Яхтсмен Джобиа

Мой студенческий товарищ Стасик Джобиа изучал науку «История КПСС». После пяти лет обучения Стасик блестяще защитил диплом на тему «Лево-троцкистский уклон и борьба с ним – героическая страница в истории нашей партии».
Через год партия перестала существовать. Уклоны тоже. Вместо «истории КПСС» и «научного коммунизма» был введён предмет со звучным названием «СПИД», то есть «социально-политическая история двадцатого века». Но к Стасику это уже никакого отношения не имело.
- Не повезло тебе, Стасик, - пожалел я товарища. – Зря учился.
- Не везёт только баранам, - улыбнулся Джобиа. – А учиться всегда пригодиться.
Джобиа был большой оптимист.
Он весил сто двадцать пять килограммов. Иногда худел до ста десяти, но при весе сто десять Стасик становился злым, раздражительным и очень неприлично ругался по-абхазски. А при весе сто двадцать пять Джобиа был добрым, мурлыкал какие-то абхазские эротические песни и рассказывал очень смешные анекдоты про аджарцев.
Мы расстались, Стасик уехал, наверное, к себе в Абхазию и пропадал десять лет. Иногда звонил.
Однажды в мае, ночью, ближе к утру, раздался телефонный звонок. Это был Джобиа. Он звонил из Сухуми. Стасик сказал, что ждет меня, своего лучшего друга, летом в солнечной Абхазии. А если я, его лучший друг, не приеду, то Статик сам приедет в Москву и зарежет меня, как паршивую собаку. Шутка.
- Но у вас ведь там стреляют, - пытался защищаться я.
- В тебя не будут, - спокойно ответил Джобиа и сладко зевнул в мобильник. – Приедешь на три недели.
Деваться было некуда. На три – так на три.
За мной в аэропорт приехала блестящая серебром, отреставрированная и, по всей видимости, коллекционная «Победа». Как потом объяснил Стасик, сталинская.
В «Победе» сидел босой ста сорокакилограммовый и веселый Джобиа в шортах и в драной майке «Олимпиада- 80». Ещё в «Победе» находились два молчаливых мокрых бугая и шофер – все в костюмах от Черрути, несмотря на страшную жару.
Шофер включил мигалку с сиреной, и машина помчалась по шоссе со скоростью сто двадцать. Из усилителя ревела Алла Пугачева про «Лето, ах, лето!».
- Как жизнь? – спросил я Стасика.
- Жизнь – г…, - ответил Стасик. Разве это жизнь? Сплошной империализм. Вот раньше (он ткнул красным пальцем в изумруде на надпись «Олимпиада –80») была жизнь.
И потекли бесконечной рекой теплые ностальгические воспоминания.
На границе с Абхазией мы не останавливались: Стасик высунул из окна средний палец - и пограничники отдали честь.
Вскоре мы проехали Сухуми и зарулили в ворота роскошной виллы. Как разъяснил Джобиа, «лично товарища Суслова».
Синее, синее синьки море расстилалось внизу, за белоснежной до рези в глазах балюстрадой. В море стояла изумительной красоты яхта, обитая чем-то вроде красного дерева, вся инкрустированная, резная с какими-то готическими башенками и витражами и советским флагом на флагштоке.
- Неужели твоя? – спросил я.
- Моя, – самодовольно ответил Стасик, нежно поглаживая олимпийского мишку на животе. - «Советская Абхазия» называется. Я её купил, когда на мандаринах поднялся. Сейчас выпьем чуть-чуть за встречу.
- Здесь?
- Зачем здесь?.. На яхте, конечно. Здесь пусть язвенники и империалисты выпивают. А у нас с тобой, товарищ Вова, яхта есть.
«Советская Абхазия» меня поразила. Весь её трюм представлял собой большой винный погреб. Бочки с белым чуть-чуть крепленым «Псоу», с красным, сухим, как знойный поцелуй, «Лыхны», со сладким «Букетом Абхазии», с домашней чачей. На палубе – длинный стол, накрытый белоснежной скатертью. Вдоль стола – холодильники. В них – полуторалитровые зеленые графины с вином. Вынимаешь его из холодильника, и матовый холодный налет тут же набухает каплями, как кожа в бане. Пьёшь и смеёшься, пьёшь и смеёшься. Питейный дом, а не яхта.
- За победу коммунизма во всём мире, – скал Джобиа. - За то, чтобы пролетарии всех стран соединились за этим столом! Да здравствует ленинизм!
И началось.
Я более или менее ясно помню только первые два дня. Потом – туман. Какие-то добрые сильные волосатые руки бережно снимают с меня штаны. Я ужасаюсь, но совсем не развратный, сексуально не озабоченный голос с лёгким абхазским акцентом говорит:
 - Ты бы проблевался, товарищ.
И тут же, как будто райский, голос Стасика:
- Отнесите нашего дорогого нахрюкавшегося товарища Вову в каюту №7.
Помню еще, что хочу залезть на флагшток, но не могу. И плачу. Хочу взмыть вместе с чайкой в ультрамариновое небо и снова не могу. И опять плачу. А потом смеюсь. А потом – туман. И вновь кто-то властно, по-матерински заботливо снимает с меня штаны. И Джобиа со своих облаков:
- Совсем ужрался наш боевой соратник Вова. Нету ленинской закалки в человеке. Заела мелкобуржуазная среда, понимаешь… Ну ладно, спи спокойно, дорогой товарищ.
Я проснулся на берегу, в шезлонге. Ничего не болит но ощущение, что сильно постарел. Передо мной все та же белоснежная балюстрада, синее, синее синьки море и улыбающийся Стасик всё в той же майке.
- Здравствуй, мой дорогой, – сказал Джобиа. – Добро пожаловать в солнечную Советскую Абхазию.
Оказалось, что в солнечной Советской Абхазии я нахожусь уже неделю. И всю неделю мы отмечали мое прибытие. На яхте. Сегодня утром мы сошли с корабля и скоро будем обедать.
Я приподнялся на локтях и взглянул в море. В море стояла яхта, но другая. Белоснежная красавица. Похожая на Плисецкую в «Лебедином озере».
Стасик обернулся, почесал олимпийскому мишке нос и нежно промурлыкал:
- Это тоже моя. «Диктатура пролетариата» называется. Я её потом купил, когда на удобрениях поднялся.
- На г…, что ли? – задал я глупый вопрос (откуда через неделю запоя умному-то вопросу взяться?)
- Зачем на г…, - мягко ответил Стасик. – На г… пусть заокеанские капиталистические хищники поднимаются. На неорганических я поднялся.
- Ну, если на неорганических…
Почти всю «Диктатуру пролетариата» занимал камбуз. Тут же был рефрижератор, бассейн с рыбой, бочонки с маслом, мангал прямо на палубе и так далее. Словом жральня, а не яхта.
- Товарищ, - обратился Стасик к капитану, когда мы поднялись на борт «Диктатуры». – Ты давай… отдавай эти… как их там называют… Всё время забываю, на «шаровары» похоже…
- Швартовы, товарищ Джобиа?
- Точно, дорогой, швартовы. Только ты их… не очень сильно отдавай. Метров триста отплывём и хватит. А то ведь море, сам знаешь, утонем все, не дай бог. Мировой революции не дождёмся… Зачем рисковать? Правильно я говорю, товарищ капитан?
- Так точно, товарищ Джобиа. Пусть империалисты Уолл-Стрита рискуют. Есть совсем чуть-чуть отдать швартовы.
- Молодец, дорогой. Коки на месте?
- Так точно, коки на месте.
- Давай их сюда.
Коков, то есть, как вы понимаете, поваров, на «Диктатуре» оказалось семеро. В белых колпаках они встали в ряд и выстроились в струнку.
- Значит так, дорогие мои коки, - начал товарищ Джобиа. – Сегодня у нас радостный день. Мы принимаем моего лучшего друга из Москвы. Давайте поприветствуем нашего дорогого и уважаемого гостя, товарища Вову.
- Ура! Ура! Ура! – гаркнули коки.
- Дрясь, - сказал я.
- Молодцы, товарищи коки. Вчера товарищ Вова немножко выпил. Теперь он должен немножко закусить. Теперь о деле. Сейчас у нас сегодня будет Большой Обед. Назовем его «Нерушимая Дружба». Ты, товарищ Дурдзинба, отвечаешь за суп.
- Есть, - отчеканил товарищ Дурдзинба.
- Суп будет по-индонезийски. Значит, так, - сглотнул Стасик, издав горлом голубиное воркование. – Обратить особое внимание на каракатицу. Ты всё помнишь про каракатицу?
- Так точно!
- Каштанового ликера хватит?
- Так точно!
- Морские ежи, филиппинский маринад…
- Так точно!
- Теперь ты, товарищ Бибиджян. Ты отвечаешь за жаркое.
- Есть.
- Всё помнишь?
- Всё, товарищ Джобиа.
- И я тебя, как всегда, умоляю, не забудь вставить в куропаткину попку маленький пучочек свежей кинзы…
- Как можно такое забыть, Станислав Владиславович! – почти обиженно улыбнулся кок.
- Молодец, орёл. Теперь, товарищи коки, насчёт салатов…
Прошла ещё одна неделя. Каждый день на “Диктатуре пролетариата” устраивались два завтрака, обед, полдник и ужин. Еда была божественна, но обжорство полностью атрофировало мою волю, память и совесть. Я жрал, со стонами доползал до каюты и спал. Потом просыпался от склянок, со стонами макал лицо в море и опять жрал. Тоже со стонами. И так неделю. Мне снились кошмары: тёща в папахе с пучком кинзы за ухом, как я натираю чесноком жареного олимпийского мишку, а он смеется, развратно подмигивает и говорит мне жарким шёпотом: “Не щекотавься” – и тому подобные ужасы.
Несколько раз я падал с кровати. Отбивал правое ухо и копчик. В последний день меня вырвало. Причем, что особенно поразило, позапозавчерашними совершенно целыми, не переваренными морскими коньками по-гавайски. Извините, конечно, за подробности.
Наконец, мы сошли с “Диктатуры пролетариата” и переночевали в особняке товарища Суслова.
Утром я вышел из своей комнаты и спустился на большую стеклянную веранду. На веранде сидел Джобиа (мишка, расстёгнутая ширинка – всё как всегда). Вокруг Стасика – девицы. Девицы – разноцветные. Одна типа индианки, другая – черная, третья – желтая, четвёртая похожа на хохлушку. Я так подумал, потому что у этой четвёртой была неправдоподобно огромная грудь и золотой зуб. Верный признак, что откуда-нибудь из Симферополя или Одессы.
- Доброе утро, дорогой! – расплылся Стасик. – Познакомься с моим комсомольским активом. Эта, которая покрасней, - Хуанита. Из Коста-Рики. Страна такая, очень страдает от неоколониализма. Но там тоже наши соратницы есть.
- Буэнос диас, - сказала Хуанита.
- Ага, - ответил я. – Но пасаран.
- Очень сознательная комсомолка, - продолжал Стасик. – Очень политически грамотно стриптиз делает. Потом увидишь. Как снимает чего-нибудь, то будто на первомайской демонстрации побывал, ей-богу. Вот эта, которая пожелтей, - Вань Сунь. Представительница Великого социалистического Китая.
- Ни хао, - сказала Вань Сунь.
- Аналогично, - ответил я.
- Ударница, - не унимался Стасик. – Чего хочешь, то и сделает. Творчески к коллективному труду подходит. Многостаночница. Мамлакат. Теперь дальше. Это вот – Нгоку. Из Гвинеи.
- Бонжур, месьё.
- И тебе тем же концом по тому же месту.
- Одно слово – Африка. Чёрный континент. Такое сафари тебе устроит – страшное дело. Львица, пантера. А это вот грудозубая – Галя. Из Харькова.
Значит, я тут малость промахнулся. Не из Одессы, а из Харькова.
- Халя! – улыбнулась мне пламенным зубом харьковчанка.
- Здоровеньки булы.
- Ладно, товарищи б…и, - сказал Стасик. – Бегом на яхту.
Девицы удалились.
- Сейчас пойдём на “Рабочего и колхозницу”, - объявил Стасик, когда мы остались вдвоём. – И начнем культурно отдыхать. Выпили мы с тобой, закусили, теперь духовная пища. Что-то вроде художественного выпиливания лобзиком.
- Что за “Рабочий и колхозница”?
- Это моя младшенькая. Я её совсем недавно купил, когда на пельменях поднялся. Знаешь, как хорошо по всей стране наши рабоче-крестьянские пельмени идут!
Я поглядел в окно. Стоит. Чудо. Сама голубая, а паруса – алые. Вспоминается Грин, пионерская романтика, костры… Красота.
- Это хорошо, что ты приехал, - задушевно ворожил над моим ухом Стасик. – Я с ними один-то еле-еле справляюсь. Устал, как жертва эксплуатации. Сейчас пойдём распишем эту команду разноцветную в два смычка. А тебе какие больше нравятся? Бери японскую монголку. Массаж делает – орать будешь. И негатив гвинейский бери. Советую. Конкретно негроид выступает. Всю ночь проорёшь.
- Да ты что, Стас! Я не по этой части. У меня жена, дети. На эту Мгангу твою…
- Нгоку… Огонь вакса. Орать будешь по полной…
- Ну, Нгоку. На неё только посмотришь – уже, считай, заболел гванделомой какой-нибудь гвинейской.
- Ну, брат… Детей бояться – в лес не ходить.
- Дети – святое, детей не трожь.
- Да это так, к слову…
- Не, я в отказке.
- Ладно, на яхту поедем, а там видно будет.
Яхта представляла собой одну большую спальню. Потолки – зеркальные. Какие-то хлысты на стене. В общем, публичный дом, а не корабль.
Я даже рассказывать не буду, что там на яхте творилось. Ночью, бывают, вспомню – ору. Как от Нгоки. Нет я ничего такого не делал. У меня всё-таки жена, дети. Да и не по этой я части. Но видов насмотрелся на всю жизнь. Даже седина прошибла. В районе левой груди.
Уехал я от Стасика совсем другим человеком. И главное – вроде на трёх яхтах был, а так и не поплавал.
Может, глядишь, поднимусь на рассказах и куплю себе собственную яхту. И назову её как-нибудь по-хорошему… ”Антон Палыч Чехов”, например.