Ожог сердца

ИВАН КОЖЕМЯКО


ОЖОГ
СЕРДЦА



© Кожемяко Иван Иванович
21февраля 2014 года




Москва
2014 год

 

ОЖОГ СЕРДЦА

Я даже вздрогнул от неожиданности.
Только купил стаканчик мороженого, не успел даже и откусить желанную прохладу, как услышал сзади милый девичий голос:
– А мне Вы не хотите купить мороженого?
Оглянулся и онемел от неожиданности – предо мной стояла ослепительная красавица: чёрные, слегка вьющиеся волосы до плеч, выгодно оттеняли её смуглое лицо. Ясное, необычайно светлое от того внутреннего света, который исходил у неё изнутри. Из самого сердца.
Самыми же дивными были её тёмные глаза. Нет, они не были чёрными, а именно тёмными, в чёрном обрамлении необычайно длинных и красивых густых ресниц.
Загорелые, изящные руки, от волнения теребили бант на груди красивого платья, тёмно-синего, в белый горошек.
Точёные ноги были напряжены, и эта поза делала её ещё изящнее и выше
Сочные губы улыбались мне.
– Господи. Таня. Татьяна, Танечка Лемешко… Ты?
– Ну, слава Богу, а я думала - узнаешь ты меня или нет…
Да, это была она. Таня Лемешко, первая красавица класса, в котором я учился в сельской школе, кажется, в седьмом или восьмом классе.
Уже тогда, девочкой, она волновала моё сердце и я, тайком, подкладывал ей в книги свои несовершенные стихи с признаниями в любви.
Видел, как она их читала, полыхая всем лицом. Заворожено смотрела на меня и вся заливалась багровым румянцем.
Очень переживала, что училась она намного хуже за меня и от этого ещё больше замыкалась в себе и отдалялась от одноклассников и подруг.
Но я внезапно и тяжело заболел, и меня отправили в детский санаторий
Не смог даже попрощаться с ней.
Так и стаяла эта детская привязанность.  Именно так, любовью это чувство назвать ещё было нельзя.
И, как ни странно, никто из нас не тяготился этой разлукой.
Она ушла как-то сама по себе, чисто и тихо, не причинив особой боли детским сердцам.
Ещё не настало для нас время любить.
А детская увлечённость не оставляет на сердце таких зарубок, чтобы тяготиться ею.
А сегодня я – курсант 2 курса военного училища, прибыл на побывку к деду, и воскресным днём пошёл в районный центр.
Всё было родным и знакомым. Этот лес, этот посёлок я знал и всегда помнил.
Это была моя малая Родина, где я родился, пошёл в школу.
И вот – встреча с той, которая тревожила моё детское сознание и сердце.
Прошло ведь всего пять лет с той поры, как мы расстались, но как она переменилась.
Я даже не таился и с немым восторгом разглядывал её.
Знала и она, что хороша, что произвела на меня сильное впечатление и позволила мне любоваться собой.
Уже спокойно отвечала мне доброй улыбкой, а затем, не выдержав, сама нежно поцеловала меня в глаза и в лоб:
– Здравствуй. Владичка! Как же я счастлива, что встретила тебя. Очень верила в то, что мы ещё увидимся непременно…
Я купил ей мороженое и мы, весело болтая, зашли во двор школы, в которой учились, постояли у закрытого здания – каникулы, и, повинуясь неведомому чувству – устремились друг к другу и долго целовались на крыльце школы.
Она не сторонилась меня. Нежно, с высоким чувством, откликалась на мои поцелуи, пылко прижималась ко мне своим упоительным юным телом и счастливо смеялась.
Весь день мы бродили по посёлку и только к вечеру я пошёл её проводить до родного села, со странным название Камка.
К моему великому счастью – какой же долгой была эта дорога.
Мы через каждый шаг останавливались, вновь и вновь страстно обнимались и до изнеможения целовались.
Её губы пахли ромашкой, мятой, от её лица и волос исходил такой дивный запах, что у меня беспрестанно кружилась голова, и мне казалось, что я не иду по земле, а парю над ней…
Я довёл её до самого дому. С наслаждением выпил холодной воды, прямо из колодца, и, договорившись о завтрашней встрече, направился лесной дорогой в село деда.
Как прошла эта ночь – я никогда не помнил.
Но рано утром, переодевшись в нарядный спортивный костюм, с которым была особая история – никогда курсанту военного училища в ту пору такой бы не купить, но нам их подарили власти Литвы за выступление на каком-то празднике города, я уже спешил к месту оговоренной встречи – на берегу красивейшего пруда, у дамбы, которая соединяла дороги через село, в котором жила она, с той, лесной дорогой, которая вела к селу и дому моего деда, у которого я гостил.
Она опаздывала. И я сидел на берегу пруда и любовался невообразимой красотой утра.
Рядом – мальчишка-рыбак, ловил рыбу.
Загоревший до черноты, с белыми выгоревшими волосами, он неожиданно сказал:
– А я Вас знаю. Вы вчера были в форме, только я такой не видел, не знаю, кто Вы. Я здесь тоже сидел, ловил рыбу. А Вы шли из нашего села – туда, – и он махнул рукой на лесную дорогу.
– Да, это был я. А шёл к деду, он в соседнем силе живёт.
А здесь живёт моя одноклассница…
– Танька Лемешко?!!
– Да, –  удивился я.
– А ты откуда знаешь?
– Ой, да у нас всё село гудит. Бабы говорят, что у Таньки – жених военный, то есть – Вы…
– Да вон и она идёт, – и мальчишка засмеялся.
Я, уже не слушая его, устремился навстречу Татьяне.
Сегодня она была ещё наряднее и красивее.
Одета была в так идущее ей светлое летнее платье, в белых босоножках.
Я заметил, как тщательно были расчёсаны её волосы, красиво подведены глаза.
Лишь губы были без помады, но они и так волнительно и чувственно сияли в счастливой улыбке и манили к себе.
Я тут же прильнул к ним в долгом поцелуе, подхватил на руки и закружился по траве.
Мальчишка-рыбак лукаво улыбался, глядя на нас и неожиданно выпалил:
– А я что говорил – Вы же жених и невеста. Вы подходите друг другу. Видные, оба.
И он стал смотреть на поплавок, уже больше не поворачиваясь к нам.
Что это был за день – я его вспоминал долго. Нет, не всю жизнь, пред собой не лукавлю, но очень долго.
От поцелуев болели губы.
Она, вся нежная и податливая, была со мной вся, но за весь день мы так и не преступили той черты, которая стала бы, потом, то ли раскаянием, то ли обязательством.
Я целовал ей руки, плечи, шею, но не было и мыслей о том, что всё это должно завершиться чем-то большим и непознанным ещё нами обоими.
Чистота и целомудрие нашего взаимного чувства были столь высоки, что она абсолютно доверялась мне, и тихие слёзы счастья, не раз, скатывались из её глаз.
– Таня. Танечка, – шептал я, – я не могу и не хочу быть без тебя. Всем сердцем люблю тебя.
– Владичка, и я. Но только завтрашний день скажет, как высоко и полно наше чувство.
Не давай обетов, не клянись, не надо.
Пусть жизнь сама решит, насколько мы нужны друг другу.
И мы снова целовались, надолго застывая в объятьях друг друга.
Казалось, сам Господь и природа благословляли наш союз.
Ласковое жаркое солнце в лесу не опаляло. А настой трав и цветов дурманил голову, добавляя к нашему чувству ещё и какое-то ликование и восторг души.
Мы из ладоней друг друга пили воду из лесного ручья.
Она, при этом, жарко приникала своими алыми губами к моим ладоням, брала из них, смеясь. запоздалую землянику, которая была сладкой и необычайно ароматной.
С болью в сердце, уже в сумерки, я довёл её до села.
Она почему-то попросила её не провожать до дома, и, поцеловав меня ещё раз, напоследок, пошла по дорожке к недалёкой улице.
Отчего-то кольнуло моё сердце, так как она ни разу не оглянулась.
А я ждал. Порывался даже догнать её, но сдержался и пошёл, неспешно, лесной дорогой.
А утром рано я уезжал. И всё ждал, что она, зная о времени отъезда, придёт проводить меня.
Но она не пришла.
И я, сев в автобус, поехал в областной центр Чернигов. Откуда уходил мой поезд в Крым, к родителям.
Писал я ей ежедневно. Большие и нежные письма, нередко – стихи.
Ответы от неё приходили, но не столь часто, как мне того хотелось.
И носили характер формальных и учтивых отписок.
Но я не сильно в ту пору переживал от этого, зная, что она есть, что она любит меня.
Потом, с годами, я понял, что придумал её.
Наделил теми качествами, которых у неё и не было.
Да, была ослепительная внешность. Природная красота, но душа была не столь пылкой, как у меня, а сердце не спешило открываться миру и людям.
Да и не способно было это сделать.
Быть может, сама природа защищала эту дивную красоту, внешнюю, но я тогда об этом не думал.
И через несколько месяцев стал её упрекать и укорять за особую сдержанность чувств в письмах.
Она на упрёки не отвечала…
И ещё раз удивила меня – приехав ко мне в училище ровно на один день, где-то к Новому году.
А если уж точно – на один день и одну ночь.
Мы долго бродили по Вильнюсу, где я учился в военном училище, а к вечеру пошли в гостиницу, в надежде устроиться на ночь.
И долгое ожидание возле дежурной оказалось удачным.
Сжалилась над нами добрая душа и выделила нам номер.
Зайдя в комнату я почувствовал, как гулко заколотилось моё сердце – там стояла одна кровать.
И я понимал, что спать мы будем с нею рядом, вместе.
Понимала это и она, но нисколько не волновалась и не переживала по этому поводу.
Просто знала, что я, против её воли, не допущу того рокового шага, который изменит всю нашу жизнь.
Я был воспитанным парнем, и вышел в коридор. А вернее – на лестницу, где мы с каким-то молодым мужчиной вместе перекурили, чтобы она могла спокойно принять душ и лечь в кровать.

 

И потом всю жизнь жалел об этом.
Когда я вернулся в номер – она уже спала. Спала крепко.
Мои поцелуи так и не смогли её разбудить.
И это отдалило меня от неё.
Всю ночь, не снимая даже сапог, я на локте лежал рядом с нею и смотрел на это красивое и породистое лицо.
Но, к сожалению, совершенно равнодушное, и к моим переживаниям абсолютно безразличное.
Помню, как молил Господа: «Ну, проснись, на миг, поцелуй меня, я ведь большего и не требую. И скажи два слова».
Но она так и не проснулась.
Утром, совершенно иным человеком, с выжженными бессонницей глазами, я провожал её к поезду.

Отдал все деньги, которые у меня были, купил несколько бутербродов, конфет, хорошо помню – глазированных сырков, их тогда в России ещё не было, завёл в вагон и тут же направился в училище.
Писем ей больше я не писал.
Как ни странно, не писала мне и она.
И только через несколько лет, приехав уже молодым капитаном в отпуск, услышал от матери:
– Сынок, получила я тут письмо от Татьяны какой-то. Она спрашивала, где ты и что.
А ещё – если ты женился, то просила выслать ей хотя бы чистый лист бумаги.  Я так и сделала. Но не сдержалась, и написала ей несколько слов. И просила – коль так случилось, не мешать Вам, в молодой семье, отстраивать свою судьбу.
Минуло сорок два года с той поры.
Татьяну я так больше и не встретил.
А сегодня, через пережитое и пройденное, обращаю к тебе, милая Татьяна:
«Прости меня. Прости за то, что мы не шли с тобой в одну сторону и к общей цели.
Прости за то, что я придумал тебя.
За то, что возложил на тебя ту ответственность, к которой ты была не готова.
За поспешность моих клятв и заверений прости.
Честен и искренен пред тобою в одном – я всегда молил Господа, чтобы он ниспослал тебе судьбу добрую, счастье высокое, семейное благополучие.
А ещё – поверь, я был очень искренен в своём чувстве юношеском.
И любил тебя, пусть придуманную мной, высоко, светло и чисто.
Кланяюсь тебе, юности моей далёкой, дивное чудо.
Пусть тебя всегда хранит Господь!
Он отвёл от тебя те испытания, которые тебе были бы просто не по силам. Ты бы просто не выдержала ни Туркестана, ни Афганистана, не смогла бы меня поддержать в Оше и Фергане, Степанакерте и в Баку…
И не вынесла бы достойно самой дорогой моей утраты – милого сына моего, который отдал жизнь за то, чтобы жили другие.
Но я всегда, милая Таня, помню тот знойный день юности нашей и думаю, что на многие годы был вознаграждён твоим теплом, ароматом твоих дивных губ и верой твоей в то, что я не могу поступить бесчестно в отношении тебя…
Наверное, это помогло сохранить душу и в более сложных испытаниях.
Будь благословенна, милая Татьяна!

***