Трагедия-реставрации В. В. Суслова-ч. 2-дневник

                А.Н. Одиноков

                «Трагедия» реставрации В.В. Суслова

Продолжение: Часть 2: История реставрации – Дневник воспоминаний...


    В начале 1890 годов (справиться когда) в русском Археологическом обществе возник вопрос о ремонте Ладожской (Рюриковской) крепости 12 столетия. Благодаря долго работавшему над раскопками и изысканиями её форм Н.Н. Бранденбургу. Государем было отпущено 5000 рублей на реставрацию крепости.
    Мне было поручено выяснить этот вопрос на месте. Осмотрев с Бранденбургом все сохранившиеся руины мы пришли к заключению, что капитальный ремонт потребует значительно большую сумму и постоянных издержек на дальнейшее техническое поддержание крепости. Ввиду сего Археологическое общество решило сделать подробные обмеры стен и башен, составить подробные чертежи и издать этот материал в предстоящем юбилейном издании Общества.
    Дело это было поручено мне, работа предстояла чрезвычайно сложная. В помощь себе я пригласил ученика Академии Курдюкова, а для снятия остатков фресок в крепостной Георгиевской церкви пригласил ученика школы Общества поощрения художеств Карнак и бывш[его] ученика А[кадемии] худож[еств] А.Ф. Афанасьева.
Под моим наблюдением были произведены добавочные исследования (окопки, раскопки и разведки) стен, башен и церкви св. Георгия. Работы велись более 4-х месяцев. Все башни по их этажам, амбразуры стен и границы древних форм храма были тщательно вымерены и нанесены на рисунке. Кроме того, произведена нивелировка всех мест крепости и земельного города. Копии с фресок произведены на прозрачный коленкор в один тон и в красках. Копии сделаны были образцовые.
Весь этот материал был обработан и воспроизведён под моей редакцией вместе с лит[ературным] трудом Н.Н. Бранденбурга в одной объёмистой книге под заглавием «Старая Ладога», изданной в память 50-летней деятельности Общества. За некоторое косвенное участие в этом деле, гр. И.И. Толстого, он был избран почётным членом Общества.
    За труды по «Старой Ладоге» я получил 1500 р. и отчасти за этот же труд малую золотую медаль Общества. В день же юбилея Общества я был как-то забыт и даже не было упомянуто, что я провёл бесплатно всё редакторство книги, исключая литературной части Бранденбурга. По поводу такого обидного отношения, я, помню, с торжества зашёл к одному приятелю, с которым я поделился своей печалью и, просидя до 2-х часов ночи в ресторане, заливал свою неудовлетворённость вином.

    В 1893 году я получил от новгородского архиепископа Феогноста приглашение заняться реставрацией Новгородского Софийского собора. Приняв это поручение, я занялся исследованием и обмерами храма. Изыскание древних форм, многократных ремонтов и разведки состояния собора дали огромный научный материал.    Первоначальный ход работ описан в особых актах, напечатанных в журнале зодчих. Разведки удаления поздних наслоений, восстановление древних форм, и ремонт всех древних частей при количестве рабочих около 100 человек ежедневно продолжались непрерывно около трёх лет. К сожалению, некоторые работы по собору были сданы до моего вступления в роль руководителя всей реставрации. Сделано это было из экономии, чтобы лишний рубль не перепал архитектору. Так центральное пароводяное отопление оказалось, в конце концов, крайне недостаточным, так как площадь охлаждения при восстановлении древних оконных проёмов значительно увеличилась, что послужило причиной сырости в стенах и сводах. Устройство новых оконных рам и переплётов оказалось ниже всякой критики* (* Работа сдана была петербургскому столяру за невероятно дорогую цену 60 окон — 12000 р.?).
    Видя такое ненормальное хозяйство при соборе, я в своём условии уклонился от участия в денежных делах и старался перевести работы на поденный расчёт.
Составляя проект стенописи Софийского собора я задался мыслью представить в нём, примерно, по характеру росписи (по составу сюжетов, по характеру их композиции и по художественно-техническим особенностям. – В.С.) какая могла быть в XI–XII столетии. Для хор, ввиду экономии средств, было определено применить орнаментальные украшения.
    Изучив мозаичные и фресковые изображения на стенах храмов XI–XII–XIII столетия: в России, и собрав увражи, фотографии и литературные источники в Италии, в Константинополе и в Греции, я на основании всего этого художественно-исторического материала составил проект полной росписи собора, применив некоторые остатки древних изображений. В техническом отношении я рассчитывал произвести роспись фресковой техникой, но ознакомившись с литературой по этому предмету я не нашёл полных данных и обратился к современной технике «Кейма», обладающей свойствами фресковой стенописи и распространённой в последнее время в Германии. Для изучения этой техники на месте в Мюнхене, я отправился за границу для осмотра художественных произведений этой техники и направился в Мюнхен для ознакомления с красками и другими материалами на фабрику «Кейма». Встретившись здесь по заранее сделанной переписке с пансионером школы Штиглица, Михайловым, я условился с ним о пересылке в Новгород всех нужных материалов и разных специальных сведений. Ознакомившись с наружными росписями домов в Мюнхене, я убедился, что техника «Кейма», весьма благодатна во всех отношениях для декоративных росписей. Во время поездки по вышеуказанному делу, я, между прочим, осмотрел все достопримечательности и особенности городов: Данциг, Берлина, Дрездена, Лейпцига, Люцерна в Швейцарии Базеля, Страсбурга, Штутгарта, Ульма, Вены, Кракова, (Соляные копи Величко. – В.С.).
    Вернувшись в С.-Петербург я распорядился подготовкой стен по способу «Кейма», для предстоящей росписи. В тоже время представил свой проект стенописи (листах на сорока? – В.С.) в Археологическую комиссию. Там, как потом, оказалось, ждали меня неприветливые встречи. Некоторым из учёного мира, в особенности Н.В. Покровскому казалось, как я, не проявив себя до тех пор сведущим в иконографии, мог составить проект стенописи, такого обширного собора, как Софийский. Проект мой, этот самый Н.В. Покр[овский] разнёс с подобающим ему авторитетом. Я, конечно, не сдался, на огульную критику и выступил в защиту своего проекта перед особой избранной комиссией Покровского, М.П. Боткина, М.Т. Преображенского и ??
    Вместе с проектом росписи рассматривались отдельные сюжеты, разрабатываемые приглашёнными мною художниками: Рябушкиным, Афанасьевым и Навозовым. С проектом комиссия вынуждена была согласиться за исключением перестановки и замены очень незначительного числа сюжетов, которые, в сущности, могли остаться. Относительно сюжетов, разрабатываемых художниками, Покровский, а с ним и другие, решительно протестовали, находя, что материал, которым они (худ[ожники]. – В.С.) пользуются весьма слабый и совершенно неопределённо указывали на лучшие к[акие]-т[о] образцы. Слабые образцы оказались воспетыми в его сочинениях, а из лучших образцов он указал на 2–3 миниатюры IX–X столетия.
    Комиссия всецело верила Покровскому и когда, Победоносцев задумал отдать все росписи храма иконописцу Сафонову, а художники потерявшие почву для работы, отошли от дела. Археологическая комиссия, вторя Покровскому, решила опубликовать все протоколы рассмотрения проекта и эскизов, поручив редакторство Покровскому. Последний долго уклонялся от этого и редакцию принял на себя товарищ председателя барон Тизенгаузен.
    Протоколы посылались на просмотр каждому из членов. Покровский их изменяет для печати. Я восстал против этого, таким образом, все документы были напечатаны правильно.
    Вступление к протоколам писал член комиссии Спицын, и конечно, в пользу комиссии, но прочитавший все указанные протоколы выносил впечатление обратное. Указанные протоколы напечатаны в записках Археологической комиссии под заглавием: «Рассмотрение проекта стенописи Софийского Новгородского собора»; дело с росписью кончилось очень печально: во время моего отъезда на Археологический съезд в город Ригу, Победоносцевым был вызван иконописец Сафонов, которому он и отдал роспись всего собора священными изображениями* (* Победоносцев по особому своему представлению был уполномочен императором Александром III закончить дело Новгородского собора по своему усмотрению) за цену, значительно превышающую цену взятую художниками (худ[ожники] взялись за 70000 р., а Сафонов за 110000 р. – В.С.).
    По приезде из Риги я не нашёл даже своего проекта, он был забран Сафоновым в Москву. Присмотр за работой Сафонова, т. е. его артели иконописцев, было возложено Победоносцевым на Боткина. Я остался руководителем лишь орнаментальной стороны стенописи.
    Кеймовская подготовка под стенопись, тщательно произведённая под моим руководством оказалась излишней, так как сафоновцы, хотя и писали кеймановскими красками, и закрепляли живопись соответствующими жидкостями, тем не менее, писали по иконописному густо и все достоинства техники пропадали. До боли грустно было мне видеть, как эти деревенские иконописцы относились без всякой любви, знаний и творческих начал, выписывали бездушно одну фигуру за другой.
     Восхваляя Сафонова, его преданные мастера, которым платил он, в сущности, гроши, говорили, что: «наш хозяин всех держит в руках». Они бесцеремонно копировали нарисованные мной орнаменты в соборе, нагло подсмеивались над моей стороной рабочих и сплетали разные гадости.
    Вместе с восстановлением древних внутренних частей собора и ремонтов, произведены капитальнейшие работы: по переборке Корсунских 1-ых врат и сложной починки всех изображений. Медные части врат пришли в такую ветхость, что некоторые части их по своей многочисленности проржавленных мест напоминали вид решета, двери были самым тщательным образом холодным способом опытным мастером Альбрехтом, вновь были собраны, укреплены и поставлены по настоянию комиссии наружу в западных дверях собора. Несколько починены и Сигтунские врата.
Царские и патриаршие места подверглись капитальной расчистке, они были закрашены несколькими слоями красок, так что орнаментация в некоторых местах почти заплыла. Места эти были разобраны и все позднейшие наслоения на них были тщательно удалены с них в мастерской Жоселя в Петербурге. Обнаружена древнейшая раскраска фонов, орнаментов, была прослежена.

    Так прошло ещё два года. В 1897 году, я уехал отдохнуть на Кавказ, выжидая решения вопроса о наружной реставрации собора. Я выехал прямо в Кисловодск. Здесь я брал ванны «Нарзана», гулял по окрестным горам, и, между прочим, участвовал в большой прогулке Кисловодского общества к горе «Коварства и любви». Собралась большая группа, почти исключительно молодёжи. Запас провизии шёл за нами на возу на лошади. По прибытии к месту явился какой-то иностранец-музыкант в славянском костюме; он пел, играл. Масса людей были заняты приготовлением пищи, самоварами, разливкой чая. Всё суетилось, двигалось, жило и наполняло всех радостью и весельем. Красивые скалы, с которыми связана легенда о «Любви и Коварстве» дополняли живописный вид, группировали гостей. Нас фотографировали (одна из групп имеется у меня в имуществе).
    Прожив недели 2 ; в Кисловодске я направился через военно-грузинскую дорогу в Боржом, где прожил также около 3-х недель. Очень много принимал ванн, очень много гулял и ходил по горам. Здесь встретил я художника Дмитриева-Кавказского, а затем пейзажиста Крачковского. Чудная природа Боржома дала мне существенную передышку. Сердце моё, будучи несколько ослабевшим, окрепло.
    Из Боржома я отправился в Крым, остановившись на несколько дней в Кутаиси, здесь я особенно заинтересовался руинами Кутаисского собора — масса фрагментов с прекрасными украшениями, величественные остатки стен собора и глыбы обрушившихся частей внушали представление о грандиозном виде храма; хотелось всё разобрать, измерить, составить проект реставрации сооружения и восстановить его в прежнем виде. Жаль, что развалины храма представляют собой хаос камней, расходуемых на современные постройки. Осмотрев город я, между прочим, восхищался гранатовой рощей, полной плодами бродя по городу, я замечал старинные деревянные постройки с замечательной резьбой в грузинском стиле.
   Из Кутаиси я ездил в Гелатский монастырь. Поездка была чрезвычайно интересною: перевалив пригородную гору, моему взору представилась волшебная панорама; внизу расстилалась обширная Геладская долина, её окаймляли полуснеговые гребни кавказского хребта, ярко блеснувшие на солнце и уходившие вдаль далёкую. По долине были видны только железнодорожный путь и одна станция, всё же остальное пространство казалось сплошным садом.
   Старинные храмы Гелатского монастыря высились на противоположной стороне долины. Спускаясь по долине, я заметил по дороге несколько жилищ местных поселян. Их дома, как-то таинственно выглядывали из-за густых, богато убранных листвы деревьев, различной породы. Взобравшись к монастырю по крутой дороге, я вошёл во двор и никого не мог высмотреть, и отправился к жилому одноэтажному корпусу. Тут я нашёл монаха, который и показал мне весь монастырь с его ризницей и знаменитой Гелатской Евангелии и иконой. Церкви так интересны, что тут же хотелось зарисовать их и обмерить. Но время не позволило остановиться на этом. Одной стороной монастырь стоит над ущельем и необыкновенно поэтичен по своему колориту сооружений и по окружающей природе. Гелатская долина, с её монастырем, показалась мне земляным раем, и я невольно помечтал поселиться здесь.
    Из Кутаиси я отправился в Батум. Город этот чрезвычайно оригинален по своим обитателям разных племён Кавказа. На набережной устроен дивный бульвар обсаженный пальмами и другими богатыми растениями.
    Из Батума на пароходе я отправился в Крым, остановившись на пути в Новом Афоне, где культ-природа не мало удивила меня своей продуктивностью. Затем остановился я в Новороссийске, посетив в нём петербургских знакомых.
    Далее, прибыв в Керчь, я осмотрел город, с его укреплением и музеем, и раскопки на Митридатовой горе. Отсюда прямо переправился в Алушту, где и остался пожить.
    Чудный Воронцовский сад с дворцами, гора Ай-Петри и море давали успокоительное время препровождений. Здесь я встретился со знакомыми барышнями (познакомился в Кисловодске) – Ренэ Симен и Т.П. Филиппову (дочь известного Московского пекаря).
    Из Алушты я совершил выход на гору Ай-Петри (высота более ; верс.). Путешествие было весьма любопытное: нас собралась маленькая компания с проводником, захватили с собой съестные и питьевые припасы. Вышли около полудня; пробирались почти извилистыми тропинками...<...> К вечеру добрались до верхушки горы и наблюдали дивный блеск луны над морем. Оригинально, что полоса лунного блеска в виде потока тянулась вдаль, и самое светило было как-будто в море. Картина лунной ночи на море казалась волшебной.
    Намереваясь видеть на следующий день восход солнца, мы отправились переночевать и закусить в специальную здесь маленькую гостиницу. Нас разбудили в 3 часа, и мы пошли на самый гребень горы, наблюдая за восходом солнца. Солнце, однако же, с линии горизонта моря мы не увидали, ибо всё море было покрыто облаками, лежащими значительно ниже уровня вершины Ай-Петри, и нам представилось сплошное море облаков.
    День между тем засиял, и мы скоро увидели трепетавшийся подъём солнца из-за облаков, вершинки которых озолотились, а затем легли точки на белые перья облаков; вскоре потом облака стали расходиться, образовав как бы проруби в море. Над морем, как бы по самой воде стали плавать отдельные облака, а горы начали окутывать другие облака, как бы разбивались об скалы, неслись вверх внутрь густых клубков дыма и закрывали нам вид на море. К полудню все облака ушли и наступил яркий солнечный день. Мы отправились домой. Сойдя с горы, мы видели Ялту в виде незначительных признаков человеческого жилья. Затем Ялту покрыла пелена облаков. Надо сказать, что склероз и постоянный бронхит, вследствие климатических условий, и хождений по горам совсем был изгнан во время моего пребывания на Кавказе и в Крыму. Но, по приезде в Петроград, болезни мои мало-помалу приняли прежний вид.
    С Кавказа я проехал в имение моих петербургских знакомых Золотарёвых (Тульской губ.). Собственно мой знакомый А.М. Золотарёв был членом семьи Кривцова (отчима своей матери). В семье жили ещё сестра Золотарёва и 2 сестры по 2-му мужу их матери.
    По приезде в эту семью мне сообщили, что у них позавчера был Л.Н. Толстой. Я высказал желание, нельзя ли как-нибудь его увидать. Мадам Кривцова прямо предложила поехать к нему и отвести в подарок мёду из своей пасеки, который она обещала ему.
    Л.Н. Толстой в это время писал роман «Воскресение» и по разным судейским вопросам, включавшимся в роман, часто бывал у Кривцова, который всё время служил на судебных должностях.
    На второй день я отправился в экипаже к Толстому вместе с Золоторёвым. В дороге я уже испытывал некоторый страх и старался определить ряд вопросов, на которых хотелось иметь ответы от этого великого человека. Жутко было подъезжать к его усадьбе, но лошади и ямщик делали своё дело и с какой-то отвагой вкатили через каменные ворота к подъезду его дома. Мы вышли из экипажа в взошли в вестибюль доложили Толстому о своём приезде. Золоторёв передал банку с мёдом. Через несколько минут вышел к нам сам Лев Николаевич; поздоровался с нами и просил зайти в его комнату (в первом этаже), подождать его с ; часа. Оказывается, мы приехали к началу обеда.
    Первое внешнее впечатление Толстой произвёл на меня несколько суровое. Его маленькие, как угольки, тёмные глаза взглянули на нас как-то испытующе. Я был счастлив увидеть наяву седого человека в блузке, которого чаще всего печать повсюду изображала под названием великого писателя русской земли.
    Комната, в которой мы ожидали Льва Николаевича, почти вся была заставлена книгами и, вероятно, считалась библиотекой. Через ; часа Толстой снова спустился к нам и пригласил на прогулку. При выходе из дома его окружили разные нищие и просители. Кое-кому он что-то дал, 2-х — 3-х лиц упрекнул за то, что они были у него вчера, некоторым кое-что сказал и, таким образом, группа лиц ожидавших его рассеялась.
    Мы пошли в парк, Золотарёв отрекомендовал меня, как художника-архитектора долгое время занимавшегося изучением древнерусского искусства. Это дало повод Толстому высказаться несколько умоляюще насчёт произведений древнерусского зодчества. Считая, что русское зодчество есть пересаждение на нашу землю восточных форм. Меня, конечно, не удивило такое мнение, ибо такие учёные, как Забелин определял, что, например, церковь Василия Блаженного есть продукт индийской архитектуры. Толстой также заметил, что такой, якобы русский памятник, как церковь Василия Блаженного, с одинаковым успехом мог быть воздвигнут, как на русской земле, так и где-нибудь в других странах.
    Я указал, что эти мнения основаны на недостаточном исследовании памятников древнерусского искусства. Пояснив самобытность форм храма Василия Блаженного, я в кратких словах изложил историю древнерусского строительства, дал характеристику наиболее оригинальных сооружений и определённо указал на самобытность развития русского искусства.
    Посвящать в специальные вопросы Толстого я, конечно, считал излишним и предложил ему на обсуждение общий вопрос: «Почему к русскому народному творчеству относятся его язык, эпос, песнь, музыка, танцы и пр., а произведения изобразительных искусств, не сопричастны к разряду народного творчества». Явление это происходит не от того, что в произведениях пластического искусства не открыт русский гений, а потому, что знания об этих произведениях далеко не проникли не только в народные массы, но даже в образованный круг нашего общества.
    Мои рассуждения по этому вопросу заинтересовали Толстого, и он во многом со мной соглашался.
    Говоря дальше об архитектуре, Толстой высказал сомнение в том, что едва ли в будущем народятся новые стили архитектуры, ибо общение народов, в которых сглаживаются его типичные проявления, делается шире и быстрее с каждым годом. Он полагал, что дальнейшему развитию подлежит лишь орнамент.
    Обменявшись мнениями по поводу этих вопросов, я ставил новые вопрос за вопросом.
    В год моего посещения ещё довольно обсуждались его произведения — «Крейцерова соната» и, что есть искусство. Входить в разбор этих сочинений, конечно, было невозможно и потому в разговоре случайно пробегали отдельные мысли из этих сочинений.
    Толстой, между прочим, спросил меня: «А вы, женат?» Я ответил — «Нет». Золотарёв сказал, что это может случиться неожиданно. Толстой сказал мне: «Ну, вот теперь вы служите Богу, а женитесь, будете служить жене, детям. Вот обвиняют меня, что я в «Крейцеровой сонате» настойчиво провожу безбрачие, да, лучше бы люди служили более высшему идеалу, а так как это крайне трудно, то всё равно категория людей, более слабая непременно отдастся браку. Я, — говорил Толстой, — зовя общество к безбрачию, тем самым звал его лишь только к воздержанию от личных страстей».
    Относительно его монографии, т. е. Искусства, я не задавал особенных вопросов, так как я его взглядами вполне согласен. Спросил я только кое-что в разъяснение. Речь дошла о выставках. Он спросил, какого я о них мнения. Я сказал, что выставки, которых теперь так много, на меня стали производить впечатление чего-то однообразного и нудного. Все эти картины одна побольше, другая поменьше, там лесок, тут ручеёк и т. п. Красуются каким-то товаром, приспособленным к продаже для зажиточного и богатого класса людей. Лишь несколько картин служат обширным и полезным целям искусства.
    С этими определениями Толстой отчасти согласился.
Далее вопросы пошли об общечеловеческих идеалах. Толстой допускал, что вследствие быстрого общения людей разных стран, которые, по-видимому, значительно усилится в будущем, что выражения общечеловеческих свойств в музыке, пении, танцах, в религиозных верованиях, в горе и радостях и т. п., сделаются более или менее однообразным по своим основным чертам. Спросил я, между прочим, Толстого, как он смотрит на народное кустарное художественное дело, он ответил, что этим вопросом не занимался. Из общих разговоров Толстой несколько говорил о капитализме, что таковой отрывает массу молодого населения от местных работ и гонит в города, где жизнь делается неправильной.
    Ходили мы по парку часа 3. Толстой был довольно оживлённый в разговорах, рассуждал очень просто без всякого авторитетного тона. В тех случаях, когда на задаваемые ему вопросы он не находил моментального ответа, когда случайно отвлекался в сторону, срывая цветок, или находя гриб, а затем давал ответ.
После прогулки мы пошли пить чай. Графини и старших дочерей не было дома (выезжали в Москву). Взойдя во 2-й этаж дома, мы уселись разговаривать в гостиной. Тут мы познакомились с сестрой Толстого, монашенкой. Она с Толстым обменялась несколькими фразами по поводу писавшегося тогда романа «Воскресения». Во время беседы в гостиной я кое-что расспрашивал про дом, про портреты. Между прочим, в разговоре Толстой очень остроумно определил состояние старости. Всякий молодой может составить себе о ней определённое представление — это почти всеми испытываемое кратковременное недомогание.  Учащение этих недомоганий в виде сплошного недомогания — это и есть старость.
Выйдя в столовую к чаю, мы расселись за общий стол, за которым находились Толстой, его сестра, младшая дочь,, муж одной из замужних дочерей (?), Золотарёв и я. Лев Николаевич с аппетитом выпил 2 чашки чаю и не переставал беседовать с нами.
    Тут, между прочим, говорилось, как образованный человек должен реагировать на вопросы текущей жизни. Говорили о музыке, так как на рояле в столовой лежала скрипка и другие музыкальные инструменты. Я заметил Толстому, что он любит музыку, что он и подтвердил.
    Пробыли мы у Толстого до сумерек, всего часов 5 ; или 6. Уезжая от него, я не мог не выразить своего величайшего удовольствия, доставленного мне его обществом. Мне Толстой сказал: «Я очень доволен, что познакомился с вами. Вы так серьёзно смотрите на все интересующие вас вопросы».
    Простившись с Толстым и выехав из усадьбы, я тотчас же почувствовал жажду снова видеть Толстого. Всю дорогу я мечтал, как бы снова побеседовать с ним, так как у меня было снова много вопросов. Хотелось с ним быть и быть постоянно. Такое чувство расположения и любви к нему передалось мне его умными, кроткими речами.
    Свою поездку к Толстому я хотел описать тогда же под живым впечатлением, но сборы русского человека отдали это дело вот уже на 24 года. Многое из разговоров я забыл. С Золотарёвым, которого мог бы что-нибудь спросить, не вижусь и таким образом, сделанная ныне запись является слабым отзвуком пережитого. Сообщал мне один из поклонников Толстого, что я будто бы занесён им в дневник, который действительно в эти года писался им, но насколько это верно я не знаю.
    Забыл передать ещё одно определение Толстого: «делайте всякое дело с любовью, если оно вам нравится, и не разбирайтесь насколько оно полезно или бесполезно, лишь бы вы делали его с интересом».

    Архиепископ Феогност решил произвести реставрацию и внешних форм собора. Мои разведки в этом направлении дали почти полный материал к восстановлению первоначального вида храма. Принимая в соображение некоторые формы греческих церковных сооружений и добытые данные в самом соборе, я составил проект реставрации Софийского храма. Полную реставрацию собора произвести представилось невозможным, ибо, во 1-ых древний пол оказался ниже современного почти на 3 арш. и, следовательно, пришлось бы, или оголить фундаменты всех соседних строений, или оставить собор в яме, а во 2-х некоторая, позднейшая часть собора уже приняла свою археологическую ценность. Один из фасадов (восточный. – В.С.) был представлен мною с установлением верхних форм барабана. Это восстановление могло бы быть произведено, но комиссия, рассматривавшая проект (Боткин и Котов. – В.С.), решила остаться при существующих главах.
Работы по восстановлению наружного вида храма продолжались более 2 ; лет.
Кажется в конце 1899 года, архиерей неожиданно объявил мне день освящения собора. Между тем работы предстояло ещё много, и сколько я не уговаривал для пользы дела отложить время освящения храма мои старания остались безуспешны. Пришлось приступить к усиленному спешному окончанию всех работ. Некоторые работы между тем были довольно ответственные, в том числе окончание открытия крыши, постановка решетки и др. Внутри собора работы шли и днём и ночью и всё это, конечно, не могло не отразиться в качестве исполнения. Настал канун дня освящения храма, приехал в Новгород Победоносцев, Боткин, мои сотрудники и разные гости, Вечером Победоносцев осматривал стены, показывал и рассказывал Боткин, я ходил сзади, Победоносцев восхищался росписью. На 2-ой день после торжественного освящения все приглашённые архиереем присутствовали у него на трапезе. Победоносцев прочёл манифест архиерею, в котором он объявлен митрополитом Киевским. Затем в конце трапезы Победоносцев поднял бокал за здоровье руководителя работ по собору – Боткина, и за успешного исполнителя стенописи – Сафонова. Обо мне не упомянулось никем, ни одного слова.
    И так, всё российское торжество (зачеркнуто:и мой 7 ; годовой период при соборе. – А.О.), освящение столь известного памятника русской старины, повергло меня в невыразимо мучительное состояние духа. Я ушёл домой, в гостиницу и стал заливать своё горе вином. Уже сильно опьяневший, я написал короткое письмо к одному из тов. о происшедшем финале. Добавивши себе вина, я свалился в постель и так проспал до утра. На третий день я прочёл в газетах, что Боткин был руководителем всех дел, а я был вроде какого-то сотрудника. Возвратясь в Петербург, я написал в газетах письмо, в котором изложил неправильное освещение дела, в смысле руководства реставрацией собора.
    Вместе с этим, появились в газетах письма от нескольких исполнителей работ с упоминанием, что они имели дело со мной, а с Боткиным совершенно незнакомы. Вся эта эпопея хранится у меня в газетн[ых] вырезках.
    Весь обширнейший научный и художественный материал по Софийскому собору, к сожалению, до сих пор не издан. Труда в него было положено бездна и памятник настолько интересен, что стыдно делается за наш учёный мир, организующийся для общественных задач в специальные общества. Нескольким самым видным любителям русского искусства я показывал этот материал, прося помочь ходатайствовать об издании его, но всё ограничилось одними обещаниями.
    Теперь прошло уже более 20-и лет со времени окончания реставрации собора и, хотя материал по этому вопросу менее разработан и описан, тем не менее, кое-что забыто, кое-что утрачено, и кое-что испорчено (слепки с орнаментальных и др. украшений. – В.С.). Да! Много было положено физических и духовных сил на дело храма Св. Софии. Моя беззаветная любовь к памятникам народной старины, и борьба со всем что мешает и жизни всюду создавала недоразумения, зависть, озлобление, невероятные сплетни и т. п., и т. п.
    Падал духом я только по временам, заставляя себя выдерживать всевозможные удары* (* Материалы по собору находятся в библиотечных академических ящиках, отправленных в Москву при эвакуации Петрограда).
    Летом 1900 года я отправился на Всемирную выставку в Париж в небольшой кампании. По дороге мы остановились в Брюсселе и Антверпене. В Антверпене, между прочим, меня интересовали собор с многоярусной башней, напоминающей наши южные церкви 18-го столетия. В Брюсселе меня поразила оживленность города и чудная ул. «Анспа» с великолепными, частью премиловажными постройками. Париж, удивителен своей выставкой. Такой широты художеств: размаха изящества и таких декоративных чудес иллюминации, кажется, никто не мог представить себе в самых обширных фантазиях.
    Выставка вывела меня из всех пасмурных настроений, которые неотступно овладевали мною в России. Я пробыл дольше, чем мои спутники и возвращался в Россию с каким-то невесёлым чувством, страшась новых гонений судьбы.

    Во второй половине последнего десятилетия проходящего 19-го века, и первые годы нового века я усиленно был занят кроме других дел капитальным академическим изданием «Памятниками древнего русского зодчества».
Для руководства изданием была избрана комиссия (Котов, Матэ, Преображенский) и я в качестве редактора. На мне лежал труд составления ежегодных выпусков и эскизных альбомов, переработка, дополнение, и перекопировка калек чертежей, исполнение чертёжных надписей, руководство печатанием всех рисунков и текста, собиранием всевозможных справок, составление текста и вся корректура.
    В задачи комиссии входил выбор материалов на каждый выпуск, просмотр его в подготовленном виде к печати материала и окончательный просмотр напечатанных выпусков.
    Всё издание велось мною более восьми лет и выразилось в 7-ми выпусках. В состав работ (рисунков) входили, главным образом, мои работы, на 61 таблиц, остальные 54 таблицы принадлежат 7-ми авторам (Рихтеру, Соловьёву, Леонову, Павлинову, Преображенскому, Далю, Горностаеву и Веселовскому).
    При этом из указанных 54 ст. — 5 исполнены мною на основании авторских материалов и в 20 таблицах, введены перечерченные мною рисунки. Текст, состоящий из 109 листов, собран и составлен мною. Автотипия текста исполнена с фотографий Барщевского и моих. Несколько фотографий (20) воспроизведены, исключая 3 л. из них, исполнены с моих чертежей. Ввиду некоторых нареканий, что деревянным церквам даётся слишком большое значение, последние были напечатаны особо, в виде приложения к 7-му выпуску. Сюда вошли 8 автотипий и 38 цинкографий с моих рисунков и чертежей.
    Издание в своё время привлекло внимание общества и получило некоторое распространение, чему способствовал я передачей 3-х экземпляров издания на комиссию в книжные магазины.
    Странно, однако же, что издание это на первых порах более распространялось за границей, чем в России. Русская печать и художественный мир (особенно архитекторы) отнеслась к изданию весьма сочувственно. В сети издательств было очень затруднительно с комиссией, и одно время я отказался от этого дела, так как комиссия желала входить в вопросы, мало её касающиеся, но страшно усложняющие издание. Вице-президент Толстой урегулировал все вопросы, и я довёл дело до конца. Большим затруднением было воспроизведение рисунков гелиогравюрой, по способу гальванопластики. Печать этим способом была желательною, но на это выискивался лишь один гравёр (Миколаевский, еврей), не имея надлежащих принадлежностей к указанным работам и будучи до крайности бедным.
    Мне много пришлось возиться с ним, с большим усилием добиваться хороших результатов. Бумагу для издания я настоятельно хотел применить русскую, но, увы, она оказалась хуже и дороже заграничной. Поэтому бумага для таблиц заказывалась за границей. Не могу не заметить здесь, что моя фамилия на издании (составил В.В. Суслов) некоторым из товарищей было не по нутру и старались помнить, что честь издания принадлежит не мне, а комиссии.
    Издание закончилось 7-мым выпуском, частью потому, что имеющийся у Академии материал был на исходе, а частью совершалось это по желанию президента Толстого, считавшего издаваемый материал довольно однообразным, а деревенские церкви, не вполне достойными академического издания.
    Вступив в отправление обязанностей профессора на место М.Т. Преображенского, избранного в то время профессором-руководителем мастерской в место умершего проф. Помишко, — я на первых шагах задался целью увеличить и систематизировать орнаментальный класс новыми слепками и особым циклом фотографий. Входя с этим вопросом в совет профессоров, я встретил сильный отпор приобретения слепков из-за границы. Совет указывал намёками (т. е. не совет, а 2 — 3 лица из них: Котов, Беклемишев и их единомышленники), что до меня работы в орнаментальном классе велись хорошо, и со стороны профессоров не было заявлений о необходимости новых муляжей. А один из профессоров, шалый Померанцев, прямо заявил, что я хочу поехать на казённый счёт за границу.
    Возражения совета показались мне, настолько далеки от истинного служения делу, что я особенно не смутился указанной оппозиции совета. Я имел в виду поехать за границу и сделать всё, что подсказывала моя совесть.

    С начала нового столетия рок судил перемену моей дальнейшей жизни. Незадолго до окончания реставрации собора в Новгород должен был прибыть великий кн. Владим[ир] Александр[ович]. Я счёл долгом приветствовать его в соборе и с этой целью отправился в Новгород, прося вице-президента Академии Толстого, осведомить вел. кн. о реставрации собора. Вел. кн. счёл долгом посетить собор и явился в него с губернатором, я показал, и рассказал, вел. кн. всё существенное по отношению к собору. На второй день, я был приглашён губернатором к обеду, и с того времени стал посещать их семью. Здесь я познакомился с будущей моей женой – Любовью Николаевной Кострицыной. Она с отцом приходила осматривать собор. В Петрограде я продолжал встречаться с Л.Н. Кострицыной, и в академии на выставке и у общих знакомых. По моей рекомендации она поступила в мастерскую Дмитриева-Кавказского для обучения рисованию. Дальнейшие встречи сблизили нас и предопределили наше будущее.
    Л.Н. Кострицына окончила Саратовский институт с золотой медалью. Затем окончила Высшие педагогические курсы по математическому отделению. Талант к портретному рисованию и отзывы художников был довольно крупный. При несовершенстве рисунка она удивительно передавала всю психологию человека. На рисовальных вечёрках у меня на дому, случалось, что рисовали и художники. Портретные наброски их отставали от основных портретных черт набросков Л.Н., что делалось как-то неловко за художников. Однажды полустёртый набросок углём с художника Матэ, возбудил целый смех знающих его his “J”, «Я» (его внутренний мир).
    У Л.Н. Было много самокритики насчёт рисования и это среди бесчисленных семейных забот мешало развиваться её способностям. Кроме рисования Л.Н. Не худо играла на рояле. В игре не было виртуозности, но музыкальное чувство оттеняло её способности к музыке.

    В начале 1900-ых годов я был избран в Академии членом совета Академии, а затем профессором-искусств в архитектурные классы высшего художественного училища при Академии.
    Я жил своим хозяйством на квартире, жил очень скромно, занимался пением разучая разные оперы, собирал у себя вечеринки с музыкой, пением и декламацией. Вечером хаживал по гостям с нотами. А один всегда сидел за работой.

    Весною 1901 года я предпринял постройку служебной дачки на приобретённом мною земельном участке по Ириновской железной дороге, против ст. «Мельничный ручей». На постройку, между прочим, приезжали ко мне поэты К. Случевский и сын его К. Случевский (лейтенант). Здесь мы хорошо закусили и выпили. Гости написали мне каждый по четырёхстишью* (* Стихи были написаны на досках. Первоначальные слова ст. Случевского были: «Я на ветер лесной не мечу слова, ты возникни здесь терем Суслова. С молодой женой...»)
    На постройку приезжали и Л.Н. Кострицына. Последняя, между прочим, отъезжая с дамой в имение родителей, пригласила меня по окончании постройки дачи, приехать в её отчий дом. Запасшись всеми документами для брачных уз, я направился в Сух-Терешку (так назыв[алась] деревня, в которой находилось имение Кострицына).
    Пробыв несколько дней, мы объявили матери о своём решении, а отцу послали телеграмму.
    Всё это было так неожиданно для родителей, что произошло некоторое замешательство. Венчаться предлагалось нами в Киеве, куда приехала мать невесты. Но в Киеве нас не повенчали, говоря, что должны венчаться в своём приходе. У нас было намечено путешествие за границу, и потому недолго думая мы отправились в Вену, в расчёте повенчаться в посольской церкви. Но и там совершить этого обряда не удалось, так как не хватало письм[енного] разрешения на брак от родителей Кострицыной.
    Тогда мы решили закончить это дело в Женеве, в Швейцарии. К несчастью во время продолжительной прогулки в горах Тироля (в Меране) моя невеста простудилась. Спешно мы проехали через Венецию и Милан в Женеву, где она и слегла и где болезнь её приняла сложный характер брюшного тифа.
    Пришлось остаться в Женеве и вести строгое лечение. Месяца через 1 ; Л.Н. встала с кровати, мы делали осторожные прогулки по Женевскому озеру, а затем, по настоянию доктора Л.Н. должна была для поправления здоровья переселиться на юг Франции. Мы отправились в Кан, посетив на пути Авиньон и Арль, где я с особенным интересом осмотрел местные остатки античного искусства и средневековые памятники, и Марсель.
    В Канне (близ Канн) мы нашли чудную комнату с садом и цветником, где Л.Н. осталась для укрепления здоровья, а я отправился в Петербург, к запущенным моим делам.

    Весною 1902 года, я оставил свою квартиру у Покрова и в расчёте на казённую квартиру переправил своё имущество в одну из свободных квартир Академии. Сам же 4-го мая отправился во Флоренцию, где жила Л.Н. и где предполагалось повенчаться. На невесту сыпались разные укоры со стороны родителей, переписка наша носила довольно грустный характер. Надежды наши на хороший исход, мои усиленные занятия в Петербурге и увлечение невесты искусством и рисованием, отвлекали от тяжёлых переживаний и в означенное время привели к благополучной развязке.
    А.Н. жила у русской женщине, сдававшей комнаты в наём. Женщина эта по фамилии Тамазелли когда-то вышла замуж за итальянца, прижила с ним 2 дочерей, овдовела, и постоянно проживала во Флоренции. В описываемое время у неё жили ещё Преображенский с супругой, строивший русскую церковь во Флоренции и профессор Чупров — политический изгнанник Московского университета (весьма умный и прекрасный человек).
    На вокзале во Флоренции меня встретила Л.Н. Прошло, кажется, около 2-х недель в разных хлопотах по венчанию. Наконец, венчание состоялось в посольской церкви, причём Чупров, был посаженным отцом Л.Н. Свидетелями, были приглашены 2 итальянца. Обычных шаферов у нас не было. Венцы надевались прямо на голову. Весь обряд совершён был довольно просто. В церкви случайно зашли любопытные путешественники (англичане).
    Во время пребывания во Флоренции, я, будучи в этом городе уже 2-й раз, возобновил в памяти новым осмотром все выдающиеся произведения искусства, находящиеся во Флоренции. Кроме того, почти ежедневно рассматривал фотографии, касающиеся наружных и внутренних архитектурных украшений памятников зодчества средневекового периода всей Италии. Я просмотрел около 20000 фотографий в специальном магазине Алинари и отметил для орнаментных классов нашей Академии, более 100-ни фотографий. Цель моя была та, чтобы учащиеся ежедневно проходя мимо витрин с фотографиями, невольно заглядывали на них и тем самым развивали бы память к художественным формам. При этом я подбирал общие виды памятников и особо деталей, чтобы можно тут же видеть где находится орнамент (или др. украшение), какого масштаба и как трактовать их по отношению к общей композиции памятника.
    Из Флоренции нас проводили Преображенские и Чупров в Сиену. Здесь мне особенно понравилось «Палаццо ди Синьоры» городская ратуша и вообще весь склад города сохраняющегося старинный вид. Из Сьены мы отправились в Рим, где жена моя восторгалась памятниками античного мира. Между прочим, мы в экипаже далеко проехались от Форума по «Вия Аппия» обогнув часть Рима и прибыв в него с другого конца. За городом нас преследовали мальчишки, кувыркаясь колесом и прося денег.
    Из Рима мы переехали в Неаполь, взбирались на Везувий, рассматривали раскопанные части Помпеи, ездили в Сорренто, на Капри и в другие окрестные места. Особенно была интересна поездка по осмотру греческих храмов* (* В Пестуме, сначала по горной железной дороге, затем на руках проводников у кратера. Ходя по горячим дымкам, пробегало какое-то странное чувство броситься в кратер), которые произвели на нас неизгладимо поэтичное впечатление. Храмы эти стоят в поле заросшие травой. Простота их, необыкновенная пропорциональность частей и чистота форм всё говорило за гениальность творцов греческого искусства. Здесь припомнилась мне эффектная акварель этих храмов при закате солнца, исполненная, кажется, в 60-х годах проф. Бейном и находящаяся в архитектурных классах Академии.
    В Каво нам довелось быть на празднике, который выражался музыкальным вечером на маленькой городской площади. Здесь шли за вином и за закусками оживлённые беседы итальянцев, а в центре был сорганизован оркестр из местных любителей (за границей вообще существуют музыкальные кружки и обычно по праздникам совершают прогулки, иногда за город, сопровождая эти прогулки музыкой). Нас обдало каким-то трепетом, когда вдруг послышались звуки «Yntermezzo” из оперы «Сельская честь» Leoncovallo. Услышать на родине их эти музыкальные звуки было как-то особенно приятно.
   Из Каво мы переехали в экипаже в Амальфи и в Салермо. В Амальфи меня заинтересовали бронзовые наружные двери собора чудной орнаментации и священными изображениями. Необыкновенно привлекательный вид с веранды Капуцинов на море, чудный склонявшийся к вечеру день, чарующая окружающая природа склонила нас остаться здесь переночевать. Гостиница расположена на горе при аллеи Капуцинов, окутанной виноградом и цветами в виде длинной галереи.
   Из Солермо мы переехали в Сорренто там обедали на террасе, выходящей в море, и затем вернулись в Неаполь. По дороге мы встретились с церковной процессией. Несли кресты разные регалии и изображение Богоматери одетой в итальянский костюм с распущенными светлыми волосами (изображение это было в виде натуральной женщины, и несли его на маленькой платформе), сзади и спереди шли богомольцы. Насколько неуважительно местные жители относятся к подобным процессиям, было видно из того, что встреченный экипаж прямо лез на процессию со словами негодования, которое выразилось и с другой стороны.
    В один из вечеров в Неаполе перед нашей гостинице раздались звуки музыки и пения. То была обычная серенада. Когда запели итальянскую песню “Капзопе Proibita” (запрещённая песня), я не удержался и, зная хорошо мотив и слова песни, я выбежал к итальянцам и сам стал петь эту песню под их аккомпанемент. Они были несколько удивлены, я как-то ни сразу вошёл в темп песни, но при вторичном её исполнении я вошёл в азарт и спел её так удачно, что сами аккомпаниаторы и кто-то из гостиницы проаплодировали мне. Я щедро наградил музыкантов и певцов папиросами, деньгами и даже вином и этот вечер остался для меня в приятной памяти.
   Из Неаполя мы направились в Сицилию и Палермо.
   Переезд морем был чрезвычайно оживлённым. Подъезжая к острову, он производил впечатление целой безжизненной скалы, покрытой сероватой пеленой раскалённого воздуха. Жара в городе оказалось нестерпимой. Осмотрев город, памятники искусства и музей (особенно любопытным показались центр, Собор), мы отправились осматривать Мон-Реальский собор. Живописный железнодорожный путь шёл близ Палермо, по склонам гор, покрытых богатой растительностью. Местечко Мон-Реаль расположено на небольшой возвышенной площадки, на которой и высился знаменитый Собор XII столетия. Долго мы любовались обширным клюатром Собора, где многочисленное количество колонн украшено богатейшими капиталами, различными рисунками. Двор с его фонтаном производят чарующее впечатление, а указанные галереи украшенными пышными орнаментами. Самый собор поражает богатством мозаичных изображений и величественным образом Спасителя в апсиде храма. Долго мы любовались этим чудным сооружением. В окружающем Собор небольшом поселении я приобрёл весь пастельки, касающиеся Мон-Реаля. Пообедали здесь и отправились обратно.
   В Палермо я очень внимательно осмотрел Палатинскую Капеллу, которую когда-то тщательно вымерили и удивительно тонко передали в чертежах Ф.П. Чагин и А.Н. Померанцев. Эти почистки жемчужины нормандского искусства. К сожалению, мозаика отковыривается сторожами и даётся на память путешественникам. Один из сторожей ещё помнил Чагина, тогда уже умершего и Померанцева. Рисунки их находятся в Академии Художеств и изданы под моим участием. Чрезвычайно интересный памятник по отношению мозаик представляет полуразрушенная церковь Мортирана, XII столетия.
   Палермо: Она обросла кустарником и травой и к сожалению предоставлена в полное распоряжение всесокрушающему времени. Интересно, что Мортерановская мозаика, в особенности сходные по типам и характеру изображений с древними изображениями, открытыми мною в среднем барабане Новгородского Софийского собора и с некоторыми другими нашими фресками XII столетия.

Продолжение следует...