вечная весна

Сильная – для сильного.
- Ну, здравствуй.
Глаза – цвет сепии, корично-кофейные. Нельзя говорить: «У него глаза цвета кофе». Он жёсткий, своенравный. Он злой. Такое – не для него.
Закуривает. Щурится. Был бы спектакль для маленьких, где Баба Яга, колдуны всякие, бабайки, а ещё он, сидящий вот так в углу сцены, – детишки показали бы на него: «Вот он – злой!».
Дети видят сразу, кто из причастных ко злу – самый первый.
Он злой. В его среде это зовётся: сильный, лидер. В его среде это – очень хорошо.
- Почему же не отвечаешь?
Голос – Дэйв Гаан завидует. К нему долго привыкать: не певчий, естественно как-то мелодичный, но резко звучит. По барабанным перепонкам: бах. Я говорю: «Увидимся, когда я перестану тебя бояться», хотя я его, может, и не боюсь совсем. Я его – остерегаюсь.
У него сигареты такие ядрёные, что от вида закашляешь. Напрягаюсь едва заметно, стараюсь, чтобы зрачки не бегали, мысленно бью себе пощёчину – после таких своих же слов.
Он тушит папироску на середине. Руки – мрамор в саже, вены – трещины зеркала. Только два образа действия: нейтральный и боевой готовности. Передо мной – нейтральный. Это значит, что сейчас процент смертности низок. Это значит, у него ко мне нет частных претензий.
- И когда ты перестанешь?
Сильный – для сильной.
Я говорю: «Сегодня».

Вдруг сообщение: «Хочу к тебе. Погибаю нахуй».
Я взволнована. Улыбаюсь глупо, чувствую, как щёки горят. Прячу глаза за рукой. Сосед по парте, радостно:
- Ш-ш! Здесь через синусы надо!
Ты кто? Не слушаю.
Его зовут – Ханс. Когда не думаю о нём – думаю о своей тренировке. Он про неё в первую встречу сказал: «Нож вас всех поимеет, бойцов» и презрительно усмехнулся.
Правило первое: не показывай слабость. Пёс учует, что его боятся.
Псу сказали, что его боятся.

Я жду вечер. После иду к Мастеру, и всё, как обычно: приветствие, медитация (самая короткая из возможных), лекция, тренировка, бой. Мы с Мастером сидим друг напротив друга; я сосредотачиваюсь на воображаемом солнце у меня между рёбер. Промелькнувший голос Ханса в голове – и я теряю концентрацию. Не сразу освобождаю разум и сердце от всех мыслей. Во мне – только Инь и Ян в первозданном равновесии. Медитация – только покой.
Мастер хлопает большими сухими ладонями. Это значит, что уже обеденное время: теория. Он начинает говорить – слишком ровно и монотонно; незаметно для себя я скучаю по «бах» в барабанные перепонки, отвлекаюсь. Позже – только успеваю сфокусироваться на нём, но он замолкает. Учительские наставления, нотации средневековья под китайскими соснами. Восток. Берег Жёлтого моря. Я пропустила всё это, самое важное, что нужно слушать.
Мой Мастер, конечно, очень суров. Он повторит второй раз, но сначала накажет за рассеянность. Лишние две сотни на турнике – не побои кожаной плёткой. Мой Мастер, конечно, очень суров, но он меня ценит.
Я – его лучшая ученица. Я – сильнейшая. Сильнейшая – для сильнейшего.
Начало было медленным. Я растягиваю мышцы спины и рук: когда к ним приливает кровь, с ними проще справляться. Первую двадцатку делаю не торопясь, почти по полминуты на одно сокращение трицепсов, ещё двадцать – в ускоренном темпе. Латеральные мышцы ноют от скопившейся крови, разрывов и перегрева, руки кричат от растяжки. Грудная клетка только начинает взвывать, пресс максимально задействован. После ста заметно для себя ускоряюсь: организм уже бунтует, секторальные мускулы объяты огнем. Последние двадцать даются особо тяжело.
После падаю на пол и лежу, молитвой повторяя последний урок. Образ завуалирован разумом, но, открыто о Хансе не вспоминая, я чувствую, как что-то меня изнутри греет – между рёбер.
Окна студии затемнены рисовой бумагой. На ней – лазурные волны щекочут морской берег, уносят рыбацкую лодку прочь.
Тибетская посолонь из матового лунного камня на моей шее. Предательница русской культуры.
Я – рождённая в месяц Быка года Земляного Кота. Обречённая на нескончаемые тренировки, вечные бои. Прочнее нефрита мои кости, заточённые в течение совершенных ударов. Атака не сломит симбиоза упругих мышц. Я пахну горькой полынью, болью измученного тела. Моё искусство беспощадно и стремительно, как грозовой ветер, штормовой вал; изящно и грациозно, как горный ручей, как лёгкие шёлковые складки женского платья.
Мы приступаем. Мой взгляд сосредоточен, руки на уровне груди разжаты. Мастер бьёт с разворота, но нога рассекает воздух. Я ускользаю, наношу ответный - легко и быстро. Он уклоняется, бьёт правой, затем левой, отражает мои ещё неуверенные выпады. В одну из веских секунд я успеваю выставить руки для блока, но мощный удар опрокидывает меня на пол. Одно мгновение – я вновь в стойке, чувствую во рту железный привкус.
Мастер неторопливо давит в атаке. На второй минуте я действую решительней: ставлю больше блоков. На пятой начинаю атаковать. Мастер говорит, что мне надо доверять своему телу, и тогда тело будет доверять мне. Я представляю, как мой скелет становится прочней, как мышцы набухают, как кровь пьянеет в бешеном беге по плоти.
- Ты медлишь, - замечает Мастер на языке Китая. – Твоим кулакам не хватает уверенности. Будь у тебя нож, ты бы здесь убила меня, как ребёнка.
Я впервые боюсь сорваться, пропустить удар. Страх заставляет человека верить в своё несовершенство.
- Но ты должна помнить…
Едва успеваю следить за его профессионально построенной серией. Это – игра в ладушки а-ля ушу. Не выдерживаю: пропускаю.
- …что любое оружие…
Я вновь падаю на деревянный пол студии, быстрым жестом успеваю оповестить, что побеждена.
- …это слабость.
Судорожно перевожу дыхание.
За окном, затемнённым рисовой бумагой – по-апрельски холодный вечер.

Устала терпеть, устала притворяться.
- Мне так приятно было, когда ты мне написал.
Я впервые за все эти встречи вижу его широкую, обнажавшую желтоватые клыки улыбку. Становится не по себе: как-то это противоречит. Ханс говорит:
- Я буду писать тебе каждый день, если ты хочешь.
Боюсь выглядеть глупо, наивно, но щёки горят. Как маленькая. Не знаю, что сказать, и с облегчением замечаю: он не ждёт ответа.
Сегодня Ханс в коричневой кожаной куртке, потрескавшейся на локтях. Чёрные митенки, вязаные из грубых шерстяных ниток. Я отворачиваюсь к стене и смотрю на неё так, будто она мне действительно интересна.
Правило второе: не поворачивайся спиной.
Что я знаю о нём: его все зовут Хансом, он живёт рядом с лесом, на юге; он старше меня лет на пять, с собой всегда что-то опасное, смертельное, болетворящее. У него, наверное, никогда не было женщин, кроме случайных или пьяных. У него злой взгляд и сильный голос. И я чувствую в нём свояка. Я, чьи кулаки никогда не заживают, кому известны боль и терпение.
Он выбрал дорогу наивных верований молодёжи. Я слишком часто не понимаю, о чём он говорит: его язык – совокупность арго с собственным талантливым диалектом – вызывает во мне отвращение. А он – не понимает меня. По его суждениям, женщина должна быть женщиной. А я - всего лишь рождённая в месяц Быка года Земляного Кота, обречённая рвать и слышать хруст костей, избравшая путь несовременного воина.
Он – морозящий порыв северного ветра, я – бьющая чёрная река. Нам не по пути?..
- Смотри, что достал, - он вынимает из кармана джинсов пистолет и виртуозно крутит его на пальце. Ханс знает себе цену, знает, что умеет шокировать и движением руки расположить к себе либо оттолкнуть от себя. Меня ничего не смущает, совсем. Реагирую сдержанно, пытаясь разглядеть надпись на боку металлического корпуса.
- Я давно читал о нём. Не самый раскрученный на русском рынке. Для меня удобней просто не найти, - он по-живому усмехается. – Он заряжен. Всё готово, правда.
У него подрагивают уголки губ: он старается улыбнуться искренне. Сейчас Ханс – человек. А месяц тому назад – пропитанный жестокостью зверь с горящими в темноте белками глаз, олицетворение дикости. Мы пересекаемся взглядами. Он читает в моих глазах что-то недоступное, какое-то скрытое желание.
- Ну, иди. Я разрешаю.
Мы не знаем друг друга. Жёсткая опасность. Но я никогда не готовилась к стойке рядом с ним, не целилась в его челюсть. Я надеюсь, что я ему просто нравлюсь. Так, как может нравится девушка, а не новоиспечённый противник.
Я подхожу медленно, но уверенно, идеально прочерчивая каждый шаг. Кажется, он смеётся надо мной: в его глазах мелькают огоньки. Этот парень, оказывается, имеет собственное очарование. Беру похолодевшими пальцами пистолет – из его рук. Латинская надпись на корпусе: «Штайр, Австро-Венгрия». Номер модели. Цифры. Голос над моим ухом звучит мягче обычного:
- Снимай с предохранителя. Да. Теперь затворная рама. Резче!
- Я никогда не держала в руках травматику.
- Поздравляю с первым разом.
Вытягиваю правую руку, и из-под задранного рукава куртки вижу новый синяк, прямо на вене. Игнорирую его предупреждения. Уверенная в прочности своих мышц.
Поднимаю выше, быстро, точно, целюсь в фонарь своей стервозной соседки; три секунды: выстрел.
И темнота.
Не дрогнула. И Ханс не дрогнул. Но я знаю: он восхищён.

В какой-то момент я перестала соображать, что я делаю среди обмусоленных пьяных молодых людей, в каком-то чёртовом баре, зачем пытаюсь пить это горькое пиво.
- Девушка, песня классная.
Я так люблю не отвечать.
- Девушка, бля. Меня Костя зовут.
Я прикидываюсь наркоманкой и посылаю его нахуй по-китайски, вежливо.
- Ништяк. А немецкий знаешь?
Уйди. Ну пожалуйста. Я не очень хочу устраивать драку среди остервенело танцующих панков, или кто это. Волосы парня, мокрые и торчащие в разные стороны, выкрашены в безумный красно-оранжевый цвет. Два сантиметра вдоль пробора – отросшие корни. Кажется, презрение на моём лице слишком откровенно.
- Ты с Хансом, шоль?
- Шоль.
- Ахааа, - парень кривится в жизнерадостной улыбке и двигает шеей так, будто чем-то давится, - гонишь, чё.
Его язык – совокупность арго с собственным талантливым диалектом – вызывает во мне отвращение. Он хлопает меня по спине, и рука его задерживается на моих плечах. Чувствую его пьяный запах.
- Ханс, нахер его. Даже не заметит. Он мне никто, ваще никто. А ты не бойся, я не кусаюсь.
Он прижимает меня к себе, и мышцы мои разом передёргиваются. Аллес.
Я бью его локтём в шею, дёргаю на себя за левый рукав и прямым ударом в грудину отправляю на соседний стол. Заметили только трезвые. Парень плюёт под ноги тридцатилетней женщине с зелёными губами и встаёт; его глаза напоминают два рубиновых камешка с мутными вставками вместо зрачков.
- Чё, - повторил он. И пошёл на меня. Была мысль оставить это всё, уйти от его кулаков и выбежать на улицу, лицом в свежий ветер, но кровь уже пьянела в бешеном беге по плоти, кости прочнели, тибетская посолонь нагревалась в ложбинке между грудей.
Я встречаю его, как брата, заключаю в донельзя крепкие объятья, но прежде разбиваю без того разбившуюся бы костяшку о его загорелую скулу, предплечьем прижимаю тело к стене и травмирую ему колено, которое так хотело врезаться в мой живот. Он качается, но не достаёт меня ослабевшими руками: рубиновые глаза-камешки стекленеют от болевого шока.
Сквозь толпу разноцветных татуированных людей я пробираюсь к выходу.
Правило третье: умей останавливаться.
Рёбра с левой стороны ноют – парень с красно-оранжевыми волосами хорошо приложился, когда я давила его в бетонную стену заведения. В моих ушах - его отчётливое «сволочь!», заглушающее музыку за закрытыми дверьми.
Шумное место. Надо будет прийти сюда помедитировать, дабы сломить шум внутри себя.
Ханс догнал, когда я брезгливо стряхивала кровь с пальцев.
- …ты всё ещё восхищён?

Зашторенные окна. Маскируемся.
- Бога нет.
- В кого же ты веришь?
- В тебя верю. И в нас.
Так приторно, что немного хочется плакать. Мои предплечья, за шею заломленные его же пальцами. Глаза пронзают. Насквозь.
- Какого чёрта ты такой охуенный?..
Добро и зло - это формы привязанностей. Ладонь большая тёплая на мои губы. Жарко до тошноты, но держимся. Скоро всё превратится в кайф.
За окнами – чужие окна, светлые, гаснут и открываются. Слышу, как сосед соседке ставит новый фонарь. Я знаю, что он с ней изменяет своей жене. Но зачем мне это. Зачем мне об этом.
Сепия в темноте фиолетовая, как гематомы в первые десять минут после боя.
Дышу шумно, жду момента, когда можно будет задохнуться. Языком по моей шее, повторяя схематично артерию:
- От тебя фиалками пахнет. Любимый запах.
Жёсткая шерсть ковра жжёт лопатки. Выгибаюсь дугой, когда в моём поле зрения его чуть сдвинутые брови. Волосы иссиня-чёрные. Таких не бывает. Щекотят рёбра сквозь шифоновую блузку. В ушах только его
Ханс
Ханс
зачем так нежно, ты меня убьёшь, блять.
Что-то белое сквозь шторы – это фары машин дворовых. Тень отбрасывает люстра с хрусталём – красиво, блеском мутным въедается. В кожу въедаются губы, дрожу; как всё незатейливо, как всё пронзительно. Холод по полу. Твоя.
Руки рвут ткань, пуговицы золочёные с корнем, нити белые.
Волосы по ковру. Почти не сопротивляюсь, но тут надо, кулаком в грудь.
- Да мне же не больно.
- Врёшь.
Переплетение ног выигрываю борьбу скоростью гибкостью ногтями впечатываюсь в его плечи выпрямляюсь пощёчину бью.
Ему нравится. Улыбаемся друг другу. Придурки.
- Ты на кошку похожа. У тебя глаза такие зелёные. Чудесные.
Путаюсь в порванном. Едва успеваю ловить его губы, когда спутанные волосы не мешают. Снова губы – мимо. Снова. Снова.
Сдираю с него рубашку через голову, неправильно, и впервые вижу его известную тайну: орёл чёрный с кровавыми когтями, на всю грудь забит. Провожу кончиками пальцев по крыльям. Совсем легко. Татуировщик – ювелир.
- Нравится?
- Да. Как ты.
- Злой?
- Точно.
Снова борьба на плоскости пола. Он сорван с тормозов. Остановить почти нереально. Я смогла бы, но не хочу. Сквозь зубы говорит шёпотом, стон под потолок. Рывком. Орёл передо мной маячит, хлопает крыльями, пикирует вниз и самыми когтями – в мой живот.
Голова запрокинута, руками по рукам. Жмурюсь и глотаю воздух. Всё на сто восемьдесят.
- Ты меня сейчас задушишь, девочка.
Нашёл девочку. Освещение тусклое, на его спине мускулы пульсируют водной гладью, кожа переливается. Очень жарко, каждой клеткой чувствую его тело тяжёлое. Так вышло, что на мне кроме него – ничего. Ожоги на груди от его дыхания, язык пламенный. С ума схожу.
Он поднимает мгновенно все мои шестьдесят три килограмма нефритовых костей и мышц. К холодной стене спиной – я мечтаю вжиться в его сознание низкими криками. Растворяемся. Одно целое.
Мой кислород кончается. Пересохшими губами ему в самое ухо:
- Не прекращай, или убью.
- Самое лучшее - от твоих рук умереть.
Кричу ему в горло приглушённо. Чёрт, как же заводит. На кровать – тоже одним движением. И я в простынях зарыта под ним.
Тот же бой, где нет поражённых: мужчина побеждает физически, женщина – чувством. Два противника одной крови, враз породнившиеся. Одно целое, одно целое.
Самое честное безумие стекло разбивается всё в миллиардах осколков не понимаю как я умираю в воде в огне или нас взорвали к чёртовой матери. Он так и замер, на широком выдохе, с неестественно вытянутой шеей – как Рафаэль рисовал. Два синхронных сердца.
«Нет, так не бывает».
Зарыться носом в ямку чуть выше его ключицы. Всем телом прижаться – до боли в рёбрах, конечно. Ноги переплести крепко-накрепко. И чтобы больно было дышать вразнобой – только вместе, одновременно.
Сосед заходит в дом соседки – они запирают калитку на ключ. Абсолютные 02:00.
- Бога нет. Спокойной ночи, милая.

Мой Мастер сидит на террасе своего по-восточному строенного дома в зимнем расписном халате из плотной ткани. Сегодня я чувствую себя неважно и иду к нему слегка покачиваясь, моргая через раз. Мастер видит меня, откладывает фуэ в сторону; я останавливаюсь и встречаюсь с его взглядом сверху вниз.
Вокруг пахнет китайской зимой, холодом веков. Время замирает на территории сада камней.
- Ты заболела, шимэй? – вновь по-китайски обращается ко мне Мастер.
Правило четвёртое: учись угадывать мысли.
Я сбрасываю сумку на мокрую от стаявшего снега дорожку и склоняюсь в традиционном приветствии. Сквозь опущенные ресницы вижу, как Мастер зеркально отражает мои действия.
- Меня одолела простуда, шифу, но я готова к уроку, - мой китайский нетипичен даже для моих ушей. Надо говорить так, будто ты средневековый посол. Аккуратно, старо, серьёзно. Мастер одобрительно кивает, но говорит странно:
- Отдохни сегодня. Только медитация.
Тоска по грубым ладоням Ханса в тёмной комнате, где я по привычке бинтую себе суставы и натягиваю чёрную стрейчевую майку. Я открыла в нём не только человека, но и родное существо.
Никто не мог бы подумать.
Мне всё труднее даётся покой. Горло дохнет, хрипит поражённая грудь. Я думаю о нём – мысли впиваются. Вихрь голосов: «весна», «как же хреново», «твои руки», «твои руки», «шрамики на твоих руках».
Стискиваю зубы. Влюблённая.
Неслышно входит Мастер, внимательно следит за моей мимикой и, поняв, что не отвлекает, приближается к моему коврику.
- У меня для тебя новости, - говорит он по-русски, и солнце между моих рёбер сжимается до маленькой точки. – Скоро твой первый бой.
Я едва сдерживаю себя. Внутри нарастает волнение, болезнь отходит на второй план.
- Китайская школа «Лансэ Лун». Они с самого Востока шлют бойцов на Север. Первые соревнования. И совсем не юниорские, - он наклоняется и смотрит мне в глаза. Его ресницы такие чёрные, что кажется, будто он подводит веки карандашом. – Разделения не будет, ты среди зрелых. К нам едут мастера и их достойные ученики, но на твой возраст, конечно, скидка.
Поднимаюсь на дрожащие ноги. Хочется кричать: радость граничит со страхом.
- …ты получила свой первый дан. Твоя карьера – продвижение мастера. Ты будешь им… если ты этого захочешь, - Мастер совершенно открыт передо мной. – У меня в твоём возрасте не было таких данных.
- Когда они приедут?
- Через две недели. Усердно занимайся.
- И... какова их специализация?
- Хуацуань, «расцветающий кулак». Я говорил, их стиль включает только некоторые поправки к нашему, они не требуют специальных уроков. Больше обращай внимание на свои руки, держи в форме тело и мысли.
Расцветающий кулак. Китайские названия – солёная романтика в мире боевых искусств.
- Ты будешь единственной из школы юн-чун. Да. Это большая честь – представлять свой вид ушу перед профессионалами. Сэмпай, стоящая на первых мастерских ступенях - ты, и никто из них. Пойми это всё как можно быстрее. Верь в себя. А я буду верить в тебя.
Моя меланхолия доведена до слёз. Двенадцать лет жить ради одного дня.
Я – его сильнейшая ученица. И я с готовностью говорю:
- Да, Мастер.
Гуашевый рыбак на рисовой бумаге ловит лепестки сакуры. Его лодка по-прежнему несётся к большим чёрным иероглифам «юн-чун», что поднимаются над горизонтом штормящего моря.
Юн-чун.
«Вечная весна».

Кроваво-красные бинты под рукавами. Спектакль с колдунами. Небо заполнено рваными облаками.
- Я не хочу смерти в твоих руках.
Он не понимает, да я и сама не понимаю. В одном уверена: я о пистолете.
Над озером плывёт туман, голубая дымка. У кого-то в динамиках надрывается Алина Орлова. Чувствуется осень, но это всё вокруг – весна. Вечная.
- Как, говоришь, твой «юн-чун» переводится? Я тут кое-что для тебя отыскал.
Птицы пищат на ветках. Птицы радостные, шумные как дети. Ханс копается в списках песен, а я сижу рядом на подогретой земле и смотрю на пепельные трубы завода. Внутри – тишина. Так чувствуется покой.
Мимо проходила женщина со старым жилистым дедушкой. Она шагала широко и при каждом её шаге непременно цокал каблук, а дедушка шаркал, стёсывая подошвы запылённых ботинок. Эти два человека были будто из разных эпох: он одет слишком старомодно даже для пожилого, она – наоборот, слишком по писку. Но смотрелись едино, такие разные.
- Я помню, когда его ещё строили, - мужчина остановился и ткнул пальцем по направлению завода. – Озеро было куда больше. Сейчас всё бледнеет, уменьшается. Даже крыши выгорают.
Женщина стояла на два шага ближе к нам. Её губы были цвета моих бинтов.
- Всё можно обновить. И всё обновляется, - мы встретились с ней глазами, и она поспешно отвернулась. – Видишь. Май.
Дедушка смотрел на небо, а я смотрела на него. Он чем-то напоминал Ленина, а голос у него был бархатный, и говорил он медленно.
По тропинке поднимались мои соседи-любовники. Когда соседка меня узнала, она сморщилась и посуровела. Сосед ничего не сделал, он смотрел себе под ноги. Мне неожиданно стало его жалко.
Ханс убрал мои волосы и сунул наушник мне в ухо.
Зазвучало что-то, что ассоциировалось с несущимся поездом, капелью, тренировкой и плавающей в толще вод маленькой рыбкой.
«Под столетними сугробами библейских анекдотов…»
- Завтра бой?
- Да.
- Ты будешь самой лучшей.
- Может быть.
- Да, да. Я сказал. Я верю.
«Вечная весна в одиночной камере».
Сильная – для сильного. В частности – жёсткого, своенравного. В частности – злого.
Дымка подбиралась к берегу, заволакивала траву и корни нижних деревьев. Я совершенно не думала о завтрашнем дне, но нечто волнующее заволакивало меня так же, как эта дымка. Я – девочка, которая не верит в то, что месяц Быка и год Земляного Кота может как-то повлиять на существование.
- Я не хочу, чтобы ты нёс смерть, Ханс, - мне надо было стать актрисой. Неподдельная широкоформатная интонация из моих уст.
Ханс неожиданно быстро встаёт на ноги. Видно, что он злится.
- Что ты от меня хочешь?! Я не понимаю!
- Я не хочу.
- Ну?
- Чтобы ты делал всё это. Это ужасно.
- Всё субъективно. Для тебя – ужасно, для меня это – жизнь.
- Жизнь для тебя – убивать?
- Я никого не убивал, - он подумал. – Кстати, «Убивать» тебе тоже должна понравиться.
- Ты опять меняешь тему.
- Ничего страшного.
- Дурак?
Он сверкнул на меня глазами.
- Выкинь его, а. Избавься.
Ханс снова сел рядом, а потом сжал кулак до побелевших пальцев, поднялся и пнул первый попавшийся пенёчек.
- ДА К ЧЁРТУ!
«Воробьиная…» - блестящий «Штайр» летит к середине озера.
«…кромешная…» - озеро забрало опасное, смертельное, болетворящее.
«…оскаленная…» - вода всегда забирает.
«…хриплая, неистовая стая голосит во мне».
- Дурак. Продать мог бы, в смысле. Во дурак.
Он шикнул, потоптался на месте и сунул руки в карманы джинсов. И сказал тихо:
- Для тебя же, дура.
Было тепло. Облака над самым горизонтом становились фиолетовыми, неслись вместе с солнцем за лес. Я вспоминала рыбака, ловящего лепестки сакуры, и мышцы рук подрагивали. Кости прочнели.
Во время боя, в моей маленькой вселенной, я буду сидеть у озера, а он – стоять рядом. Будет казаться, что уже лето, когда всё вокруг – весна. Вечная. И что-то изнутри будет меня греть – между рёбер.
Когда Ханс нагнулся, я увидела своё отражение в глазах цвета сепии. Я поняла, точно - поняла, что правда буду самой лучшей.
Правило пятое: помни, за кого ты бьёшься.