Белая молния

Лыжи изрядно отяжелели от налипшего снега. Я прислонила их к дощатой стене под навесом и открыла дверь избы – в нос ударил густой нутряной запах…
– Что за холера? – в испуге отшатнулась я.
Волглая тишина была ответом. Внутри никого, и все вещи на местах. Похоже, неведомый бздун, не застав хозяев, пернул в сердцах и удалился. До города, однако, километров сорок по тундре, чай не проспект… Так и не решив загадку, я оставила избу проветриваться и пошла за дровами.

Вот так оно и бывает: едва хозяин за порог…
Владелец избушки – мой добрый знакомый, фотограф и страстный тундровик – с апреля и до нового снега почти безвылазно торчит «на даче», изредка наезжая в город за харчем. А нынче под майские праздники укатил на Енисей, деньков на пять – корюшка, говорит, пошла. Обещался рыбки привезти. А я осталась домовничать, все одно в городе делать нечего. Уехал он вчера.

А наутро жизнь не задалась. Принесенная накануне из озера вода оказалась мутной и скользкой на ощупь, точно за ночь в ведре утопился кусок мыла. Но растрескавшийся обмылок лежал на полочке возле умывальника – целехонький. Я выплеснула подозрительную влагу за порог, и снег с шипением проглотил ее.
За ночь изба не выстыла, но отсырела, и я первым делом затопила печь. Но вместо веселого огня из устья потек жирный белый чад. Сколько ни ворошила я угли, в печи еле тлело.

Не дождавшись чаю, я запила галеты чуть теплой водой и пошла на улицу. Вчерашний морозец сменился майской оттепелью, воздух набух, умягчился, с крыши закапало. Пасмурное небо с комковатыми облаками, как неубранная с ночи постель, простиралось над тундрой.
Я погуще смазала лыжи мазью, но рыхлый липкий снег все равно не дал уйти далеко. Неторопливо переставляя ноги, я озиралась – фотограф говорил, рядом квартирует полярная сова. Но попадались только следы куропачьей ночевки в ольховнике и остатки их неопрятной трапезы.

Звуки совсем пропали, и в зловещей тишине тундра затаилась под небом темнее земли. Припомнился кстати вчерашний кровавый закат, не румяный, как бывает об эту пору, но бурый запекшийся горизонт, словно израненный остриями лиственниц. За ним пришла зыбкая белая ночь. Лишь на рассвете сквозь бледную мглу промчалась большая стая бесшумных как призраки птиц, мелькнула над озером и исчезла в предутреннем молоке.
К полудню, томимая неясным предчувствием, я вернулась к избе и открыла дверь…

Мышки в доме водились, как не быть – жили они в сенях, служивших также кладовкой. Здесь стояли пешни и удочки, висел ватник, валялся чехол от снегохода, бензопила, топорик и прочий скарб. Мышки жили в дальнем углу под полками, забитыми всякой всячиной, шуршали деликатно, посверкивали алыми искорками глаз. С ночи мышиного народца прибыло. Набирая дрова, я сама видела, как полевки одна за другой ныряли в ямку у стены, откуда верно шел подкоп в избу. Но в доме, как и на улице, висела подозрительная ничем не нарушаемая тишь – ни писку, ни возни.
Я нарочно со стуком бросила поленья на пол, брякнула железной заслонкой печи, с шумом плеснула воды в котелок – звуки словно в пуховое одеяло падали. Печка чадила, и обеденная каша с тушенкой обещала доспеть как раз к ужину. Стоял квелый день. Брюхатые тучи тащились над холмами, цепляясь за кусты.

Дождь рухнул как божья кара. Загрохотал по рубероиду над головой. Студенистые струи пробили снеговой покров, обволокли и потащили за собой упирающуюся зиму. Одели жидким стеклом каждую ветку, шишку, сморщенную ягодку. Стоя в дверях, я видела, как заслезились и потекли стволы, забормотали ручьи, пролагая русла прямо поверх осевших снегов.
Сзади зашуршало. Я обернулась. У стенки сам собой шевелился ватник, дергал пустым рукавом, почесывая засаленный бок. Там определенно кто-то завелся. Ага, подумала я, загадка проясняется, и затаилась, наблюдая.

Невидимый злодей драл телогрейку изнутри, выдергивая клочья слежавшейся серой ваты. Потом долго шуровал на верхней полке, среди старых журналов, и наконец затих, угнездившись. Разбираемая любопытством, я влезла на табурет, заглянула туда и нос к носу столкнулась с усатой мордой. Зверек вроде ласки заметался, задрал пушистый хвост и фукнул, выпустив облачко едкого смрада – аж в глазах защипало. До чего вонький зверь! Так я узнала, что на полке, спасаясь от ненастья, свил гнездо горностай – шустрый неутомимый хищник – белая молния тундры.

День, ночь и еще день тягучий дождь шелестел за окном, словно решил попросту утопить зиму. На озере проступили синие лужи. Над оголившимися пригорками висел банный пар. Я коротала время, листая пыльные подшивки и прислушиваясь к монотонной работе дождя. Зверье вело себя на удивление мирно. Я раскрошила мышкам пару галет и насыпала гречки. Смурной горностай лежал свернувшись клубком и от предложенной тушенки отвернулся.
К вечеру второго дня погода переменилась. Дождь не перестал, но заметно похолодало, влага струилась медленнее, густела на глазах. Утром я вышла по воду и ахнула. Тундру сковало, накрыло стеклянистой коркой, уже помутневшей от мороза. Лед с палец толщиной окутывал каждый сучок, каждую почку. Изба стояла в застывших зеленоватых потеках, будто зимовала в торосах. Полынья на озере заросла, пришлось долбить ее пешней.

Издождившиеся тучи подсушил и рассеял мороз, однако, радости не было. Тундра сверкала и звенела, но звон этот казался погребальным – сколько тварей, забившихся в снег задыхалось сейчас в ледяных ловушках… Все, кто не улетел, не убежал, не нашел сухого пристанища, оказались теперь в беде. На десятки километров вокруг только у меня одной все шло путем. Печь топилась, как следует, огонь взвился, загудел, пуская трескучие салюты – дым из трубы столбом уперся в бледное небо.

Мышки мои хрустели крупой. Горностай почти не ел и совсем обессилел – все больше спал. Он и не думал покушаться на своих голохвостых соседей. Да и они шебаршились как ни в чем не бывало. Видно, общее бедствие напрочь отшибло охотничий инстинкт, предоставляя всем равные шансы на выживание.

Когда на пятый день с севера крепко задуло, горностай встрепенулся, насторожил круглые ушки, повел острой мордочкой. В воздухе запахло близкой пургой. Заколотился, захлопал на крыше рваный кусок рубероида, зарыскали по увалам первые поземки. Небо нагнулось к земле, дохнуло холодом и опросталось сухим твердым снегом.
А тундре того и надо, чтоб ветер, подхватив мелкую колючую крупу, как наждаком стесал ледяные оковы, дал вздохнуть кустам и деревьям.

Едва намело новых теплых сугробов, разбежались мышки, наделав узеньких траншеек в свежем снегу. Следом ушел горностай. Нет, не ушел – прянул в мглистую круговерть, белой молнией сразил отъевшегося гречкой толстого мыша и скрылся с добычей. Только черный кончик хвоста плеснул на прощанье.

Назавтра вернулся с уловом корюшки фотограф. Он нашел у порога след горностаевых лап и пару задушенных мышей – благодарный постоялец приходил, гостинец принес.

Опубликовано в журнале "Юный натуралист" №4 2019