Жила-была одна старуха

 
рассказ

Не в тридевятом царстве, но в очень большом могучем государстве жила-была одна Старуха. Одна потому что без старика. Вдовствовала более полувека, а жила и того дольше. Почти цельный век отмерил ей Господь.
-За каки таки грехи! –  гадала Старуха, сидя за прялкой возле окошка с геранью, из которого когда-то Храм, что на пригорке в синее небо белой свечой упирался, как на ладони виден был. 
Две мировых войны пережила, три революции, коллективизации, манетизации, инфляции, деноминации, даже, прости Господи, дефолт, а уж правителей и того боле. Кого только не повидала она на своём долгом веку – Цари, Вожди, Секретари, Президенты, депутаты, делегаты и не упомнить всех. Добрые всё люди. С какой стороны не погляди. Жизни ей хорошей желали. Чем могли, помогали. Не забывали. В счастливую жизнь её, неразумную, железной рукой загоняли. В полон, безответную, угоняли, темницею стращали, от Бога отвращали, голодом морили, болезнями травили. Уму-разуму её, неразумную, учили. Хоть ты тресни – живёт Старуха. По весне картошку садит, по осени чеснок, зиму пряжу сучит, по праздникам пироги стряпает, гостей дорогих потчует, пред ликом святым лампадку каждый божий день вздувает, лоб крестом осеняет, на мир честной из окошка с геранью любуется, красному солнышку не нарадуется и за каждый час земной Бога благодарит. По скоромным дням любила ватрушками побаловать свою душеньку, по праздничкам винца хорошего пригубить, селёдочкой посолиться и радио погромче вывернуть, когда Юрий Антонов про крышу родимого дома задушевно поёт.
Все в округе только диву давались. Уж согнулась вся в три погибели, скукожилась. Глаза-то всё больше не вдаль дальнюю, как полагается, глядели, а в мать сыру землю. Но глядели. Иной раз молодой позавидует. Без очков нитку в иголку вдевала. На руках себя обшивала. Стежок ровный выделывала, что тебе хвалёный «Зингер». В общем, жила небо коптила. Сосед Пашка – деревенский забулдыга и балагур, тотализатор открыл. Мимо старухиной избы без шуток не проходил. Каждый божий день ставки подымал. Когда старуха к праотцам отправится? И оказывался со своим сизым носом. Живет Старуха, поживает, года наживает. Никому не в тягость и никому не обуза.
А за окошком с геранью день ото дня деревня её Грошовка на глазах пустела. Дворов восемь, пади, и осталось. Живым словом перекинуться не с кем. Случись, какая беда средь бела дня кричи, не докричишься. А уж в ночь-полночь -  ложись и погибай.

А ведь раньше, бывало, народику-то крещеного сколько жило-поживало, взглядом не окинешь. На праздник  престольный высыплют, бывало, после обедни из Храма на улицу все разом, а там гармонь, песни-пляски - дым коромыслом. А теперича и праздник не праздник, а так - выходной день. Сокрушалась старуха.
Храм взорвали, праздники престольные декретом отменили, молодые разъехались по городам да весям.
На калбуках захотели по асфальту ходить.
А стариков потихоньку Господь  к себе прибирал. Только про Старуху забыл или нарочно обходил. Ждал от неё чего-то. Старуха уж и так и эдак прикидывала своей бедовой головушкой, и всё равно выходило, что дел у неё на этом свете больше не осталось. Всё переделала. Всё прибрала. Пора бы и костям на место. Но рад бы в рай, да грехи не пускают. Стала она в голове грехи свои вольные и невольные по крупицам перебирать. Шутка сказать! Сто лет Господь душу испытывает. Поди-ка, не соблазнись. И вода камень точит. А тут душа бабья – беда, одним словом.
Перво-наперво накопившиеся на этом свете долги решила вернуть сполна, чтобы на том ответ не такой строгий держать. Всё вовремя делается. Обошла всех шабров с гостинцами. Кому носочки шерстяные с рукавичками – ручной работы, кому полушалок нарядный, кому покрывало самотканое откажет, кому чёсанки ненадеванные вовсе, а кому и урыльник старинный. Не пропадать же понапрасну добру. Столько лет своим горбом наживала. Так всё потихоньку и разделила нажитое, тёплой рукой.  А Пашка сосед самовар медный стребовал: чай, говорит, из него пить буду. Зелёный. Отдала с лёгким сердцем. Хоть и пропащая душа, а добрее её во всём свете не сыщешь. Скока лет сама возле души этой расейской сиротой казанской отиралась. Чего не попроси по хозяйству всё сделает. Не откажет. Только стакан успевай вовремя подставлять. А то и без спросу, чего уж греха таить, -  созналась  как на духу Старуха, - горбыль какой нетёсаный, али навозу с прицепчик хороший (в хозяйстве всё сгодится) в соседском деле потихоньку слямзишь.
Раздала всё своё незатейливое добро старуха. Прощения у всех попросила, сама всех простила. Сундук кованный опорожнила, глядь, а на дне его - саван давно уже припасённый лежит, дожидается сердешный своего часика. Достала из сундука саван старуха, слезу нечаянную с лица утёрла. Всё-таки не в шабры сумерничать наряжается. Дорога дальняя, а жизнь вечная - бесконечная предстоит. Какой её душе удел достанется. Пади, наперёд угадай. Одёжу - обувку припасла, горницу прибрала, села возле окошка с геранью и стала дожидаться заплутавшую где-то гостью. С белым светом прощаться. День ждёт, второй, третий пождёт. Зимы, вёсны возле окошка с геранью встречает - провожает. Между делом пряжу сучит. Не привыкли руки без дела. Жизнь свою долгую в голове по крупицам перебирает, пройденный путь вспоминает, сказ про то горький сама с собой ведёт…
Старик ейный давным-давно помер. Сложил буйну головушку за это самое большое могучее государство. Не живши веку. Было ему о ту пору лет тридцать, от силы тридцать три.
Самые цветущие года. Только бы жить - не тужить, белому свету радоваться. Ан нет! Пришла Беда - отворяй ворота.
Она – богобоязненная, отворила. А Беда - гостья незваная, как пришла, да так и прописалась по этому адресу – деревня Грошовка, крайняя изба по левому порядку. То не беда коли на двор пришла, а то беда как со двора-то нейдёт. Так если отлучится на время, пока Старуха кино глядит про не нашу жизнь. В мечтах летает, аки вольная птица в заоблачных далях парит: «хоть бы денёк один пожить бы там, где нас нету. Где хребёток не ломают, рук не обрывают, ног не утруждают, а каждый день  соки сладкие из хрустальных стаканов пьют, на солнышке жарком нежатся да про любовь неземную толкуют». 
Но худо ли бедно ли сжились Старуха и Беда, будто сёстры кровные. Друг без дружки с тех самых молодых пор никуда. Куда Старуха туда и Беда окаянная. Пятки мнёт. Ни на шаг не отстаёт. Выглядела простоту. За собой хороводы водит – победушек отовсюду скликивает. Как, говорится,  ни дна, ни покрышки, ни от беды передышки. Тоску да печаль нагоняет. Душу христианскую растравляет. На грех наводит. Старуха из последних сил как рыба об лёд бьётся, но на милость Беде не сдаётся. Ото дня в день в вере своей только укрепляется.
 Оставил покойник после себя - мал мала меньше. Поголосила от сердца  молодая вдова на людях, погоревала, как в таком случае на святой Руси полагается. Чего Бог послал, на стол собрала, соседей созвала, помянули раба Божьего на поле брани за отечество жизнь свою положившего, похоронку за божницу схоронила и благословясь за работу принялась. Некогда Беду тешить. Живой о живом думает. Летом, бывало, в поле и за себя грешную, и за мужика погибшего, и за быка комбедом конфискованного, зиму на ферме. Трудодни зарабатывала. Почти стахановка. Да что там почти. Самая что ни на есть стахановка и выходила. Молодая была. Ловкая на все руки, что жать, что снопы вязать, что скирдовать, что молотить. А уж косить. Равных ей в колхозе днём с огнём не сыскать было. Уцелевшие на войне мужики, бывало, за ней в работе не поспевали. Да где им было угнаться. У кого ноги нет, у кого руки. Назола глядеть. Про баб, особливо мужних, и говорить нечего. Балованные.
Всегда впереди. Надеяться то не на кого. Отчего на зорьке уйдёшь к тому на закате и воротишься. Такова уж горькая вдовья доля. В правлении только поспевали палочки в табели рисовать, да трудодни подсчитывать. Делать нечего, надо на ноги подымать и деток своих сиротиночек и большое порушенное ворогом могучее государство, за которое касатик, неживши веку, голову сложил, в далёкой земле под чудным названием Вена.
За его ратный подвиг на склоне лет Старуха привилегию поимела - вдовой величали. Уважительно. За удобства, что во дворе, наполовину платила. К празднику грамоту с посыльным доставляли. От самого, что ни на есть, главного московского начальника в Кремле.  Золочеными буквами да по лощеной бумаге складно писано. По имени-отчеству во первых строках Старуху худородную обходительно величали, за подвиг свой бабий благодарили, счастья и жизни долгой желали.
Пашка - шабёр, бывало, начнёт зачитывать. По её просьбе. Голос громкий. Будто колокол, что безбожники в лихие времена с колокольни сельской скинули. Слёзы сами в три ручья катятся. Век бы слушал не переставая. Вот что значит, грамотный-то народ знает что сказать, что пером прописать.
Гостинчик по случаю праздника за казённый счёт, бывало, сгоношат, пупырышки на языке старухином побаловать. Деньжат, опять же каких-никаких подкидывали. Всё радость Старухе на склоне лет. Будет что в церковь с оказией на канон подать, на что свечку пред ликом святым поставить. Не дорог подарок, а дорого внимание. Старинна пословица. Помнят, значит, не забывают старуху никчемную.
Одно только не давало Старухе  покоя: где же такая диковинна земля - Вена располагается? Хоть бы перед смертью одним глазком взглянуть. Родной могилке поклониться, да земельки с родимой сторонки привезти. Крестик-то чай, поди, покосился, и поправить некому, бурьян по колено, -   всплакнёт в горьких раздумьях Старуха возле окошка с геранью. – Какой там народец-то проживает в этой  Вене? Крещёный али как? Может, затоптали уж давно могилку-то дружка милого, как  в телевизире кажут, заасфальтировали, и транвай по костынькам пустили, - слёзно причитала Старуха, делясь с Бедой сокровенным,- и нашт она ему была эта Вена. Своей земли девать некуда. Поля  колхозные березняком да овсюгом позарастали, руки на всё про всё не доходят.
А та, молчунья окаянная, знай своё, надменно посмеивается, и душу православную почём зря растравляет, в грех уныния да печали вгоняет. Последний разум отбирает.
Раздумается про свою печаль Старуха на ночь глядя, в голос наревётся, наплачется и тоска-кручина вроде как от сердца отхлынет маленечко. Ненадолго, правда. Наутро всё сызнова начинается. Втемяшилась ей эта думка в голову, не выкинешь. Занозой сидит. За душу тянет. «Пешим бы, кажется, дошла до этой диковинной Вены, была бы только клюшка покрепче.  Никак перед смёртынькой. Ведь жила же раньше и на ум не шло. Так будто и надо». Не одна она горе горькое на Руси мыкает. Вся в делах да в заботах, некогда было о душе подумать. Да и негде её, наболевшую, открыть, тяжкий камень с души снять. От храма одни воспоминания да ворота, что на амбаре колхозном, на проржавевших петлях болтаются, остались. А она вона, горемычная, к старости маяться удумала. Истомилась вся в грешной плоти. Исповеди требует. К причастию зовёт.
Видать, близок он - мой час, – протяжно вздыхала старуха, с тоской выглядывая в окно с геранью из которого когда-то Храм, что на пригорке в сине небо белой свечой упирался, как на ладони виден был, а ей завидовали все в округе – мол, Богу ты, Старуха, угодная - из твоего окна церковь божья видна.
Народ грамотный расспросами пытала. Сама-то грамоте не разумела. Не  захотела в своё время – глупая голова. Думала и без грамоты – угодная. Локоток-то вот он рядом, а не укусишь. Почитывала бы сейчас книжонки и не досаждала бы никому  расспросами. К ней бы за советом ходили. Глазами-то Господь не обидел. Умом, правда, обделил. Выходит, за зря хрусталики пропадут в сырой земле. А они оказывается недешевые. Денег стоят. Вот до чего Господь привёл дожить,- дивилась старуха,- запчасти к человеку как к трахтору налево направо торгуют».
Вон Фиска-шабрянка свои-то хрусталики поизносила. 
Грамотная. Всю жизнь в конторе проработала. А там народ непростой. С дипломами. На хорошем счету, почитай, всегда была. На доске почёта висела. Не гляди, что в чёрной юбочке да в красной кофточке и в пир, и в мир, и в добрые люди век проходила, над шваброй командиром всю жизнь простояла. На собраниях с партейным начальством бок обок за красным столом рядом  с графином на почетном месте сиживала. Руку выше всех тянула. Делать нечего. Покупные вставила. Заграничные. Давеча, возле колодца сказывала бабам: большие деньги за них Светка - дочка ейная, дохторам городским отвалила. А тут совсем ведь неиспользованные пропадут – жалко. Хоть отказывай кому. А то может тебе сгодятся? - лукаво усмехалась Старуха, задевая за живое Беду,- с глазами-то у тебя, я погляжу, тоже как у Фиски,- вздыхала Старуха, оглядывая худую как решето хибару. – Мотри, не прогадай. Помру ведь я скоро, по миру пойдёшь. Опять на какую-нибудь горемычную сослепу нападёшь, и её ни за что ни про что уморишь, и сама впросак угодишь. Народ-то нынче хлипкий пошёл, чуть что, сразу на бюллетень, а то и того хуже. С хлеба на воду перебиваться будешь. Помяни мои золотые слова. Я вот тоже думала, зачем мне эта канитель! Чай не дьяконом становиться. Правду сказывают – Беда глупости сосед. Знать бы, где упадешь, соломки постелила. А ведь могла бы грамоте обучиться, ежели бы захотела.
В церковно-приходскую ходила с товаркой  задушевной, такой же тетёхой деревенской. А в народе что говорят? С кем поведёшься… Но до очага знаний не доходила. В избу чью-нибудь вместо школы ширкним. И за косырь. Любила чистоту наводить. Думала, вовек силушку-то свою не растрачу. Тятька  и за ремень, и за хворостину, и за пест брался, уму-разуму учил, как уж умел. Отступился. Живи, сказал, как хочешь. Вот и жила. Только не получалось как хотелось, а жила как Бог велел.
Всю жизнь всем - слуга верная. Ничего доброго не видела. Окромя цирка. Сам как-то в городе, было дело, водил. Мороженкой баловал. Ску-у–усна. Навсегда память осталась. А более и вспомнить нечего. Худое охапками, хорошее щепотью. День-деньской рук не покладала, спины не разгибала. Никакой работы не чуралась. На судьбу не роптала. Все напасти и наветы  сносила. Выжила! Бог терпел и нам велел. Сынов на ноги подняла, погибнуть не дала. Лавки опустели давным-давно.

Детки выросли и разлетелись кто куда. На Восьмое Марта  весточки присылали.  Наперебой к себе погостить звали один на север, другой на юг, третий на восток, четвёртый на Дальний восток, а седьмой и вовсе в Израиль. Да куда поедешь от «родного пепелища». За сто верст киселя хлебать! Ещё жди, когда предложат. «Правду ведь, толкую, - пытала Беду старуха,- и тебя ведь ещё за собой потащишь. А в своем дому - сама себе Госпожа. Пока ноги носят, руки делают, а голова варит, никуды со своей родимой сторонки не тронусь. А уж как тронусь, тады как хотят. Хоть на восток, хоть за восток, хоть в Израиль. А то и на казённой пайке век доживать буду,- горько всхлипывала в раздумье старуха, вспоминая незавидную кончину задушевной своей товарки».
Каждый день Старуха ждала дорогих гостей, надеялась, себя успокаивала: некогда им, дела, забот полон рот. Работа, детки, семья. По рукам и ногам связаны. Пади, вырвись из этого омута. Все глаза, бывало, возле окошка проглядит. Калитку на всякий случай не запирала. Вдруг счастье в дом торкнется, а она, как на грех, не услышит. А счастье не беда, глаза мозолить не станет, развернётся и к другому порогу. Кусай потом локти.
Деревня ее - Грошовка, что спокон веку медвежьим углом звалась, в одночасье оказалась в черте огромного города. Из окна избы ранее кроме леса тёмного, да Храма Божьего, что на пригорке в сине небо белой свечой   упирался, ни зги не видно было. Бывало, выйдешь ночью на двор по нужде, а там хоть глаз коли. Но Храм давным-давно с землёй сравняли, а от леса одни пеньки да опилки остались. В одночасье ушлые люди богатство расейское к рукам прибрали. Оглянуться не успели и на тебе: огни большого города как на ладони. Фонари как жар горят, всю-то ноченьку перемигиваются.
 Сбылась-таки мечта одного из кремлёвских  мечтателей. Стёрлась грань между городом и деревней. Только стёрлась она на беду Старухи аккурат перед её избой. Дорогу вдоль порядка деревенского асфальтную укатали. Широкую. Шоссейкой зовётся. Машины в шесть рядов во все концы шныряют, пыль столбом поднимают, только свист стоит. 
Заревели, загудели под окошком с геранью, будто звери дикие, машины диковинные. Избы скособоченные, что в шабрах притулились, с землёй равняли. Только треск на всю Грошовку стоял. На их месте, что ни день то хоромы камены,  терема хрустальные, как в кине про не нашу жизнь из ничего вырастали. С четырёх сторон к старухиной избе подступали. В оборот брали. И осталось вскоре от родимой деревеньки одно звенящее как мелочь в суме нищего название - Грошовское шоссе, да замшелая старухина избёнка на краю оврага.
И пожаловала в избу гостья, какую Старуха перед концом своим и не чаяла увидеть. Думала, сполна горькую чашу бед земных испила. Но человек-то, говорят, предполагает, а Бог располагает.
Подкатила на карете золоченой доселе в этих краях невиданной сестра двоюродная её Беды окаянной. С виду молодая, но не по годам развитая да ушлая. С форсом. Ты ей слово, она десять. Палец в рот не клади. Сестру свою старшую - дуру бессловесную в грош не ставит. В пятый угол её вековуху загнала, и порядки  свои наводить принялась. День наводит, а под вечер зенки бесстыжие подведёт, когти длинные накрасит, дурман-водой себя обольёт, копыта на ноги нацепит и до утра о ней ни слуху, ни духу. Чем свет явится, и давай опять Старуху с сеструхой мордовать. Каждый день грозилась по брёвнышку раскатать всю иху жизнь никчемную и в овраг её на свалку свезти с потрохами. А то в костёр на угли. Чтобы духу от неё не осталось. Беда старая в пятый угол забилась. Носа не кажет. Старуха за голову схватилась: на какую икону молиться? У кого защиты искать? Кто бы подсказал.
А Беда молодая, почуяв слабину, хозяйкой себя мнить удумала. Стала она в избу гостей непрошенных водить. Люди все незнакомые, нездешние. Повадились гости за гостями. Того гляди калитка с петель слетит. Из себя - представительные. Ничего не скажешь. Пинжаки на них как влитые сидят, галстуки на животах лежат, штаны со стрелками и обувка лаковая блестит, хоть глядись в неё, будто они и по земле-то этой грешной не ходят. Начальники видать большие - из телевизира. Рассудила по-своему сметливая Старуха. Разговоры доверительные вели за чашкой чая. Госпожой Старуху уважительно величали.
Мол, изба твоя, Госпожа Старуха, как бельмо в глазу, торчит на  видном месте. Город срамит. А к нам гости теперь заморские наведываются. Люди привередливые, удобствами избалованы. Они хоть и охоче шибко до местного фольклора, но для такого случая у нас специально обученный потешный народ есть: трещотки, ложки, балалайки, песни-пляски всякие, баня, водка, чёрный хлеб, селёдка. Да и земля теперь святорусская цену иметь стала. Каждый клочок на вес золота. Жизнь-то она, вона, каким боком обернулась. Не то, что бывала у вас стариков. Жили за всем готовым. Как дети неразумные за кремлёвской спиной отца народов тешились. О светлом будущем мечтали. О счастье на века грезили. Не паёк так пайка - вынь да положь на каждый день. А теперь как хочешь, крутись-вертись. Выживай. День прошёл и, слава Богу. Заступиться некому. Одно слово – безотцовщина. Не жизнь – жестянка. Бумагу с гербовой печатью казали. Наперебой приценялись, торговались. Деньги хорошие предлагали. Достойный уход.
Наверно с музыкой понесут. 
А в придачу внимание, заботу и телевизер, как у Фиски – «нарядный». Всё дел по делу. Обижаться не на что.
Не успела Старуха ни да, ни нет сказать, слышит перезвон малиновый, по всей Грошовке разливается. Выглянула в окошко и глазам своим не поверила.
На пригорке Храм Божий белой свечкой  в сине небо взметнулся. Купола чистым золотом переливаются, а вокруг голуби сизые вьются, так и хороводятся. У Старухи слёзы градом от счастья. Кинулась, было в шабры к Пашке, справиться, пока суд да дело, прыть то уж не та, что была, выглянула снова в окошко, а напротив её хибары вместо Пашкиной избы терем сказочный красуется.
И откуда что взялось. Палаты белокаменные. Домина в пять этажей. Фонтан ключом в небо бьёт. Забор, что тебе кремлёвская стена. А за забором птицы райские хвосты распушили и словно павы вышагивают по райским гущам. Асфальт как стекло, аж до самого крыльца. На балконе шабер новый  на подушках пуховых развалился барином и сигарой дымит – небо коптит, а рядом старухина знакомая. Беда молодая вокруг барина мелким бесом рассыпается, ужом вьётся, подушки ему под бока подбивает, из кожи вон лезет, ублажить старается. Вином дорогим потчует, закуски невиданные да соки в хрустальных стаканах подносит, и на ухо слова потайные нашёптывает. Под благолепным образом личину свою бедовую скрывает.
Поглядела на всё это из окошка Старуха, головой покачала и решила выручать из беды шабра. Пропадёт ведь ни за грош. Ухайдакает она его, как пить дать. А мужик-то неплохой по всему видно. Вон и телевизор как у Фиски «нарядный» предлагал. Не поскупился. Да и про достойный уход, что давеча в разговоре обещал, потолковать не лишнее. Чай не генерал. Чертей только с округи скликивать. Старушки попоют «Со святыми упокой» и, Слава Богу. Про Пашку надо бы всё толком разузнать. Болело сердце за дурака. Вроде своё дело-то, не чужое.
Агашка, поди, уж давно у ворот караулит. А она, грешница, никак с бедами земными не расквитается. Не одно так другое. Одолели, проклятые, спасу нет. Все глазоньки чай проглядела, родимая. Отчитывает её наверно, на чём тот свет стоит. Оглядеться ведь с дороги как следует, не даст, с порога пытать станет: как там сынок мой живет-поживает? добра наживает? А мне и ответить нечего,- сокрушалась, засыпая Старуха,- и врать не с руки и расстраивать товарку грешно. Вот сроду с ней с поперешной так. Святой согрешит.
Просыпается Старуха по привычки ни свет, ни заря. Лоб перекрестила, Бога поблагодарила за сохранение в ночи. Умылась, помолилась, нарядилась. День-то ноне как по заказу - Прощёное Воскресенье. Добрый праздничек. Бывало раньше в этот день всех шабров обойдёшь, каждому порогу земной поклон, у каждой души прощение попросишь. Глядишь, и у самой на душе ангелы запоют. Настряпала пирогов с капустой. Негоже с пустыми руками в гости идти. Не по-русски как-то. Полушалок нарядный лицевой стороной повязала, перекрестилась и отправилась в гости. Чай не прогонят.
 - Простите меня Христа ради, - заверещала с причётами от порога Старуха.
Не прогнали. За стол усадили по-соседски. Соками в хрустальных стаканах потчевали. «И ничего особенного, - причмокивая беззубым ртом, подумала про себя Старуха. Глаза только несыты». Беда молодая ухаживать   кинулась. Так и рассыпается как бес. Угодить старается. Пыль в глаза пускает. Но старуха тоже не лыком шита. Скольких она повидала их на своём веку! Молитвой Христовой оградилась и виду не подаёт.
Шабер на поверку не скупой оказался. По виду вроде бы не наш, холёный уж больно, руки белые, как у бабы, одеколоном  за версту разит, а в душе–то самый что ни на есть расейский. Дорогим вином угостил. Ради праздничка не отказалась. Выслушал уважительно Старуху, пирогов с капустой отведал, не побрезговал. К себе расположил. Хозяйством похвастался. Как надо жить всё показал, рассказал. И не просто там, на словах, всё в натуре. В церковь домовую, что белой свечкой снова в небо взметнулась, сводил. Помолились, причастились, всё дел по делу. Долгой жизни на прощание пожелал. Старуха кокетливо отмахнулась: можно бы ещё, да уж некуда. Весь лимит исчерпала. На посошок опять дорогого вина налил. Одним грехом больше, одним меньше. Праздник всё-таки. Растрогала Старуха новоявленного шабра до слёз. Бабку свою – покойницу, сердешный вспомнил. Ещё винца на помин души в бокал хрустальный плеснул. И на этот раз не отказалась. Грех – не помянуть. Поклон велел передавать, да гостинцы к чаю - целый мешок. Не поскупился. Делать-то на том свете нечего будет. Всё здесь переделали. Знай, чаи гоняй, да баранки грызи.
У Старухи  сердце тоже не камень. Просьбу выполнить пообещала. Как только так сразу. Чтобы не забыть узелок на память завязала.
Уж уходить стала, одной ногой за воротами была, и видит, жеребец хозяйский хвост задрал. У Старухи огонёк алчный в глазах загорелся. Достаёт из кармана пакет и аккуратненько так, на глазах изумлённого хозяина, добро лошадиное в пакетик перекладывает и приговаривает:
- Скоро пора настанет картошку садить… уж больно разваристая  она на конском добре родится…
Не в тридевятом царстве, но в очень большом могучем государстве жила-была одна Старуха. Любила грешница по скоромным дням ватрушками побаловать свою душеньку, по праздникам винца хорошего пригубить, селёдочкой посолиться и радио погромче вывернуть, когда Юрий Антонов про крышу родимого дома душевно поёт.