В мире один человек. Глава 13

Прежде чем открыть дверь, Сушкин наклонил голову и посмотрел в вделанный в дверь глазок, с тем, чтобы психологически быть готовым к встрече с человеком. Особенность такого смотрового глазка довольно любопытная; прежде, чем открыть вам дверь, на вас некоторое  время будут смотреть изучающим взглядом, как, наверное, смотрят на микроб, попавший под микроскоп. В зависимости от того, кто вы, человек, открывающий вам дверь квартиры, будет испытывать соответствующее чувство, даже сердце у него будет биться не так, как билось бы оно у него, окажись на вашем месте кто-нибудь другой.
Вот потом и говори, что нельзя доверять предчувствию, когда Сушкин, примкнув к глазку, разглядел в нём фигуру именно вышеупомянутого Коломейцева!.. В этот момент, когда он его рассматривал, не будучи сам в поле зрения Коломейцева, он до такой степени был внутренне поражён, что не знал, что и подумать. Он очень долго глядел в Коломейцева и хотя его Коломейцев не видел, у него было такое ощущение, будто тот его видит и не только видит, но и знает, что в этот момент он, Сушкин, в душе испытывает – знает и торжествует в глубине души, что так сильно поразил его. Последнее было очень неприятно осознавать Сушкину, так что ему вообще не хотелось даже открывать Коломейцеву, а хотелось повернуться и уйти обратно. Пока он очень долго так стоял и, наклонившись к двери, смотрел на пришельца, кажется, и не веря до конца своему зрению, из кухни вышла настороженная Надя.
– Кто это там?.. – спросила она, не понимая в чём дело и почему брат так долго не отворяет двери, а смотрит в глазок. – Ты чего там увидел?..
– Да вот, взгляни! – произнёс вполголоса Сушкин, отрываясь от зрелища и предлагая Наде самой посмотреть.
Та очень странно смерила его взглядом, подошла и тоже посмотрела, затем, оторвав взгляд от Коломейцева, который своим видом и на неё произвёл большое впечатление, что было заметно по её лицу, посмотрела на брата недоумевающее, широко округлив глаза и сде-лав такую гримасу, точно она столкнулась с загадочным и каким-то ненормальным явлением даже:
– Лёгок на помине!
Сказав это, она готова была прыснуть от смеха, но вовремя сдержалась, хотя румянец успел местами покрыть её лицо. Сделав знак пальцем брату, чтобы тот наконец открыл двери заждавшемуся и уже подающему признаки нетерпения гостю, она заспешила на кухню. В это время Сушкин нарочито громко заскрежетал замком, сказал ещё для пущей видимости: «Чёрт побери!..» и наконец отворил дверь ровно на столько, чтобы в неё можно было войти.
Коломейцев, увидев его, усмехнулся и многозначительно заметил:
– Меня что-то слишком долго разглядывают в последнее время! Это что-то значит!.. Наверное, я красив чертовски, а?..
– Насчёт красоты не знаю… тут нужен не мой глаз, – ответил Сушкин, улыбаясь и давая Коломейцеву проход.
– Суждение осторожное! – входя, добавил Коломейцев. – Кстати, я не помешал?.. – вдруг спросил он, сделав глаза серьёзными. – Я шёл мимо и решил зайти… хотя не так давно, помнится, здесь был… Я ведь был здесь сегодня?..
– Да, был, и ты не помешал, Анатоль, – жаль, что не Франс! – сказал не то в шутку, не то всерьёз Сушкин.
– Франс?.. – внимательно посмотрел ему в глаза Коломейцев. – Жалеть по этому поводу не надо, надо только радоваться!.. Франс ведь не так много сделал, как некоторые, хотя я  д о п у с к а ю, что и Франс кое-где, что-то сказал новое!..
– Ну ладно, не будем разбирать Франса, хотя он и Анатоль, – вставил Сушкин. – Если за-шёл, то раздевайся, поговорим о чём-нибудь за чашкой чая, я как раз ничем не занят…
– Ничем?.. А умственная работа, а напряжение нервов?.. Это ведь тоже занятие, хотя, хотя, может быть, отчасти и я тому причиной!.. Но это бывает, это даже и лучше, чем…
«Начинается!..» – досадливо подумал Сушкин и прикинул в уме, с какой целью мог вдруг заявиться ни с того ни с сего Коломейцев, снова почему-то засиявший и продолжавший говорить свою речь с какою-то особенною, удивительною любовью, с выражением, соответствующей мимикой, иногда жестикулируя, но тут же спохватываясь и стараясь угомонить развязывающиеся руки, довольно крупных размеров, с длинными кистями и ловкими, прожорливыми пальцами, какими очень удобно работать взломщиком, по крайней мере; нам кажется, у всех взломщиков должны быть именно такие подвижные и сноровистые пальцы, какими располагал Коломейцев. Пока Коломейцев снимал с себя пальто, шарф, шапку – а делал он это не торопясь, – он всё о чём-то говорил и при этом иногда посмеивался, и иногда хитро глядел на Сушкина, словно говоря ему: «Знаю я, брат, все твои мысли назубок, насквозь я всех вас вижу!..» А Сушкин терпеливо выслушивал Коломейцева с таким видом, словно бы отвечал ему: «Знаешь, знаешь, да не всё, потому что многого и не знаешь, только уж заблуждаться тебе не привыкать!..» Когда наконец Коломейцев был избавлен от верхней одежды, он приблизился к зеркалу и стал приглаживать тонкие, не густые волосы на голове прямо рукой – и это быстро ему удалось. Потом он ещё некоторое время смотрел на себя и так и этак, как бы не замечая Сушкина, словно бы углубившись в созерцание своего собственного отражения. Вид теперь у него был простоватый, но не долго; стоило ему снова обратить внимание на Сушкина, стоявшего рядом, как снова лицо его приняло лисье выражение, улыбочка скосила его рот на сторону, глаза сузились. Он в последний раз приподнялся на цыпочках, вдруг сильно зевнул, обеими руками, расширив их, потрогал свою грудь, даже погладил её, повернулся к зеркалу боком и, скосив голову, посмотрел на свою выпрямленную фигуру так, словно бы прикидывал себя стоящим на гранитном постаменте, вроде монумента, изваяния. Всё это не впервой было наблюдать Суш-кину, ему даже не было от этого смешно. Но, казалось по выражению его лица, что он сильно озабочен. И точно, ему не давала покоя мысль, что Коломейцев во второй раз за этот вечер не зря явился к нему. Он пару раз прикинул в уме, зачем мог прийти снова Коломейцев, но сам поступок того до такой степени по себе был необычен, что Сушкину решительно ничего не лезло в голову. Единственное, что он мог приписать Коломейцеву, видимо, было то, что Коломейцеву хотелось просто поговорить с ним, или попасть в какое бы то ни было человеческое общество, чтобы увидеть человеческое лицо. Рассчитывать на то, что он будет искать дружеского сочувствия и внимания, Сушкину не приходилось, учитывая общий характер Коломейцева, который не любил жаловаться и вызывать в других к себе сочувствие, его бы обязательно обидевшее; он напротив того, сам говорил, что всех жалеет и всех понимает и чувствует в каждом его больное место. Сушкин успел хорошо узнать Коломейцева за время совместной учёбы в университете, знал он его слабости, его мнительность, привычку анализировать свои поступки, мысли, чувства и даже самый анализ свой подвергать анализу.
Окончив рассматривать себя в зеркало, Коломейцев отправился вместе с Сушкиным на кухню, продолжая свою длинную речь теперь уже в совершенно другой области, чем она была за пару минут до того. Увидев на кухне Надю, сидящую за столом и держащую в руках какой-то журнал, Коломейцев был заметно удивлён, но своего удивления почти не показал, но наоборот изо всех сил старался создать впечатление, что он остался к её присутствию равнодушен. Он первым поздоровался с ней, сказав ей: «…Ах, Надя, здравствуй!..» На что она ему ответила в том же духе, потом сел на свободный стул, но нить разговора, кажется, успел потерять. Видимо, придя в некоторое замешательство и, чтобы не показать виду, он оборотился к картинке, приклеенной на стену, уже много раз виденной им и снова приступил к её внимательному изучению. В это время брат с сестрой молча переглянулись и у обоих мелькнули в глазах весёлые искорки. Надя, как и прежде, делала вид, что интересуется журналом и попутно откусывала кусочки печенья, которое стояло тут же на столе, в зелёной тяжёлой вазе, и жевала его. То и дело она косилась на Коломейцева – а Сушкин в это время снова принялся рассматривать заварившийся чай в фарфоровом чайничке, – и вдруг, не сдержавшись, стала взахлёб смеяться, при этом нисколько не смущаясь своего смеха. Она смеялась азартно, с особенным чувством, действительно наслаждаясь возможностью посмеяться и своим смехом, дающим и необыкновенную эмоциональную разрядку и самим по себе очень забавляющим в тот момент, когда начинаешь только смеяться, а потом уже увлекаешься самим смехом и смеёшься уже только потому, что тебе смешно, и ты смеёшься и смеёшься довольно продолжительно, как можно дольше протягивая редкостный в своём роде момент. Сушкин глядя, как хохочет его сестра, улыбался и готов был сам смеяться, у него даже начало пощипывать в горле – и он го-тов был уже не удержаться, если бы его не остановило недоумённое, почти обиженное выражение лица Коломейцева, даже грустное и чем-то печальное. И в эту минуту Сушкину, хотя он понимал чувства сестры, понимал, отчего она пришла в такую необыкновенную весёлость, вдруг стало очень жаль бедного Коломейцева; он не сказал себе «бедный Коломейцев», но если бы выразил свою мысль в словах, то у него именно это бы и получилось. Выражение его лица стало серьёзным, он будто даже осуждающе посмотрел на Надю, с каким-то немым, но очень вырази-тельным укором, как бы прося хотя сейчас, когда Коломейцев один раз вдруг пришёл к ним самостоятельно, без сопровождения Иванова и Попова, может быть, ища по-своему дружеского участия и обыкновенного человеческого внимания и расположения, хотя в этот раз прося не тревожить чувствительную душу Коломейцева. Увидев серьёзность в глазах брата и, кажется, поняв его мысль, Надя почти сразу перестала смеяться и эта резкость, с какою она от смеха перешла к молчанию, от азартного веселья чуть ли не к скорби – всё это выглядело в этой компании из троих человек так странно, так даже нелепо и так со своей стороны смешно и жалко, что в этот момент все трое – и Сушкин и Надя и Коломейцев – все почувствовали себя очень глупо до отвращения, так что, если бы это было возможно, то они все трое тут же и разошлись бы в разные стороны. Все в той или иной мере чувствовали стыд, а у Нади от стыда лицо сильно бы покраснело, как это с ней всегда бывало, и только теперь незаметно было, что она краснеет по причине уже покрасившего в румянец её лицо того неудержимого хохота, которым она только что разразилась. Коломейцев и до этого чувствовал атмосферу, потому что подчас даже самые глупые люди всё чувствуют, хотя и выразить свои чувства словами бывают не в состоянии, потому что не умеют, да и не знают в чём состоит суть подвоха, – а Коломейцев, несмотря на свою богатую оригинальность, даже не был глуп, и мы не ошибёмся, если скажем, что он всё хорошо очень понял – весь психологический момент, весь конфуз ситуации. Язык взглядов, мимики, отражающий внутреннее состояние человека, его мысли, напряжение души – всё это Коломейцев хорошо понимал, всё это он давно постиг, потому и был таким странным с виду человеком и когда чувствовал обиду, то старался её скрывать, как и старался скрывать злость и всякое другое, что могло, как он думал впоследствии своего не совсем обычного духовного развития, бросить на него нехорошую тень. Таким людям дайте только откровенно понять, что они кажутся в чём-то смешны и жалки, или могут выходить из себя, теряя душевное равновесие, теряя дар речи – и это будет для них хуже ударов палкой по разным болезненным местам тела; от ударов они скоро оправятся, а от морального падения и, может быть, унижения – никогда, возможно.
Коломейцев нарушил первый молчание. Он, сколько это было в его силах, сделал в лице насмешливую мину, которая вышла очень кислой и неуверенной у него, потому что он не мог ещё оправиться окончательно от упавшего на него удара, и жидко похлопывая руками, что уже совершенно сделало обстановку невыносимой до поистине идиотского смеха, какой может вырваться из самой души только в невозможно затруднительный момент, когда больше ничего делать не остаётся, процедил дрожащим и неровным голосом, выдавшим его тяжёлое настроение духа и волнение рассудка, кипящего наподобие низвергающейся из вулкана лавы:
– Браво! Браво, мадам!.. Мы убедились, в каком хорошем состоянии находятся ваши великолепные зубки! Я, например, такими похвастаться не могу!.. – и он выдавил из себя улыбку, показывая свои жёлтые, некрасивые зубы.
Это подействовало на Надю очень сильно!.. Она  вскочила со стула и смотрела откровенно ненавистным взглядом на Коломейцева, как будто хотела откровенно в этот момент со-жрать его с потрохами, именно сожрать, а не съесть, как это  делают со своими жертвами жены. Лицо её пылало, взгляд горел, ещё мгновенье и она вцепилась бы своими пальцами в волосы и в лицо Коломейцева: на этот раз она почти не владела собой. Этот порыв был поразителен и впоследствии её саму очень удивлял всегда.
– Надя! Ты что!?. – почти испуганно сказал Сушкин, протягивая руки и пытаясь в случае чего остановить сестру, создав собою заслон. – Ты что!?.
Надя хотела что-то сказать, но видно было по её лицу, что она тут же передумала. Из плотно сжатого рта не вырвалось ни одного слова, из тез, которые были наготове и предназначались Коломейцеву.
– Да садись ты, Надя, садись же!.. – не унимался Сушкин и этим всё испортил, потому что Наде пришла мысль всё сказать Коломейцеву: сейчас или никогда! – так она решила.
– Что – садись!? Что – садись!?. – вскричала она. – Почему я должна садиться и сидеть и показывать вид, будто ничего не происходит!?. А я не хочу сидеть рядом с этим подлецом! – указала она на Коломейцева. – С этим негодяем и лицемером! Да, да!.. Он и есть негодяй и лицемер, именно он!.. Что, не понимаешь, не доходит до тебя? – смотрела она, разъярённая, на Коломейцева. – Да это про тебя, про тебя я говорю, овца ты убогая, помело болтливое топорной работы!..
– Что это такое?!. – в изумлении успел произнести Коломейцев, бледнея и напоминая собой чиновника в рассказе Чехова, который после оскорбления пришёл домой, лёг в постель и умер.
– Что, не нравится, когда правду говорят!?. – продолжала выкрикивать Надя, порываясь к Коломейцеву и глядя на него из-за плеча брата, держащего её за руки и не пускающего. – Ты мне давно противен, давно!.. Я тебя не сегодня раскусила, а как только увидела, пессимиста липового, любящего гнилую философию и любящего свою философию практиковать на окружающих, чтобы все, как ты, стали бы разлагаться изнутри!.. Ты знаешь, ты знаешь, кого ты мне напоминаешь?!. Ты змею напоминаешь и даже ты ещё противнее змеи! А я в таком случае мангуста – горло тебе быстрей перегрызу, чем ты успеешь отравить всех нас своим ужасным ядом!..
– Да тебя давно пора отравить! – несколько в себя придя, выкрикнул Коломейцев, бледный и дрожащий, однако, продолжая сидеть, глаза его блестели и горели обидой.
– Во-он!.. Во-он! Гад!.. Убирайся ко всем чертям, подлец, мещанин, обыватель! – кричала Надя вне себя. – Ты олицетворение конца, который описан в Апокалипсисе! Ты только не совсем напоминаешь ангела, потому что безобразен, и у тебя ещё нет трубы, которая бы возвестила о конце мира!..
«Что она говорит? – пронеслось в голове Сушкина. – Какой ещё ангел!?. Дьявол, может быть?..»
– Я ухожу! – сказал Коломейцев, стараясь сохранять спокойствие. – И больше ноги моей здесь не будет! Я всё сказал!.. – и он встал со стула и пошёл в прихожую.
– Тебя будут отовсюду гнать, неискреннего человека! – неслось ему вослед. – Кому ты ну-жен, трухлявый, гнилой человек!?. Как ты пойдёшь в Будущее и с чем? Что ты туда понесёшь?.. Своё бахвальство, пустословие, тщеславие, как Иудушка Головлёв!?. Ты и похож на Иудушку Головлёва, весь вылитый Иуда Головлёв! И осталось тебе только людей тиранить!.. да кто же, кто же тебя любить будет? И за что, за что тебя любить!?.
– Не надо меня любить! – сказал, показавшись из прихожей Коломейцев, натягивая на себя пальто. – Не хочу я вашей любви! Я вас ненавижу!.. Вам хорошо рассуждать, у вас папа с мамой, у вас квартира, вы живёте дома! А меня судьба гоняла по свету! Нету у меня никого и ничего! Что же мне делать!?. Вам хорошо рассуждать! От жиру беситесь! Всякие там высокие стремления, идеалы!.. Да вас в космос отправить – и точка!.. Пожалуйста, в космосе, на марсе, на Юпитере стройте свой прекрасный коммунизм, общество светлых личностей, а Здесь, на Земле, всегда будет зло, война, вражда, подлость и коварство! Закон дубины и клыка!.. кто сильный – тот и выживает, без рассуждений, без переливаний добропорядочности из пустого в порожнее!.. Вы тут позакрывались в этих стенах и ничего не видите! А я поездил по белому свету, с пятнадцати лет езжу и горб гну!.. Десятилетку в вечерней школе кончал, а днём не штаны протирал за партой, а горб гнул – и делал самую грубую работу, работал на заводе!.. Да я и дворником был и сторожем – кем я только не был!.. Вам ли меня учить!?. И ты, соплячка, жизни не видевшая, будешь меня учить!?. Да об идее об образовании я годы, годы – понимаешь? – думал! И пришёл к выводу, что тот будет горб гнуть и в грязи возиться, кто не понимает, что он делает, и что он может, и на что способен!.. Человек-то, может быть, на многое способен, да не понимает!.. Я хочу, может быть, занимать руководящий пост?!. Вы не знаете!?. Ах, вы не знаете!? Вы ни-че-го не знаете!.. А я кончу, кончу университет и пойду учиться дальше! Министр – для меня только переходный этап! Для меня мало быть министром! Я буду расти выше – Анатолий Сергеевич Коломейцев!.. А вы и университета-то не сможете кончить, вас вытурят, когда вы поспорите с преподавателем, когда с ним не надо спорить, потому как – бесполезное дело!.. Преподаёт он, этот преподаватель – и ладно! Не надо с него много и спрашивать!.. Пусть вечером он пьёт, он тоже человек, как все! Пусть он берёт взятку – ему надо, у него семья, она в шелках ходить хочет, а денег, как говорят по-вашему, абу!.. Вы тут о революциях целых думаете, ругаете сволочей, разных бюрократов! Да, они тянут общество назад, но зато на них, на сволочах, на бюрократах, всё держится!.. Они зубами, зубами пробили себе пути к креслам и портфелям!.. Э-эх!.. Сказал бы я вам!.. – Коломейцев всё никак не мог застегнуть пальто на все пуговицы оттого, что нервничал. – Дети вы, дети!.. Что вы добьётесь, чего вы получите, правды, истины?!. Что вам надо, вы разберитесь сначала! – оптимисты глупые! На что вам оптимизм и куда он!?. Вы хотите пользу кому-то сделать большую?!. Да от вас один вред будет, по вас плачут психбольницы и дяди-санитары в белых халатах, которые вам в задницы будут уколы делать, когда вас накрепко привяжут к кровати!.. И ничего вы не добьётесь, ничего, только поймёте, что надо жить для себя и при этом раздувать щёки и говорить громогласно, заявлять везде, что живёшь для других, что для других жизни не пощадишь! Всё обман, мираж! Дым, один дым, поймите, наивные дурачки!..
– Неправда, неправда! – после долгого молчания крикнула Надя, вырвавшись из рук брата. – Ты всё лжёшь!.. Ты такой же дрянной тип, как и  о н и,  в с е,  в с е  г а д ы,  к о т о р ы е  м е ш а ю т  н а м  ж и т ь!.. Ты хочешь приспособиться! К чему ты придёшь, проклятый выродок, трус, ничтожество, испугавшееся трудностей, захотевшее жить легко!?. Ты только для себя и хочешь жить! Если бы все были такие, то и революции бы не было и до сих пор мы жили бы при капитализме!..
– Браво, прогресс! – чуть ли не с восторгом зарычал Коломейцев, потому что это был один из его любимейших коньков. – А при капитализме большая часть мира живёт, кряхтит да живёт!.. Если бы не было разницы в социальных системах, то, может быть, не было бы и угрозы новой мировой войны!.. Браво! Мы живём при социализме, все мы счастливы, все сыты! Скоро мы насытимся нашей кровью!.. Ура-а-а!..
– Предатель! Изменник натуральный! Из таких, как ты, патриотов никогда не было!..
– Ха-ха!.. Довольно того, что вы патриоты!.. Беги, докладывай на меня! Меня заберут, как опасного шпиона, и расстреляют, потому что я говорю правду и то, что думаю!.. Поэтому я нико-гда не буду говорить то, что я думаю! Это слишком дорогая вещь! И вам!.. – резко выкрикнул Коломейцев, показывая рукой на брата и сестру. – И вам не советую!.. Прощайте, благородные люди, я ухожу! Я понял, что вас не переделаешь!.. – добавил он, собираясь уйти, уже злорадно посмеиваясь.
– Это нас переделывать?!. – подойдя к нему с угрожающим видом спросила Надя. – Смотри, как бы мы тебя не переделали на фарш!.. От тебя только и можно фарш получить! Сейчас как раз нигде мяса не найдёшь, так мы тебя слопаем!..
– Сумасшедшая! – напоследок крикнул Коломейцев и бросился к двери, да что-то стал долго её открывать, при этом пыхтя и отдуваясь не то от внутреннего возбуждения, не то из опасения, что его действительно могут переделать в фарш. Наконец ему удалось открыть замок и он, с шумом закрыв за собой дверь, исчез, канул в безмолвие, провалился в пустоту вечности, говоря образным языком.
Брат с сестрой продолжали смотреть на захлопнувшуюся за беглецом дверь с такими лицами, как будто эта дверь ещё могла обратить время вспять и сделать всё таким образом, что всё только что происшедшее, больше напоминавшее собою кошмарный отрывок ночного сна, чем действительность, снова бы повторилось, вся эта невозможная брань, истошные крики, брызжущие слюни, вылетающие наравне с воплем души. Они всё ещё как бы не могли прийти в себя, потому что в ушах их всё ещё звучали слова неслыханного скандала, продолжая находиться в состоянии необыкновенного душевного напряжения. У Нади кулаки были сжаты и весь её вид выдавал её сильное внутреннее смятение, она точно была не совсем удовлетворена и точно ей хотелось бежать теперь вслед за исчезнувшим Коломейцевым и привести ему ещё несколько весьма веских аргументов, от которых, весьма возможно, из носа у Коломейцева заструилась бы кровь.
– Гад! – выкрикнула она, стоя необыкновенно прямо, как шест, с широко расставленными ногами, и снова взметнула сжатыми кулаками, глядя то на дверь, то на брата. – Бить таких надо, сволочей!.. Ты видал, ты видал?!. – подступилась она к Сушкину, заглядывая ему в лицо. – Вот он какой, ваш Коломейцев! – особенно фамилию Коломейцева она произнесла с таким презрением, что это презрение отчасти почувствовал на себе Сушкин, странно покосившийся на сестру. – Вот он ваш Коломейцев! – почти истошно опять выкрикнула Надя; краска начала сходить с её лица и оно напротив становилось бескровным, губы её дрожали. – Что он тут наговорил! Ты слыхал!?. Крыса мерзкая, классовый враг! Мелкобуржуазный элемент!.. С такими нам не по пути, ты слышишь!?. – она взглянула на брата так страстно, таким открытым взглядом, что тот не мог не ответить.
– Да, – хрипло им сипло, чужим голосом ответил он и сразу закашлялся, словно у него внутри засорилось, словно внутрь ему напихали всякого дерьма.
Надя ничего не успела ему ответить, как в этот момент кто-то позвонил, – этот кто-то стоял по ту сторону двери, только что захлопнувшейся за Коломейцевым, и Надя без раздумья бросилась открывать её с решительностью, полагая, видимо, что это зачем-то возвращается Коломейцев.
Оказалось, что это звонила Марья Павловна, мать Сушкиных. Ей удалось в этот вечер по-раньше вырваться с работы и она, нагруженная продуктами явилась под родной кров. В одной руке она держала большую сумку, в другой держала коробку с тортом и какой-то большой куль. Вид у неё был очень растерянный, почти ошеломлённый, она с испугом смотрела на детей. Она одета была в перетянутое в талии поясом малинового цвета хорошее пальто с пушистым воротником из меха и в какую-то, странного вида, замысловатую шляпу с попыткой на оригинальность и вкус. На ногах её ловко сидели чёрные, лакированные, на высоких каблуках сапоги, показывавшие стройность её ног. Вообще вся её фигура отличалась подтянутостью, все её контуры имели такой характер, что выглядела она моложаво, очень моложе своих лет, так что ей, пожалуй, и сорока лет иной бы, прикинув на глаз, не дал. Лицо её отличалось свежим цветом, видно было, что она за ним ухаживает, пудрится, мажется, массажирует щёки, словом, пытается усиленно сдерживать наступление старческих признаков, столько доставляющих страдания бедным сердцам человеческим, в особенности дамским сердцам. Внешность её была ещё довольно интересной и могла нравиться и привлекать на себя взоры наглых и нахальных мужчин, которые таковыми становятся, когда им на некоторое время удаётся избавиться от нудной опеки своих надоевших жён. Но в её внешности была такая, не знаем, как сказать, хорошая или плохая черта, которая, как только стоило Марье Павловне или рассердиться, или разозлиться, или там удивиться, или же, например, как сейчас было, поразиться и ошеломиться, сразу же придавала ей бездну простодушной наивности. Человеку она могла казаться в этот момент смешною, и он наверняка бы улыбнулся, что ещё больше бы всколыхнуло сердце Марьи Павловны; да это колыхает сердца многих, когда, на них глядя, смеются в самый тот момент, как им самим бывает очень не до смеха, а охота на голове своей или чужой рвать волосы. Как мы уже выше упоминали, Марья Павловна имела за своим характером много добродетельных и порядочных черт, выражающихся в том, что она всегда была заботливой и хлопотливой хозяйкой, без которой семья бы просто перестала существовать, ибо Марья Павловна содержала в себе именно душу семейства; к тому же она была слишком «правильной» женщиной во всяких житейских вопросах, и это-то в ней больше всего и подкупало. Хотя она иногда и выходила из себя, но всерьёз сердиться не могла, тут же отходила, прощала, уже через пять минут имела хороший взгляд и весёлый вид, начинала делать разные предположения, делиться тут же приходящими ей в голову планами, в которых настоящие женщины никогда не имеют недостатка. По-своему, для своего возраста и поколения она была умна и проницательна и даже в чём-то понимала и разделяла мысли и характер своих детей, в отличие от Капитона Алексеевича, глядевшего на отпрысков подозрительно и недоверчиво, как всякий отец, озабоченный будущей судьбой своего потомства, которое его в чём-то всегда не удовлетворяет и кажется ему наделённым не такой жизнеспособностью, какою бы ему надо быть по его мнению наделённым. Последний вопрос вообще очень существенный и на нём стоило бы отдельно остановиться, чтобы вывести на чистую воду слишком неблаговидную спесь вообще армии престарелых отцов, но уж предоставим истории и эволюции и всему ходу общественных событий самим решать этот ответственный вопрос; а мы должны вернуться к тому моменту, когда Марья Павловна вошла в квартиру ошарашенная, делая большие глаза и всем своим видом выражая непонимание. Ещё за ней не успела закрыться дверь – она как раз стояла на входе – как Марья Павловна приступила к словесному выражению своих чувств и мыслей, потому что из её красноречивого вида хотя и заранее уже многое можно было заключить, всё же словами можно передать именно самую важную суть пережитых впечатлений, и против слов ни в какое сравнение не идёт ни мимика, ни самые яростные жестикулирования, к которым прибегают глухонемые.
– Объясните мне, что тут у вас происходит!?. – начала Марья Павловна звонким, почти визгливым голосом, как у неё случалось, когда она теряла душевное равновесие, и не дожидаясь ответа, продолжала говорить дальше, выражая сразу и негодование и удивление и при этом глядя на детей вопросительно, чуть ли не жалобно. – Он меня, этот Толя ваш, Коломейцев, чуть с ног не сбил сейчас!.. Летит, как пуля, и взгляд такой ужасный у этого молодого человека – и волком посмотрел на меня!.. Даже не извинился, когда мы столкнулись, помчался дальше!.. Я удивлена, я не понимаю! Что у вас тут произошло, что тут у вас случилось? И вид у вас довольно странный!.. Вы, наверно, не поладили с Толей!? Я это чувствую! Не надо мне врать, скажите прямо, я это могу понять, хотя я удивлена! Поймите мой испуг! Меня он чуть с ног не сбил, этот мальчик, этот Толя Коломейцев!..
– Хорош мальчик! Этот Толя Коломейцев, этот… этот балбес, этот гнусный человек!.. – взорвалась Надя, закрывая за матерью дверь. – Мы его выгнали!.. И он!..
– За что?!. Вы его выгнали!? – всполошилась Марья Павловна, глядя то на Васю, то на Надю по очереди с таким выражением в лице, как будто она присутствует при ужасном поступке своих чад; она бы всплеснула руками, если бы у неё они не были в этот момент заняты. – Как?.. вы могли такое сделать?!. Я вас не узнаю!.. Вася, Надя, скажите мне, что у вас тут случилось?!.
– Он ушёл и больше никогда у нас не будет! – твёрдо заключила Надя, глядя на Марью Павловну немного исподлобья.
– Почему?!. Он мне нравился всегда!.. Такой вежливый, обходительный! Только вот сейчас он, на лестнице…
– Показал себя таким, какой он и есть!?. Снял с себя маску!?. Он лицемер, мама, лицемер, пойми! Он гнусный человек, поверь нам! Он сейчас такое наговорил!.. Это какой-то чуждый эле-мент, определённый антисоветчик! Он «голос Америки» слушает, он насквозь пропитан мелкобуржуазными идеями, корыстолюбец! Он хочет за чужими спинами, за нашими спинами!.. Он и нам пытался внушать!.. но это не пройдёт! Не выйдет! Пусть в других местах агитацией занимается!..
– Какая агитация?!. Ты о чём, Наденька?.. – Марья Павловна всё ещё находилась в сильном возбуждении и была под впечатлением неприятного происшествия, случившегося с ней на лестнице. Наде пришлось более подробно объяснить причину странного поведения «мальчика» Толи Коломейцева Марье Павловне, на это ушло несколько минут. За это время действующие лица описываемого нами события успели переместиться на кухню. Марья Павловна, вставляя иногда реплики, выражающие сожаление, или удивление, с величайшим вниманием слушала дочь, сидя, так и не раздевшись, на стуле и блуждая растерянным взглядом по кухне и по лицам обоих детей.
– Что же? Значит вы разошлись во мнениях? – когда Надя со сложенными на груди руками умолкла и стала смотреть куда-то в сторону с явным ожесточением во всех чертах лица, спросила тихим, переменившимся голосом Марья Павловна; во взгляде её присутствовало что-то скорбное, плачевное, очень жалостливое, – ведь Марья Павловна была натурой чувствительной и подчас остро переживала обиду и боль других людей, хотя со стороны это и могло казаться простодушием и наивностью, ибо только жестокость и хитрость, от которой надо ждать коварства и подлости, умиления ни в ком уже не вызовут.
– Категорически разошлись! – твёрдым голосом сказала Надя и, отдёрнув в сторону штору, закрывающую окно, стала смотреть с высоты третьего этажа на улицу, слабо освещённую вечерним светом неоновых ламп, где проходили люди и пробегали в обе стороны автомобили, в вечерние часы особенно напоминающие собою живых существ.
– А ты, Вася, что ты молчишь?.. – спросила Марья Павловна. – Скажи что-нибудь, от тебя я ещё не слышала ни слова…
Сушкин как бы вдруг только что очнулся. Всё время он казался углублённым в необыкновенно сильную задумчивость и смотрел немигающим взглядом в какую-то одну неопределённую точку пространства, не умея ни на чём сосредоточиться и остановиться – мысленно и зрительно. У него было такое странное, необыкновенное ощущение, случающееся иногда с людьми, когда они слишком много начинают думать о каком-нибудь предмете, очень сильно на них повлиявшем и отнявшем от сердца весь покой, лишившем решительно всякого намёка на лёгкую беззаботность, спутницу ветреной праздной бездумности, как будто он, невесомый и бестелесный, не знающий земного притяжения, парит в некоем нереальном, фантастическом пространстве, а происходящее возле него, разговоры, шум, разные тонкие для слуха и глаза мелочи, и вообще всю действительность, всю реальность воспринимает как сон, через туманное, мутное состояние, которое можно назвать или состоянием слишком сильной задумчивости, или же состоянием совершенной бездумности, когда мозг словно бы утомлён возложенной на него сложной задачей, остановился на одной мёртвой точке и стоит, не в силах родить ни одной мысли, потому что не может тронуться с этой критической мёртвой точки, обладающей странным и загадочным секретом рассудочного равновесия; тут непременно вступают в силу какие-то не известные науке психологические функции, удерживающие ум от убийственного падения в некую мрачную, смертоносную пропасть, на дне которой можно найти ответ на любой вопрос, но овладение этими разгадками тайн, которые только могут волновать человеческий ум, – это не сулит рассудку ничего хорошего, хотя сам человек может думать, что овладел тайной – предел его счастью; наивное понимание, ибо человек – человеком, а рассудок – рассудком; должны быть всему какие-то пределы, границы, тут и вступают в работу невидимые и неслышимые тормоза, оберегающие от того, что  н е  н у ж н о  з н а т ь, ибо что там, дальше? – возможно, полная потеря границ реальности, где уже в силу вступают новые пределы, сон, фантазии, бред чудовищный?!. Так называемое сумасшествие вряд ли определено полностью и с надлежащей точностью, потому что здоровые и нормальные люди, имеющие обыкновенный рассудок, никогда не поднимутся, или не опустятся до последней, самой важной степени понимания такого факта, или такого явления, говоря иначе, как, собственно, сумасшествие, то есть сошествие с ума. (Опять же термин сам по себе неточный и мало о чём говорящий, ибо как можно сойти с ума, ведь ум – не платформа, не крыльцо, не постамент?.. Такое понятие к загадочному предмету уже, для его обозначения никуда не годится…) Что касается самого человека, сошедшего с ума и видящего реальность как-то иначе, чем все обыкновенные люди, то такой человек никогда не сможет объяснить, в чём собственно состоит секрет его необычного миро-ощущения, а если бы он написал целый реферат на тему «Что такое сумасшествие и как я умудрился сойти с ума…», то это уже был бы вполне нормальный человек, а не сумасшедший, а по-этому, стало быть, всё в этом реферате было бы ложно; сам ведь сумасшедший даже не сможет никогда для себя признать тот факт, что он сумасшедший, быстрее он придёт к выводу, что все окружающие тронулись умом и совершают немыслимые вещи… Как видите, сам факт ненормального мировосприятия очень слабо поддаётся анализу и изучению, ибо тут возможно впасть в заблуждение, в ошибки. Тут же надо непременно как-то приглядеться с философской точки зрения, с какого-то нового места. И, наверное, так называемое сумасшествие, есть, видимо, способ сознания хотя бы частично спасти себя, уйдя от реальности, от её вопросов в другой мир. Можно выдвинуть и другие версии. Так, к примеру, если человеческий мозг принять за своеобразный аппарат, хотя и сконструированный самой природой, но аппарат, то надо думать, что сумасшествие является таким действием, когда этот аппарат, вроде радио- или телеприёмника, перестаёт ловить определённую волну времени и пространства. То есть этот аппарат не то чтобы испортился (а если и испортился, то пусть и так), но воспринимает мир иначе, с другого угла, по другой волне, а так как мир, надо догадываться, более многогранен, чем мы предполагаем и чем знаем его в настоящее время, то уже выходит, что болезненное для нас явление мозга открывает для нас какие-то новые пути к раскрытию вообще тайн бытия и сознания, существующего как форма бытия, так что тут даже дело грозит обернуться не подозреваемыми пока перспективами, которые позволили бы человеку обуздать такие сложные, такие неощутимые сегодня материи, о которых и фантастика покамест не может ничего заявить, потому что рано и почвы нет, никакого фундамента… С какой стати мы взялись это обсуждать?.. Да вышло само собой, когда мы начали разбирать душевное состояние Сушкина. Не будем вас пугать, ему было далеко до сумасшествия, но просто само состояние глубочайшего не то самосозерцания, не то полного отрешения – его поглотило. А теперь уже пойдут вещи более лёгкие и привычные. Сушкин в этот вечер итак дважды начинал думать о Коломейцеве, а уж после того, что было на его глазах, что он слышал, он понял, что теперь уже совершенно не может не думать о Коломейцеве, и, главное, он пришёл к выводу, что само присутствие в его мыслях Коломейцева – не напрасно, а как бы с п р а в е д л и в о. Почему именно так – он не понимал пока, но чувствовал, что в этом надо разобраться. В самом существовании Коломейцева ему стало видеться не то чтобы чудесное, или пророческое, или необыкновенное, тут было другое, гораздо более глубже зарытое. Он понял, что между ним, Василием Сушкиным, и  т е м, Анатолием Коломейцевым, есть определённая, вполне существующая в этом мире, даже осязаемая с в я з ь… и было ему удивительно, что этой связи он раньше не подозревал!.. Был ли это особый вид и род так называемого сумасшествия, но как-то случайно, или, может быть, впоследствии определённой, толкающей к тому логики, но так или иначе Сушкин подумал, сам не зная когда и как, а может быть, он это всегда знал, или чувствовал всегда, не то из сновидений, не то из каких-нибудь других источников – каких же?!. – он подумал, его как бы осенило, осветило изнутри удивительным откровением, как будто ему кто-то сказал, намекнул на ухо, вложил ему в душу, как кирпич навечно вкладывают в огромное здание, он понял вдруг истину такую: он, Сушкин, и Коломейцев, хотя и два человека, своего рода антиподы – есть одно лицо!.. И истина эта была перед ним как выросшая из земли башня, заслонившая всё остальное. Это, конечно, удивительно, вы можете не поверить, как и мы с трудом верим этому и сами понимаем с трудом, как это могло произойти, но, однако, это был факт. С Сушкиным это случилось, ему пришла в голову, а вернее в душу, такая мысль, и даже не мысль, а чувство, и даже не чувство, а больше – знание, что это именно так: он, Сушкин, и  т о т, Коломейцев, – о д н о  и  т о  ж е!.. И теперь Сушкин не столько удивлялся тому, что он это узнал, сколько был удивлён тем, что до сих пор не знал этого, а это теперь действительно его поразило. Тут открытие было неоднозначно, оно таило в себе бездну непонятного и подразумеваемого в большей или меньшей степени; так, например, Сушкину не могло прийти в голову, что, если у него, Сушкина, и у Коломейцева есть тесная связь, которую можно было бы назвать фантастической с точки зрения здравого смысла, то такая же связь может распространяться в мире и гораздо шире; так ведь могло быть, что такая же связь была между другими людьми, у каждого из которых был в этом мире свой двойник, как у него Коломейцев; могло быть даже ещё серьёзнее – что во всём мире  о д н о  и  т о  ж е, все вещи, все предметы, все лица!?. Словом, Сушкин сумел погрузиться сознанием в такие дебри, в такие непривычные материи, в каких он ещё до этого никогда не бывал и в какие до него едва ли кто-нибудь другой попадал. Самое невозможное, самое немыслимое для рассудка, находящегося в обычном состоянии, теперь ему представлялось таким же естественным, таким же непреложным, как для нас кажутся непреложными все те истины и все те законы, которые мы усвоили на протяжении всей нашей жизни, начиная от момента рождения и кончая сегодняшним днём. Можно было решить, что из сознания Сушкина был вычеркнут весь тот  р а ц и о н а л ь н ы й  опыт, полученный им за всю жизнь, при помощи которого человек может существовать в мире и ориентироваться… При всём этом он, хотя и видел как бы издали происходящее возле него, на которое смотрел словно бы извне, из какого-то другого состояния, из другой сферы, чувства реальности до конца не утрачивал и мог к ней во всякий момент вернуться… Когда глаза Марьи Павловны остановились на нём и он понял, что от него что-то хотят, его спрашивают и хотят что-то от него услышать человеческое, членораздельное, когда он поймал на себе и удивлённый взгляд сестры, сознание его заработало с бешенной скоростью в обратном порядке – и он вдруг как бы очнулся, пришёл в себя, или наоборот выбрался из себя в окружающую реальность, попав в наше время и пространство со всеми вытекающими из него последующими измерениями. Он, казалось, не понимал, что от него ждут и смотрел на мать вопросительно, как бы желая понять по её лицу, что она от него хочет услышать. А Марья Павловна, видимо, заключив из его недоумённого вида, что он сильно расстроен случившимся, произнесла:
Ты очень восприимчив и много будешь думать теперь, я тебя знаю… но скажи хоть что-нибудь?.. А то ты всё молчишь и молчишь!..
– Что я должен сказать? – сказал вслух первую фразу Сушкин, как бы ещё не найдясь окончательно. – Ах, да! – прибавил он. – Я молчу, как будто потерял дар речи…
– Красноречивое молчание! Как будто тебя здесь нет, или как будто ты чем-то поразился! – заметила уже спокойным тоном Надя. – Для тебя, всё, что сказал этот негодный Коломейцев, новость или открытие? – и Надя уже мягко улыбалась.
– Просто я задумался об одной вещи, – промолвил Сушкин, многозначительно посмотрев на мать и сестру, и тут же отведя взгляд в сторону; у него явно был озабоченный вид, хотя он этого сам не подозревал.
Надя с Марьей Павловной переглянулись.
– О какой же вещи ты задумался? – спросила Надя.
– Так… Потом скажу, – неопределённо ответил Сушкин. – Или совсем не скажу, – он подумал, что его мысли очень могли бы показаться странными, даже непонятными. – Очень… необычные мысли, такие необычные, что… – он не то виновато, не то растеряно улыбнулся, снова подумав о том, что недавно его всего поглотило; теперь уже что-то, казалось, уплывало от его внимания, уходило, становясь расплывчатым, неясным; он дотронулся рукой лба, делая умственное усилие, снова улыбнулся. – Ну всё, ничего не понимаю, всё перемешалось в голове…
– Что перемешалось в голове? – с беспокойством спросила Марья Павловна, пронзительно глядя на сына.
– Ничего, ничего, это бывает, наверное, и у вас бывало?.. Это с каждым, наверно, бывает… Мысль придёт, думаешь о чём-то неуловимом; думаешь, что неуловимые мысли даются легко, а это не так, потом нить теряешь и не можешь схватить мысль!.. – Сушкин с мучительным выражением посмотрел на Надю и Марью Павловну и протянул перед собой руку, как будто в ней держал какой-то невидимый предмет; ему важно было дать почувствовать им своё душевное напряжение.
– Да это с каждым бывает, – не сразу обронила Надя, – это и со мной… почти всегда бывает… О некоторых вещах, только подумаешь – и уже сразу забываешь… Но что это ты такое подумал, необычное?..
– Да так… возможно и пустяк! – махнул рукой Сушкин. – Кончено, вам вовек не дога-даться, и никому!..
– И даже никому?.. – удивилась Надя. – К тому же вовек! Это странно! – она недоумённо выпятила губы и смотрела с изумлением на брата, у которого в этот момент взгляд что-то искал вокруг – и не находил.
– Мы, кажется, собирались что-то делать… – Сушкин вспомнил, что он собирался пить чай, и тут же почувствовал настоящий голод, с каким-то странным недоумением он подумал о своих занятиях, о «материале», об университете, обо всей этой хлопотливой, требующей каждодневного труда, жизни – и ему стало от всего невыносимо отвратительно, и ему захотелось обо всём забыть. Он двинулся к столу, с тем, чтобы всё-таки налить себе чашку чаю – ему захотелось очень пить, в горле как будто пересохло, – как тут остро и ясно его поразила неожиданная мысль, словно в него бросили камнем: «Ты ведь был  н е  т а к о й!..» «К а к о й? – испугался он. – К а к о й  я  б ы л,  н у  к а к о й?!.» И в этом вопле души было столько наивного, беззащитного, что Сушкин почувствовал, как на сердце у него потяжелело, такая мрачность наполнила его, что он не мог бы в этот момент даже кисло улыбнуться.
– Что с тобой, Вася?.. Что у тебя глаза такие печальные?!. – невольно вырвалось у Марьи Павловны.
Сушкин посмотрел на мать и подумал, что матери куда легче в этот момент, чем ему, и во-обще в жизни легче.
– Не спрашивайте меня! – с раздражением, даже злостью в голосе, умоляюще сказал он, не сдержавшись.
– Вася!.. – глаза Марьи Павловны изменились.
– Я прошу! – остановил её Сушкин, изобразив в лице муку.
– Ну хорошо, хорошо!.. – Марья Павловна бросила руки себе на колени, и при этом какая-то глубокая мысль отразилась на её лице, как будто её осенило, как будто что-то в первый раз пришло ей в голову и вместе с этим поразило и очень взволновало её.
Надя, молча глядя на брата, по-прежнему стояла у окна, заложив руки за спину. Она уже успела совсем успокоиться и прийти в себя, и, видать, только что прошедший скандал с Коломейцевым саму её уже удивлял и казался ей чем-то ненужным и вздорным, как это часто бывает с людьми после того, как они погорячатся и в горячке наделают столько всего, что потом им долго бывает неудобно перед другими и перед собой и они чувствуют в себе раскаяние и глубокий стыд, вспоминая самые неприятные моменты, которые им ещё долго будут припоминаться, невольно приливая краски в лицо и смущая застигнутое врасплох, незащищённое сердце. Посмотрев на сестру в этот момент, Сушкин подумал о том, что ей, возможно, будет когда-нибудь ещё труднее, чем ему – когда она доживёт до двадцати двух лет, – ибо и сейчас, в её восемнадцать лет, она была отягощена такими размышлениями, какие подчас самого Сушкина сбивали с толку. Затем Сушкин подумал о матери. Он как раз в этот момент налил себе в чашку ещё неостывший чай и поднёс к губам, но прежде, чем отпить, подумал мысль словами: «и ей по-своему трудно!.. И всем, всем трудно!..» Он взглянул на мать и понял, что не ошибся – Марье Павловне тоже по-своему было трудно, хотя она не думала в этот момент о том же, о чём думал её сын, и, может быть, не сознавала сам тот факт, что ей трудно. Она сидела теперь грустная и поникшая. Её покупки лежали на столе и она к ним не притрагивалась. В это время, видя, что брат пьёт чай, глядя прямо перед собой в тёмное окно, Надя подошла к посудному шкафу, достала чашку, потому что одна пустая уже была на столе, и стала наливать себе и матери чаю и, налив, подвинула Марье Павловне, но та даже не обратила на это внимание, ещё с полминуты молчала и вдруг сильно и громко вздохнула и сказала:
– Всё-таки не надо было обижать Толю Коломейцева… Он по-своему неплохой парень…
– Да, все мы по-своему хорошие! – тряхнув волосами с иронией заметила Надя. – Все мы молодцы, даже если потихоньку, чтобы никто не знал, будем вытворять разные неблаговидности, мерзости и подлости!.. Даже преступник, закоренелый убийца, укокошивший несколько чело-век, всё равно каким образом, даже и тот, отсидев свои положенные пятнадцать лет, искупает вину, становится наравне с младенцем, только что научившимся ходить, по крайней мере не уступает ему в безгрешности и невинности!.. Если ему не дают пятнадцати лет, полагая, что это слишком мягкое наказание, его приговаривают к высшей мере… но всё равно, расстрелянный или убитый каким-нибудь другим образом, этот человек искупает свою вину, и после смерти делается свят, как херувим!.. Ангелы подлетают к его безгрешной, чистой, как родниковая вода, душе и уносят её наверх, в рай, а дьяволы остаются с носом, как говорится, на бобах!.. И там, в Аду, наверно, все сидят без работы и, бедные, не могут заработать себе на кусок хлеба, как на Западе, и у них тоже своя инфляция, девальвация, свои забастовки; служители Ада требуют повышения заработной платы, всяческих благ и тому подобное!.. – сказав это, Надя весело рассмеялась и добавила, – это удивительно, если в Аду до сих пор не произошла революция и из Ада не создали Рай, или что-то в этом роде…
– А-а! Будет тебе молоть языком! – отмахнулась досадливо Марья Павловна. – Обидели Толю Коломейцева, не могли помолчать!.. Иногда в жизни приходится и молчать, где нужно, и приходится иного человека терпеть, хотя тебе он в чём-то не нравится. А как же без этого?.. – Марья Павловна развела руки. – Если бы люди так не поступали, как бы они жили?.. Человек всё-таки в обществе живёт и от общества ему никуда не уйти! Или, ты думаешь, со зверями он будет жить?..
– Со зверями или нет, – отпивая чай, спокойно сказала Надя, – только и друзей себе надо выбирать таких, какой ты сам, человек… Если с каждым проходимцем иметь дело – недолго и самому стать похожим на него, а в дальнейшем и совсем превратиться в проходимца!..
– Но чем же он, Толя Коломейцев, проходимец?..
– Чем он проходимец?.. Гм!.. Да, может, он и не проходимец!.. Это я так – про проходимцев… Может, он хороший человек, просто замечательный, а!?. – Надя посмеивалась, ей было смешно от того, что она говорит и, наверное, ещё пуще было смешно от того, что она в этот момент думает.
– Ну вот! – всплеснула руками Марья Павловна. – То он был для неё проходимец, а теперь стал замечательный!..
– Не сердись, мама, не надо всё так близко принимать к сердцу!..
– Ну как же!.. Ведь он же…
– Ну как же! Ведь он же! – передразнила Марью Павловну Надя. – Своей излишней чувствительностью не там, где нужно, такие как ты, мама, делают только вред!.. Ну что, этот Коломейцев? – продолжала она, при этом как бы вслух рассуждая. – Кончит он свой университет, получит образование; может быть, дальше пойдёт учиться на какие-то высшие курсы… говорят есть такие, я слышала… Эта вся учёба даром не пройдёт ему… Станет он важный человек крупного пошиба – Анатолий Сергеевич Коломейцев!.. Величина!.. Не будет он, как простые смертные, голову набок поворачивать, чтобы на предмет посмотреть, а всем телом будет оборачиваться на упомянутый предмет, как Михельсон или Мехельсон, или, может быть, как по-другому, словом, был такой персонаж, то есть, есть такой известный персонаж в Советской всей литературе, а именно в романе «Разгром» Фадеева… Так вот, наш Коломейцев Анатолий Сергеевич будет поворачиваться только всем телом к своим подчинённым, которые будут смотреть раскрывши рты на это чучело, на это чудо-юдо гороховое, на этого шута, которому осталось ещё помаслить голову, полить сметаной, а потом откусить – будет очень вкусно!.. – говоря это, Надя сама стала смеяться и смеялась до слёз; Сушкин тоже стал улыбаться, только как-то наполовину, не забывая своих чёрных мыслей; Марья Павловна слушала Надю и не смеялась, а глядела на неё не то осуждающе, не то стараясь понять логику рассуждений своей дочери, а это, последнее, всем родителям бывает всего труднее уяснить для себя; Надя между тем рассуждала дальше, время от времени выпивая глоток чаю и заедая его печеньем. – Вот ты говоришь – Коломейцев Толя!.. Он-то Коломейцев Толя сейчас, а кто  п о т о м  будет – это неизвестно никому!.. Но я-то догадываюсь  к т о  и  ч т о  он будет! Я догадываюсь! Я таких людей поэтому и не терплю!.. Они враги наши, да, враги! Он сейчас – м а л ь ч и к, а станет б о р о в!.. Нам ещё с ним и с  н и м и  – сражаться придётся, потому что таких, как Коломейцев, сейчас необыкновенно много развелось, попадаются на каждом шагу!.. он своими мыслями напоминает мне засланного шпиона, агента!.. Но он не тот шпион, который прошёл дрессировку в ЦРУ, этот шпион – опаснее! Он родился тут, в нашей стране, он  с в о й!  С в о й  в доску! Он говорит – и заражает своими словами, своими мыслями, своими действиями вокруг себя всё!.. Дать такому миллионы в швейцарском банке, предоставить ему возможность пользоваться этими миллионами – он ничем не лучше будет Рокфеллера, или ещё кого-нибудь в этом же роде!.. Хуже – может быть, но лучше – не ждите от него этой милости!.. Он с особенной жестокостью, с особенным знанием дела будет эксплуатировать трудящиеся массы, несмотря на то, что вроде бы  н а ш  в доску! Несмотря на то, что он учился в  с о в е т с к о й  школе и тому подобное!.. У нас ведь прохвостов тоже хватает, тех, кто хочет  д л я  с е б я  и  о ч е н ь  м а л о  д л я  д р у г и х!..
– Какие миллионы! О каких миллионах ты можешь говорить!?. – вставила Марья Павловна, оживившись. – Уже Коломейцева ты вообразила капиталистом! – и она хлопнула себе по коленке. – Может, я что-то и недопонимаю, всю эту мораль, ваши принципы…
– Я говорю, что он не отказался бы от миллионов…
– От миллионов бы никто не отказался…
– Да! Но вот вопрос: куда их употребить?.. Коломейцев бы стал употреблять не для ради раскрепощения трудящихся масс, а ещё больше рад был бы закабалить! Натура видна!.. Власть, престиж!.. Все эгоистические побуждения тут бы и показали себя на деле, попади к нему в руки миллионы и власть!.. А ведь были же люди богатые, дворяне – пожертвовавшие для народа, для революции!?.
– Не все! Многие-то не могли уже обходиться без своих богатств! – сказала Марья Павловна, незаметно втягиваясь в дискуссию. – Но при чём тут Толя Коломейцев, не понимаю!.. У него не было никогда ни миллионов, ни власти – и никогда не будет!..
– Насчёт миллионов не знаю, но власть, может быть, будет! Если приложить старание, упорство, то с  т а к и м и  з а д а т к а м и  можно  в с е г о  добиться!.. И будет т а к о й повелевать где-нибудь, в большом или малом учреждении, а то и выше, может быть, министром будет, а может быть, министра переплюнет, дальше пойдёт! Приспособится, красный партбилет будет иметь, будет козырять им, а про сам коммунизм выражается так, что можно выводы сделать: и не верит в коммунизм попросту, веры не хватает и духу, да и, верно, не пожелал бы жить при коммунизме! При коммунизме-то, говорят, наступит полное уравнение, а ему не уравнение нужно, а выделение из общей массы, он хочет орлом взмыть над облаками и летать, парить над всеми!.. Знаем мы это всё!.. И этот Коломейцев – мелочный, он тут только что, до твоего прихода, всю душу нам свою распахнул, так что мы в этом воздухе чуть не задохнулись, так стало грязно вокруг, прямо вздохнуть нечем!.. Такие тут ужасы расписывал!.. Это, наиболее откровенно с его стороны, единственный и последний раз – и больше таких объяснений в  л ю б в и  у нас не будет!.. И хорошо, что он быстро ушёл, ещё, я считаю, мало наговорил, а ведь мог бы и больше… И слава богу ушёл, я его напугала одним словом, сказала, что если он не уберётся, то мы из него фарш будем делать!.. И он стоит, чтобы его пустили в расход, по крайней мере я бы его пустила, и в Гражданскую его бы пустили, как ненужного элемента!.. – Надя выговорилась и смаковала понемногу чай, прямо уставившись перед собой в одну точку.
– Элементов сейчас таких много, Надя, – в ответ стала говорить Марья Павловна, – так что же нам делать – всех их в расход пускать? Ха-ха-ха!.. – засмеялась она. – Детства в тебе ещё много!..
– Гм!.. Странно!.. Коломейцев сказал про меня… вообще про нас с Василием, что в нас детского много, так и ты туда же?..
– Коломейцев сказал! Ха-ха-ха!.. – от души смеялась Марья Павловна. – А это я тебе говорю, а не Коломейцев, я, твоя мать!.. Ты меня послушай, дочь моя, я тебе плохого ведь не желаю!..
– Все родители говорят, что они плохого не желают!.. проблема отцов и детей!.. Вон, в школе пичкают прописными истинами, потом из школ выходят в свет и видят, что за сто лет между родителями и детьми всё по-старому!.. Родителям как бы потише, полегче, им бы дожить до своего!.. И слава богу, доживают и уже перестают творить безобразия! А дай им вечно жить, так все мы и сядем в калошу и не видать нам ничего хорошего!..
– Старые люди и глупеют, им ничего не нужно, – посмеиваясь, заметила Марья Павловна.
– Вот ведь и ты так же думаешь… Да, кстати, ты вот говоришь – слушая меня, я тебе плохого не желаю, – а это тоже уже относится к поглупению!..
– Вот как ?!. – весело воскликнула Марья Павловна, вскинув голову и удивлённо поглядев на дочь. – И я уже, значит, глупею!? И на мне надо поставить крест!?.
– Откуда родитель может знать, что надо его детям?.. Все добра желают, а что за этим добром стоит?.. Да мещанское счастье, обыкновенное животное, скотское благополучие!..
– Вот как!?. Ишь ты, куда тебя повело!..
– И многие идут по стопам своих родителей, так ведь легче, всё давно продумано, изобретено – только пользуйся тем, что уже есть!.. Но в человеке есть же такие побуждения, такие желания… это трудно выразить, но есть же в нём жажда чего-то нового, каких-то преобразований!.. Если бы не эта жажда в людях… и не к лучшему, не ко всякому благу… ну его, благо, можно им и пожертвовать!.. если бы не эта самая жажда к преобразованиям, новшествам, движению, был бы застой, полнейший застой, как в овраге, наполненном гнилой водой, где из воды растёт трава, по берегам ил, и где квакают склизкие лягушки!.. Но не может же так быть! Должен же быть прогресс, а то и всё, что было, совершенно сгниёт… и не будет ни блага, ни чего, и всё пойдёт прахом!..
– Гм!.. Интересно, многие ли так молодые люди думают?!. – вслух подумала Марья Павловна, которой, видимо, мысли дочери казались забавными и странными, потому что она была человек своего времени и не могла всё так близко принять к сердцу, как дочь; теперь она смотрела на Надю иначе, чем раньше, и думала о том, глядя на неё, что уже плохо её знает и понимает – и между нею и дочерью образуется щель, обещающая позднее превратиться в про-пасть.
– Не знаю, многие ли думают так, как я, но предполагаю, что уже многие, – склонив голову набок, задумчиво ответила Надя. – Сейчас уже многие со своими родителями в корне не согласны и терпят их потому единственно, что не хотят обижать старость, они ведь тоже когда-то были молодыми, искали что-то новое, в своём роде были передовые, прогрессивные, хотя и не все… но были… А теперь они что?.. Они постарели, их волнует только собственная их судьба… мне жаль стариков и всегда будет жаль!.. Мне как-то не верится, что самой когда-нибудь мне придётся стать старухой, но это ещё ничего… хуже будет, если я стану брюзжащей, глупой, совершенно бесполезной старухой, или даже просто никудышной бабой, прячущейся за широкой спиной мужа, глупого мужика!.. Если бы мне сейчас сказали, что я такой буду, я бы лучше с большого моста бросилась хотя бы в Вычегду, хотя это у нас не модно, а модно в старых классических книгах, где описаны какие-нибудь оборванцы с горящими взглядами и без гроша в кармане, которые уже трое суток не видали корки хлеба… Такие бросались в воду – и конец всему! Тут и выход, тут и протест и вызов, так что одним выстрелом трёх зайцев убиваешь, что уже не скажешь про дряхлого, немощного старика, испускающего стоны в постели, который умирает ночью, как все, и который до последней минуты цепляется за жизнь, хотя нет ему в жизни ни радости, ни смысла, ничего, только одно существование, основанное на инстинкте и страхе! Вот и всё… У нас ведь есть тут на Вычегде мост?, или даже два… интересно, с них бросались люди в воду?..
– Гм! Дураки какие-нибудь обязательно бросались…
– Дураки?.. Не всегда дураки… Есть же несчастные, в бедственном положении… Если хорошо так подумать, то можно представить, почему люди бросаются с мостов и по-другому кончают с собой… Возможно, есть такие минуты в жизни человека… со мной таких минут не было, и не хочу, чтобы они были… А вот с Коломейцевым, кажется, такое было!.. Я всегда подозревала, что с ним были сильные потрясения, но он слаб – и обстоятельства его согнули!.. Виноват ли он?.. Возможно, на людей очень сильно что-то действует, когда они долго живут, живут, когда очень долго живут и становятся равнодушными, вялыми, податливыми, лёгкими, как пушинки?.. Куда ветер дунул – туда и они… А?.. Тут уже дело в житейском опыте и я могу рассуждать только со своих позиций, с точки зрения моих восемнадцати лет… Эх!.. Как жалко!.. Временами мне так бывает жалко себя!..
– Чего тебе бывает жаль? – спросила Марья Павловна, потому что в этом месте своей речи Надя остановилась и, взяв рукой за подбородок, стала думать, опять глядя остекленевшим взглядом в одну точку, куда-то вниз, а в это время испытывавшая, видимо, что-то чрезвычайно волнующее; в это время Сушкин, пододвинув к столу другой стул, сидел на нём, откинувшись на спинку его, и не мигающим взглядом за толстыми стёклами своих очков смотрел за окно в противоположный, находящийся на другой стороне улицы дом. Его, казалось, слова сестры заинтересовали и заставили задуматься и он продолжал со вниманием слушать её, имея такой вид, какой бывает у человека, что-то безвозвратно потерявшего и уже утратившего надежду вернуть потерянное.
– Так чего всё-таки тебе бывает жаль? – повторила свой вопрос Марья Павловна, которую же, однако, слова дочери очень озадачили, по её лицу, по глазам можно было угадать, что мысли Нади она продолжает обдумывать и ей небезынтересно было бы допытаться у неё ещё что-нибудь.
– Что бывает жаль? – переспросила Надя, обратив встрепенувшийся и заволновавшийся взгляд на мать. – Да очень многого бывает жаль… Всякому человеку, наверное, бывает чего-то жаль, или не свершившегося, или ожидаемого в будущем, чего-то несостоявшегося… всего жаль!.. Особенно жаль, когда тебе восемнадцать лет, в тебе полно сил, энергии нерастраченной… и в то же время нет никакой возможности сделать что-то хорошее, доброе, полезное сразу, быстро… и главное, что ещё долго не будет такой возможности, ещё долго, – с горечью произнесла Надя. – А там, смотришь – я не про себя говорю, – там, смотришь, и силы иссякли, и делать ничего не хочется!.. И плывёт человек по волнам жизни… Да это по всем видно, по всем окружающим… Человек, может быть, талантом наделён, большим талантом, позднее обещающим превратиться в большое дарование, а, возможно, вышел бы потом и гений, вершина, до которой стоит добраться, но!.. Увы!.. Человек и талантом не хочет пользоваться, забрасывает его! Я замечала уже!.. Совершенно не замечает своих способностей, дурья голова!.. Что-то делает другое, в какой-то посторонней области!.. Нет, не усовершенствует себя, не бьётся над своими возможностями!.. Доволен, пригрет, одет – и ладно!.. сыт ещё, забыла… Самое главное, что сыт, и ещё при деньгах!.. И стоп!.. Там уже не о талантах мысли, не о способностях, не об творческих озарениях, не об бессонных ночах!.. Всё не о том!.. А очень жаль… А я бы хотела не так… Ведь можно же по-другому?.. Ведь должно же быть в человеке что-то живое, чтобы на всю жизнь?!. Я, например, хотела бы, чтобы у меня было именно такое – на всю жизнь!.. Может, это наивно; старшим и вообще пожившим изрядно людям трудно это понять, им всё это даже ненормальным покажется, как я подозреваю!.. Я много раз сталкивалась со старшими и замечала в них такую тупость, такую непробиваемую тупость!.. странно, такое впечатление сейчас посетило меня, будто это я долго жила и много думала и поняла, а не они, которые своими простодушными, жадными порывами напоминают малых ребят!.. Мне кажется, что сейчас много таких людей на свете, которым всё нипочём… не знаю, как сказать!.. им хоть кол на голове теши!.. словом, не знают совершенно зачем живут!.. И такой ведь молодёжи попадается много… и пустоголовой молодёжи… Им можно внушить всякую небывальщину… им надо дать такую работу, игру, посадить их в песочницы, где играются дети, дать им ведёрки, лопатки, машинки, всякие безделушки там, разные свистульки – пусть они играют в этой песочнице, взрослые люди, – и ведь, мне кажется, они будут играть, если им объяснить и сказать, что так нужно, что это очень полезно и даже необходимо!.. А как веский аргумент к этому, надо приложить к этой игре и крупную зарплату!.. И они будут играть в детей, потому что клюнут, поверят! Им нетрудно будет совсем! Говорят же: «взрослые дети»!.. Вот они дети и есть!.. Ну а я бы не согласилась, видя всю бессмысленность этого занятия, нет я бы нипочём не согласилась, и денег мне этих, таких глупых денег, не нужно!.. Я бы другим способом жила, только бы не участвовать в повальном сумасшествии! Человек может всегда найти средство для разумной жизни, и оправданием ему никогда не будет, его глупостям, его лени то, что ему плохо жить, что у него нету средств, и что иначе нельзя, как только жить для средств и уже стать роботом, работающим для средств, которых к тому же накапливается у глупого человека столько, что он не знает, куда их истратить, тут даже возникает удивительный вопрос!.. Может получиться так, что у глупых людей с низкими запросами денег будет накапливаться больше, чем у остальных, более умных… но это уже совсем другая история…