Последняя

Этот октябрьский день с утра выдался ненастным. Злой северо-западный ветер гнал, казалось, прямо над верхушками елей, низкие темные тучи, осыпая время от времени с них тяжелый холодный дождь вперемежку со снегом.

Первый снег выпал еще четырнадцатое октября, как раз на Покров Пресвятой Богородицы, и, хотя он быстро растаял, но уже тогда Марья Александровна поняла, что зима нынче будет суровой. Тогда же в душе затаилась тревожная дума о судьбе кормилицы – Зорьке.

Зорька  рыжая с белыми пятнами корова осталась единственной на всю Каменку, когда-то процветающее, а ныне тихо умирающее новгородское село.

После объявленной девятнадцать лет назад перестройки  деревня как-то очень быстро пришла в запустение. Сначала понаехали какие-то энергичные люди и, пообещав организовать современное сельскохозяйственное предприятие, быстро скупили у бывших колхозников все земельные паи. Пару лет сельчане ждали новых хозяев с надеждой на новую жизнь, а затем начали разбирать и растаскивать колхозные постройки, из которых самой привлекательной оказалась новая ферма, построенная всего три года назад. Как-то незаметно исчез шифер, доски и стропила с крыши, а затем были разобраны и кирпичные стены.

Еще несколько лет на пустующих полях паслись стада коров и коз, но с каждым годом их поголовье стремительно уменьшалось, и настал день, когда пастухи отказались работать за  скудные деньги, которые собирали немногочисленные упрямцы, державшие, вопреки всем невзгодам, скотину. Самые стойкие, в число которых входила и Марья Александровна, продолжали самостоятельно ходить со своими коровами и козами на выгоны и заготавливать сено на зиму, Но вот уже год, как она осталась единственной, державшей корову.

Обе дочери, вышедшие замуж за новгородцев, приезжали теперь редко, в основном летом, оставляя внуков на попечение бабушки, c которыми ей, несмотря на ее энергию и деревенскую закалку, справляться становилось все труднее. И хотя чистый деревенский воздух, парное молочко, свежие сметана и творожок за лето превращали бледных и чахлых городских детей в загорелых крепышей, зятья не особенно-то рвались помогать теще по хозяйству. Слава богу, хоть давали деньги, на которые она нанимала мужиков, чтобы вспахать огород да накосить сена. С каждым годом таких мужиков становилось все меньше. Одни вымерли от водки, другие, в поисках заработка, подались в города.

Да что там мужики! На всю деревню осталось пять домов, в которых зимой по вечерам зажигался свет. В этом году не нашлось никого, кто взялся бы помочь ей заготовить корма на зиму. Полуразрушенная школа, сгоревший магазин-сельпо с торчащей над гарью печной трубой, покосившиеся, с заколоченными окнами, дома грустными памятниками напоминали о счастливых днях, когда в деревне кипела жизнь, и звенел детский смех. Зарастающие кустарником поля и луга дополняли картину разорения и напоминали страшные годы войны.

Взгляд Марьи Александровны упал на отрывной календарь – 23 октября.
 
 "Господи! – обожгла мысль, – в этот день немцы вошли в Малую Вишеру!" Сколько же лет прошло с тех пор, когда  в начале октября,  она, еще совсем юная  девчонка,  вернувшись с матерью с работ по строительству оборонительного рубежа на реке Мста, увидела вместо своего дома обгоревшие развалины – все, что осталось после прямого попадания авиабомбы?..
      
На следующий день они ушли из осаждаемого немцами города к своим дальним родственникам в Каменку. К этому времени они остались с мамой одни. Отец был призван в армию с первых дней войны, а в октябре вместе с партизанским отрядом ушел в леса и старший брат Василий. Оба погибли в сорок втором. В феврале на Волховском  фронте был убит отец, а в июле в неравном бою с карателями  где-то  в районе Несужского болота погиб и Василий.

Марья Александровна тяжело вздохнула и перекрестилась на потемневшую от времени иконку Спасителя, – не дай бог никому пережить такое еще раз.
 
В бога она верила, но не истово. В церковь в Малую Вишеру не ездила – далеко, но все христианские праздники, как принято в деревне, отмечала и  молилась, в глубине души надеясь на помощь всемогущего милосердного творца и посмертную райскую жизнь.

Глядя на строгий лик Христа, Марья Александровна вдруг подумала,  что ее земная жизнь подходит к концу, и, может быть, совсем скоро она предстанет пред судом божьим, и настанет время оплачивать свои грехи.
               
"Господи Иисусе! Прости нам грехи наши, как мы прощаем должникам нашим", – перекрестилась она еще раз, привычно повторяя слова из «Отче наш», – единственной молитвы, которую помнила наизусть.

Тут же она попыталась вспомнить эти самые грехи. Почему-то вспомнились не они. Мысли, зацепившись за события далекого сорок первого года, упрямо возвращали ее в военное лихолетье.

Вот она весной вместе с такими же девчонками как она сама, впрягшись вместо лошадей в плуг, тянет его по весеннему полю, а в голубом безмятежном небе над их головами кружит «рама» – немецкий разведывательный самолет. Вот с него летят листовки, которые призывают помочь немецкой армии сбросить иго жидов и большевиков. Вот какой-то сердитый военный, грозящий им страшными карами за то, что они читали фашистскую пропаганду. Вот рыдающая мать, держащая в дрожащей руке похоронку на отца. Вот счастливый день, когда до них дошла весть о победе…

А где же грехи? Может, действительно, она согрешила, когда читала немецкую листовку? Или, уже в послевоенное время, когда тайком от матери, она утаивала копейки, сдачу от денег, выданных ей на хлеб или керосин, для того, чтобы вечером с подругами сбегать на танцы? Может, была грешна ее любовь с веселым трактористом Захаром, ставшим ее мужем в первом послевоенном сорок шестом году?

Она вспомнила его синие-синие глаза, обрамленные пушистыми ресницами, его задорную улыбку, вечные шуточки и прибаутки.

– Господи! Упокой его душу!

Хоть и был он матерщинником и ни одну юбку не пропускал, но работник он был отменный, и весело было с ним…

А может на ней лежит грех в том, что не смогла отвратить  Захара от водки, сгубившей его во цвете сил двадцать лет назад? Да нет, как говорил батюшка, приезжавший как-то на Петра и Павла в деревню, чтобы отслужить здесь службу, – брать на себя чужие грехи тоже не след. Так не долго и в гордыню впасть…

Издалека послышался натуженный рев машины, пробивающейся через непролазную грязь разбитой дороги. Сначала Марья  Александровна не обратила на него внимания, но через некоторое время ее как будто тряхнуло, и сердце, на какое-то мгновенье, сжавшись в болезненный комок, затем тревожно заколотилось.
 
– Вот оно – ее беда, ее грех…

Еще неделю назад около ее дома остановились видавшие виды «Жигули», и двое цыган со жгучими глазами предложили ей продать им корову. Они знали все. И то, что она живет одна, а дочки с внуками приезжают только на лето, и то, что сена на зиму она не заготовила, и то, что справляться с Зорькой ей стало не под силу.

– На одних комбикормах ты, бабка, ее не прокормишь, – убеждал старший, заросший буйной бородой, цыган, в то время, как  молодой, вертя на пальце ключи от машины, молча сверлил ее взглядом, – сама по миру пойдешь. А мы тебе хорошие деньги дадим. Будет тебе, чем внучат побаловать. Хочешь – задаток прямо сейчас оставим? Через неделю приедем – завезем остальное.  Алеша, – обратился он к напарнику, – давай деньги.

Молодой достал солидную пачку, видимо приготовленных заранее купюр, и сунул ее в руки впавшей в какую-то прострацию Марьи Александровны. И она взяла эти проклятые деньги, подписав приговор и Зорьке, и себе.

Цыгане, предварительно заглянув в хлев, как-то незаметно исчезли, а на сердце тяжелым камнем повисло ожидание беды.

Теперь, на протяжении последних  семи дней во время дойки, слушая фырканье и вздохи своей любимицы, заглядывая в ее грустные, как будто все понимающие глаза,  Марья Александровна обливалась слезами, а Зорька, легонько тычась губами хозяйке в руки, протяжно мычала, словно предчувствуя скорое расставание.

И вот этот день настал. Рев автомобиля оборвался возле ее дома, и на пороге возникли такие нежеланные гости. Дальнейшее происходило словно в кошмарном сне. Уже знакомый ей Алеша выложил на стол, возле молча сидящей хозяйки, деньги.

– Вот, хозяйка, можешь не считать. У нас все по-честному, без обмана!

Бородатый посмотрел на продолжавшую молчать Марью Александровну: – Ну, вот и лады. Так мы пойдем, заберем корову то?

Не дождавшись ответа, цыгане вышли, и вскоре донеслось отчаянное мычание Зорьки. Еще несколько минут слышался ее непрерывный рев, а затем послышался глухой удар, и наступила тишина…

Марья Александровна почувствовала, как внутри нее что-то оборвалось, но она встала и на негнущихся ногах вышла на крыльцо. На дороге возле дома стоял с раскрытыми бортами грузовик, а возле него, на снегу, среди красных пятен крови, лежала неподвижная Зорька, над которой суетились двое черных мужчин. Еще один, держа в руках кувалду, неподвижно стоял рядом.

В глазах у Марьи Александровны все поплыло, и она, чтобы не упасть,  ухватилась за косяк двери. То, чего она в тайне от себя опасалась, это-то и случилось. Цыганам не нужна была дойная корова. Они брали ее для забоя на мясо. А чтобы не утруждать себя перевозкой живого груза, они решили разделать тушу прямо на месте.

Вернувшись в дом, Марья Александровна без сил опустилось на тот же стул, на котором сидела до приезда убийц ее Зорьки, и застыла в оцепенении.

Через несколько часов, когда в дом вползла тьма, Марья Александровна встала и подошла к выключателю. Бесполезно по нему пощелкав, она поняла, что света нет. Видимо, опять обрыв на линии, и электричества не будет всю ночь, а может быть и несколько дней – теперь такое случалось часто. Она достала было керосиновую лампу, но почувствовав, что силы оставляют ее, добрела до кровати и, не раздеваясь, легла прямо поверх старенького покрывала.

Некоторое время она лежала, вслушиваясь  в звенящую тишину, потом задремала. Сквозь дрему она, сначала смутно услышала, а затем все явственнее начала различать чьи-то голоса. Повернув голову и открыв глаза, Марья Александровна увидела, что лампа, которую она оставила  на столе не зажженной, теперь горит каким-то странным оранжевым светом, а по обе ее стороны за столом сидят двое, чьи лица, несмотря на стоящую рядом лампу, были неразличимы.

– Ек-макарек, спящая красавица! Я ее и так и эдак, она не просыпается, – вдруг громко прозвучал мужской голос. 
               
"Да это же мой Захар", – обрадовалась Марья Александровна и теперь уже ясно разглядела гостей. Да, одним из них был ее, как всегда, балагурящий, муж, а рядом с ним сидела ее, тоже уже покойная, подруга Екатерина Ивановна – Катенька.
 
– Что же ты, дурочка, корову-то продала, – как всегда в последние свои годы  ворчливо, упрекнула подругу Катерина, – как же тебе теперь без молока?

– Молоко, да молоко – да бык упихал далеко! – выразил свое мнение по этому поводу Захар.

"А чего они вдвоем-то приперлись? Опять за старое?!" – проплыла в сознании ревнивая мысль.

Марья Александровна знала, что Захар похаживал к Екатерине, оставшейся вдовой на лет десять раньше ее самой, но мудро смотрела на это сквозь пальцы.

Тут же, как бы ответом на ее мысли, прозвучал насмешливый голос Захара: – Не виноват Игнат, а  Катюха  виновата – зачем ложилась под Игната?

Марья Александровна улыбнулась и закрыла глаза. Захар с Катей еще о чем-то бубнили, но она их уже не слушала. Да и не было уже  ни их, ни тесной темной избы, а был цветущий луг, по которому ей навстречу, облитая косыми лучами солнца, весело размахивая хвостом, бежала ее Зорька.

Марья Александровна счастливо засмеялась и бросилась туда, в этот солнечный шатер, в котором кроме света уже ничего не было.