирается в делах. План города, говорит он, у него есть. И теперь я могу определить, на-сколько все хорошо складывается: До Fresnes всего лишь один шажок! Кто бы подумал!
- Ехать туда немного сложно, господин лейтенант. Но главное направление – это ехать просто на восток!
   Так или иначе, придется посвятить Бартля в мои планы. Засчитываю ему в заслугу то, что за время всей поездки он ни слова не произнес о Симоне. При этом никакого сомнения, что он хорошо знает и о Симоне и о ее делах во Флотилии.
И тут Бартль спрашивает меня:
- А почему, собственно говоря, нам надо попасть в Fresnes, господин обер-лейтенант?
- Так как там располагается тюрьма, и в этой тюрьме должна сидеть одна юная дама, которую Вы достаточно хорошо знаете...
Услышав это, Бартль смотрит на меня настолько ошеломлено, что почти беззвучно произно-сит:
- Мадемуазель Сагот?
- Так точно-с... Я должен попытаться связаться с нею.
Бартль смолкает. Он стоит с таким видом, будто внезапно проглотил язык.
   Может быть не стоило ему этого говорить?

   Париж неразрушен.
   И жизнь течет в нем, судя по всему, как и всегда. Для меня непостижимо, что вопреки близо-сти фронта здесь все идет своим обычным ходом – или, может все-таки, не все? Не изменилось ли здесь, все же, кое-что? А может быть изменения, всего лишь тщательно маскируются?
Промеж лопаток пробегает неприятный холодок, который не могу объяснять, но который от-четливо чувствую. Что-то такое витает в воздухе, это я ощущаю совершенно ясно. Пробую, ко-гда мы медленно проезжаем мимо спешащих прохожих, прочитать что-то подобное в их лицах, но не обнаруживаю ничего необычного. Никаких признаков ненависти, лишь полное безразли-чие.
А может быть это скрыто в тех слухах, что Париж полностью минируется и может быть взо-рван в любое время по приказу свыше? Скорее всего, это конечно, только слухи. Нечто подоб-ное нельзя сотворить в тайне. Такая новость стала бы общеизвестной.
Однако затем вижу почти во всех примыканиях второстепенных улиц к главной дороге, мас-сивный, тяжелый материал: Канатные барабаны, дорожные катки, бочки для нефтепродуктов, наполненные, наверное, песком, старые грузовики, черные от угольной грязи – все они ждут только команды, чтобы выдвинуться на главную дорогу. Эти видимые повсюду элементы стройплощадки вовсе не являются случайностью – или я вижу перед собой уже призраки?
  Перед глазами возникает картина баррикады кисти Делакруа : Каждый из этих юношей, которые рассматривают меня, засунув руки глубоко в карманы брюк, с подчеркнутой небреж-ностью, когда нам приходится однажды остановиться, мог бы стать у Делакруа моделью для одного из его участников баррикадных боев.
Что только будет ожидать нас в самом городе? То, что в Париже объявлена всеобщая забас-товка, я уже знаю. Если нам чертовски не повезет, можем попасть в самую ее гущу...

    Мы едем и едем, и если я правильно понимаю, то уже сбились с курса. Раньше у меня в Па-риже всегда был водитель. Теперь я тоже имею водителя, но говоря по правде, он здесь никогда еще не был за всю свою жизнь. И не остается ничего другого, как расспрашивать прохожих, как же нам попасть в этот чертов Fresnes. Или лучше, все же, спросить легавого? Коп не решится послать нас в неверном направлении. Легавые должны быть повсюду – даже сейчас... Но нигде не видно ни одного, кого я мог бы расспросить.
Вероятно, легавые уже смылись – куда-нибудь на старую фабрику?

Если бы я был один, то не смог бы удержаться, чтобы не поквитаться с «фликами»  за свое ожидание. Однако было бы чистым сумасбродством принуждать легавого приветствовать меня по-военному. Я всегда сразу отворачивался и «флик», очутившийся в поле моего зрения, тоже.
Раздумываю: Бисмарк – просто засранец! И его сраное Отделение! Должен ли я вообще там появляться? В любом случае! отвечаю себе. С этой собакой я должен еще перекинуться пароч-кой теплых слов. Я должен расплатиться с ним! Но все по порядку: Сначала мы должны заехать в Fresnes.
В следующее мгновение, наконец, вижу на перекрестке легавого и командую остановиться рядом с ним. И тут уж могу во всех подробностях видеть, как он пристально изучает наш но-мерной знак, а затем медленно, будто случайно, так долго поворачивается вокруг собственной оси, пока не оказывается спиной к дороге, чтобы не приветствовать меня... Ну, уж дудки! Это ему не поможет.
Говорю:
- Veuillez avoir l'obligeance ..., - легавому в спину, и он так резко поворачивается ко мне, на-пуганный моей вежливостью, словно его тарантул укусил, - de bien vouloir m'indiquer la direction de Fresnes?
 Продолжаю тем же сверхвежливым тоном и вновь получаю отличную возможность видеть ог-ромное удивление на лице парижского легавого, к которому обращаются так вежливо.
 Флик дает справку вкрадчивым голосом и при этом наклоняется до уровня моего лица: Нам следует проехать дальше на восток – через Sceaux  , затем сначала в направлении Choisy-le-Roi , а потом все время по banlieue .
- Trente minutes, ; peu pr;s, mon lieutenant!
- Et mille fois merci!
Наверняка этот человек расскажет сегодня вечером дома о таком событии, как наш вежливый разговор, и если ему здорово не повезет, то жена посчитает его душевнобольным.

    Эти странные взгляды пешеходов! Только ли мне они направлены? При взгляде в зеркало вижу, что некоторые из зевак останавливаются, и глазеют на нас, открыв рот. Но это, пожалуй, следует отнести насчет нашего драндулета, а также на то, что наш «линкор» несет на себе но-мер Вермахта. Газогенераторный грузовик германского Вермахта – когда еще можно было уви-деть такое чудо в Парижском пригороде!

Ржавые бензонасосы у бордюра тротуара перед давно заброшенными бензоколонками. Про-сто смех: Для нас тоже больше не было бы бензина, если бы мы находились в пути вместо «ковчега» на автомобиле, требующем бензина.
Когда приходится остановиться перед перекрестком, слышу из открытого окна мелодию по радио, звучащую как Marseillaise . Может у меня уже слуховая галлюцинация? Да, точно, при внимательном слушании это совсем не Марсельеза.
Сделано довольно умело, звучит почти как Marseillaise, однако, не является ею!
И радио у открытого окна?
На такие шутки французы всегда были способны. Симона тоже была довольно умела в этом. «Vive la France» , можно было прочитать на одной из ее блузок сотни раз – слова, напечатан-ные красным и синим шрифтом. Выглядело как красивое, изящное смешение красок, и только при ближайшем рассмотрении, в формах и переливах цвета, можно было узнать эти слова.
Так проезжая мимо, пытаюсь расшифровывать письменные фрагменты на полуистрепанных плакатах, висящих на брандмауэрах. Плакаты многократно переклеены и разорваны на большие куски. Непросто расшифровывать такие вот клоки. Но тут мой взгляд привлекают большие красные буквы: «HALTE AU NAZISME!» .
Слово «HALTE» - сбивает меня. Странно, что оно звучит на французском языке почти как по-немецки. Позаимствовано из немецкого языка?
Теперь приходится ехать по компасу. Здесь проходит дорога с односторонним движением - sens unique  -, в которую нам никак не влезть. Но «кучер» действует так, будто вообще не ви-дел дорожный знак. «Кучер» мог бы в своей отупляющей скуке легко направить «ковчег» пря-миком в ад, если бы я только показал ему направление. Он, кажется, не чувствует ни капли на-пряжения, висящего в воздухе.
   
Fresnes.
Спрашиваю какого-то старика о тюрьме. При этом Бартлю и «кучеру» становится буквально «дурно». И тут, внезапно позади нас, раздается щелчок. По нам сзади стреляют, что ли? Или с крыши? Из мансарды? Каждой клеточкой своего тела чувствую: Здесь настоящая бочка с поро-хом, готовая взорваться в любую минуту!
    Но затем беру себя в руки и успокаиваюсь: Это, конечно, просто неисправное зажигание.
Мы должны найти Симону – любой ценой. И еще шины. Симону и шины! Симону и шины! Симону и шины! бормочу сам себе под нос как заклинание.
Брожу взглядом по пестрым деревянным дорожным указателям на перекрестках: Тактические знаки и цифры, но никакого указания на парк автомобилей.
    В утреннем свете швейцарские домики этих пригородов выглядят печально в своем странном стиле вырезанных лобзиком фигурок. Красочные цвета, напоминающие пестроту цветочных клумб, тоже не могут ничего изменить. Серые стены, закрытые зеленые ставни, закрытые железные ворота, высокие столбы ворот из красных кирпичей. Тявкающие собаки, отсутствие людей, отсутствие машин – что за хреновый район!
В конце дороги возвышается огромный серый бастион: Без сомнения это и есть тюрьма!
Этот вид доставляет мне боль: Неужели за стенами вот этого каземата находится Симона?
Мощные стальные ворота.
   «Серое, серое, серое: Оставь надежду, всяк сюда входящий!»  пронзает меня мысль.

В караульном помещении, отвратительно воняющем лизолом , узнаю от фельдфебеля в форме СС, с бляхой с изображением черепа и костей:
- Все транспорты с заключенными ушли...
- А куда?
- В Равенсбрюк , господин лейтенант.
- В Равенсбрюк?
- Так точно, господин лейтенант, это такой концентрационный лагерь...
Судорожно сглатываю от страха. Концлагерь? Как Симона сможет это пережить?
Я как-то видел заключенных из концлагеря – это были не люди, а настоящие живые мертве-цы,  около Ландсберга, которых привезли из какого-то концлагеря и которые выглядели гораздо хуже, чем даже русские военнопленные.
А затем мелькает мысль: Симона в Германии! В Равенсбрюке! - Равенсбрюк... Что там было с Равенсбрюком?
«Зуркампф находится в концлагере Равенсбрюк - Уккермарк  – это в направлении Нойш-трелица », слышу, словно наяву объяснение Казака.
- Когда же здесь была произведена зачистка? - спрашиваю фельдфебеля как можно более без-различно.
- Три-четыре дня тому назад, господин лейтенант ..., однако...
    Что за странный тип этот штурм- или штурмбан- или как там еще-чего-то-фюрер? Раньше эти парни выглядели совершенно иначе. А теперь передо мной эта вот потертая рожа: Мужик кажется полностью в дерьме.
В руке сильно бьет пульс, и голова, кажется, тоже уже не в порядке: Меня так мутит от голово-кружения, будто кто-то тянет за ноги. Но чувствую, что если только обопрусь о письменный стол этого испуганного караульного, то, наверное, смогу справиться с этим своим состоянием.
Подожди-ка, этот странный человек хотел же сказать еще кое-что, но замолчал поколебав-шись...
- Однако, что? – невольно повышаю на него голос, хотя вовсе не хочу этого.
- Однако, это еще вопрос, господин лейтенант, прибыл ли туда этот транспорт.
- Почему это?
Теперь эсэсовец делает движение, которое должно выражать крайнее смущение.
- Что? - уже кричу на него.
- Союзники атаковали колонну с воздуха. Колонна полностью сгорела...
- Откуда Вы это знаете?!
- Слышал нечто в этом роде, господин лейтенант! Это случилось сразу за Парижем!

Оказавшись снова на свежем воздухе, вынужден сделать несколько глубоких вдохов-выдохов: Мне надо придти в себя от услышанного. Я должен постараться изо всех сил остаться на ногах и сохранить присутствие духа.
То, что сказал  этот засранец-эсэсовец, не должно быть правдой: Он просто хотел ввести меня в заблуждение. Только этого не будет...
Что же теперь? Как быть дальше? Старик давно смог бы придумать что-нибудь. Но что? То, что мы продумывали с ним, не предусматривало подобного развития событий. Что же теперь? Те-перь дела и у самого Старика не фонтан. И он, скорее всего, уже не выкрутится – даже орден на шее ему теперь не поможет.
Соня, вот та ведьма, которая выдала Симону! И Бисмарк! Этот гад должен знать все! Он при-ложил все силы, чтобы выбросить меня за борт.

Когда вновь появляюсь перед своей командой, Бартль вопрошающе смотрит на меня. Затем заикаясь, со страхом в голосе произносит:
- Мадемуазель... Я имею в виду, фройляйн Симона...?
- Вывезли в Германию, Бартль. В Равенсбрюк. В концлагерь.
Бартль корчит лицо как от сильной боли.
Мы не можем стоять здесь дольше и группе эсэсовцев, вышедших из одной из стальных дверей, и с пристальным любопытством рассматривающих наш «ковчег», предлагать еще и спектакль.
- Мы здесь лишние, - говорю Бартлю громко и затем тихо добавляю: - Мы здесь в полной зад-нице – в какой-то мере! А потому – в карету и рвем когти!
Когда Бартль закрывает свою дверцу, то говорит мне в спину:
- Тем не менее, мы должны теперь же поехать в госпиталь, господин обер-лейтенант.
- Смотря по обстоятельствам, Бартль. Держите глаза открытыми, когда будем проезжать мимо столба с указателями. Если встретите указатель госпиталя, так и быть, поедем туда. Но в прин-ципе я бы хотел сначала заехать в Трокадеро.
- Трокадеро? – недоуменно переспрашивает Бартль.
- Да, это довольно аристократичный квартал – и именно там находится мое Отделение. Там имеет свою резиденцию, так сказать, мой шеф. И там я должен выполнить одно дело.
Бартль молчит. Он воспринял мои слова, как если бы я сказал: Там я должен расплатиться кое с кем...
Размышляю: Расплатиться! – как просто это сказать. Хотя в данный момент я легко мог бы застрелить дюжину сволочей. Засунуть гранату в задницу и выдернуть чеку – хладнокровно и не раздумывая. Моя ярость не знает границ.
Симона! Что, ради всего святого, может связывать Симону, в самом деле, с террористами? Ведь не могла же она быть отправлена в концлагерь в Германию только из-за ее делишек на черном рынке?
Вопреки боли внезапно вижу перед собой рожу проклятого имперского монстра, Бисмарка, и слышу, как он хвастает:
- ... парни построили мне охотничью вышку из тесаных бревен. Когда я просидел там почти час, то едва мог двигаться от окоченелости из-за неподвижности. Ну, тогда я вызвал к себе этих троих парней... Они и построили мне уже не такую высокую охотничью вышку...
    И сдавленный смех преданной ему банды, собравшейся вокруг капитан-лейтенанта, я тоже слышу как наяву. Ясно, как день: Плата за такое лизоблюдство не была плохой. За такую пре-данность их задницы были в полной безопасности и могли часто посещать соответствующие желанию и настроению бордели, в то время как другие, не такие податливые и пронырливые,  должны были рисковать задницей в море.
    ****атые герои, ошивающиеся вокруг, должно быть свили большое гнездо вокруг этого ще-голеватого и гладкого коновода.
Рисую себе картину нашего прибытия в Отделение – испуг часового, когда я появлюсь в сво-ей камуфляжной форме, совершенно грязный, раненная рука на перевязи! И наш газогенера-торный грузовик! Да на шикарной улице! И этот чертов лифт!
Расплатиться с окружным имперским негодяем! Ясно как божий день, что эта сволочь хотел бессмысленно принести меня в жертву: «... Погиб смертью храбрых!»
На этот раз мы, пожалуй, можем отказаться от обычных уверток.
   Значит, теперь едем туда – решительно и бесповоротно. Vanitas mundi ... Теперь эта свинья больше не сможет мне ничего сделать.
Внезапно на меня обрушивается все горе мира. Плевать, все равно прорвемся! Мы оставили позади нас все самое плохое. Чего ради?
Cui bono  - осмелюсь спросить?
Вероятно, как раз в этот самый момент со Стариком жестоко расправляются...
Затем снова говорю себе: То, что рассказал тебе тот эсэсовец, не может соответствовать дей-ствительности! Не должно соответствовать!
Симона в концлагере в Германии – это уже само по себе довольно плохо. Но сгореть заживо в машине – это могло бы быть лишь плодом безумной фантазии. Думаю, что этот парень, все же, не смог догадаться, почему зашел в его вонючую караулку. Вполне возможно, что он просто хотел поговорить со мной о циркулирующих слухах, о происходящих зверствах. И, кроме того: О Симоне и ее теперешнем пребывании.
Но что может произойти в концлагере? Волосы, которые остригают всем в концлагере – снова вырастут. А что еще?
Горькое чувство потерянности заполняет меня. Куда мне направиться, если теперь действи-тельно все разлетается в щепки?
Для начала, смеюсь над собой, надо в Trocadero!
- Давай-ка помедленней! - говорю «кучеру». - Нужно сориентироваться.
Следует сосредоточиться на дороге, если не хотим бессмысленно плутать по всей округе.
«Кучер» подводит ковчег вплотную к бордюру и тормозит. Нам надо, с тем чтобы я мог пра-вильно сориентироваться, поехать сначала на север...
    
В то время как «ковчег» то катит дальше, то снова останавливается и «кучер» вновь дает газу и переходит на повышенную передачу, окровавленные картины пронзают мой мозг: Заряженный автомат небрежно лежит, покачиваясь на правом локтевом сгибе – так я должен встретить Бис-марка – подойдя к нему вплотную, пока ствол не уткнется ему поддых. А затем увидеть его ис-пуганный, полный страха взгляд и без лишних слов нажать на курок автомата, так, чтобы его кишки вывалились наружу, и кровь брызнула на шелковые обои кабинета. Как тупо будет смотреть этот надутый гад, пока не поймет, что за груз он носит в своем брюхе.
Адъютант, если только ворвется на звук выстрелов, тут же ляжет с ним рядом – и будет на-стоящая скотобойня, и кровь будет пузыриться по шелковым обоям и коврам...
Вот было бы дело!
Или просто нагнать на него страху? Ни слова не сорвется с моих губ – просто смотреть, как он побледнеет и как задрожат его щеки?
А может, сначала дать короткую автоматную очередь по высоким окнам? Или в потолок, что-бы гипс брызнул в стороны и это ничтожество увидит, что я настроен более чем серьезно?
А может сначала этого ублюдка, Богом обиженного, жалкого подлеца заставить ползком за-браться под письменный стол и лупануть очередью по столу так, чтобы весь бумажный хлам полетел в клочья? После чего поставить эту сволочь на колени, с задранными руками, как зай-ца, с цветочным горшком в широко раскинутых руках? И как только у него язык вылезет от напряжения, дать очередью: тра-та-та-та!

Перед Boulangerie  вижу стоящие овальные корзинки для багета. Они пусты. Рядом с ними сложенные горкой пустые ящики для салата.
А сейчас приходится проезжать узким проходом: Вынутый из земли грунт для какого-то котло-вана перегораживает почти половину дороги. Полагаю, что газовщики или электрики постара-лись выкопать этот котлован еще сегодня утром. И то, что рядом с кучей земли лежат горы бу-лыжников из мостовой, тоже вполне нормально. Все это можно обосновать: Если что-то долж-но ремонтироваться, то оно должно ремонтироваться.
Знаю точно: то, что я все вижу иначе, чем обычный беспечный фланер  - это моя собствен-ная вина... Однако вижу и еще кое-что: sens-unique  вывески, которые были установлены, очевидно, только что; окрашенные в бело-красное деревянные шлагбаумы, снабженные акку-ратными лампами, а также и другие барьеры из ржавых, наполненных песком бочек, в которые просто воткнули знаки запрещающие движение... Лучших заграждений на дороге я еще не ви-дел. Эти бочки выдержат любой обстрел…
Если не ошибаюсь, мы находимся посреди города. Вижу купол Pantheon , и уже вскоре по-нимаю: Мы подъезжаем прямо к Сене.
Хочу проехать по бульвару Saint-Germain  на запад, а затем по Rue de Seine дальше на север и к реке. Двигаясь таким образом, скоро въеду в мой квартал.

Вид на углу кафе «La Palette»  доводит меня почти до слез. Внутри висят картины Maclet  так, будто нарисованы прямо на стене. За ними видны плитки, полностью разукра-шенного кафеля. Сквозь большие парадные ворота с их створками разрисованными узорчато-стью древесины и упорными брусами по обеим сторонам, во двор, должно быть раньше въез-жали конные экипажи. Сейчас же перед дверью, как в заклеенном гнезде ласточки, сидит оди-нокий швейцар...
Затем возникает бистро, в котором вся поверхность облицована мрамором, но не настоящим, а таким, что создается движениями малярной кистью.
Дома старые и жалкие, но у некоторых фундаменты окрашены, по крайней мере, на первом этаже, зеленой масляной краской.
А вот теперь Академия Раймонда Дункана  – «Античность с душой ищите!» 
На фонарном столбе висит, присоединенная к нему толстой цепью, рама велосипеда. Кто-то снял оба колеса и, судя по всему, украл их. Раму унести не удалось. Наверно шины были еще хороши. Не могу не думать о хороших шинах... И невольно вырывается стон: Господи, Боже мой! Если бы только у нас были хорошие шины!
Перед нами раскрывается ущелье домов на Rue de Seine: Прибываем к цели. Но незадолго до конца улицы, у набережной, приходится с осторожностью объезжать старый черный паровой каток. Затем бочки с асфальтом, которые стоят так плотно, что мы едва можем проткнуться сквозь них... Никто не мог бы сказать мне, что все эти препятствия стоят здесь лишь по какой-то нелепой случайности.
До музея «Bai Mayol»  теперь уже недалеко. Висит ли там все еще огромный транспарант на входе? Мысленно вижу огромные пламенеющие буквы: «Здесь внутри имеются обнаженные фигуры».
Далее все идет как по писанному: На Сене лежат красно-бурые баркасы. Между ними зеркало Pont des Invalides .
Теперь все идет слишком быстро: Уже вижу далекие серо-стальные, стеклянные купола зда-ний всемирной выставки, а перед ними огромные, зеленые шары старых каштанов.
На Place de la Concorde стоят танки.
Под каждой из статуй восьми городов Франции стоят бок о бок два танка. И наверху, на тер-расе перед Jeu de Paume также стоят несколько танков. Танки посреди Парижа – что за отврати-тельный вид!
Знакомые мне улицы и бульвары... На какой-то миг, проезжая мимо, возникает угловой дом напоминающий нос корабля и Эйфелева башня, возвышающаяся, словно мачта, над ним.
Как поступить теперь далее: направиться на Елисейские поля? Или к Сене и сразу к Трокаде-ро? Да брось ты, говорю себе: Снова, как в мои самые лучшие дни через Champs-Elysees  к Etoile  - затем почти полностью объехать Arc de Triomphe  и только затем направиться в Отделение.
На одной из маркиз большими красными буквами написано: «Aux Petits Agneaux» . Там я часто сидел и рассматривал прогулочные коляски. Страстно хочу снова все это увидеть, пони-мая, что эти виды судьба мне уже никогда больше не предложит.
Ввиду Trocaderos прилагаю все, чтобы сохранить хладнокровие. Замечаю, что правая рука дрожит, едва лишь отрываю ее от автомата...
Как наяву слышу голосок Симоны: «La revanche est un repas qui se mange froid» . Alors!
А сейчас поворачиваем в бульвар с дорожкой для верховой езды в самой ее середине...
На последних ста метрах говорю себе: Проклятье, проклятье, проклятье!

Номер дома 26: Здание из песчаника, выглядящее благородно и престижно. Высокая железная решетка. Выложенный плитками въезд как у какого-нибудь театра.
Бартль уже стоит рядом с «ковчегом» на тротуаре. И затем помогает мне, несмотря на мое слабое сопротивление, подняться с сидения. При этом меня пронзает острая стреляющая боль. И надо же было такому со мной случиться!
Бартль недоверчиво смотрит на здание:
- Это замок?
- Городской дворец – один из лучших.
   Ну, вот и мы! Давненько здесь не был.
Вижу, что почта все еще функционирует: усатый Facteur  равнодушно выходит с полупус-той сумкой, с пачкой писем в левой руке, из ворот.
Из прилегающего флигеля выносят и грузят ящики картотеки и грузят в открытые легковуш-ки. Выглядит как обычный переезд конторы. Два обер-лейтенанта в галифе с кожей на заднице, с деланным жеманством командуют полудюжиной солдат.
В слишком короткой юбке из дома так быстро и решительно вышагивает одетая в форму служащая, что ее груди высоко прыгают в узком кителе. А что означает свернутый в рулон ко-вер у нее под мышкой? Что вообще здесь происходит?
Брожу глазами по фасаду из песчаника – наверх и по рядам оконных рам с низкими железны-ми решетками: Где наш флаг? Его больше нет! Что это может значить?
Большая тяжелая входная дверь из застекленных железных решеток полуоткрыта: Я внезапно будто очнулся.
   Что за везение, что у меня цела правая рука. Я могу нести автомат через правое плечо на на-тянутом ремне: Положение для стрельбы с бедра. От страха Бисмарк должен в штаны нало-жить.
Но где же часовой? В вестибюле тоже никого. Дверь в караулку открыта. Здесь всегда было полно суматохи, теперь же висит тишина.
Прохожу через вторую огромную застекленную дверь на лестничную клетку и кричу наверх:
- Есть здесь кто-нибудь?
 При этом кажусь себе полным идиотом – и еще больше, когда вместо ответа сверху долетает только неразборчивое эхо.
Никого? – но этого же не может быть! Ни стука пишущей машинки, ни шума телефонных звонков…
Царит зловещая тишина.
Никаких сомнений: Здание пусто! Все Отделение, порядка тридцати голов, выбыло.
Повсюду вижу теперь знаки того, что состоялось паническое бегство. Эта банда свиней должна была смыться не так давно. Между их исчезновением и моим появлением здесь никто не входил в здание – в этом я совершенно уверен.
Затылок пронзает сильное неприятное чувство. Я кажусь себе вором, тайком крадущемся по чужому дому – особенно теперь, на этих толстых лестничных коврах, что делают мои шаги аб-солютно беззвучными.
Громко кричу: «Привет!» и пугаюсь, так как голос усиливается гулким эхом: Следовало ожи-дать! Множественные гобелены, когда-то висевшие здесь на стенах, поглощавшие шум и гам, исчезли.
Эти чертовы свиньи перевезли свои паршивые задницы в более безопасное место.
Всю войну наслаждались жизнью в Париже, ни разу выстрела не услышали – а только жрали, пили и услаждали свои тела! А теперь – смылись! У здания всегда было достаточно машин для высоких штабных чинов. Эти грязные похотливые козлы систематически паслись здесь. Теперь же, судя по всему, уже в пути в направлении на Родину, затарившись под завязку, в своих фасонистых форменках. Эти подонки своего никогда не упустят. Даже погода будем им помогать, когда они захотят нащупать ширинку, чтобы справить нужду.
Прохожу одно пустое помещение за другим. Не могу поверить: На одном письменном столе грудой лежат служебные печати. Могу выписать себе приказ на марш хоть в Танганьику – или даже Исфахан , где охотно бы стал наместником...
Двери шкафов и выдвижные ящики столов открыты.
В каминах горы белого пепла и рябь обугленных, не полностью сожженных бумаг. Обкусан-ный хлеб между папками для дел и раздувшаяся стопа писем. Эти свиньи даже почту с собой не взяли.
Разгребаю связку писем обеими руками, быстро, как охотник за сокровищем, и не верю своим глазам: Целых три письма с моей фамилией на конвертах. Одно должно быть черт-те сколько раз туда и обратно пропутешествовало, так много на нем печатей и штемпелей. Оно от Гизелы. Значит, она еще жива. И письма из кассы пошивочной мастерской для офицеров, напоминание: Я имею долг в 50 рейхсмарок – просто смех!

Когда, наконец, стою в кабинете Бисмарка, то чувствую себя так, словно меня ударили меш-ком по голове. Итак, ничего не выйдет с автоматной очередью в столешницу письменного сто-ла, чтобы вызвать дрожь у господина капитана. И уже совсем ничего с очередью в его толстое брюхо.
    Балконная рама окна открыта. В проход бьется занавеска, словно белый флаг сдачи. Отвожу занавеску в сторону и выхожу на балкон: Подо мной большой черный, открытый Мерседес, ставший за нашим «ковчегом». Тяжелая машина сплошь нагружена коврами. И эта гора ковров увенчивается большими, положенными горизонтально торшерами, абажуры которых сильно деформированы.

Из здания по соседству двое в серой полевой форме тащат выглядящий довольно дорого ко-мод. Дальше вверх по улице – это мне хорошо видно с балкона – тоже грузят машины. Там в очередь выстроились три, нет, четыре грузовика. Я совсем не знал, что на этой улице столько много штабов находилось! Они не имели никаких вывесок и никаких флагов на фронтонах зданий. Тайные штабы? Центры тайной полиции, оперативные группы рыцарей плаща и кинжала? Здесь в Париже собралась всевозможная мразь. Теперь выползают, словно крысы, из своих нор...
Картина повешенного солдата неожиданно возникает у меня перед глазами. Здесь никто не вешает этих свиней! Они могут грабить все, до чего только могут дотянуться, и никто их не призовет за это к ответу. Но как такое возможно, чтобы никто не приказал прекратить этот бес-предел?
В эту минуту из соседнего дома уже снова кто-то вышагивает: Обе руки полны тонких, свер-нутых в рулон ковров. Галифе, начищенные до блеска сапоги, офицерская фуражка! И залезает с коврами в свой кюбельваген!
Проклятая банда свиней! Для них и бензин имеется в огромном количестве. Глухая ярость поднимается во мне. Если бы только Старик мог все это видеть!
Значит, ради этого вот тонули наши экипажи, ради того, чтобы все эти щеголеватые выпенд-режники смогли делать себе здесь хорошую карьеру, а теперь смывались с ящиками и баулами награбленного... Большой театр героев! Этот номер, пожалуй, получил бы полную овацию!
На столе телефон! Позвонить бы сейчас Старику, вот было бы здорово!
Подношу трубку к уху: Тишина. Не имею представления, как здесь обслуживается телефон. Внизу на первом этаже, через коммутатор? Но даже если бы и знал, как он работает – едва ли смог бы пробиться в Брест. Там их уже давно провернули через кровавую мясорубку...   
А может позвонить Главнокомандующему? Если бы удалось – это было бы что-то! Или КПФ? Просто приказать соединить меня с «Кораллом»... «Когда коралл рассмеется!»  - любимое изречение Ульштайна снова приходит мне на ум. Главнокомандующему Морскими силами Вест? Он тоже навряд ли уже может говорить по телефону.
Опускаюсь в кресло Бисмарка: Все увиденное слишком много для меня...
Как в тумане понимаю, что они сорвали все гобелены даже в этом помещении. Отмечаю, что письменный стол почти чист, лишь в обоих его углах высятся папки скоросшивателей – акку-ратно сложенных.
Пол выглядит по-другому...
Ясно! На его мраморе лежали ковры. А вот люстры оказались наверняка слишком тяжелы для вывоза.
И еще вспоминаю: Над камином висело полуслепое, но довольно дорогое венецианское зер-кало.
   Его тоже нет. Как могли эти приматы здесь знать о ценности таких зеркал?
   Взять, к примеру, Бисмарка, эту жалкую переодетую мразь в форме капитана второго ранга занимавшего должность главного пропагандиста всего региона?
   На оперативной карте, на стене, вижу: Минск в руках русских – и русские уже в Мемеле . Вплотную у Варшавы они стоят тоже, и, вероятно, теперь уже гораздо дальше...
С места, где я сейчас стою, могу, как наяву видеть этого засранца Бисмарка, который уперев в бедра руки, с удивлением смотрит, куда адъютант помещает флажки и как все меньше стано-вится Великогерманский Рейх.
И также слышу его проклятья, что временное оставление позиций является лишь следствием приказа, свидетельствующего о стратегическом благоразумии Фюрера, так как вследствие это-го, маршруты снабжения войск противника становятся более длинными и что речь может идти единственно и только о скорой окончательной победе.
«Только окончательная победа, и на окончательную победу направлены все действия Фюре-ра...».
Проклятые трепачи!
Стопка фронтовых газет разбросана по полу. Дениц в различных позах! Господин гросс-адмирал вместе со своим Фюрером должен был бы кусать себя за локти, вместо того, чтобы все еще размахивать своим дурацким адмиральским жезлом...
Подведем итоги.
Бисмарк, значит, сбежал от меня! С мешками и чемоданами смылся! Как бы я желал, чтобы этот горлопан оказался в руках террористов. Но это уж дудки. Следовательно, теперь никто не плюнет в него или прибьет камнями. Никто теперь не прикажет всыпать ему с десяток шпицрутенов. Скорее всего, Бисмарк улепетывал так, что только пятки сверкали!
- Кажется, они чертовски быстро удирали, господин обер-лейтенант, - бормочет Бартль, став-ший рядом со мной так, что я и не заметил. – Это точно настоящий дворец, господин обер-лейтенант. И они здесь даже жили.
- А как же иначе, Бартль. Они могли присмотреть себе и старинные феодальные кровати, двумя этажами выше. Но, думаю, кровати оставались, в большинстве случаев, пустыми, поскольку господа располагались в каких-нибудь отелях поблизости...
Перед зданием по соседству все еще грузят вещи. Отчетливо слышно: «Давай, давай!»
   Присаживаюсь за стол и вытаскиваю из папки-скоросшивателя несколько фирменных блан-ков. Кто знает, к чему они могут еще пригодиться.
   Одну из служебных печатей тоже возьму с собой. И фотографию Главного пропагандиста региона: Хочу иметь постоянную возможность лицезреть эту рожу, когда приду в бешенство – это будет значить, что как только начну остывать от своей ярости, то стоит только раз взглянуть на это фото, как она вновь охватит меня.
Посидев еще немного, направляюсь через три этажа к фотоателье: Там еще могли бы лежать какие-нибудь пленки.

Хотя прожекторы на штативах по-прежнему стоят направленными на «электрический стул», и фотографии каких-то штабников валяются вокруг пачками, не вижу никаких пленок.
Это фотоателье было чрезвычайно важно для Бисмарка: С очень глупыми застывшими поза-ми, возникавшими здесь, он мог легко сделать себя в своих кругах довольно популярным. В этом ателье создали настоящее и широко задуманное производство фотоальбомов. Покупатели ничего не платили за фотографии и альбомы, они не должны были платить даже за материал.
Военные корреспонденты Морфлота, Отделение «Запад»: Доставка точно в срок фотографий клятв и присяг, синие форменки тыловых мешков!
Одна фотография – а затем и целая стопка фотографий Бисмарка оказывается у меня в руках. Я знаю, как они появились.
Просто смех, как он тогда в La Baule со всей своей свитой и при полном параде для «инспек-ции фронта», как эта задница называла все это действо, пыжился и выставлялся!
Вижу все, как-будто вчера: Он хотел фотографироваться с автоматом, в положении лежа, ме-жду противотанковых ежей, на черепушке стальная каска.
Бросаю всю стопку на пол и беспомощно топчусь по фотографиям: Никто иной, как этот грязный подонок сдал Симону. Никто другой, более чем он, не имеет на своей совести судьбу Симоны!
В следующий миг входит Бартль совершенно взволнованный, обеими руками держа перед жи-вотом пишущую машинку:
- На ней еще муха не сидела, господин обер-лейтенант!
- Вас расстреляют, если поймают за грабежом, Бартль! - прерываю его я.
- Слишком уж она тяжела! – отвечает озадаченно Бартль. Но затем у него, судя по хитрому вы-ражению на лице, возникает еще какая-то идея.
- Мы могли бы здесь отлично выспаться, господин обер-лейтенант!
- Хорошо, - говорю ему, - Могу оставить Вас здесь. Весь Palazzo  в Вашем распоряжении. Та-кого с Вами никогда в жизни больше не повторится!
Бартль так, будто и вовсе не услышал меня, спрашивает:
- Как Ваша рука, господин обер-лейтенант?
- Неплохо, Бартль! – а про себя прибавляю: Наверно это холодная ярость держит меня наплаву. В локте только пульсация, а в голове легкое головокружение. У меня еще достаточно болеуто-ляющих таблеток.
- Здесь в любую минуту может начаться наступление, господин обер-лейтенант! - произносит Бартль теперь с упреком в голосе.
- С чего Вы это взяли?
- Перестрелка может начаться в любую минуту. А затем, полагаю, начнется атака!
- Ну, Вы скажете, Бартль. Вы там все подготовили? Если так, то надо срочно уносить ноги и двигаться дальше – нас более ничто не держит в Париже! Впрочем: В переулке, сразу за этим зданием, находится гараж Отделения. Просто дважды поверните налево. Может быть, там еще кто-то есть. Этот гараж всегда хорошо снабжался. Вероятно, Вы сможете найти там и шины! Давайте, двигайтесь – время не ждет! Хотя, думаю, Вы едва ли найдете там дрова.
Дрова!
Пока у нас еще есть два мешка из Версаля.
Кричу вслед Бартлю на лестничной клетке:
- Ждите там – я приеду с «кучером».
Еще раз прохожу помещения на первом этаже. Здесь в коридоре мне пришлось когда-то вы-ступать: День рождения Фюрера, представление высших чинов! Что это была за напыщенная дурь!

Когда уже хочу влезть в «ковчег», вижу проходящего мимо унтер-офицера. Машу ему при-зывно.
Унтер кое-что знает: Он кивает в сторону нашего Дворца и сообщает:
- Вчера смылись. Командующий Морфлотом группы Вест и все его штабы смылись!

    Ворота к гаражу автосервиса стоят широко открытыми.
   «Кучер» въезжает по кривой во двор и останавливается так точно перед большой дверью ав-тоцеха, будто уже знал этот путь. Внутри не видно ни одного человека.
    Понятно: Все удрали!
Тот драндулет, что стоит во дворе, может считаться лишь обломками от машины: Ситроен без мотора, двух-с-половиной-тонка, стоящий на козлах, без колес.
В больной руке снова начинает сильнее пульсировать боль.
- Теперь мне действительно нужен госпиталь, - говорю про себя, но Бартль, должно быть, ус-лышал. Потому что восклицает:
- Здесь, пожалуй, нам больше нечего искать, господин обер-лейтенант...
- Так точно, Бартль. Если бы только я знал, где находится ближайший госпиталь!
- Сейчас выясню! - отвечает Бартль и тут же уходит.
  Спустя некоторое время он возвращается и имеет при этом важный, довольный вид.
- Нам надо сейчас ехать к Сене. Lanneck или как-то так называется госпиталь.
К Сене подъезжаем довольно быстро. Затем проезжаем какой-то жилой квартал. Очереди перед магазинами, домохозяйки в тапках, связанные крючком платки на плечах, жалкие сумки в руках перед животом. Мне это знакомо: В таких кварталах они живут посреди города как в деревне.
Приходится медленно ехать. Пожилые женщины имеют время подробно рассмотреть меня своими пустыми глазами.
Навстречу нам движутся колонны Вермахта. За ними следует колонна санитарных машин.
Мы теснимся к стороне и останавливаемся. Проходящие мимо солдаты удивляются нашему «ковчегу».
Когда они удаляются, движемся дальше. Но на следующем перекрестке нас, взмахом диска регулировщика, останавливает полевой жандарм и направляет в объезд. Этих парней со своеобразным ошейником — металлическим горжетом-бляхой, на котором написано «Фельджандармерия» можно почти всегда найти далеко позади основных сил.
Мы без слов сворачиваем. Но затем Бартль внезапно кричит взволнованно сзади:
- Вот указатель на военный госпиталь..
- Отлично! - отвечаю ему на это и обращаюсь к «кучеру»:
- Все время следуйте по указателям. Их Вы легко найдете.
Боль снова усиливается, и картины, на которые падает мой взгляд, смешиваются сложным способом с теми, что вижу внутренним взором: Двойное экспонирование. Вижу все одновре-менно и в действительности и словно в тумане.
Где же этот чертов госпиталь?!
Поскольку он никак не хочет появляться, направляю «ковчег» к тротуару и жду, пока приблизится какой-то пожилой прохожий с тростью. Бартль задает вопрос на ломанном французском языке и – о, чудо! – его поняли.
- Rien de plus simple, messieurs: Vous continuez tout droit devant vous, et la, ou les trois rues se croisent, vous prenez la rue a votre gauche - et puis a la quatrieme, que vous traversez, vous verrez l'hopital a votre gauche. Comprenez-vous?
- Je vous remercie beaucoup, monsieur , - говорю громко и добавляю по-немецки:
- Это была довольно точная справка!

- Теперь налево! - даю «кучеру» указание спустя некоторое время. – И затем все время прямо.
   Госпиталь: въезд с булыжной мостовой, конторка охранника – она пуста. Далее по разбитой булыжной мостовой до большого двора. Отталкивающие фронтоны  с высокими окнами на все стороны. Здесь, очевидно, военный госпиталь, который видел еще франко-прусскую войну се-мидесятых годов XIX века. Как современная клиника это здание никак уж не выглядит. Скорее, как заштатная провинциальная больница. Главное, чтобы мне оказали достойную врачебную помощь!

Эхо наших шагов отражается в пустых помещениях. Здесь что, тоже никого нет?
Ору в боковой проход: «Санитары!»
Эхо звучит ужасно, как в замке с призраками, так, что холодок пробегает по спине.
Подходим к слегка приоткрытой высокой двери, и я слышу странный шум – напоминающий слабый сжатый звук монотонного пения. Когда осторожно приоткрываю дверь, то почти спо-тыкаюсь о жалобно стонущего человека, лежащего на спине, на одеяле, на полу.
В нос так сильно бьет смрад карболки, крови, гноя и еще чего-то ужасного, что все тело пронзает страх неведомого. Но тихо двигаясь вперед, прогоняю страх и пристально всматриваюсь в солдата у моих ног. Мой бог, он выглядит ужасно: Розовое, ужасное, сплошное израненное месиво между кровоточащих сгустков бинтов – это должно быть плевра. А пена? Она, конечно, выходит остатками воздуха из легких. У бойца, скорее всего, пробиты оба легких...
Хочу одновременно и смотреть и отвести взгляд от этого ужаса. Все видеть и тут же ничего этого не видеть.
Только теперь мои уши словно раскрываются для пронзающих меня непрерывных стократно усиленных стонов, заполняющих все помещение. Я еще никогда в жизни не слышал, чтобы люди так жалобно стонали хором. Они вплотную лежат на полу и умирают, жалобно стеная и плача от боли. И нигде ни одной сволочи, чтобы сделать им укол милосердия.
Как ни сильно хочу принудить себя к внимательному осмотру палаты в разные стороны, не могу этого сделать: Лишь молниеносно воспринимаю мелькающие картины кровоточащих пе-ревязок, обмотанных повязками голов и тел, завернутых словно мумии.
Ни следа белых халатов врачей или медсестер.
Но где-то же они должны находиться?! Поискать их? Нет! Хочу лишь поскорее убраться от-сюда прочь. Ничего иного как прочь, прочь!
Через все еще приоткрытую дверь палаты, а затем осторожно через большую тяжелую створ-ку входной двери. Отличная дверь: Когда она щелкает, попадая в створ замка, то звучит как стук топора.
В коридоре обнаруживаю человека на носилках. На нем раскинута серая попона, так что не могу видеть, что с ним произошло. Этот человек на носилках следит за мной глазами. Он, оче-видно, может говорить. Останавливаюсь и осторожно спрашиваю его:
- Что здесь произошло? Почему здесь нет никаких медиков?
- Все смылись, господин лейтенант. Часа два назад – все!
- И сестры?
- ВСЕ! - следует лаконичный ответ. - Все удрали!
  Внезапно из этого человека вырывается:
- Господин лейтенант, у Вас конечно есть машина. Ради Христа, господин лейтенант, заберите меня отсюда! Мне самолет отстрелил ползадницы. Ради Христа! У меня жена и дети, господин лейтенант! Трое детей, господин лейтенант!
Я стою и не знаю, как быть. Что я должен сказать этому бедняге? Его умоляющий взгляд бук-вально пригвождает меня к месту. Этого вытянувшегося у моих ног человека просто оставить в его беде и исчезнуть – так не пойдет! Объясняю ему:
- У нас нет настоящей машины, только совершенно перегруженный газогенераторный грузовик, набитый полевой почтой полностью, до самого верха. Нет шин и больше нет запаса дров. И мы не можем выбросить полевую почту на дорогу...
- Но возможно Вы можете ее кому-то сдать, господин лейтенант? - произносит мужчина умо-ляющим голосом.
- Где? Кому? - спрашиваю недоуменно. Слышу, что мой голос звучит так, как если бы меня ду-шили. – И к тому же, нас там уже трое...
Какой-то момент размышляю: А может положить его во всю длину на крышу? Но при этом точно знаю: Там он быстро умрет.
- Ну, Вы же не позволите мне так просто сдохнуть здесь! - и бедняга начинает громко плакать и всхлипывать!
Эта банда подлецов-врачей! Эти жалкие, трусливые создания! Просто сбежали!
Наклоняюсь к носилкам и пожимаю этому человеку руку, которую он с трудом вытащил из-под попоны и протягивает ко мне. Я больше не могу говорить. Меня все это доводит до слез. Говно, дерьмо, сволочи!
Трижды сволочное дерьмо: Я не рожден пастором...
Бартль пялится на меня сзади, с пяти метров, а затем резко крутит головой. Сваливаем! Должно означать это его движение. Теперь Бартль тот, кто командует мной. Я еще хочу: Вы сдюжите! сказать, но не говорю ни слова. Безмолвно отворачиваюсь, и чувство стыда и бесси-лия, словно горб весом в центнер, давит меня.


                Продолжение следует...