Ностальгия

               
                So here we are, fighting and trying to hide the scars.
                I'll be home tonight, take a breath and softly say goodbye.
                The lonely road, the one that I should try to walk alone…
                Breaking Benjamin – “Here We Are”



       Я видел странный сон. Яркий и выпуклый.  Мне чудилось, что это и не сон вовсе. И что время, словно Амазонка дважды в году текущая вспять, ринулось к истокам, пробуждая от летаргического сна самую глубокую печаль мою – о безвозвратно утерянном беззаботном очаровании уже далёкого и почти не поминаемого детства. С навсегда утраченными друзьями. С навеки вечные, ушедшими солнечными днями. С ошибками и упущениями, совершёнными по недомыслию молодости  и осознанными лишь долгие годы спустя. С невнятным и невыразительным, но неустанно звучащим зовом. Пробудясь от сна я уже представлял, что я буду делать сегодня. И где окажусь. Место на карте, я где впервые увидел свет, тихим шёпотом призывало меня, словно бы силясь сообщить нечто необыкновенно важное, нечто такое, что помогло бы мне взглянуть на мою нынешнюю жизнь совершенно другими глазами. Сон этот приходил ко мне наяву, едва мне стоило сомкнуть хоть не надолго, веки а зов всё звучал и звучал, заставляя время от времени отрываться от экрана своего монитора и устремлять свой взгляд туда, за реку, в неразличимые даже отсюда, с тридцатого этажа бизнес-центра, дали, за которыми спрессованное, словно замершее время ревностно хранило и тщательно оберегало яркие, навсегда врезавшиеся в память, эпизоды моего безмятежного счастья…
    …- нет, я знаю, откуда ты его взял. Три туза вышло в отбой, один у Рыжего на руках. Я же смотрю, кто с чего ходит и что бито. Ты с отбоя туза этого потянул - Демьян звонко хлопнул своей сдачей о пустой ящик из-под помидоров, на котором мы резались в «дурака» - Влад, скажи, что так и было!
-  Да вроде, вышли все тузы, точно. А я-то думаю, откуда он Валерычу залетел? Колода уже роздана…
-  Так не брал же я с "отбоя" этого! Как его…
-  Туза – флегматично подсказал Рыжий – Он сам к тебе в сдачу заполз. «Туз-полтергейст». Чуваки, это я ему его под столом передал. Ладно, д’Эстен, сдаёмся. Не проканала тема.
В данном раскладе Рыжий выступал в роли Валеркиного партнёра, а мы с Демьяном противостояли этому чудному тандему. Общий счёт турнира вышел пять на пять. Эта, одиннадцатая партия в зачёт не пошла. В случае её честного окончания, проигравшая сторона лезла на старую яблоню, спокойно произраставшую неподалёку,  и кукарекала дуплетом пять раз. Поскольку данная партия была признанна несостоявшейся по вине соперника, а точнее – нагло была сорвана им, Демьян, более эмоционально, чем обычно, начал настаивать на том, чтобы провинившаяся команда выполняла главное условие турнира.
- Не, ну я не понял! Вы явно пролетали, потом ты Жискар д’Эстену туза сунул. Это один хрен бы вас не спасло, так что, считай, вы пролетели и должны на дерево лезть!
- Ни фига, ничья! Никто никуда лезть не должен! 
- Так, давай ещё один раз кинем.
- Нет, мы на одиннадцать партий забивались! Влад, скажи ему!
- Пацаны, а поехали сейчас на лайбах в «Еловый лес», а? Там в озере искупаемся. Картошки в золе испечём? – выступил я с неожиданной инициативой.
- Оба-на! Я тогда домой, за великом! – Рыжий, проживавший за четыре дома от меня, не утруждаясь особо, лишними крюками, сиганул прямо через забор – Я минут через десять буду! – раздалось уже с улицы, в сочетании с «вжик-вжик», издаваемом подошвами  его старых кедов.
- Картошки и соли захвати!!! – заорал Демьян с такой силой, что мы с Валери поморщились.
- Сколько? – прозвучало издалека.
- Мешок!!! – ещё сильнее заорал Демьян.
- Дёма, не напрягайся, а то обделаешься – флегматично заметил Валера. Затем, спохватившись, заявил:
- Так, у меня батя на нашей лайбе на дачу уехал. Я чё, пешком за вами побегу?
- А второй нет? – запрокинув голову и щурясь на листву фруктовых деревьев моего сада, разросшуюся и практически скрывавшую от нас густую голубизну небес, процедил я.
- Да нет. Был орлёнок, так я на нём под машину тогда попал.
- Хана орлёнку, долетался. Орлом теперь ему не быть – подвёл итог Демьян.
- Ну да. Там раму в дугу согнуло. Теперь её можно вокруг пуза крутить. Как эту, как её… то ли "хули", то ли "пули"…
- Хула-хупу – медленно произнёс Демьян – Когда ты уже говорить научишься, тормоз коммунизма…
- Сам ты тормоз – Валери даже не изменился в лице, поддевая сигарету двумя пальцами из пачки, торчащей в нагрудном кармане, словно фокусник – Не, так а в натуре, чё мне теперь делать? Домой идти?
- Иди – Демьян откинулся на спинку старого, гнуто-клееного  стула, на котором сидел, и закрыл глаза – а мы на озеро двинем. Туда щас дорогу шоссированную протянули. Бетонка. Едешь – одно удовольствие. Песку насыпали, пляж – обнять и плакать… а на пригорочке костерок зажжём… м-м-м-м-м… сала на ветках можжевельника нажарим, хлеба запечём, картошечки-и-и-и-и… Винт, у тебя сало есть?
- У меня? Откуда? Не видишь, худой, как глист. Свинское есть, тётка из Киева приезжала.Если пойдёт – выделю на коллектив - процедил я, втягиваясь в затеянную Демьяном игру.
- Не, так, а я?! – на целый тон выше, вдруг заявил Валери – а я чё? На метле туда полечу?
- А на фиг ты вообще нам там будешь нужен, халявщик? – открыв глаза и выпрямив спину, с абсолютно серьёзной миной заявил Демьян – вишь, все собирают, кто чего может. Картошки, сала, соли, спичек, на худой конец – банку помидор или огурцов. Ща я домой слетаю, я же тут, рядом, на Станиславского. А ты ведь домой не пойдёшь? Далеко, да и не даст тебе маманя ничего. Скажет – опять, мол, на закуску этим скотам, которые тебя спаивают! Скажет – хочешь мол, пожрать, то жри дома. Ещё и вези тебя туда, борова…
- Ну и хрен с вами – обреченно заявил Валери – катитесь. А я к девке одной пойду.
- Куда???!!! – вытаращил на него свои глазищи Демьян – к какой такой девке ты пойдёшь? С каких это пор у тебя девки появились? А-а-а, припоминаю. Это та, из «молочной кухни». Ну, такая, лет семьдесят ей…
- Валера, да не напрягайся! – со смехом заявил я – У Демьяна «Украина». Ты будешь рулить, а он на багажнике поедет. И тебе не в тягость, и ему – в кайф, он же лёгкий, пушинкой довезёшь. Мы тебя купили, а ты, как всегда, повёлся!
- А-а-а… - коротко проблеял тот, закуривая.
- Дзылинь-дзылинь! – раздалось с улицы – барышня уже легли и просют!
- Это Рыжий. Ну, теперь моя очередь через заборы сигать!
Демьян вскочил со своего места, и, перемахнув через внутренний забор к Сашке Роговому, чья бабка  постоянно требовала у меня не устраивать из их участка заводскую проходную, канул в смородину. Валери безучастно курил. Я поднялся с табурета.
- Пошли, горе моё. Рыжий у калитки, а Демьян будет через десять-пятнадцать минут.
- Я не горе и не твоё. Я счастье. Я ваш талисман.
- д’Эстен! – раздалось из-за забора, в щели которого просматривался прислонённый к нему, изрядно ободранный «Орлёнок» Рыжего.
- Ну?
- А ты знаешь, кто Олимпийский Мишка по национальности?
- Не-а. Хто?
- Еврей.
- Чего?
- Как это, чего, дубина? Шуба меховая? Меховая. Кольца золотые? Золотые. И фамилия – Талисман!
Мы единовременно затряслись и загоготали, причём Валери громогласно хрюкнул, изображая на малоподвижном лице какой-то звериный оскал. Веселье длилось минуту, затем, вспомнив, что помимо всего прочего, нужно ещё выкатить велосипед из сарая, проверить натяжение цепи и накачку колёс, я кинулся в дом, пилить сало, промёрзшее до состояния силикатного кирпича…
  … Лето опадало наземь, в зное раскалённого полудня, в желтоватой пыли просёлочной дороги, струящемся мареве, дрожавшем позади грузовика ЗИЛ-130, издававшего компрессором протяжное "п-з-з-з-у-у", так похожее на звуки исторгаемых из организма, газов. Окружающая природа, вписанная в урбанистический пейзаж, излучала радость. Высокий бордюр, окантовывающий бетонку, был преодолён спешившимися силами, затем крутить педали встало нам в сплошное удовольствие. По бокам уже начинался хвойный лес, нейтрально помахивавший нам своими ежовыми рукавицами.  Лайбы скрипели приводами, тронутые ржавчиной, цепи, посвистывая на зубьях, описывали эллипс.  Валера, или по-нашему – Валери  Жискар д’Эстен, крутя педали, курил на ходу «Экспресс» и создавал за собой зону сплошного задымления, отчего некурящий Демьян, трясясь на заднем багажнике собственной, управляемой Валерою, лайбы,  костерил его, на чём стоял свет:
- Слышь, ты, Титаник хренов, тебе чего, не терпится издохнуть поскорее? Что, до места дотянуть уже слабо, непременно надо тут всю округу завонять? Бросай уже свой бычок, я тут и так дышу через раз!
- Бросаю – окурок, которым Валери сплюнул в сторону, описав дугу, резко ушёл назад и угодил Рыжему прямо в нос.
- Слышь ты, снайпер, ёкселя мать, плюй в другую сторону!!! – заорал также некурящий Рыжий  - покоя от твоих сигарет нету никому, Винт, скажи хоть ты! – Рыжий негодовал так, словно в отношении него свершился акт чудовищной несправедливости.
- В самом деле, дядя, мы ведь, трое, не курим, так что и ты вяжи. А то как белая ворона…
- А, делать же  не хрен. Вот и курю.
- Нет, Димыч, это бесполезно – резюмировал я – на него никакие уговоры не влияют.
- Надо ему перцу в сигареты напихать, или дерьма сушёного – развеселился Демьян.
- Чё, думаешь, поможет? – последовал его примеру Рыжий – будет как в том анекдоте, про бабу. Она думала мужика от пьянки отучить и в банку с самогоном дохлую кошку сунула. Спряталась, такая, и подглядывает, что он делать будет. А тот самогон выжрал, и давай кошку выкручивать, ну, лохматая, дуплись ещё на посошок!
- Фу, Петюня, я теперь на сало даже смотреть не смогу – брезгливо сморщился Демьян. И тут же, что было силы, хватил кулаком по широкой, Валериной спине, который машинально сунул в рот новую сигарету:
- Слышь ты, урод, в зад её себе засунь!
- Дак, занята жопа. Сидит в седле – меланхолично произнёс тот.
Рыжий, бросив крутить педали, свалился с велосипедом в придорожную канаву и заверещал, как козодой. Кавалькада спешилась у ржавого шлагбаума, преграждавшего въезд на буровую, через территорию которой мы, обычно резали  приличный угол и самозабвенно заржала. Демьян неистово сучил ногами, лёжа на спине, я стоял, согнувшись в три погибели и, упираясь в колени, тряся всем, что на мне было, от кедов, до белой, матерчатой, динамовской кепки, с синим, пластмассовым козырьком. Валера, сидя на опрокинутом транспортном средстве, хрюкал, заливаясь слезами. Так переходить от смертельных обид, возникавших, как правило по самым незначительным поводам, к самозабвенному веселью, может только беспечная, бесшабашная, всепрощающая юность. Буйство длилось бесконечно долго. Рыжий, отирая заплаканное лицо, полез с велосипедом из канавы.
- Мля, больше не могу. Живот теперь болит. Как педали-то буду крутить?
- Да тут уже и крутить почти не надо.Сейчас опять на шоссе выедем, а там ещё с километр, и в сторону, вниз, к озеру.  И всё, в основном, под горку, прошу заметить.
- А я, блин,  не знаю, да? – не то отшучиваясь, не то обижаясь буркнул Рыжий – ну чё, пацанва, покатили?
- Вестимо! – ответил за всех Демьян – извозчик! – гаркнул он, что было мочи – запрягай!
- Слышь, Дёма, не хочешь порулить, а то я уже запыхался? – спросил Валери.
- Да ну, вези ещё тебя, бегемота! Чего, хочешь, чтобы я надорвался? Шевели мослами, ты, олимпийский чемпион по литрболу!
- Не-а, я токо мастер спорта, в смысле – мастер спирта. Ладно, обратно ты повезёшь.
- Ладно кобыле хвост приделан! Слышишь ты, халява, обратно в гору! Пешком пойдёшь! А то продуктов своих возьми, костёр разожги, напеки, жрать ему дай, да ещё и привези-отвези. Отрабатывай, жлоб мадагаскарский!
- Сам ты жлоб – спокойно молвил Валери – я ж отрабатываю. А ты ещё курить не даёшь.
- Отрабатывает он – скалясь, отозвался Демьян – так и норовит под дурака закосить. Извини, д’Эстен, бухло не захватили. Дома оставили.
- А чё, врезать что-то было? – в невыразительных глазах Валери  тускло, словно одинокий огонёк, затерянный в заметаемой бураном степи, промелькнуло ленивое оживление.
- Глянь, на бухло сразу стойку сделал! – развеселился Рыжий – ты крути, крути педали-то, а то щас, в натуре, одиннадцатым номером поедешь!
Это у нас сленг такой. Две ноги напоминают две единицы, оттого пешее путешествие у нас всегда именовалось поездкой на одиннадцатом автобусе. Наш президентский кортеж, как я его в шутку обзывал, ибо среди нас был не кто-нибудь, а сам Валери Жискар д’Эстен, французский президент, (правда, настоящий д’Эстен не был таким олухом, как наш) шелестя шинами, рассыпая прибаутками и отчаянно матерясь, приближался к конечной точке путешествия. Вид на озеро, открывавшийся с верху, с дороги, был великолепным. Мы спешились, перетащили велосипеды через бордюрный камень и замерли на гребне покрытого невысокой, но густой зеленью, откоса, плавно уходившего в низ, и там, у кромки зеленоватых вод, превращавшегося в берег. Отсюда озеро не казалось слишком широким, противоположный берег был так близок, что возникало желание достать его рукой. Но это была всего лишь иллюзия, ибо спускаясь к воде, ты уже видел, как объекты, расположенные на той стороне значительно удалялись. Из нас всех лишь Демьян, при всей своей наружной хрупкости и незлобивости, глядя на которого всегда казалось, что из его огромных, чрезвычайно выразительных глаз вот-вот брызнут слёзы, обладая той отчаянной храбростью, что при иных житейских обстоятельствах легко перерастает в воинственность, решался плавать на ту сторону. Это случалось дважды или трижды, обратно же он возвращался посуху, в далёкий обход, но как-то раз, с непоколебимой решимостью заявил, что вернётся на наш берег вплавь. Мы его отговаривали всяко, д’Эстен даже раздобыл где-то добротную, старую калитку, сбитую из сороковой доски, чтобы на ней, словно на плоту выплыть к нему на подстраховку, но едва отдалился от берега метров на десять, запаниковал и вернулся – плавать-то он не умел. Рыжий отстебался над ним по полной, заявив, что мол, это тебе не по Стрижу на бревне ходить, где от берега до берега метра три будет, и глубина в зоне фарватера аж до пупа. Следи лучше за костром, спасатель х…ев. Демьян таки приплыл обратно, но совершенно обессиленным и даже каким-то безучастным. Долгое время лежал на песке, закрыв глаза и не меняя положение тела. Мы думали – всё. Поставленная задача выполнена, больше Минеич в воду не полезет. И на дальнейшее, наверное, накупался вдоволь. Не тут-то было. Когда Демьян отлежался, он встал, завернулся в старое одеяло, на котором только что отдыхал, и, подойдя к костру, протянул к нему ладони. Демьяна колотил лёгкий озноб. Приняв из моих рук кусок обугленного местами, хлеба, с прозрачным ломтем истекающего жирными каплями, горячего сала, он произнёс:
- Всё, пацанва.
- Чего всё? – не понял Рыжий.
- В следующий раз улучшаю результат. Туда и обратно – за пятнадцать минут. Туда – пять, отдыха – пять и обратно – пять.
- Охренела твоя рожа?! – вскричал я – да ты на себя глянь, ты когда стоишь против солнца, у тебя вся требуха твоя видна! А кто тебя потом с дна доставать будет? Александр Сергеевич Пушкин, или Эдмон Шарлевич Дантес?
- Сказал, в пятнадцать уложусь. На что бьём?
- Да хрен ли с тобой спорить. Всё равно полезешь. Учти, как написано в одном школьном сочинении – утонешь, домой не приходи!
Демьян жил в крошечной пристройке, состоявшей из кухни-веранды, и двух комнат, где даже я не мог нормально повернуться. Помимо него, в этой самой пристройке обитали дед с бабкой, сестра матери, тётка Нина, его мать и двое младших братьев, прижитых любвеобильной мамантей хрен знает, от кого. Взрослые ходили по субботам в баню, малышню мыли в огромной лохани, в проходной комнате. У меня было ощущение, что его дедуля-алканавт не моется вообще. Нам, жившим в намного более комфортных, по сравнению с ним, условиях, не только с нормальными кухнями и ванными, а также и собственными комнатами, составлявшими наш особенный, личный мир, было невдомёк, как там вообще можно было находиться, не говоря уж о том, чтобы спать, питаться, делать домашнее задание, либо просто посидеть, расслабив батоны. Война минула уже тридцать с лишком лет тому, но ещё приличное количество народу вот так прозябало. И не удивительно, от города не оставалось и камня на камне, а людей повыбило так, что половина старожилов была произведена на свет от сорок третьего, до сорок шестого года , включительно, тоесть, находилась в возрасте тридцати с лишком лет от роду. Жил Демьян, натурально, впроголодь. Основной доход семьи составляли случайные заработки маман, хронической декретчицы, в перерывах между мужиками что-то для кого-то шившей или подшивавшей, копеечная пенсия бабки, да пенсион дедули-алканавта, закосившего в войну под дубовый табурет, и благополучно перегасившегося в Ташкенте не только через всё лихое военное, но и голодное, послевоенное время, когда согнанный со всей страны и чудом уцелевший на месте, сильно поредевший народ, по шестнадцать часов гнулся за продуктовые карточки, отстраивая город заново. Дедуля, которому перед войной уже подгребло под «сорокет», вернулся сюда в пятидесятом, с женой, каковой обзавёлся во время героического сидения в какой-то ташкентской богадельне. Основным его занятием вплоть до последнего дня его грешной жизни был "газ-квас", в котором тонула та часть скромной пенсии, какую бабка не успевала вырвать из его героических рук. Родная тётка Демьяна, как к ним не зайди, только того и делала, что сушила свежеокрашенные ногти или свежевымытые волосы. Право каждого советского человека на труд, она реализовала в полной мере – клала на него с прибором. (А чё, моё право. Хочу – использую, не хочу – в помойку его.) Тётка досиживала декретный отпуск, подбросив, словно кукушка, свою дочь матери бывшего мужа, какого-то затюканного жизнью преподавателя местного Технологического института. В образовавшуюся, таким образом, пропасть свободного времени, она гужевалась с какими-то сомнительными личностями, носившими крупные золотые гайки, такие же зубы, полосатые двубортные костюмы, и питавшимися, судя по обрывкам разговоров, исключительно в кабаках. Часто мы, сидя в кустах сирени, на не асфальтированной улице Станиславского, где находилась Демьянова халупа, наблюдали, как в различное время суток, эти самые личности подвозили тётку Нину домой. Прямо под калитку. Чаще всего, транспорт, на котором она приезжала, был жёлтыми «двадцатьчетвёрками» такси, с мерцавшим на лобовом стекле, огоньком, зелёным, если «мотор» свободен, реже – бежевая «семёрка», которая и появлялась-то всего пару раз. Тётка Нина, назло соседским пересудам, никогда не «шифровалась», идя медленно, чинно и, воистину, с царским достоинством. Старухи, днями просиживая на врытых  у собственных калиток, скамейках, завидя её только и делали, что качали головами. Её мать – Демьянова бабка, к ним не ходила, предпочитая общаться с ближним, соседским кругом, где тема аморального и антиобщественного поведения младшей дочери, очевидно, не поднималась вовсе. Не пренебрегала  тётка также и азербайджанцами, которые возили в город фрукты и цветы. Коэффициент полезного действия её участия в жизни этой пёстрой, словно цыганский табор, разношёрстной семьи был, скорее отрицательным, чем нулевым. Это было наглядно заметно по единственному обитателю мужского пола сих пенатов, претендующему на звание старшего мужчины в семье, ибо алкана-дедулю, всё глубже погружавшегося в маразм, в расчёт сил и средств принимать не стоило. Всё, что иногда бывало в его, Демьяна, дневном рационе – это хлеб, покрытый сверху сантиметровым слоем маргарина и вода из-под крана. Отец его, Георгий Константинович, (как Жуков), дядя Гоша, поняв бесперспективность дальнейших взаимоотношений с его матерью, подался на Север. Семье помогал мало и изредка. Как-то раз, он приехал в гости, вывез сына в город и только под вечер Демьян вернулся, какой-то сам не свой. После долгих и нейетически нудных уговоров с моей стороны, он по секрету рассказал, что его батяня поведал ему, что открыл на его имя счёт в сбербанке и кладёт деньги ему на книжку, дожидаясь его совершеннолетия, а то посылать сюда он их не может, их тут же присвоит и прожрёт вся это бл...ская камарилья, которую он кормить, с их ублюдками, однозначно не намерен. Демьян гордо отказался от этого всего, заявив, что это его братья, и он никогда не допустит, чтобы их в чём-то обижали. И что батя свалил вот так вот, потому, что думал только о себе и жил только ради себя. И что он даже училище военное бросил исключительно из эгоизма и безответственности, а так бы были сейчас уважаемыми людьми и жили  своей семьёй, хоть в гарнизоне, да в отдельеном жилье. И что упал он теперь, как прошлогодний снег ему на кумпол, и думает, что раз он для него откладывает деньги, то сын теперь ему по гроб жизни задолжал. Нет, к мамке хоть и каждый год летает аист, но она никого не бросает и потому он её не бросит. И если ты, батя, хочешь мне добра, то лучше уж отдай эти деньги ей, а мне они ни к чему. Озадаченный батя пообещал привезти ему сберкнижку, чтобы тот сам распорядился образовавшимся капиталом, ибо он к нему по закону не имеет права даже касаться, подвёз его на моторе обратно домой, и Минеич с достоинством римского трибуна удалился. «Я его как увидел, ей-богу, на шею кинуться хотел. А он мне с ходу про деньги. Даже руки не подал. Он знал, как бедно мы живём и как сильно нуждаемся. Думал, что если нам так тяжело, то у меня уже и принципов никаких нету. Что я за его подачки и мать, и братьев брошу, предам, и сам куда хошь побегу, как ишак за морковкой. А мне его деньги вообще не нужны были. Я так обрадовался, отец ведь, как ни крути. А он взял, да и нассал в душу» - резюмировал друг. Книжку батя так и не привёз. Наверное – соврал. Может, вину свою чувствовал, да носа не казал а может, никакой сберкнижки не было вовсе. Так, применял метод материального стимулирования, глядя на сыновью реакцию, мол, если проканает – открою счёт, нет – значит нет. «Не дрейфь – говорил я тогда ему – может, на совершеннолетие твоё привезёт, или почтой вышлет. Сам же сказал, никто его за язык не тянул». А Демьян не унывал, хотя жизнь его совсем не баловала. Как он при этом ухитрялся не терять присутствия духа, мне стало ясно гораздо позднее, когда я уже научился рассматривать вещи и явления с точки зрения разума, и делать определённые, редко расходящиеся с действительностью, выводы. Как часто этот благословенный возраст смотрит на дела, в которых он ещё ничего не разумеет, с позиций своего максимализма, а ведь теперь-то я его батю, нет, не оправдываю, но понимаю. Прекрасно понимаю. И он бы понял, да не судилось...  да чего об этом говорить.
        Своё обещание Демьян сдержал. И тут же постановил выплыть из пятнадцати минут в тринадцать, сократив время отдыха на противоположном берегу. Мы охали, ахали, хвалили его и дивились. Однако со временем, притерпевшись к происходящему, мы перестали замирать, глядя затаив дыхание, как тщедушный Демьян, головой рассекая воду, мощными гребками несёт своё тело то от нас, то снова к нам, а лишь посматривали изредка, разучившись данному обстоятельству удивляться. Желания спорить и соревноваться ни у кого не возникало.
      Налюбовавшись красотами, мы с рёвом покатились вниз. Пока я разжигал костёр в неглубокой, специально для этой цели отрытой ямке, остальные уже успели искупаться, вволю поиздеваться над Валери, чьи гигантские, словно чехлы от бетономешалки, ситцевые трусы, были постоянным объектом наших насмешек, и шумной гурьбой выбрались на берег, валясь на песок. Пламя, весело треща, пожирало хворост и сучья, собранные с бору по сосенке, костёр на глазах превращался в раскалённые угли. Рыжий прибежал на помощь, мы вдвоём, торопясь и обжигаясь, зарыли картофель в огнедышащую золу, затем окликнули остальных, ибо зажаривать хлеб с салом каждый должен был сам. Подошли какие-то мужики, мы им щедро отвалили готовой продукции, за что были вознаграждены бутылкой «Жигулёвского», а также аналогичной ёмкостью газированного, безалкогольного напитка «Буратино» - по-нашему – «деревянной воды», либо «лимонада из полена». Пиво Валера выдудлил одним приёмом, чем выказал недюжинный опыт в деле потребления напитков, содержащих алкоголь, и вызвал наши язвительно-весёлые нападки. Затем мы вновь бултыхались в тёмной, слегка пованивавшей придонным илом, воде, выплёскивая энергию, которой хватило бы, вероятно, на недельное освещение и отопление какого-нибудь коттеджа. Высокая, прибрежная растительность, густая, словно африканская шевелюра, трава окружавших нас холмов, ослепительно золотое небо, и, казалось, сам воздух, звенели от зноя. В слегка разбавленной солнечным светом тёмной мути, там, на глубине, серо-чёрными тенями скользили рыбы. Невыносимая радость переполняя нас до краёв, изливалась во Вселенную, заставляя звёзды дрожать в ледяной её глубине и хмуриться напряжённо вслушивавшихся в эти звуки, мрачных, красноглазых космических разведчиков чужих цивилизаций, силящихся, но не могущих определить их природы, значения и смысла. Так, должно быть, и звучит эта одинокая, затерянная в непроницаемой мгле, хрупкая, и почти невесомая планета, простирая перезвон  детских голосов туда, за сотни световых лет, где он, изменяясь до не воспринимаемого слухом, но, скорее, осязаемого шёпота, продолжает тревожить чьи-то холодные, пережившие собственные эмоции, умы, уже тогда, когда на ней сменятся тысячи поколений, высохнут океаны и замрёт дуновение последнего ветра, уносящего с собой одинокую песню угасающей памяти…
      
     Дорога, словно бесконечная прямая, пролегающая параллельно такой же, встречной прямой, мерно гудя, ложилась под колёса моего Россинанта. Из автомагнитолы бойко, но ненавязчиво доносился приглушённый джаз. Я не менял волну, находя её единственно приличной и, ежели попадался волею случая какой-нибудь пассажир - меломан, типа Артамона, силящийся извлечь из приёмника какие-нибудь неудобоваримые звуки, посылал его на хер, вновь выставляя облюбованную. На сей раз мне никто не мешал. Я ехал один. «Бензин опять подорожал» - подумалось с раздражением. Расслабиться не получалось. Заел этот быт, хочешь отвлечься на постороннее, ан нет. Такие вот мы, разнесчастные особи. Всё через край.  Вовлекаемся в работу с избытком, цивилизованно  развлечься не умеем, так, чтобы на какое-то время, оставить её абстрактным, лишённым смысла и значения, измерением, зато потом стресс выплёскивается самопроизвольно, и ты отрываешься, да так, что либо пьёшь до белки, либо пулю в башку, без видимой причины. Либо хроническое безделье, когда человек вообще ничем себе голову не забивает. Многие мои знакомые, да и я сам, отчасти, напоминают мне лермонтовского доктора Вернера, который, по словам классика «мечтал о миллионах, но ради них не сделал бы и лишнего шагу».Такие вот, диалектические крайности. Я ехал на Малую родину. Меня там никто не ждал, никто не приглашал, я ехал туда по собственному капризу, в предвкушении чего даже толком и не поспав. Рыжего и Демьяна не было. Один просто никогда не попадался мне на глаза, во время моих редких, случайных наездов в город моего детства. Разыскать его было не так уж сложно, если он никуда не свалил, подобно мне, да вот не хотелось. Армия прошлась по старой дружбе, лязгая гусеницами, ревя турбинами, сыпля матом и спускаемыми в очко, клочками быстро прочтённых писем.  Затем сразу, старый  наш район, состоявший сплошь из частного сектора, смели с лица земли, а я уехал в столицу, поступать в высшее военное учебное заведение. Родной город по возвращении домой показался мне таким убогим, а случайно встреченные, старые приятели и друзья – такими чужими, что я уехал безо всякого сожаления. Я интуитивно ощущал, что в жизни моей, да очевидно и не только моей, преодолена какая-то невидимая грань, делившая её на части. То, что оставалось за этой гранью, стало достоянием прошлого, со своими привычками, ощущениями, персонажами и привязанностями. И те, с которыми я прожил все эти годы, отдалились так, что утратили для меня всяческое значение. Я стал совершенно иным. Судьба Рыжего, таким образом, волновала меня не больше, чем могла бы взволновать исследователя какая-нибудь ничтожно малая, стремящаяся к нулю, величина, воспринимаемая как статистическая погрешность. Другой же  прибыл на Малую, транспортным ИЛ-76 МД, запаянным в цинк, забитым в деревянный ящик, оттуда, с афганской войны, и теперь почивал с миром, среди своих собратьев в сильно за эти двадцать девять лет разросшемся Городе мёртвых, успевшем потеснить леса, казавшиеся ранее безнадёжно далёкими. Оставался один Валери, но он так приналёг на стакан, что от окончательного падения его удерживала лишь мать, которую он любил, и которую не любить, наверное, было невозможно. Даже такому увальню, как он. С Демьяном у них была та молчаливая, но неразрывная, дружеская связь, которая, как это ни парадоксально, иногда чрезвычайно сближает две крайние противоположности. Я не знаю, как ему удалось пережить эту, глубокую, личную трагедию, Валери словом единым ни разу, за все эти годы о Димке не обмолвился. Вёл себя так, будто бы и не было ничего. В армию его не взяли. Был он и столяром, и грузчиком, и разнорабочим и даже на Камчатку, на заработки успел съездить. Вернулся пустым, и, наверное, уже закоренелым алкашом, он и раньше-то этой страсти особо не противился. Семьёй так и не обзавёлся. Звонить ему я не имел намерения. Зачем? Придёт в мой гостиничный номер, сядет рядом и будет молча сидеть, ожидая, что я ему забухать предложу. Скучно. Не стоит цепляться за старую связь, того что было, в прежнем виде уже никогда не возродить.
          Машинально сбрасывая скорость до положенных шестидесяти, следуя через населённые пункты, мелькавшие по трассе один за другим, я безмолвно воспринимал дорогу, замедляясь до минимума, когда случалось издалека завидеть корову, бесшабашно бредущую вдоль автотрассы. Мыслей не было. Минуя знак, обозначавший окончание границ населённого пункта, бессознательно переходил на повышенную и прижимал педаль газа. По обеим сторонам трассы неслись тускло-зелёные, выгоревшие на солнце, поля, то вплотную подступавшие к дороге, то отгораживающиеся от неё без всякой последовательности длинными рядами тополей, бросавших на дорогу мерцавшую, узорчатую тень; далёкие лесополосы, разделявшие поля поперечными рядами, встречный и попутный транспорт, выглядящий как-то обособленно, словно бы меня вовсе здесь не было, либо вместо меня, над шоссе нёсся невидимый глазу, гигантский пузырь, состоящий из оболочки и вакуума, в котором я и пребывал. Движущийся за сотню, Форд «Мондео»,  обошёл меня лихо, затем, не  сбрасывая газа, юркнул в правый ряд, где дисциплинированно и чинно двигался я. Очевидно, сзади кто-то пёр с ещё большей скоростью. Так и есть. Какой-то жемчужно-белый «Крузер», разгоняя всех сигналом-"крякалкой", чуть ли не отрываясь уже от земли, молнией мелькнул по левому ряду и, не снижая оборотов, ушёл вдаль. Я криво усмехнулся. Видно, я не русский. Быстрой езды не люблю. А впереди был очередной населённый пункт, а за ним – стционарный пост ГИБДД, который, очевидно был обладателю «Крузера» до выхлопной трубы, чтобы не сказать жёстче. Пусть себе, некоторые примеры слишком дурны, чтобы даже дураки им следовали. Ощущения мои не отличались разнообразием, впереди была лишь одна цель – излучина реки, открывающаяся с невысокого холма, вид с окраинной части города. Для чего мне это было нужно, наверное, сам Бог сейчас вряд ли бы внятно разъяснил.  Расплавленное серебро, в котором купается багровых тонов, ранний, в предвкушении осени, закат. Подёрнутые какой-то, белёсо-ртутной мглою тополя, склонившиеся к воде там, на пустынном, противоположном берегу, с обрыва, подтачиваемого быстрыми, неумолимыми водами, сгущающаяся в кронах старых лип, дремотная, провинциальная тишь… неужели это то, что так необходимо мне сейчас?  Странно. Жизнь ставит вопросы, ответы на которые невозможно получить, но иной раз, я испытываю подсознательное ощущение, что эти самые ответы лежат на поверхности. Зазвонил телефон. Я внутренне содрогнулся - расслабился, не был готов. Ткнул пальцем в кнопку на гарнитуре “blue tooth”. Оказалось – ошиблись номером.  Ход моих, рассеянно-меланхолических рассуждений был прерван, но оставался какой-то общий, тоскливый подтекст. Рациональное мышление, которое я тщательно и порой безуспешно все эти годы в себе культивировал, внезапно проявилось в каком-то не прошенном, скаредном самокопании: «Чего ты сюда попёрся? Бензина сожжёшь на энную сумму, отобедаешь в каком-то сомнительном ресторане, пять раз, словно город Харьков во время войны, переходившем из рук в руки, и столько же раз менявшем всё, кухню, интерьер, персонал. И это только ради того, чтобы попытаться вызвать в памяти давно забытые переживания по случаю поедания  в детстве здесь мороженного, что каким-то непостижимым образом запало в душу и память? Всё ведь уже давно не то. А потом ты, затая дыхание, вслушиваешься в свои чувства, пытаясь уловить в них искомую ноту, дважды опишешь круг по местам, которые узнаешь среди прочих даже с завязанными глазами, и, всё ещё на что-то уповая, направишь своего коня прямиком к гостинице, за которую заплатишь дорого даже по провинциальным меркам, в тщетной надежде, что то, чего ты ждёшь, заявит о себе завтра. Но и на следующий день ничего не произойдёт. С тоской, возрастающей прямо пропорционально высоте поднимающегося в зенит солнца, бросишь машину у моста через Стриж, затем на негнущихся ногах, испытывая внезапную дрожь в поджилках, свернёшь под него, присядешь там на корточки и закроешь глаза. На этом самом месте Валера, Демьян, Рыжий и ты частенько сиживали, слушая, как по мосту с гулом проносятся автомобили, а в зелёной, погружённой в отбрасываемую им тень, воде, изредка встрепенётся резвящаяся живность. Там же дымили сигаретами, ворованными у отцов, либо собранными на улице окурками, причём всем, кроме Валери, это занятие скоро опротивело и само собою, заглохло. Теперь же, сидя на корточках в блёклой полутьме, среди запахов разлагающихся, человеческих испражнений, непрофессионально, угловато и бестолково исполненных изображений “Graffiti”, похабных надписей, изобличающих интеллект питекантропов, их нанесших, обозреваешь тот же Стриж, но уже порядком подзаглохший и, практически, пересохший.  К мостовым опорам прибило мусор, который сваливал в него частный сектор, находящийся в сотне метров выше по течению, и через две минуты наступает пустота такой пугающей, бескрайней глубины, что ты торопишься покинуть это место, похоронив всякое воспоминание о нём. Что тебе нужно? Чего же ты ищешь, и что стремишься найти»?
          В сознании возникло и стало развиваться ощущение бесперспективности, и даже бессмысленности затеянного предприятия. «Вот, блин! Курсантом, помниться, если в наряд на выходные не попадал – бросал всё и ехал сюда. Даже в молодые офицерские годы нет-нет, да и урывал пару-тройку дней для того, чтобы сбежать на Малую. За последние гроши готов был сюда лететь. Как только заливные луга со всех сторон подступали, мост через реку из-за поворота показывался, либо купола соборов, тонущие в зелени, сердце срывалось и дыхание спирало. Всего этого уже давно нет. Теперь подобне выезды начинаешь рассчитывать, учитывать и продумывать. Ехал бы на автобусе, экономия всё же. Пойти на разворот, что ли»?
          Я стал высматривать, где заканчивается отбойник, разделяющий направления движения, и нет ли в том месте знака, разрешающего разворот с выездом на встречное направление, намереваясь уже присоединиться к стройному потоку транспорта, следовавшего в сторону столицы. Там, за населённым пунктом, прямо по трассе, волнорез ограждения прерывался, и далее тянулся зелёный газон. Как говаривал один мой знакомый – «при наличии отсутствия ГАИ, можно из левого ряда, через этот самый газон, внимательно глядя на помеху справа, дуриком пойти на разворот». До места назначения оставалось пару десятков вёрст. Возвращение уже не имеет смысла. Нужно было делать это, в лучшем случае на полдороги. Чёрт с ним, еду дальше. Старая армейская мудрость – если в данный момент тебя никто не имеет – не дёргайся.
           На горизонте обозначился указатель населённого пункта «Яблоневые сады». Совсем близко. «Какой идиот яблоки у местных на трассе покупает? Там они так выхлопами пропитались, что, наверное, серые внутри! Господи, я за тем сюда еду, чтобы такой ерундой себя нагружать?» Бросил взгляд на датчик топлива. Заправиться можно на обратном пути.
            А между тем, город детства был уже в пределах видимости. Что-то привычно ёкнуло под сердцем, затем заныло как-то, не то неопределённо радостно, не то тоскливо вопросительно.  Последний населённый пункт, вытянувшийся вдоль трассы, быстро шёл на убыль. Телега с высоким бортом, на добротном, резиновом ходу, расписанная в духе примитивной живописи Пиросмани, какими-то лазоревыми цветами, козьими мордами и молодухами при коромыслах, к которым подвешены вёдра в форме трапеций, бредущих с гипертрофированными улыбками, на фоне жёлтых звёзд, упорно напоминающих своими очертаниями и величинами национальные символы некоторых государств,тащилась вдоль обочины. Слева промелькнуло одноэтажное строение из силикатного кирпича, накрытое добротной, двускатной кровлей под металлочерепицей багрово-красного цвета, бывшее местным почтовым отделением. И неожиданно несуразная вывеска красного колеру, с надписью по-английски “The post office”, рассчитанная, разве что на инопланетян, ибо любому иностранцу в этих пердях делать было решительно нечего. Всякий раз, когда вижу её – смеюсь. Ещё бы по-французски написали.
           Трасса пронизала заливные луга, на которых до сих пор ещё сребрились то целые озёра, в которых уже успела завестись водяная растительность и живность, то отдельные лужи. Затем начался подъём, перетекший в мост, под которым пролегала железная дорога в одну ветку, проложенная, очевидно для промышленных нужд; далее трасса вновь пошла на спад.  Так и чесалось добавить газу, но разум восторжествовал.  Под колёсами глухо застучали швы на стыках бетонных плит, коими был выполнен мост, чересполосицей мелькали крестообразные ограждения-фермы, сквозь которые зелено, мутно, неожиданно взбрыкивая  пенными водоворотами в районе опор, виднелась река. А далее, за мостом – ровная, как дыханье младенца и прямая, как степь, дорога, длиною в четыре километра, в конце своём взбирающаяся на холм, за которым путь для меня и заканчивался. Справа, на постаменте красного гранита, возвышались четыре бронзовых фигуры исполинских величин. Древний воин - княжеский дружинник, при мече, размером с шлагбаум и щите, которым можно было смело накрыть небольшое строение. Рядом с ним солдат в дореволюционной шинели, бараньей шапке, с устремлённой в небеса винтовкой «Мосин-Наган», к которой примкнут неимоверной длины игольчатый четырёхгранный штык, матрос, в пулемётных, крест-накрест, лентах, с виду – типичный анархист и, наконец, солдат РККА в ватнике, стальном шлеме СШ-40, и с традиционным  ППШ, массовым оружием той Войны.  Обычно, я их приветствую коротким тычком в клаксон, а тут что-то отвлёкся. Спохватился, да героический квартет уже остался позади, на своём бессменном посту у границы городской черты и пригородного района, над рекой, равнодушно текшей сквозь их тысячелетие. Город надвигался, расступаясь в стороны, привечая сросшимися с окружающим пейзажем, и практически растворившимися в нём, окраинными домишками, никак не желавшими меняться все эти долгих двадцать девять лет, в течение которых, всё, что меня окружало ТАМ, успело измениться до неузнаваемости.  Автодорога, за изгибом невысокого холма, плавно переходящая в Центральный городской проспект, выполнив своё предназначение, махнула на прощание хвостом и также осталась позади. «До следующих встреч» - бесцветно подумал я. Слева, с вершины невысокого, длинного, как заунывная песня караванного погонщика, холма, сверкнула золотом куполов в лучах безликого солнца, «Святая Лукерья». Вот он, родимый. Наконец, выглянул из-за поворота, пыльной зеленью своих древ, редкими, несмотря на последний рабочий день недели и, отнюдь не ранее время суток, прохожими, трёхэтажными, абсолютно не изменившимися до сей  поры, домами послевоенной застройки, с лёгкой примесью нового – тарелками параболических антенн "Стронг", металло-пластиковыми окнами, в стёклах которых, вечером, так поэтично горит закат. Асфальтированное покрытие закончилось, под копытами моего Буцефала раздался рокот брусчатки главной площади. Нет, так не пойдёт. Поехать сразу в гостиницу, да номер на сутки снять, машину кинуть на гостиничной стоянке, затем, оставив всю эту дежурную суету, спокойно, как предрекал товарищ Сюткин, бродить по этой мостовой, вдоль этих скверов, до утра. Ну, до утра, не до утра, в общем, как подскажет вдохновение. Настроился на подобающий лад. На некоторое время выключил  праздное восприятие окружающего, решив приберечь свои впечатления до вечера, от которого многого ожидал…
         В сгущающемся воздухе, бесплотными тенями носились летучие мыши. Шум, издаваемый городом, отнюдь не напрягал, а казалось – ласкал слух. Впрочем, в эти бархатные, полные какого-то, исключительно провинциального томления и неги, лишённые резкости и колкости, созвучия, время от времени врывалось что-то неудобоваримое, портившее общее впечатление так, как может испортить его грохот пустой консервной банки, раздающийся в звуковой феерии симфонического оркестра. Непривычные уху звуки издавали небольшие группы молодых людей, одетых с нелепой претензией на моду, вооружённых непременным атрибутом современности – пивом, орущих и плюющихся на ходу. Наглядная иллюстрация фрейдистской теории сублимации подсознательного инстинкта разрушения. Они самозабвенно ниспровергают всё, что их окружает, в том числе и самих себя. Дай бог, чтобы к моменту окончательного взросления хоть что-нибудь от них самих в них и осталось. Сразу же нахлынули воспоминания. Пребывая в возрастном диапазоне, который теперь модно на американский лад  именовать «тинэйджер», мы не очень-то разнились с теми, кто теперь годится нам в дети. Лица моих друзей на миг выступили из тьмы, в которую погружались всё глубже и незвозвратнее. Над городом, мягко гармонируя со сгущавшимся в кронах листвы мраком, разлился бой часов. Когда-то они были башенными курантами, теперь – жалкая электронная имитация, без тела и души. Помнится, мы сидели на спинке парковой скамьи, демонстративно повернувшись к миру задом и свесив ноги, которые лишь у Валери доставали до земли, серьёзно рассуждали о том, что стоит как-то ночью, пока все дрыхнут, проникнуть вовнутрь башни и хорошенько рассмотреть механизм. «Ни фига – орал Рыжий – там сторож! И окон никаких нет, как долезть? Да и не полезешь по наружной стене, тыква закружится, и хана»! «Интересно, вот, будильник разберёшь, а там всякого – видимо-невидимо, шестерни, колёсики. И там что, так же, или как по-другому»? – поинтересовался я. «Конечно, шестерни и колёса – отозвался рубящий в технике, Рыжий  - да вот только там колёсищи такие, ростом с него» – Рыжий ткнул обкусанным ногтем в Валери, тоскливо глядящего в сторону бочки с сакральной надписью «Пиво», бросившей якорь у входа в парковую аллею. «Не, ни хрена, пацаны, там два мужика, таких стоят и стрелки каждую минуту двигают»! – внезапно вмешался Демьян. «Да ну, гонишь, как они их там двигают-то – не въехал Рыжий – наружу вылезают, что ли»? «Не – отчаянно подмигивая, отвечал тот – там ручки внутри есть. Ну, они на часы, которые там внутри – раз, а потом стрелку – круть! А пока суд да дело – у них там закуска и бутылка, чтобы время, значит, быстрее шло. Стоят, такие, врезали по пятьдесят и дальше стрелки крутят»! «Да не, Димыч,  какое бухло? А вдруг этого, переберут и не в ту сторону завернут? Их же потом уволить могут, нет, я думаю, они там без бухла стоят»! Валери, не отрывая взгляда от скопления народа, разом окружившего бочку, и, очевидно выискивая в толпе знакомых, вдруг заявил: «Ага. А один такой стоит, и в микрофон: «тик-так, тик-так». А другой, когда там, час наступит, хватает у того микрофон и туда «Бом-м-м-м-м! Московское время – тринадцать часов»! «Глянь! – улыбаясь, воскликнул Рыжий – не поддался на провокацию! Развиваешься на глазах»! «Да я уже все ваши хохмы знаю. Неинтересно. Надо пойти пива попить». Понеслись дежурные прибаутки и издёвки, Валери индифферентно поднялся и, выказывая обиды не более чем неодушевлённый предмет, походкой Чарли Чаплина, двинулся к бочке. Я обнаружил, что улыбаюсь своим мыслям. С парковой скамьи, выкрашенной когда-то в зелёный, словно молодая травка, цвет, ныне выглядевшей бурой, с фрагментами слоившейся краски, был виден Центральный проспект, вернее, та его часть, которая считалась географическим центром города. Праздный люд, не торопясь, дефилировал мимо. Мамы катили коляски и самозабвенно, не глядя на окружающую обстановку, что-то обсуждали с подругами. За спиной и впереди, метрах в двадцати от длинного ряда скамей, с ненавязчивым гулом двигался транспорт. В небе собирались кучевые облака, слегка окрашенные в розоватые тона – запад беззвучно полыхал. Осень на пороге. Я всегда любил это странное межсезонье, и именно здесь та торжественная боль, которая невольно бередит душу, поднимая из самых сокровенных её закоулков то неопределённое, всеобъемлющее чувство, которое наполняет всю вашу сущность внезапной восторженностью, ощущается наиболее остро. Первое время ничего не происходит. Всё та же пыльная зелень, жара, сонная оторопь заиленных прудов в месте, где воды большой реки разбавляются серо-зелёным, затхлым течением Стрижа, звенящая голубизна в белых прорехах облаков, но уже как-то по-особенному тиха парковая листва и даже на лицах людей невольно читается совершенно иное, осеннее выражение. Затем она уже полностью завладевает природой, миром, населённым пунктом, тобой. Вижу, как наяву – мы валяемся на широкой, пологой горе убранной листвы, глядя в вечернее небо, в котором совершенно не видны дымы многочисленных костров,  сообщавших привкус горечи  сгущающемуся воздуху. Листья отдают влажной прохладой; мы знаем, что после этой лёжки на одежде останется песок, который дворники гонят мётлами вместе с листвой, сооружая эти великолепия, но нам на это совершенно плевать. Наши взгляды обращены в значительно поредевшую крону нависшего над нами клёна, сквозь которую отчётливо видится холодная голубизна небес. Вытесняя прочие звуки, изъявляя окружающему собственную мощь, серым крестом сквозь неё проходит военный «борт»; некоторое время, его реактивный гул ещё слышен, сравниваясь постепенно с фоном внешнего мира, который тот так внезапно развеял. На светло-синем стекле небес ещё оставался лёгкий, быстро расходящийся в стороны, дымный след.
- СУ-25 – нарушил ленивое молчание Рыжий. Одноместный дозвуковой штурмовик. Для поддержки войск на поле боя.
- А я думал, трахтор ДТ-74. Откуда знаешь? Ты чё, их делаешь? – отозвался Валери.
- В журнале было, дурень! В «Огоньке», или в «Военном обозрении», хрен его знает. Я видел страницы вырванные, а там статья. У бати отобрал, он костёр во дворе развести собирался…
- И чё? – цедя дым, переспросил Валери.
- Через плечо. Статья, говорю, про него есть. И снимки в разных ракурсах. А ведь там, в районе Городища, стоит гвардейский авиационный полк. Вот, полёты у них тренировочные. Эти машины ни с чем не спутаешь.
- Тебе, Рыжий, кличку надо поменять – подал голос Демьян. Будешь фельдмаршал.
- Чего это «фельд», а не просто маршал? Я чё, типа, Паулюс какой-нибудь?
- Не, маршалов до фига. А по авиации – Главный маршал авиации. Слишком длинно. Просто «маршал» - не смешно, да и не отражает сути. Значит – будешь «фельд»…- окончание его фразы утонуло в зевке.
- Это Винт у нас – маршал авиации. Он же в вертолётное, поступать хочет.
- Не-а, уже нет. Пойду в пехоту.
- Какая разница? Ты же у нас один в «военку» собрался. Значит – ты им и будешь. А мы все – мирные люди. Я вон, после армии хочу в рыболовный флот, на Камчатку. Краба промышлять. А Рыжий, наверное, на асфальтовом катке рассекать будет.
- Ага. В гонках участвовать. Рыжий внезапно, видимо, за компанию, широко зевнул.
- Смотри, чтоб за превышение скорости с трассы не сняли – очередной раз удивил всех Валери.
- Хренасе, дядя, у тебя юмор прорезался! – развеселился Демьян – чё, остёр на язык?
- Ага.
- Так обрей мне зад! – выдал избитую, видавшую тысячи переизданий остроту, тот – а то он у меня, что-то подзарос!
- Чё, такой волосатый? Иди им заборы красить.
Я не могу передать, что вслед за этим началось. Всеобщий гогот слился в сплошное «а-а-а-а-а», молодая парочка, проходившая с коляской мимо, посмотрела в нашу сторону недоумённо, с тенью осуждения во взглядах. Нам же было на всё это трижды наплевать. Мир состоял лишь из прекрасного, временные трудности, случайные обиды и нелепые ссоры по пустякам, забывались мгновенно, растворяясь в его неизъяснимом очаровании.
    Я вдруг вернулся мыслями к окружающей меня действительности.Вот он, небольшой, провинциальный городишко. Вот я, сидящий на парковой скамье. Друзья мои разбрелись по Вселенной. "Иных уж нет, и те далече". А этот город теперь для меня как будто бы чужд.Хотя в нём ничто, в сущности, не изменилось. Топорный Ленин на гранитном постаменте, здания, не так давно подвергнутые поверхностному, косметическому ремонту. Как-никак, центр. А когда-то для меня и моих друзей он был центром всего Мироздания, всем видимым, известным и изученным миром.
    Господи, как же всё это было давно... как мы могли так заблуждаться, добросовестно не веруя в то, что и нас не минует чаша сия, как, как? Без малого тридцать лет. Как один день. Как сон. А что же отложилось в памяти? Учёба. Женитьба ещё на первом курсе. Рождение дочери. Служба. Развод. Несколько лет абсолютного, тотального, всевластного и вездесущего душевного одиночества, так и не окончившиеся для меня с новым браком. Рождение сына, которое я воспринял как-то совершенно спокойно, на грани равнодушия, удивляясь самому себе. Я ведь так его ждал. Думал, он своим появлением круто изменит мою жизнь... а я спокоен. Эка невидаль. Странно.Что я делаю здесь? Неужели не будет теперь мне покоя, словно булгаковскому  Пилату из "Мастера и Маргариты"? И это место, постоянно зовущее, влекущее меня к себе, давно уже стало пустым миражом, фантмом, за которым абсолютно ничего не кроется? Неужели я вновь и вновь буду задаваться вопросом, а зачем я каждый раз, всё бросая, стремлюсь сюда? На обломки и руины.На пепелище...
    Было ещё на моём пути то, чего я никогда и ни при каких обстоятельствах не стану поминать ни добром, ни злом, а попросту постараюсь вытравить из собственной памяти - война... в том, что произошло со мной и всеми теми, с кем мне пришлось испить чашу сию, глупо её винить. Жизнь и время всё равно никого и ничего бы не пощадили.А к чему теперь эта тоска, эта горечь утраты, это оплакивание того себя, неужели жизнь человеческая, её счастливая половина, течёт именно до той поры, когда внезапно кончается детство, а дальше начинается её неумолимое и непреодолимое, осознанное убывание? Новая реальность, столица, жизнь, давно ставшая привычной зовёт меня оттуда, из собственного места на карте и видимо, смысл человеческого бытия, точнее, один из этих смыслов как раз и состоит в том, чтобы ты так и метался по лику Земли, между всеми этими пунктами, реагируя на этот тихий, невнятный зов и так и не получая ответы на бесконечное множество вопросов, возникающих во время этих бесплодных метаний...
     Дорога, равномерно убывая, вновь ложилась под колёса моего автомобиля. Голос моей тоски ненадолго умолк. Наступило вожделенное успокоение. Я знал, что через какое-то время тоска вновь оживёт, заставляя меня периодически отрываться от своей работы, или от каких-то домашних дел и обратив свой взор в сторону малой Родины, ощущая невнятный и неумолчный шёпот её, ждать, когда её настойчивый зов станет вовсе уж невыносимым, чтобы наплевав на всё, рвануться к ней сквозь пространство и время, чтобы пару часов просидеть на заветной, парковой скамье. В этом, видимо и кроется весь смысл.