Панацея Шредингера

Мы — клубок спутанных мыслей. Содержимое головы — как кардиограмма, непостоянная, скачущая. От подъема к упадку, от эйфории к апатии. Всплески эмоций, идей, умозаключений, заключенные в сухую статистику графиков. Это неудержимое море, которое бушует, пока мы живы.

Расшифровка чужих кардиограмм — неплохое хобби. Любопытство вообще в природе человека.
И мы учимся этому годами. И уверяем себя, что можем считать человека за пару минут, как документ с флешки. Но это уверенность Шредингера: может, все так. А может иначе.

Смотрю тебе в глаза. Влажно блестит зрачок, хитрый прищур из-под ресниц. Я слышу шум прибоя и даже могу догадываться, что он шепчет. Кажется, играет Боб Дилан.
- Где ты сейчас?
- Ты такая странная.

А я все смотрю и смотрю, выискивая ту кнопку, которая отправит запись кардиограммы на распечатку. Шурша, термопринтер затянет ленту, И увижу ее, твою жизнь. Она длинная, такая, что запутывается, складываясь в мягкие волны у ног.

Ты маленький и счастливый идешь по улице, а огромный букет гладиолусов заслоняет тебя от сентябрьского солнца. Писк. Лежа на полу, с видом ювелира за работой, ты стираешь твердой стороной ластика неприлично маленькую цифру в школьном дневнике. Писк. Маленькая девочка. Твоя сестра. Вы прячете найденного на улице котенка в шкафу. Писк. Стоишь в дурацких полосатых брюках в кругу мальчишек и прикуриваешь сигарету. Ты морщишься. Писк. Разговор по телефону. «Мама, я останусь сегодня у Вовы. Конечно, мам. Люблю тебя.» Последняя фраза уже не маме, а девушке в синем свитере. Она улыбается. Писк. Писк. Писк.

Когда аппарат затихает, я собираю волны в охапку и вдыхаю запах свежей краски. Твоя бумажная жизнь совсем не тяжелая. Заботливо несу ее в кабинет на верхнем этаже. За дверью сидит седой врач в хрустяще накрахмаленном больничном халате. Тихонько говорю: «Доктор, взгляните.» Врач поправляет очки в роговой оправе, хмурит брови, протягивает: «Даа, интересный случай..» И начинает говорить.

Он говорит о том, что ты потерялся в жизни, что не видишь себя, когда смотришь в зеркало. Видишь того же симпатичного брюнета, что вижу я. И больше ничего. Петля реальности, где мы погружены в себя и ни во что одновременно. Он продолжает и все больше мрачнеет с каждым витком бумажной ленты. Надолго замолкает, вчитываясь.

Разглядывая ажурную занавеску за его спиной, я понимаю, что диагноза не будет. Не будет рецепта, не будет рекламных листовок с БАДами.

Тишина. Штиль. Хирурги снимают перчатки, выключают приборы в операционной. Протяжный писк кардиграфа. И брызги мыслей и идей в чьих-то чужих кардиограммах.

- Эй, ты чего? Пойдем домой. - Я вздрагиваю. Мы стоим у витрины какого-то магазина. Ты с недоумением смотришь на меня.

Хватаю тебя за руку. Мимо нас бегут люди, отражаясь в витрине, смешно искажаясь в ней и исчезая. Они похожи на детский калейдоскоп. Калейдоскоп вопросов и ответов на них. Бегут таблетки и пилюли, целебные микстуры, порошки и припарки. Бежит панацея, которая одновременно существует и нет. Панацея Шредингера.