Диссертация

Он брал полупрозрачные образцы-диски, купал их в смеси кислот, промывал и ставил в спектрометр. Травильная зверская смесь парила кислятиной, обжигая легкие.
На шкале прибора сперва метался, а потом вяло перемещался по черному фону световой зайчик. Самописец тянул красными чернилами длинные кривые с пиками и расщеплениями. Автоматически повторяя опыты, мой герой порой  забывал, что же он таким образом измеряет, изо дня в день проводя одни и те же действия. Бросит перламутровые бляшки в кислоту и достает их пинцетом по очереди через одну, две или три минуты, следя за временем с помощью песочных часов. Опустит образцы в дистиллировку, а затем вытащит их все, похожие на обсосанные леденцы, и ставит снимать характеристики, долго затем всматриваясь в линии, нарисованные прибором на разграфленной хрусткой бумаге. А там не словами, а неким бессловесным импульсом написано: «Жена изменяет!»
В следующий день, потратив уйму времени на подготовку эксперимента, он сидел, злился на неторопливость прибора, которому требуется для записи спектра почти двадцать минут, и ждал, когда кривульки сложатся в узор, и снова прочел, вникая в их изгибы: «Она изменяет тебе». «Где? С кем?» — измученно обращался он ко всеведущей, тихо погудывающей машине, но ответ она таила.
Он добирался до дома, где жили большой семьей в трехкомнатной квартире-«распашонке» его родители, жена Инна с сыном от первого брака и он сам. Отперев дверь, он сразу попадал в сладковато-теплую атмосферу, в запахи борща и паркетной мастики. Жена встречала его, недовольная, что он опять вернулся в десять, и пришлось его ждать и не ужинать. И когда она спрашивала добренько: «Ты обедал?», он долго всматривался в глаза притворщицы и только через минуту отвечал: «Да, обедал», чем, как видел, страшно злил ее, этим оценивающим гляденьем в лицо. На самом деле не обедал он никогда и повторял про себя: «Мы едим, чтобы жить, но не живем, чтобы есть».
Женат он был во второй раз. Первая жена сошлась со своим бывшим однокурсником и ушла, даже не объяснившись. Он думал тогда, что сможет обличить предательницу на суде, но ему не дали и слова сказать. Прочли только ее заявление и быстро развели «из-за несходства характеров». Хотелось изменницу наказать, но ничего, кроме убийства, не приходило в голову, а как убьешь без пистолета?
Он не верил вопросам Инны, ее участливому голосу: «Как ты себя чувствуешь?» С чего бы такие глупые вопросы, какие такие «чуйствования»? И пока жена ставила на давно накрытый стол дымящуюся сковородку, следил за ней и видел: вон синяк на запястье! А ночью со своего дивана крался смотреть — и видел их, многочисленные синие пятна (следы поцелуев!) на ее руках и ногах. Недаром отец его предупреждал: «Не по себе взял. Смотри, вон на окне — коробка косметики, и каждый день меняет наряды — для кого?»
Поженились они недавно, а то все ходили на концерты в консерваторию. Когда они воссоединились и Инна с сыном после долгих уговоров переехала в его родительский дом, он понял, что совсем ее не знает. Многие вещи его пугали. А мать, отмечая, какой короткий домашний халат носит невестка (уже пришла мини-мода), намекала ему, что женщина эта легкого поведения.
И отец докладывал шепотом, что она и его, семидесятилетнего, соблазнить пыталась. Тот как-то вошел в комнату (она сидела) и стал ей рассказывать историю своей жизни. Она вскочила и говорит ему: «Садитесь!» Он сел, смутился, молчит, и она села — и ничего! Для того старика усадила, чтобы показать, какие у нее красивые ноги. Да, длинные, ровные ноги, привыкла демонстрировать!
Когда же муж задерживается на работе, а она с его отцом, матерью и своим ребенком находятся в квартире, к ней кто-то ходит. Т о г о  никто не видел, но на диване — вмятины и складки, даже не поправит покрывало, обманщица, где они сидят (или лежат?).
А парень, сын ее, страшно раздражает, все время показывает, какой он умный. Большущие неприятные уши. И кашляет по ночам, притворяется, что у него бронхиальная астма, чтобы привлечь к себе внимание, чтобы мать им занималась. Кашель этот мешает старику-отцу спать, он в темноте приходит в их комнату, будит мальчишку и спрашивает: «Чё крехчешь?», — а тот ничего не отвечает. И очень трудно старику стало жить со вселением этого балбеса: все трогает, везде лезет, повадился телевизор смотреть. А когда ему говорят «нельзя!», жалуется матери: «Сделай мне в стене дырочку, я буду из нашей комнаты смотреть «Спокойной ночи, малыши». Жук такой!
А самописец опять выводил: «Изменяет!» С кем? — бросался он к экрану, а там только частые зигзаги… Недели работы не давали никакого ответа, только графики суммировались на бумажной ленте десятками.
Была еще одна пытка, но он знал, брака без этого не бывает. И хотелось за это мстить жене, ожидающей его каждую ночь, а утром убирающей постель с кислой физиономией. А то еще бросается на шею с поцелуями, как он понимал, далеко не бескорыстными. Но он эти порывы пресекал. И когда вспоминал о вельзевуле (так называл он это нечто), его обдавал жар отвращения.
А между тем вышла у него неплохая работа, и диссертация получилась, но это как-то походя. Он знал, чего добивался, какого открытия жаждал, а заодно получил и кое-какие научные результаты.
Кривые, помещенные одна под другой на странице ватмана, давали картину травления оптических кристаллов в зависимости от времени обработки и концентрации раствора. Диссертацию напечатала машинистка довольно аккуратно. Но все-таки обнаружились ошибки, и Инна взялась их править. Замазывала опечатку белилами из пластмассового заграничного флакона, ждала, пока высохнет, и легко впечатывала нужную букву в узкий просвет между другими знаками. «Ловко подделывает!» — думал он с тоской, видя, как споро она работает.
Защита прошла блестяще. Потом долго говорили, какую огромную статистику он набрал по поведению примесей в кристаллах на основе галогенидов таллия.
Правда, он участвовал в действе диссертационного собрания точно в спектакле. Как притчу произносил слова доклада, а сам многозначительно поглядывал на членов комиссии. Он убежден был, что все всё знают. Это условность такая: он говорит как будто бы об n- и p— проводимости, а на самом деле иносказательно доказывает, что его жена живет сразу с двумя мужчинами. И поток электронов —  это каждый дотумкает, что за электроны.
Устроили банкет в кафе. На стол, кроме заказанного вина, поставили клюквянку из сэкономленного спирта, так называемую хищенку. Он стоял с Инной на входе и встречал гостей. По большей части это были сотрудники кафедры, где он работал, несколько родственников да оппоненты защиты. Каждому мужчине, подходившему поздравить, он всматривался в лицо и с мукой думал: «Этот? Этот?» И пока произносили тосты, и острили, и хвалили его, он все взглядывал на жену и придумывал, как бы посмотреть, с кем она там, под столом, сцепилась ногами. И даже уронил вилку и долго искал ее, но внизу, под колодистой от крахмала скатертью, было темно и ничего не видно.
Диссертация была переплетена, и один экземпляр с нужными бумагами отправлен в ВАК. Наступили пустые тоскливые дни. После гонки и бессонных ночей, когда он судорожно чертил тушью схемы, пришло изнурительное безделье. Целыми днями он слонялся по лаборатории, а дома, вечером, наблюдая, как жена стелит постель, ярился и выходил из себя.

Когда через два месяца после защиты один из оппонентов встретил на улице Инну, нагруженную сумками, на вопрос: «Как Валерий Иванович?» она ответила: «В больнице». — «Пришел ответ из ВАКа?» — «Да, утвердили».
А Валерий Иванович содержался в восьмиместной палате больницы имени Ганнушкина, куда Инна таскала ему продукты. Каждый день. Он спускался в комнату приема посетителей и ел при ней, поскольку то, что уносил в палату, другие больные у него отнимали. Он не мог постоять за себя.
В больницу можно было приносить соки, фрукты, творог и сладости, но не допускалось ни стеклянных банок, ни металлических предметов (даже чайных ложек), чтобы суицидники — народ хитрый и изобретательный — не могли повторить снова свои эксперименты.
1994