Ч. 2. Мой несравненный Литинститут. обновл

ЧАСТЬ 2.

МОЙ НЕСРАВНЕННЫЙ ЛИТИНСТИТУТ.

ГЛАВА ШЕСТАЯ.

СТУЧАЩИЕСЯ ВО ВРАТА ЛИТИНСТИТУТА.


1.
Объявление на заборе и корректировка мечты.

Расскажу вначале свою предысторию, которая привела меня через годы в Литературный институт имени А.М.Горького, Союза писателей СССР. В эту уникальную студенческую альма матер, где пытались в годы нашей учёбы (вторая половина 70-х, начало 80-х годов) и ныне пытаются научить писательскому искусству того, кто этого очень жаждет.
После окончания восьми классов в 1967-м году я пошёл учиться в вечернюю среднюю школу и уже с пятнадцати с половиной лет начал работать на заводе. Вначале учеником жестянщика, потом слесарем, токарем. А после окончания вечерней школы уехал в Набережные Челны и два года работал в Гидрострое, на строительстве Нижнекамской ГЭС. Работал электросварщиком и освобождённым комсоргом.
Именно в Набережных Челнах вдруг пришла ко мне мечта стать писателем. Она вытеснила предыдущую мечту, - стать астрономом (а для этого поступить учиться на физмат или мехмат Ленинградского университета). 
        Любовь и огромный интерес к тайне звёздного неба остались у меня на всю жизнь. А охлаждение к профессии астронома произошло, видимо, из-за интуитивного осознания, что тайны и мистику звёздного неба не понять через математические формулы, телескопы и прочие методы, которыми земная наука пытается разгадать эти великие загадки мироздания.
Со временем, я понял, что и тайну человека не разгадать литературными методами сюра, магического, критического, социалистического, националистического или иного реализма. Ибо громадные тайны звёздного неба, как и мистическое происхождение и бытие человеческой души, запечатаны (точнее, были запечатаны до определённой поры на протяжении нескольких последних тысячелетий) для познания заблудшими и заколдованными землянами. И сделано это было не случайно, а по воле могущественной ипостаси Премудрости Божией.
Но подобные мои прозрения произошли гораздо позже. По сути, лишь в последние годы, когда вступила в свои права эпоха мистического расколдовывания и процесса духовного исцеления наших глубоко заблудших и страждущих душ.      
        Глубинный этот процесс духовного прозрения и исцеления каждой души – великая и очень интимная тайна. Он очень индивидуален. И, в общем-то, всё только теперь начнёт открываться человечеству в истинном свете. Точнее, той душе, которая будет готова к прозрению и сильно возжаждет этого…
Впрочем, это уже тема отдельного разговора и не одного. А пока вернусь в Набережные Челны далёкой весны 1972 года…
Шёл мне в ту пору лишь двадцатый год. Я вёл дневник и всё ещё боролся между этими двумя мечтами, одинаково далекими тогда для меня, как и загадочные звёзды, сияющие на прекрасном ночном небе...
И вот в начале апреля 1972 года на деревянном заборе в посёлке Гидростроителей, где я тогда жил, прочитал я объявление, в котором все желающие приглашались на заседания местного литературного объединения «Орфей».
Собирались местные литераторы в комитете комсомола треста «Металлургстрой». Ибо один из создателей «Орфея», Валерий Суров, был в числе комсомольских вожаков этого треста. Там я и познакомился с некоторыми местными литераторами: Валерием Суровым, Русланом Галимовым, Иваном Юлаевым, Евгением Кувайцевым и некоторыми другими. Через несколько месяцев к ним присоединилась юная пэтэушница Инна Лимонова. А с Николаем Алешковым я познакомился уже в Литинституте.
        Первые трое писали поэзию и прозу. Последние трое были в ту пору чистыми поэтами и через четыре громадных года (с конца августа 1976-го) именно они стали моими литинститутскими однокурсниками.
Самым знаменитым из всех «орфеевцев» образца весны и лета 1972 года был, несомненно, Евгений Кувайцев, - поэт и бард.
        Двадцатишестилетний в ту пору Женя был женатым человеком и отцом обаятельного (кажется, трёхлетнего) мальчугана. У доброй и миловидной его жены, к сожалению, был порок сердца, и в начале 80-х она умерла после операции в киевской клинике академика Амосова. Потом у него была вторая жена, родившая ему дочь, но об этой его жизни я толком ничего не знаю.
        Поэтому ещё раз вернусь к 1972 году. Рано полысевший, лицо в конопушках, простой и обаятельный Евгений Кувайцев, поэт и плотник, был так непохож на комсомольского вожака-трубадура, которым он представал в своих газетных публикациях того времени.
         «Эгэй, комсомольцы! Молодо-зелено! Вам эта стройка доверена! Самая трудная, самая важная! Вперёд, неотступная, братва отважная!...»
Помню, как поразили меня, 19-летнего наивного пацана эти строки, которые принадлежали не какому-то известному поэту, а неведомому мне плотнику одного из бесчисленных строительно-монтажных управлений громадного «Камгэсэнергостроя». Я и не думал, что в наше время молодые плотники могут писать такие энергичные и жизнерадостные стихи, напоминающие задорные кличи из далёкой для нас эпохи 30-х годов двадцатого столетия.
          Позже, однако, (точнее, через четыре года) я узнал от самого Евгения, что для прохождения творческого конкурса в Литинститут такие стихи лишь вредили ему, и он много лет не мог пройти творческий конкурс.
          Но об этом позже. 
          Разумеется, Женя не подстраивался под политические лозунги. Он просто был искренним и жизнерадостным сыном своего времени. Его стихи охотно печатали не только газеты (от местной с поэтическим названием «Камские зори» до многомиллионной «Комсомолки»), но также поэтические сборники и даже некоторые из толстых журналов. В том числе, знаменитый «Новый мир», который в 72-м или в 73-м году взял литературное шефство над Набережными Челнами и его знаменитыми стройками. А строились тут не только великий автозавод и Нижнекамская ГЭС, но и новый прекрасный город…
          Впрочем, сам я в марте 1973 года покинул Набережные Челны и вернулся домой, - в город Рубежное, Луганской области. Вернулся в духовном кризисе, но с мечтой подготовиться и поступить в свой заветный Литературный  институт.
          Однако, осуществление этой мечты оказалось делом не столь быстрым, как мне хотелось.
          Но главное, что была эта мечта реально осуществимой… 


 2.
 Попытка – не пытка.

19 ноября 1975 года я женился и, укреплённый поддержкой своей любимой жены Лии, стал усиленно готовиться к поступлению в московский Литинститут уже в следующем, 1976 году.
Главной проблемой были не экзамены. Хотя знания мои были слабоваты по всем предметам (всё-таки оканчивал я вечернюю школу, да и времени после её окончания в 1970 году прошло к тому времени немало). Особенно не доходили у меня руки до английского языка, да и не получалось почему-то без преподавателя освоить его по-серьезному.
Но главная проблема была всё равно иная. Ведь в Литературном институте имени А. М. Горького Союза писателей СССР к сдаче экзаменов допускались лишь те абитуриенты, которые проходили творческий конкурс. А институт такой был всё-таки единственный в своём роде в СССР, но и, кажется, в мире. По крайней мере, в те годы. 
Разумеется, советского абитуриента могло волновать (и вводить в особую гордость) единственность такого уникального вуза на всём пространстве могучего и прекрасного Союза Советских Социалистических Республик.
Короче, надо было усиленно работать над рассказами для творческого конкурса. И я работал. Работал и удивлялся, насколько это странный и сложный труд, - литературное творчество. Наверное, особенная сложность заключалась в том, что надо было не просто заниматься литературным творчеством из-за того, что созрело нечто волнующее в душе и просится излиться на бумагу.
  Здесь была жёсткая обязаловка: писать, чтобы пройти творческий конкурс и получить шанс для поступления в заветный институт. И написать надо было аж 35 машинописных страниц прозаического текста. Мне это казалось тогда очень большим объёмом.
Не буду вдаваться в подробности, скажу лишь, что дались мне три конкурсных рассказа с большим трудом. Надо было отослать их в институт до 15 мая. Как я ни старался, но не смог отослать их до 1 мая, не смог и до 10 мая. Лишь 13 мая отнёс я заветную бандероль на почту. В сопроводительном письме писал, что если получит комиссия мои материалы после 15 мая, чтобы они их не выбрасывали в корзину, а всё-таки посмотрели…
Мне хотелось, конечно, верить, что смогу пройти творческий конкурс, но временами я почти осознавал, что рассказы всё-таки были весьма слабоватыми, хотя очень искренними…
А осознавая это, я понял, что творческий конкурс я в этом году вряд ли пройду. В этом меня убеждал и пример нашего местного рубежанского поэта Юрия Н., регулярно публикующего стихи в нашей городской газете "Ленинский призыв». Мы с ним встречались на еженедельных заседаниях местного литературного объединения.
Когда Юра узнал, что я послал на конкурс в Литинститут три своих первых рассказа, он признался мне, что пытается уже девятый год подряд пройти творческий конкурс в Литературный институт, - и всё безрезультатно. Послал он туда свои стихи и в этом году, но надежд и иллюзий на удачу, по его откровенному признанию, он уже особых не питал.
Сравнивая свои рассказики с крепкой, воистину профессиональной поэзией Юрия я приуныл и продолжал подготовку к экзаменам без прежнего жара и энтузиазма.
И вот 1 июля я получил письмо из Литературного института. А в нём  сообщалось, что Бойко Александр Александрович прошёл творческий конкурс и приглашается для сдачи вступительных экзаменов.
Экзаменов было четыре: один письменный (сочинение по русской литературе) и три устных – 1) Русский язык и литература; 2) История СССР; 3) Английский язык.
Наши с Лией потрясение и радость от этого письма трудно передать словами. 


 3.
Экзамены и судьбоносный список.

Но ещё большими наши потрясение и радость были, когда я поступил в свой уникальный и заветный Литературный институт.
Расскажу немного о сдаче экзаменов.
Сочинение я написал на четвёрку. Писал на тему: Отечественная война в современной советской литературе. Помню, что в слове  «оккупация» допустил сразу две ошибки. Перемкнуло что-то в памяти, и не мог вспомнить, где писать в этом слове сдвоенные буквы. В итоге написал «окуппация». Хотя до и после этого случая писал это слово правильно.
Вполне возможно, что это было единственной ошибкой.
С экзаменом по сочинению произошёл у нас интересный и курьёзный случай. Дело в том, что абитуриент из соседней комнаты, прозаик из Новосибирска, готовил сочинение только по Маяковскому. Убеждён был, что одна из тем по сочинению будет обязательно отдана этому поэту. И такая тема была на экзамене. На радостях наш сосед накатал большое сочинение. Мы все были убеждены, что этот счастливчик меньше пятёрки не получит.
А он получил «двойку». Разумеется, не по содержанию, а за чуть ли не десяток грубых грамматических ошибок. Все мы были в шоке. А больше всех, разумеется, сам несчастный поклонник Маяковского.
На устном экзамене по русскому языку и литературе мне поставили пятёрку, потом перечеркнули и рядом написали цифру «4». Я понял, что это было сделано по настоянию преподавательницы русского языка, которая придирчиво гоняла меня по некоторым правилам пунктуации.
По истории СССР тоже пятёрка у меня сорвалась. Ответив отлично на основной и пару дополнительных вопросов, я споткнулся на третьем дополнительном.
Английский сдал на трояк. На большее вытянуть просто не смог ибо, прочитав текст со словарём, смысла половины устных вопросов экзаменаторов не смог вообще понять.
Надо сказать, что я с детства мечтал выучить английский, но так и не нашёл времени на его изучение за свои нынешние 60  лет. Может когда-нибудь удастся попасть на толковые курсы и выучить (точнее, хотя бы освоить более-менее сносно) великий и прекрасный английский язык. Много лет, кстати, мечтали мы о таких курсах вместе с моей любимой женой, но так и не дошли у нас до этого руки…
Баллов за четыре экзамена у меня набралось 15, да около 4,5 – за аттестат о среднем образовании. Итого – 19,5 балла. Совсем негусто. И я был уверен, что именно вот того балла из перечёркнутой пятёрки мне не хватит при прохождении конкурса абитуриентских баллов.
Список поступивших в Литинститут, вывесили при нас во дворе, на стенде объявлений, висевшем на стене одноэтажного административного корпуса. Народ хлынул туда и затолпился у стенда. Пробежав издали часть списка с фамилиями на свою букву я, действительно, не нашёл там себя и отошёл уныло в сторону.
Подошёл Володя Курочкин из Омска, сосед по общежитию, протянул весело руку. Я уныло пожал её и поздравил его. У него было аж 22,5 балла, и никто не сомневался, что он поступит.
Но, оказывается, он поздравлял меня, утверждая, что моя фамилия есть в списках. Подошёл Костя Майборода, ещё один мой новый товарищ, и тоже поздравил меня.
Тогда я ринулся к стенду объявлений и при более внимательном чтении обнаружил-таки свою фамилию в списках поступивших. Это было, конечно, великой радостью для меня.
Но это было ещё и удивительно. Ибо, к примеру, тут же возле стенда стояли два поэта, каждый из которых набрал более двадцати вступительных баллов, но фамилий своих в списках поступивших они не обнаружили.
Говорили знатоки из абитуриентов, что в таких случаях играли ещё роль какие-то пометки на творческих работах абитуриентов. Пометки, которые делали руководители творческих семинаров, отбирая работы интересных для себя абитуриентов. Насколько такая информация соответствовала действительности и соответствовала ли вообще, - я не знаю.
К сожалению, не было в списке поступивших и моего старого знакомого, поэта из Набережных Челнов Евгения Кувайцева. Я познакомился с ним ещё весной 1972 года в набережночелнинском литературном объединении «Орфей».
Женя был очень подавлен. И утешение о том, что он обязательно поступит на следующий год в данном случае не проходило. Да, у себя в городе он имел славу камазовского рабочего поэта. Да, у него было немало публикаций в поэтических сборниках, альманахах, в подборках стихов опекавшего стройку в Набережных Челнах такого знаменитого в ту пору журнала, каким был тогда «Новый мир».
Но всего этого, оказывается было недостаточно и Женя лишь с шестой подряд попытки смог впервые пройти творческий конкурс в Литературный институт в том 1976 году.
А теперь вот, пройдя, наконец, заветный творческий конкурс, набрал всего лишь 17,5 балла по результатам сдачи вступительных экзаменов. Женя был растерян, обижен, подавлен.
Но как и чем можно было его утешить в столь печальной ситуации? В ответ на попытки наших корявых утешений он бормотал уныло и подавленно, что второй такой попытки у него уже, скорей всего, просто не будет.
Тогда мы с Костей Майбородой искренне посочувствовали ему и пошли на Главпочтамт давать радостные телеграммы домой о своём поступлении в наш заветный, великий и прекрасный Литературный институт. Удивительный институт, из стен которого за предшествующие  годы (1933-1976) вышло столько знаменитых и просто хороших писателей. По сути, цвет тогдашней советской литературы.


 4.
Жертвенный тёзка ректора
и спасение неудачника.

Дали мы с Костей срочные телеграммы домой, побродили, счастливые по летней Москве и поехали в наше литинститутское общежитие, которое должно было стать нашим домом по два месяца в году на протяжении долгих шести лет, на время экзаменационных сессий для нас, студентов-заочников.
Было жаль, конечно, таких неудачников, как Женя Кувайцев или мой сосед по комнате Володя Смирнов из Ленинграда, а также Виктор Шепило, земляк мой из Донецка, или поклонник Маяковского из Новосибирска (звали его, кажется, Владимиром) и некоторые другие хорошие ребята, прозаики и поэты, которым не удалось поступить вместе с нами.
Впрочем, Володя Смирнов поступил в Литинститут уже на следующий год. Неудачник из Новосибирска тоже вскоре стал его студентом. А тот же Виктор Шепило поступил на следующий год на сценарный факультет ВГИКа, всесоюзного государственного института кинематографии.
А вот какая интересная ситуация получилась с Женей Кувайцевым. Когда мы приехали с Костей в общежитие, то были очень обрадованы известием о новом шансе для Жени.
Оказывается, Володя Курочкин потащил подавленного Женю прямо к ректору института Пименову Владимиру Фёдоровичу.
Энергичный и обаятельный Володя объяснил ситуацию с неудачным поступлением камазовского рабочего поэта Жени Кувайцева и попросил не ломать ему судьбу, а помочь человеку остаться учиться в Литинституте. Если не было других вариантов решить этот вопрос, Володя готов был уступить Жене своё место студента-первокурсника.
Владимир Фёдорович внимательно выслушал своего жертвенного тёзку, похвалил его за сострадательность и отзывчивость и сказал, что подобных жертв от Владимира Курочкина не требуется. Ибо он, как ректор, даст указание, чтобы Женю Кувайцева вписали в списки первокурсников на правах вольного слушателя. А если всё у Жени будет нормально за время установочной сессии, то в конце этой сессии ему выдадут, как и всем остальным, студенческий билет, зачётку и он сможет стать полноценным студентом.
Так оно и произошло. Мы получили студенческие билеты и зачётки уже в первые дни установочной сессии. А Жене Кувайцеву пришлось побыть пару недель в подвисшем состоянии, а потом он также получил свои долгожданные студенческие документы.
Если бы не сострадательность и сообразительность чуткого, энергичного и жертвенного Володи Курочкина, то, вероятней всего, поэт-плотник из Набережных Челнов Евгений Кувайцев так и не стал бы в своей жизни студентом нашего прекрасного и несравненного Литературного института...


ГЛАВА СЕДЬМАЯ.

ПРИЗВАННЫЕ ПИСАТЬ О ТОМ, О ЧЁМ ДУША СТОНЕТ.


1.
О критике, о совести и
развитии дара литератора.

Всего нас поступило в 1976 году на заочное отделение Литинститута, насколько мне помнится, немногим более восьмидесяти человек. Учились эти студенты в творческих семинарах прозы, поэзии, критики, драматургии. Было, кажется, несколько переводчиков.
Семинар драматургов вёл сам ректор Литературного института, Пименов Владимир Фёдорович. Два семинара поэзии. Одним руководил поэт Владимир Цыбин. У него учился камазовский поэт Женя Кувайцев. Кто был руководителем второго семинара – точно не помню. Кажется, поэт Валентин Сидоров. К сожалению, отчества обоих руководителей поэтических семинаров я не знаю.
Было также два семинара прозы. Мы с Володей Курочкиным попали в творческий семинар Лобанова Михаила Петровича. Костя Майборода попал в семинар известного в ту пору писателя Амлинского Владимира Ильича, члена редколлегии журнала «Юность».  Если об Амлинском я слышал немало и читал в «Юности» его роман, повесть и рассказы, то о Лобанове Михаиле Петровиче я услышал впервые и понятия не имел, кто это такой.
Вскоре, впрочем, узнал от кого-то из однокурсников, что это один из самых бескомпромиссных и своеобразных литературных критиков всего тогдашнего громадного Советского Союза,  член редколлегии журнала «Молодая гвардия».
В ту пору этот журнал был тоже весьма популярен в Советском Союзе, хотя тираж имел поменьше, чем двух- или трехмиллионная «Юность». Но в отличии от «Юности» журнал «Молодая гвардия» я до поступления в Литературный институт не читал. Да это было и не удивительно, ибо в 70-е годы прошлого века в Советском Союзе было множество популярных и интересных журналов. И не только литературно-художественных, но и научно-популярных, и общественно-политических.
А в ближайшее время мы уже непосредственно познакомились с руководителем нашего творческого семинара.
Михаил Петрович Лобанов оказался внешне строгим, но очень чутким и доброжелательным наставником, одним из лучших руководителей творческих семинаров Литинститута.
Помнится, в конце второго занятия нашего творческого семинара Михаил Петрович спросил: кто хочет предложить на следующее занятие для обсуждения свою творческую работу. Таковых нашлось двое, а я был третьим.
Я предложил обсудить на следующем занятии один из моих вступительных рассказов  под названием «Молния». Это был очень искренний и, одновременно, весьма слабый в творческом исполнении рассказ, прекрасная мишень для критики моих уже весьма «зубастых» однокурсников.
В годы нашей учёбы днём занятий в творческих семинарах был вторник. И вот на протяжении недели, до следующего семинара, пока рассказ мой переходил из рук в руки в общежитии среди моих однокурсников, я услышал много критических и нелестных отзывов о нём.
Но словно молодой, наивно-упрямый кутёнок, я самоотверженно и терпеливо отгавкивался и стойко отбивался от прямых уколов моих критиков и готов был защищаться от любых агрессивных нападок. Разумеется, при этом чутко прислушиваясь к критике позитивной, конкретной, глубокой и меткой.
Многие критические и уничижительные отзывы моих первых читателей передавал мне Костя Майборода, который (после отъезда домой бывшего моего соседа Володи Смирнова) жил вдвоём со мной в комнате. Костя и сам не скрывал своего негативного отношения к моему чахлому и наивному творению, но старался всё-таки быть чутким и деликатным, чтобы не наносить бедному автору дополнительных ран.
Однако, к тому времени я уже был довольно закалённым по характеру в многочисленных житейских испытаниях. Потому особо не боялся критических нападок, хотя всё больше осознавал, что совершил ошибку, предложив столь слабый и уязвимый рассказ на обсуждение.
Суть моей ошибки заключалась в том, что в данной ситуации просто не могло получиться интересного обсуждения, ибо уровень авторского исполнения был откровенно слабоватым и весьма рыхлым. 
На семинаре обсуждение моего рассказа Михаил Петрович поставил в конец занятия. А до этого обсуждали творчество двух других членов нашего семинара. По-моему, это были рассказы сибиряка Владимира Курочкина из Омска и белоруса Владимира Глушакова из Минска. Рассказы их были написаны намного профессиональнее, чем мой, но тоже, разумеется, имели немало уязвимых мест для критики.
Помнится, москвич Стас Юргелевич, который был на десять лет старше меня и выглядел в ту пору матёрым литературным волком, сказал, что и первый, и второй рассказ можно критиковать, но они в сравнении с моим опусом выглядят почти шедеврами. А вот мой рассказ он готов громить в пух и прах, и вообще удивлён, как человек, пишущий подобного уровня слабые вещи мог пройти творческий конкурс и поступить в Литературный институт.
Из сказанного я сделал вывод, что он до этого не один год не мог пройти литинститутский творческий конкурс (так ли это было на самом деле – я не знаю) и теперь будет пинать меня на обсуждении злобно и беспощадно.
Но и тут я не собирался сдаваться и предлагать, чтобы обсуждение моего неудачного опуса было отложено или отменено. Хотя именно это советовал мне шёпотом сделать сидевший со мной за одним столом Володя Курочкин, который откровенно переживал за меня, предвидя предстоящее моё избиение (разумеется, творческое).
И вот здесь Михаил Петрович сделал неожиданный для меня ход. Он деликатно, но в то же время и недвусмысленно предложил отложить пока обсуждение моего рассказа.
И я, к своему удивлению, не стал возражать, хотя ещё минуту назад не собирался отступать перед ждущими меня неприятностями.
Но опытный наставник Михаил Петрович уловил настрой аудитории и не допустил сползания ситуации до серьёзного конфликта, пусть даже и творческого.
Разумеется, мастерство и профессионализм в литературе важны, как и в любом ином деле. Но мы ведь были в тот момент всего лишь первокурсниками. А Михаил Петрович был убеждён, что мастерство и профессионализм – это дело наживное и со временем придёт к человеку пишущему. Если, разумеется, у него есть литературные задатки и способности.
Куда важнее, на его взгляд, для литератора его внутренняя нравственная позиция, чуткость и сострадание к человеку. А также совестливость.
Особо хочу заметить, что совесть – это вообще краеугольный камень в любой человеческой душе и в любой судьбе. Ибо совесть – это глас Бога, живущего в сердце каждого человека. И от того, насколько человек прислушивается к Божьему гласу, насколько поступает по голосу совести, зависит многое в развитии души и судьбы этого человека. Разумеется, я говорю подобные вещи с позиций своего теперешнего житейского опыта. А тогда я мало что из подобных тайн знал и многого просто не понимал.
Как часто приходится видеть людей с литературными способностями, которые разменивают свой талант на словоблудие. Высмеивают людские недостатки, слабости и даже физические немощи и страдания. И подобное словоблудие стало в последние годы очень популярным. Приходится констатировать этот печальный факт с глубоким сожалением.
Что же касается профессионального уровня моих творческих работ, то тут вскоре произошли заметные сдвиги. Летом следующего года я уже написал рассказ, который позже вошёл в мою дипломную работу.
На осенней сессии второго курса его разбирали на одном из творческих семинаров. И Михаил Петрович, и члены нашего семинара дружно отметили заметный рост литературного мастерства  у автора. Хотя, разумеется, хватало там и недостатков.
Правда, Стас Юргелевич и в этот раз меня критиковал. А я, к своему удивлению, при обсуждении его повести, обнаружил массу слабостей и недостатков в его творении. И тоже, разумеется, высказал всё, что думаю о его немощном детище.
Впрочем, я постарался быть, по возможности, объективным и подсказать автору на те моменты, которые резко ослабляют его повесть. Известно ведь, что чужие слабости и недостатки всегда видны намного лучше, чем свои собственные.
Но врагами мы со Стасом не стали. А на последних курсах и вовсе относились друг к другу вполне доброжелательно.


2.
Первые успехи и публикации однокурсников.

Среди моих однокурсников по Литинституту, с которыми я близко общался, серьёзный литературный успех очень быстро пришёл к члену нашего творческого семинара Владимиру Глушакову из Минска.
Он был мой ровесник, родом из древнего белорусского города с оригинальным названием Давид-городок. Успех Володе принесла повесть под названием «Семена». В ней он показал жизнь и страсти некоторых своих земляков, занятых выращиванием и продажей овощных и цветочных семян. Эдаких теневиков-бизнесменов, как мы бы их сейчас назвали.
Резонанс от публикации его повести был особенно силён у него в родных краях. И несколько последующих лет ему было просто опасно там появляться. Володя Глушаков и дальше много и плодотворно работал, и к окончанию института мы уже полушутливо называли его, с подачи руководителя нашего творческого семинара Михаила Петровича Лобанова, - «белорусским классиком».
Быстро пришёл успех и к врачу-реаниматору из Красноярска Олегу Корабельникову. Он учился в семинаре Владимира Ильича Амлинского вместе с моим самым близким литинститутским другом Костей Майбородой.
Кажется, на весенней сессии второго курса у Олега был опубликован большой рассказ в еженедельнике «Литературная Россия». А потом его оригинальные рассказы (в которых органично переплетались реальность и фантастика) публиковались в различных изданиях, в том числе и зарубежных. В 1981 году в Красноярском издательстве у него вышла книга и он подарил по экземпляру нам, нескольким своим институтским друзьям-побратимам.
Запомнился случай, когда Олегу перевели гонорар в двадцать долларов за рассказ, опубликованный, насколько мне помнится, в Финляндии. В те годы купить что-то за доллары можно было только в валютном магазине «Берёзка». Деньги-то были не шибко большие, доллар тогда котировался к рублю, как один к одному. Купил Олег в валютном магазине мохеровый шарф за восемнадцать или девятнадцать долларов.
Рассказывая о своём походе в валютный магазин, Олег со смущённой улыбкой объяснил, что выбор у него для покупок был небольшой: сумма маловата. На более дорогой и красивый шарф ему, к примеру, не хватило пары долларов.
Разумеется, дело было не в шарфах, а в самом факте, что нашего однокурсника уже публикуют не только в социалистических, но и в капиталистических странах и присылают ему за его писания реальные валютные гонорары, пусть пока совсем небольшие.


3.
«Им придётся писать, о чём душа стонет»...

В том же Красноярском издательстве вышла годом раньше книга  товарища Олега Корабельникова и его земляка, нашего общего друга, - Сергея Задереева. Ещё учась в школе Сергей лишился из-за несчастного случая кисти правой руки, а также двух пальцев на другой руке. Почти десять месяцев учился писать левой рукой.
С заветной мечтой стать геологом пришлось ему, разумеется, расстаться. Сергей работал журналистом в нескольких районных газетах Сибири, а потом редактором литературного альманаха «Енисей». Он обожал своего великого земляка, писателя Виктора Петровича Астафьева. Преклонялся не только перед истинным писательским талантом этого человека, но и перед его чутким и сострадательным сердцем.
Сергей был у Астафьева в семинаре на Всесоюзном совещании в 1979 году. Получил от него рекомендацию на издание своей книги. Учился он тоже в семинаре Амлинского, но главным своим учителем считал всё-таки Астафьева.
Свою первую книгу Сергей обещал подарить нам, своим близким друзьям-однокашникам, сразу после её выхода на первой же сессии. Но по каким-то личным причинам на очередную сессию он не приехал. Позже я нашёл в Интернете его фамилию среди выпускников 1986 года.
А в 1991 году купил я в селидовском книжном магазине книгу Сергея Задереева «Небесный посланник», вышедшую в том же году в московском издательстве «Молодая гвардия».
К этой его книге писатель Виктор Петрович Астафьев написал потрясающее послесловие под названием «В клубничном краю». На четырёх с половиной книжных страничках великий художник и великой души человек написал воистину шедевр. Тут и удивительно живописное описание родины Сергея Задереева, клубничного сибирского края, расположенного на реке Кан, одном из самых полноводных притоков Енисея. А также емкий рассказ о судьбе Задереева, писателя и человека
Вслед за этим глубокие и во многом горестные размышления писателя Астафьева о вырождение и прекрасного сибирского клубничного края, и его тихо вырождающегося народа. А в конце мудрого, но весьма далёкого от оптимизма послесловия, даны были пожелания и даже своего рода завещание дорогому сердцу мастера, сорокалетнему в ту пору писателю, астафьевскому ученику.
«Мы писали и пишем, о чём душа болит, что не даёт покоя, лишает сна. Им, сорокалетним, придётся писать уже о чём душа стонет. Сергею Задерееву, как и его связчикам и сотоварищам по перу, от родины своей малой никуда не деться, петь её и защищать…» – писал 14 мая 1990 года добрый житель скромного  красноярского села Овсянка, человек с удивительно чутким, глубоким и сострадательным сердцем, великий писатель земли русской Виктор Петрович Астафьев.
Писал он всё это с большой душевной болью, глубоко озабоченный и судьбой родной Сибири, и судьбой родного народа, и судьбой одного из дорогих его сердцу учеников…   


4.
Искушения публикациями и успехом...

Публикации в журналах и издание книги вообще нередко действуют весьма искусительно на молодого автора и иные из них оставляют институт неоконченным, мечтая полностью отдаться литературному творчеству.
Помню нашего однокурсника Юрия Гейко, который в 1979 или в 1980 году опубликовал свою повесть в престижном журнале «Новый мир». Когда я поздравил его с таким большим успехом, то услышал, что Юрий решил оставить учёбу в Литинституте на неопределённое время. Новые творческие планы мощно захватили молодого писателя, а учёба в тот момент воспринималась, как нечто второстепенное, отвлекающее от главного дела. В любой момент, казалось, можно возобновить учёбу в институте, а вот литературный успех надо было развивать и закреплять. Как в той знаменитой кузнечной пословице: ковать железо, пока горячо…
Бывает, что успешные писатели, оставившие по молодости учёбу в Литературном институте, спохватываются через многие годы и всё-таки заканчивают наш вуз. К примеру, знаменитый прозаик Владимир Солоухин поступил в Литинститут в 1946 году, а закончил - в 1966-м. А поэт Николай Старшинов окончил наш институт в 1965-м, а поступил в него в 1944 году.
Во время моей учёбы ходили разговоры, что собирается закончить Литинститут известный поэт Евгений Евтушенко. Говорили, будто бы ему предложили пост редактора какого-то знаменитого литературного журнала, но потребовали, чтобы он окончил Литинститут, который оставил, вроде бы, в первой половине 1950-х годов. Однако, в ту пору (в конце 70-х, в начале 80-х годов) Евтушенко так и не решился (или не нашёл времени) завершить учёбу и получить диплом Литературного института.
Но вот буквально вчера (4 мая 2008 года) примерно за полчаса до полуночи я зашёл на интернетовский сайт Литературного института и в списке его выпускников за 2001 год нашёл имя поэта Евтушенко Евгения Александровича.
Автор текста песни «Хотят ли русские войны?» и многих поэтических сборников поступил в Литинститут в далёком 1951 году. Если это не какой-то его юный двойник, а сам известный пахарь-ветеран поэтической нивы был в списке выпускников за 2001 год, то получается как раз полвека учёбы российского поэта в престижном Литературном институте.
Прямо настоящий претендент для занесения в книгу рекордов Гиннеса!…
А вот имени Юрия Гейко в списках выпускников Литературного института за все последующие годы я пока так и не встретил.
Поступил он с нами в Литинститут в 1976 году.
Рекорды учёбы в Литинституте Владимира Солоухина и Николая Старшинова он давно уже побил.
Но до повторения рекорда Евгения Евтушенко, который для Юрия Гейко наступит аж в смутном 2026 году, столь подёрнутом за далью лет туманной дымкой, - бывшему моему однокурснику Юрию ещё весьма и весьма неблизко…


ГЛАВА ВОСЬМАЯ.

МОЙ НЕСРАВНЕННЫЙ ЛИТИНСТИТУТ. Разное.


1.
 Предлагает пока отложить вашу защиту...

Первая моя публикация была в рубежанской городской газете «Ленинский призыв» летом 1976 года. Кажется в июле. Это был отрывок из повести о Набережных Челнах начала 70-х годов, когда там шло строительство Камского автозавода, Нижнекамской ГЭС и нового города.
Я уже упоминал, что с февраля 1971 по февраль 1973 года я жил в Челнах и работал в управлении арматурно-монтажных работ Гидростроя.
К сожалению, свою повесть, переросшую затем в роман я так и не смог окончить. Вещь эта у меня растягивалась очень сильно и написав около двухсот страниц, я бросил над ней работу.
Более того, набережно-челнинская моя эпопея буквально опротивела мне и стала причиной неудачи в защите первого варианта моей дипломной работы осенью 1981 года.
Но опротивело мне это литературное творение именно после неудачи с защитой, а до того я долгое время надеялся, что смогу не просто сделать из неё законченную вещь, но и смогу с ней пробиться в печать.
Путь к моему фиаско с первым вариантом дипломной работы был вкратце таким.
Весной 1981 года, на экзаменационной сессии пятого курса, Михаил Петрович Лобанов прочитал мои разрозненные творческие работы за предыдущие годы и сказал, что цельной дипломной работы из этого материала он пока не видит.
Лобанов признался, что ожидал от меня к этой сессии новой законченной работы, а я привёз наброски новой повести, задумка которой волновала меня в последнее время. Но работа над ней продвигалась очень медленно. А Михаил Петрович хотел от меня конкретной законченной вещи (маленькой повести или даже рассказа), которая бы стала центральной частью дипломной работы.
Лишь теперь я начал понимать, что проявил беспечность и потратил последние полгода на пустую работу да и перед этим много и ненужно экспериментировал.
Тогда я показал Лобанову начальные полтора-два десятка страниц своей старой "«камазовской" повести, над которой я начал работу ещё до поступления в Литературный институт.
Прочитав их, добрый Михаил Петрович воспрянул духом, словно это ему, а не мне надо было готовить дипломную к осени. Он посоветовал мне написать за лето повесть и прислать её для защиты, как дипломную. Он полагал, видимо, что я напишу небольшую компактную и законченную вещь, но он ошибся.
Всё лето я упорно долбил свою заветную повесть, однако ей не было видно ни конца, ни края. Я потерял чувство меры, вкуса, моё творение мне глубоко опротивело, но я упорно долбил его, ибо другого выхода я для себя в тот период не видел.
Я знал одно: нужно до середины, максимум до 20 августа закончить подготовку этой дипломной работы. Потом отдать её в местную типографию, чтобы четыре экземпляра рукописи переплётчик превратил в четыре книжицы. И тогда уж отослать их в Литературный институт.
Так как конца повести не было видно я решил схитрить и обозначил мой труд следующим жанром – роман, книга первая. В ту пору многие маститые писатели писали разного рода эпопеи: книга первая, книга вторая, книга третья.
Хитрость моя бумерангом сработала против меня. Причём, удар был весьма болезненным. Оба рецензента, раскритиковали мой слишком огромный для дипломной работы, очень рыхлый опус. А особенно досталось жанру – роман, книга первая… 
Перед защитой Михаил Петрович сказал мне, что положение критическое, но попробуем прорваться. Один из рецензентов согласен смягчить свою критику, сам Михаил Петрович, естественно, будет за меня, а вот второй рецензент настроен весьма жёстко. Он убеждён, что графоманам типа меня давать диплом Литературного института просто нельзя.
Тут я пожалел, что не включил в дипломную некоторые из своих рассказов. Хоть и были они далёкими от совершенства, но по ним можно было видеть, что автор их всё же не графоман, а имеет вполне нормальные литературные способности.
Тот же, к примеру, рассказ о встрече с дедом Кузьмой, написанный после окончания первого курса, вошёл позже в новую мою дипломную работу.
Да и руководитель нашего творческого семинара Михаил Петрович Лобанов не тот человек, чтобы тащить до защиты диплома бездарного графомана…
Вскоре мы зашли в кабинет, где предстояло нам пройти великое действо защиты своих дипломных работ. Мы, это несколько прозаиков и поэтов, а также руководители их творческих семинаров и некоторые из рецензентов. За столом сидели члены Государственной комиссии во главе с известным советским писателем Сергеем Петровичем Антоновым.
Руководители творческих семинаров подошли к столу Государственной комиссии о чем-то говорили, что-то уточняли. Затем Михаил Петрович подошёл к столу, где мы сидели с Володей Глушаковым, нашим «классиком» и, нагнувшись ко мне, сказал негромко:
-  Председатель Госкомиссии предлагает пока отложить вашу защиту, чтобы не было неприятностей. Всё будет нормально, потом поговорим.
- Мне уйти… - спросил я, чуть растерянно.
-  Оставайся! – сказал мне Володя Глушаков. – Не надо уходить. Лучше посиди тут и послушай. Такое ведь не часто увидишь…
И я остался. И не пожалел. Было интересно наблюдать за защитой чужих дипломных, зная, что защита своей пока не давит на тебя. Защита дипломной Володи Глушакова прошла триумфально и он получил отличную оценку. У других такого успеха не было. Были разного рода критические замечания. Были и похвалы.
Все присутствующие студенты, человек шесть-семь успешно защитили свои дипломные работы. Кроме, разумеется, одного неудачника, которым был я.


2.
Чуткое отношение к творческим судьбам студентов.

Вообще, надо прямо сказать, что в таком творческом институте, как Литературный, подобные проблемные ситуации с защитой дипломной работы, происходят постоянно. И, по сути, в каждом творческом семинаре.
До десятка человек с курса, а то и больше, могут переносить защиту своей дипломной на срок от года до пяти лет. Иной раз и больше.
Разумеется, лучше без таких переносов. Но тут уж у кого как получается. Главное, как говорится, конечный результат: чтобы защита всё-таки прошла успешно и человек получил заветный диплом об окончании своего любимого и несравненного Литинститута.
К сожалению, подобная удача бывает не у всех студентов этого прекрасного вуза.
Но вообще-то, надо прямо признать, что в Литературном институте очень терпимо, чутко и очень бережно относятся к творческим судьбам своих студентов и выпускников.
Здесь хорошо понимают, что  талант пишущего человека может развиваться очень неровно и даже болезненно. Нередко этот живой процесс проходит через творческие кризисы, часто в мучительных поисках своего индивидуального творческого пути. Относится это не только к поэтам и прозаикам, но также к драматургам, литературным критикам.
Если большинство моих однокурсников получили свои дипломы в мае 1982 года, то у меня это приятное событие произошло в ноябре 1984-го. А у иных из моих бывших однокурсников и ещё на год-два позже.
Узнал я об этом через Интернет, где есть много интересной информации о Литературном институте. В том числе есть и списки его выпускников. Правда, на конец 2007 года такие списки были в Интернете только с начала 1970-х годов. Списки выпускников более ранних годов, вероятно, только готовились.


3.
Проект дипломной и ранняя смерть гения.

Новый проект своей дипломной работы я подготовил, в основном, к концу 1983 года. Насколько мне помнится, в мае 1984 года я отвёз эту рукопись в Литинститут, надеясь обсудить её с Михаилом Петровичем Лобановым при личной встрече.
В эту поездку Лия уговорила меня взять и старшего сына Эдика. Приехав в Москву и устроившись в общежитии Литинститута, я созвонился с Михаилом Петровичем, рассказал, что оставил новый проект дипломной на кафедре творчества. Договорился, что он прочитает её в ближайшие пару дней и мы обговорим с ним дальнейшие действия.
Но внезапно умер знаменитый литературный критик и публицист Юрий Иванович Селезнёв. И в день нашей предполагаемой встречи Михаил Петрович уехал на его похороны, пообещав выслать мне домой  письмо по поводу нового проекта моей дипломной.
Известие о смерти Ю. И. Селезнёва меня потрясло. Это был удивительно яркий и талантливый человек. У нас на первом курсе он преподавал древнерусскую литературу и сразу стал любимым преподавателем многих из нас, в том числе и моим. Уже на первой лекции он поразил нас, начав свои рассуждения о высоком призвании литературы с цитирования первых слов евангелия от Иоанна: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог».
Приводил Юрий Иванович эти слова любимого ученика Христа не ради оригинальничания. Он вообще был чужд какой-либо показухе. Насколько я понимаю, он был искренне верующим человеком и евангельская цитата о высочайшей, таинственной и мистической силе истинного Слова призвана была пробудить в наших сердцах чувство трепета и ответственности перед глубоко таинственной,  глубоко ответственной миссией истинного художника слова. 
Этот молодой, рослый статный красавец с густой, сильно поседевшей  шевелюрой и такой же поседевшей короткой бородкой был непримиримым противником развлекательной литературы.
Ему были очень близки слова из пушкинского  «Пророка»: «Восстань, пророк, и виждь, и внемли, Исполнись волею Моей, И, обходя моря и земли, Глаголом жги сердца людей». Слова эти были столь органичны для Юрия Ивановича Селезнёва, словно бы вышли из его собственного сердца. Сердца горячего, совестливого, чуткого, трепетного и очень сострадательного.
Не сложно было догадаться, что любимыми  писателями этого человека: светлого, искреннего и глубоко чуждого хвалимой в земном мире хладнокровности (то есть, умело скрываемого равнодушия к скорбям, немощам и страданиям окружающих) - были Пушкин и Достоевский. 
К сожалению, для многих из нас, его студентов, Юрий Иванович вскоре ушёл из Литературного института. Впрочем, ушёл он от нас не на вольные писательские хлеба. Ему поступило очень серьёзное и ответственное предложение стать главным редактором или заведующим редакцией знаменитой молодогвардейской серии «Жизнь замечательных людей».
Здесь он проработал всего несколько лет, но именно в эти годы были опубликованы многие интересные книги этой серии. В том числе и книга руководителя нашего творческого семинара Михаила Петровича Лобанова о знаменитом русском драматурге Александре Николаевиче Островском.
Книга эта, а также ещё несколько других книг этой серии вызвали тогда в прессе весьма острую дискуссию, а временами даже бурную полемику. Споры выходили далеко за рамки чисто литературные. М. П. Лобанова и нескольких его коллег обвиняли в исторических, идеологических, националистических и прочих прегрешениях.
Мы всерьёз опасались, что нашего любимого Михаила Петровича могут лишить возможности преподавания в Литинституте. Но, слава Богу, всё обошлось благополучно.
Откровенно говоря, я не знаю в тонкостях всех перипетий литературной, духовной, идеологической и прочей борьбы, вызванной столь весомыми и резонансными результатами очень плодотворной работы Ю. И. Селезнёва и его единомышленников в серии «Жизнь замечательных людей». Но слышал краем уха, что ушёл Юрий Иванович из той редакции, вроде бы, не по собственной воле.
В 1981 году Юрий Иванович Селезнёв был приглашён работать первым заместителем главного редактора знаменитого в ту пору журнала «Наш современник». И здесь тоже он развил энергичную и новаторскую по тем временам деятельность. Но и тут ему не дали осуществить в полной мере его смелые замыслы.
Ушёл из жизни Юрий Иванович Селезнёв в неполные сорок пять лет. Для активной работы в литературной жизни того времени ему было отпущено всего лишь десятилетие. Но за это короткое время талант этого человека раскрылся и проявился во всей своей полноте и многогранности.
Некоторые из людей, близко знавших Юрия Ивановича Селезнёва искренне убеждены, что этот бесстрашный, неподкупный витязь и солнечный богатырь российской словесности мог стать истинным вождём всех светлых сил России. Вождём в их нынешней борьбе с силами тьмы за истинно духовное возрождение российского народа не только в самой России, но и российской диаспоры, разбросанной в СНГ и по всему миру.
Хочу добавить в заключение, что в Интернете я прочитал следующие данные о датах земной жизни Юрия Ивановича Селезнёва: 15 ноября 1939 года родился, а умер 16 июня 1984 года. Что касается даты его смерти, то я в сомнении: то ли тут опечатка и смерть произошла не в июне, а в мае, то ли меня подвела память и поездка моя была тогда всё-таки в июне.
Родился, кстати, Юрий Иванович Селезнёв в Краснодаре. И столь, казалось бы, заурядный факт, что этот удивительный человек мой земляк, добавлял и добавляет ещё один дополнительный светлый и тёплый лучик в мою любовь к этому прирождённому учителю российской словесности и её прекрасному витязю.


4.
 О судьбах некоторых однокурсников.

Недели через три я получил письмо Михаила Петровича, в котором он весьма похвально отзывался о новом проекте моей дипломной работы. Он предлагал до конца лета выслать в Литинститут четыре переплетённых экземпляра, чтобы осенью прошла защита. Учитель мой был убеждён, что на этот раз всё у меня в этом отношении будет нормально.
Так всё и произошло. В конце лета я отослал в Литературный институт четыре экземпляра своей новой дипломной. А 8 ноября приехал в институт по официальному вызову кафедры творчества для её защиты.
10 ноября 1984 года это долгожданное событие успешно завершилось. А ещё через две недели мне уже по почте прислали диплом об окончании Литературного института.
Разумеется, была искренняя радость от этого долгожданного события, но была и грусть от того, что больше не будет студенческих сессий, встреч и общения с друзьями.
Впрочем, эта была грусть как бы по инерции. По сути, студенческое общение окончилось для нас ещё в мае 1982 года, когда наш курс сдал государственные экзамены, прошёл выпускной вечер и большинство моих однокурсников получили дипломы.
Помнится, как после выпускного вечера мы обсуждали в нашем студенческом общежитии о нашем дальнейшем общении, обменивались адресами.
Сегодня 2-е мая 2008 года. Прошло почти двадцать шесть лет с той поры. Ни с одним из друзей-однокурсников я с той поры не виделся. Ещё до распада Союза прервалась потихоньку и письменная связь. Некоторых из них уже и нет в живых.
Осенью 2006 года, уже после переезда в Донецк, я попытался через Интернет узнать что-то о судьбах некоторых из них.
О Владимире Глушакове я с трудом нашёл скупую информацию, что он работает заместителем главного редактора какого-то белорусского периодического издания: то ли литературного журнала, то ли какой-то республиканской газеты.
Олег Корабельников, насколько мне известно, так и проработал после окончания Литинститута все годы врачом. Издал несколько книг. Кажется, в 1990 году ему была присуждена одна из самых престижных в СССР, а теперь и в России, премия за литературные произведения в жанре фантастики, - «Аэлита». В советское время по его произведениям было снято два фильма. Собирались что-то ещё снимать, но этому помешал развал Союза. Издавали его рассказы и повести более, чем в двадцати странах мира: от Португалии и до Японии.
Имя Олега Корабельникова включено в элитный список самых знаменитых выпускников Литинститута за всю его историю. А сам Олег, кстати, в своей автобиографии, написанной в конце 90-х годов, признался, что писателем себя не считает. Вот что он сам на эту тему написал:
«К своим литературным упражнениям никогда не относился всерьез. Вслед за другом своим Сергеем Федотовым поступил в Литературный институт в 1976 году, благополучно окончил его через положенных шесть лет заочного обучения. К великому счастью своему литературой не заболел и писателем себя не считаю. Только врачом. А хобби и есть хобби. Собирать марки или писать романы — для меня вещи равнозначно несерьезные, призванные лишь отвлечь человека от тоски и одиночества перед неизбежной смертью.
Написал не слишком много — все уместится в три-четыре тома. Издано с десяток книг в России. Издавался в США, Германии, Польше, Чехии, Португалии (тут Олег поскромничал, ибо по официальной статистике, как я говорил, его издавали более чем в двадцати странах мира – примечание моё, А. Бойко). Было снято два фильма по моим рассказам, еще на два были заключены договора, о судьбе их ничего не знаю и, честно говоря, знать не хочу.
Намного важнее для меня, что дети, оживленные моими руками лет двадцать назад, живут и здравствуют поныне, не зная ничего обо мне, и, возможно, многие из них приходят в родильный дом, где я сейчас работаю, рожают своих детей, и - жизнь продолжается, и пусть никто из спасенных мною не останется сиротой...»
Вот такие уникальные скромняги-писатели были моими однокурсниками и друзьями!...
Сергей Задереев на протяжении десяти лет возглавлял писательскую организацию Красноярского края и тоже издал несколько книг: кажется, четыре.
Успешно трудится на ниве литературного творчества наш однокурсник, москвич Андрей Молчанов, также член семинара Владимира Амлинского. Он издал около полутора десятка книг в России и за рубежом. Его детективы часто публикует популярный российский журнал «Смена». Кстати, во время учёбы, Андрей работал где-то в системе союзного комитета по космосу, поездил смолоду по свету: от США и до Индии. До недавнего времени он занимал должность какого-то советника руководителя московской милиции.
Николай Алешков, поэт из моего любимого города Набережные Челны. Жизнь и судьбу Николая по молодости жестоко корёжило и ломало спиртное. Но с Божьей помощью, при терпеливой поддержке любящей жены и всех, кто любил его, Николай смог справиться с этой роковой напастью. Полностью отказался, точнее, отрёкся от убивающего его душу алкогольного зелья и возродился духовно. Ныне он автор шести поэтических книг. Председатель правления российских писателей Татарстана.
А несколько лет назад прочитал я в Интернете первую часть воспоминаний поэтессы из Набережных Челнов – Инны Лимоновой. В середине 90-х годов она пережила гибель любимого сына, погибшего семнадцатилетним от ножа любовника жены товарища, который попросил погибшего помочь ему в этой мутной разборке. Благородный и чуткий парнишка стал жертвой банальной блудной истории.
В начале 2000-х Инна заболела раком. В борьбе со смертельной болезнью разочаровалась в официальной, глубоко коррумпированной медицине. Разошлась с равнодушным мужем, нытиком и эгоистом.
Но не сдалась. И в результате долгой и упорной борьбы смогла победить смертельную болезнь. А также встретила любимого человека. Продолжает заниматься творчеством. Живёт где-то в Подмосковье.
Мои коллеги по творческому семинару Лобанова Пётр Злыгостев и Леонид Симачёв тоже выпустили по несколько книг. Симачёв проживал почти на краю света на дальневосточной железнодорожной станции Сковородино. Злыгостев где-то из центральной России. Кажется, в Кирове, - нынешней Вятке.
Знаю, что в середине 80-х годов прошлого века работал в областном Свердловске, ныне Екатеринбурге, заведующим отдела прозы журнала «Урал» Валерий Исхаков.
Прочитал я в Интернете, что несколько лет назад получил 1-ю премию Министерства обороны России мой добрый литинститутский товарищ Виталий Носков, уроженец российского города Кургана. Он тоже ученик Михаила Петровича Лобанова и наш однокурсник, но учился он на дневном отделении. Столь высокую премию Виталию Носкову дали за книгу о войне в Чечне. Он подолгу бывал в тех краях, жил с солдатами и офицерами в походных и боевых условиях, и написал обо всём увиденном книгу. И даже, насколько я понял, не одну, а несколько книг об этой горячей проблеме совсем ещё недавней российской действительности.
Где-то потерялись после развала Союза остальные члены нашего творческого семинара.
На атомной станции в казахстанском городе Шевченко трудился Леон Саркисян, чью дипломную работу рекомендовали для публикации в журнале «Новый мир». Но, по-моему, так и не опубликовали.
Житель киргизской столицы, тогда она называлась Фрунзе, а ныне Бешкек, вертолётчик и кандидат в мастера спорта по парашютному спорту, Вадим Акуленко, собирался перебраться в северную российскую столицу, называвшуюся тогда ещё Ленинградом.
Работница ставропольской краевой комсомольской газеты Нина Чечулина. Её имя и фамилию я встречал среди членов редколлегии петербургского журнала «Звезда» где-то в 2006-м году.
Иосиф Мигиров то ли из Нальчика, то ли из Владикавказа.
Москвич Ростислав Юргелевич.
Валерий Казаков, тоже откуда-то с Северного Кавказа. Он, правда, на последних курсах отстал, но в списках окончивших институт я его имя и фамилию встречал.
Парализованный с детства поэт Владимир Герасимов, все наши институтские сессии проведший в инвалидной коляске. Терпеливый, чуткий, доброжелательный человек, светлая и добрая душа.
Потерял я давно связь и с моим самым близким литинститутским другом Константином Майбородой, штурманом рыболовецкого флота из литовского порта Клайпеда.
Кто из них живёт в этом земном мире, кто перешёл в вечность, - я не знаю. Хотя, о двоих моих литинститутских друзьях, мне кое-что в этом отношении всё-таки известно…
О судьбах Владимира Курочкина и Евгения Кувайцева я скажу отдельно…


5.
Прощай, Литинститут, вера в будущее и развал Союза.

На сессиях в литинститутском общежитии мы жили в одной комнате, обычно, вчетвером: Володя Курочкин – прозаик из Омска, Женя Кувайцев – поэт из Набережных Челнов, Костя Майборода – прозаик из Клайпеды и я, также прозаик, житель Луганской, а затем Донецкой области.
Владимира Курочкина давно уже нет с нами. Он ушёл из мира земного на следующий год после окончания Литературного института. Последний раз я виделся с ним (как, впрочем, и со всеми остальными однокурсниками) в конце мая 1982 года.
Сданы госэкзамены, отшумел весёлый (но, разумеется, с изрядной примесью грусти) выпускной литинститутский вечер. Мы молоды, полны творческих планов, а впереди столько интересного. И, кажется, что истинная жизнь (особенно, писательская) только начинается и самое главное, разумеется, ожидает нас впереди. Кого-то творческая удача ждёт где-то совсем близко, а других в некоем отдалённом будущем. Но каждый из нас верит, что придёт писательская удача к нему непременно. Иначе, творческому человеку и грустно, и даже как-то неуютно жить на этом свете…
Разумеется, мы обещаем друг другу обмениваться письмами,  договариваемся держать друг друга в курсе новостей житейских и творческих. А, по возможности, и встречаться хотя бы иногда (на худой конец, пусть даже раз в десятилетие!) в любимой Москве, в дорогом нашим сердцам Литинституте…
И, разумеется, ни сном, ни духом мы не ведаем, что не пройдёт и десятка лет, как великий и неделимый Союз развалится вдруг, словно некое чахлое искусственное сооружение, на отдельные осколки-государства. А за год-полтора до развала Союза начнёт сыпаться и разваливаться его могучая издательская система. Взлетевшие почти до заоблачных высот тиражи популярных газет, журналов, а также книг талантливых литераторов, - начнут уменьшаться до карликовых размеров. А многие и вовсе просто исчезнут бесследно…
Всё как-то без особого сопротивления будет валиться, рассыпаться, радуя одних, раня и печаля других, и доводя до гибели третьих.
Помню, как поразил меня случай суицида одного молодого и талантливого журналиста, который покончил с собой после развала Союза. «Остановите Землю, я сойду!...» - написал он в своём последнем, предсмертном стихотворении.
Я не знаю, как всё это воспринял бы мой литинститутский товарищ Владимир Курочкин. Ведь он покинул земной мир раньше.
Впрочем, уверен, что радости от развала великого Союза он точно бы не испытал.
Владимир Курочкин ушёл в мир вечный совсем молодым в возрасте тридцати шести лет. Ушёл печально и таинственно. Хотя в первое время после случившейся с Володей трагедии мне его уход казался, прежде всего, странной и до обидного нелепой случайностью.
Было это давным-давно, даже очень давно: осенью 1983 года.
Несколько громадных эпох протащились с той поры по нашим весям и по нашим душам. Проползли, прогромыхали, столь непохожие одна на другую. Глубоко пропахали сердце и память каждого из нас, оставив в них свои глубокие и для каждого неповторимые автографы. В том числе раны и травмы. И даже душевные царапины и вмятины у каждого из нас свои, неповторимые.
А с другой стороны, каждая из минувших эпох оставила в наших сердцах и памяти свой добрый свет, свои тёплые и солнечные воспоминания от общения с добрыми, сердечно чуткими и духовно щедрыми людьми.
А таковых, оказывается, не так уж и мало в окружающей нас корявой реальности. Просто надо бы нам самим быть более зоркими и чуткими, уметь замечать и ценить таких людей, ибо они часто просты и не броски внешне и духовно. И покидают нас в этом мире, обычно, столь неожиданно и без предупреждения…
Владимир Курочкин был одним именно из таких людей.
Но об этом подробнее чуть позже.
А сейчас несколько штрихов об упомянутых, минувших с той поры эпохах.


6.
Кое-что об эпохах минувшего тридцатилетия.

Да, несколько громадных эпох протащились с той поры по нашим весям и по нашим душам. Проползли, прогромыхали, столь не похожие одна на другую. Глубоко пропахали сердце и память каждого из нас, оставив в них свои глубокие и для каждого неповторимые автографы. В том числе раны и травмы. И даже душевные царапины и вмятины у каждого из нас свои, неповторимые.
Но, разумеется, каждая из ушедших эпох минувшего тридцатилетия оставила в наших сердцах и памяти также и свой добрый свет, свои тёплые и солнечные воспоминания от общения с добрыми, сердечно чуткими и духовно щедрыми людьми, которых довелось каждому из нас встретить в эти годы на жизненном своём пути.
Эпоха 80-х годов двадцатого века. Время несбывшихся надежд для великого, безнадёжно прогнившего Союза и подавляющей части его жителей. И, вместе с тем, время многих волнующих воспоминаний, которых было в ту пору, как никогда много …
А на смену ей свалилась на нас, нежданно-негаданно, громадно-хищная эпоха лихих и горьких – 90-х годов. Она ранила и покалечила многих из нас, иных и погубила. Как и при всякой революционной эпохе, с её анархией и вседозволенностью, повылазили в ту пору из щелей многие пронырливые и цепкие люди-хищники. От мелких тараканов и грызунов, до кровожадных крокодилов и экзотических драконов. Хищники с острым нюхом, с малыми или мощными челюстями, с когтями и разнокалиберными дарами хитро мимикрировать и бесконечно приспосабливаться к меняющейся реальности.
Все эти хищные таланты были у этих людей, до поры до времени, в некоем скрытом состоянии. О чём они и сами не подозревали. А в соответствующих условиях вдруг прорезались и развились, иной раз, в самых уродливых формах. А в другую эпоху таланты эти так и остались бы не проявленными.
Многие из зарвавшихся в ту пору «новых» хищников – погибли. Но немало было и тех (кого с той поры называют с улыбкой или с издёвкой «новыми» - русскими, украинцами и т.д.), которые стремительно взлетели на разные уровни и ступени властной, светской, житейской, бизнесовой и материальной то ли пирамиды, то ли мавзолея, то ли лестницы.
Ну, а для большинства из нас это была тяжкая и скорбная пора великих потерь, разрушений и поисков. Но и, конечно же, некоторых (у кого больших, у кого меньших), - радостей, находок и обретений.
Следующая эпоха – первого десятилетия столь долгожданного третьего тысячелетия и 21-го века. Помнится, из 60-х, 70-х, да и 80-х годов, - начало третьего тысячелетия казалось нам чем-то загадочно великим и прекрасным, наподобие золотого века человечества. А когда пришла эта эпоха, то поразила землян изощрённой трагедией 11 сентября 2001 года, - трагедией жестокой и бессмысленной. И всё минувшее десятилетие оказалось временем глубоких потрясений, разочарований, в котором, тем не менее, всё равно было место в жизни каждого из нас для добрых и счастливых мгновений. Без них жизнь наша становится горькой, унылой и бесцветной.
А на смену прошедшему пришло и нынешнее, второе десятилетие третьего тысячелетия. Время таинственных прозрений для немногочисленных пока, мистически созревших и подготовленных к этому душ. И время сердечной усталости, и накопившегося раздражения, нередко перехлёстывающего через край, у всё большего числа землян. А также время нарастания и проявления всё более явных признаков духовного вырождения Адамова рода.
Ныне мы вступили в важнейший этап переходной эпохи от нынешней, уходящей смешанной 84-й цивилизации к новой великой, чистой и непорочной - 85-й цивилизации. Переходной этап продлится примерно четверть века, после чего зло полностью исчезнет с лица земли вместе с его носителями и с теми, кто не захочет от него отречься и очиститься.
Впрочем, более подробно на эту важнейшую тему нужен отдельный разговор.
А пока вернёмся к прерванному рассказу об уходе из мира земного моего литинститутского товарища – Владимира Курочкина.


7.
 Друзей моих таинственный уход…

Во все выше перечисленные эпохи Владимира уже не было с нами. Он покинул мир земной неожиданно и странно.
Жена Владимира, Татьяна, сообщила мне в письме, как это произошло. К сожалению, самого письма я уже давно не могу найти, поэтому рассказываю о трагической гибели Володи Курочкина по памяти.
В начале сентября 1983 года он работал на шабашке, строил какой-то объект где-то в одном из колхозов своей родной Омской области. По первой своей специальности он ведь был инженером-строителем.
Несчастье произошло с ним следующим образом. Володя отцеплял трос от бульдозера и по какому-то недоразумению (а может, по извечной причине нетрезвости иных горе-водителей) бульдозерист сдал назад и наехал упавшему Владимиру на ногу.
Володю отвезли в ближайшую районную больницу. Травма была серьёзной, но отнюдь не опасной для жизни. Однако, произошло необъяснимое.
То ли от нервного стресса, то ли ещё по какой-то причине у Владимира резко упало давление. Все усилия врачей районной больницы, где он лежал, не приводили к улучшению его самочувствия. 
А перевозить его в таком состоянии в областную больницу было нельзя. И бедный Владимир медленно и неотвратимо угасал. Угасал в полном сознании, понимая, что умирает…
  Умер он через десять дней после того, как бульдозер наехал ему на ногу. Медицинский диагноз причины смерти, - отёк лёгких. Жена осталась с двумя малыми детьми: восьмилетней дочерью и пятилетним сыном.
Мы жили в ту пору в заводском общежитии на окраине Новогродовки, небольшого шахтёрского городка на Донетчине. Кажется, было начало октября, когда я получил письмо жены Владимира со столь печальным известием.
Потрясённый странной и нелепой смертью друга, я вышел с письмом во двор. Моя жена Лия сидела на деревянной скамейке возле детских качелей, беседовала с соседкой по общежитию, тоже молодой мамой. В коляске спал наш меньший сын, - четырёхмесячный Руслан. Старший сын, шестилетний Эдик, -  был в детсадике.
Я рассказал своей жене о гибели Владимира, прочитал письмо. Потрясение от происшедшей трагедии было у нас обоих очень сильным. Во время поездки со мной на очередную сессию (пятого заочного курса) и проживания в литинститутском общежитии осенью 1980 года Лия не раз общалась с Володей Курочкиным. И не только искренне уважала его, но и считала его самым чутким из всех моих литинститутских товарищей.
Смерть друга я воспринял тогда, как нелепость, как дикую несправедливость слепой судьбы.
Был я тогда неверующим человеком, но всё же смутно ощутил нечто мистическое и таинственное в столь ранней и странной гибели однокурсника и товарища.
Прежде, чем рассказать о таинственном исчезновении поэта из Набережных Челнов Евгения Кувайцева, расскажу об одном интересном разговоре с Владимиром Курочкиным.
Можно даже это назвать его предсказанием о творческом будущем нашей четвёрки.


8.
Предсказание Владимира и его печальный пессимизм.

Разговор с Владимиром Курочкиным о нашем творческом будущем происходил на осенней или весенней сессии пятого курса. То есть, или в октябре 1980-го, или в апреле 1981 года.
Я спросил у него тогда, верит ли он, что в будущем будет печататься, публиковать свои книги, что сможет кормить на литературный заработок себя и свою семью. И верит ли он, что станет профессиональным писателем.
О себе я сказал, что вообще не представляю себя в образе профессионального писателя, но хотел бы, разумеется, им стать. 
Но Володя поразил меня своим уверенным и однозначным ответом, что как раз именно меня (из всей нашей четвёрки) он видит в перспективе профессиональным и стабильно публикующимся писателем.
И это несмотря на то, что Женя Кувайцев в ту пору публиковался в разных изданиях, вплоть до журнала «Новый мир», а также во всяких поэтических сборников. Готовилась солидная публикация и у Кости Майбороды в журнале «Литературная учёба». Сам Владимир периодически публиковался в омских газетах. А у меня в ту пору вообще мало что получалось. К тому же возникли проблемы с написанием первого проекта дипломной работы.
И, тем не менее, Володя сделал вот такой прогноз о моём творческом будущем.
Этот прогноз Владимира Курочкина вместе с пришедшей ко мне уверенностью, что я буду публиковаться стабильно и серьёзно, сыграли со мной своего рода злую шутку.
С 1976 и по 1990 год включительно я упорно атаковывал журналы и издательства своими рукописями, - и всё безрезультатно. Следующие два года я что-то ещё пытался писать по инерции, а потом на два года всё забросил, обдумывая потихоньку книгу на совершенно новую для меня тему - о духовном целительстве.
Она-то и вышла в свет в октябре 1996 года под названием «Исцеление духа – сквозь тернии искушений» в донецком издательстве «Сталкер».
Ровно через двадцать лет после моего поступления в Литературный институт. Вслед за этим пошли издаваться и другие мои книги уже в московских и иных российских издательствах. На сегодняшний день их пятнадцать. Десять из них формата брошюр.
О себе же Владимир сказал, что надеется, конечно, на публикации своих рассказов и повестей. Но не знает, успеет ли выйти на максимальный уровень своих способностей. Ибо чувствует, что жить ему осталось не столь уж много. Брат его старший умер в сорок с небольшим лет. Отец, а также кто-то ещё из близких родственников тоже прожили немного.
Помню, как поразил меня этот странный пессимистический настрой Владимира. Я сказал решительно и протестующе, что нельзя настраивать себя подобным образом. Если в отцовском роду кто-то прожил у них мало, то, вполне возможно, в материнском роду были такие, кто жил долго. Нельзя однобоко настраивать свою судьбу на худший вариант.
Володя улыбнулся моей горячности и сказал примирительно: он вовсе не против прожить лет восемьдесят, но сомневается, что это у него получится. Да и не представляет он себя таким древним стариком. Разговор этот, кстати, проходил менее чем за три года до гибели Владимира.
Он так и не издал ни одной своей книги. Печатался где-то в омских газетах. Но выйти на истинный уровень своего писательского мастерства Владимир Курочкин уже просто не успел.
Вероятно, в чём-то другом была тайна нынешнего его прихода в мир земной… 
Костя Майборода тогда поддержал Володю, говоря, что максимальный рубеж, который он видит для себя в этой жизни – пятьдесят семь лет. Если ему дано что-то сделать в литературе, то он это сделает до названного срока. Собрание сочинений он писать не собирается. Разве что напишет пару повестей и опубликует одну-две книги.
Я для себя не видел каких-то конкретных рубежей и сроков в земной жизни.
Женя Кувайцев тоже не определял для себя сроки жизни, но книгу мечтал опубликовать уже в ближайшем будущем. Причём, непременно со своей новой поэмой, над которой он тогда усиленно работал.
К сожалению, в ту пору он получал из журналов и издательств отрицательные отзывы на свою многострадальную поэму. Хотя, повторяю, стихи его печатали в те годы в журналах и поэтических сборниках да альманахах весьма охотно.
А дальше расскажу, что знаю, о странном исчезновении Евгения Кувайцева…


9.
Разочарование поэта и его таинственный уход…

В конце сентября 2006 года, работая ночью в Интернете, я наткнулся на материал из газеты «Вечерние Челны» за 2003 год. В нём была дана информация о загадочном исчезновении известного в Набережных Челнах поэта Евгения Кувайцева за два года до публикации, - 23 апреля 2001 года.
В том же материале родная сестра Евгения рассказывала, что накануне вечером он заходил к ней. Был чем-то взволнован, хотел остаться ночевать. Но узнав, что сестра в четыре утра будет уезжать из города, передумал. Сказал, что пойдёт к матери.
С той поры его никто не видел. Сестра вернулась через три дня. Говорит, что всё это время у неё болела душа за брата. Начали искать пропавшего Евгения, заявили в милицию.
На одной из автостоянок города милиция обнаружила старый Женин «Москвич». В машине были все документы хозяина. А сам он бесследно пропал. Искали его и по монастырям. Но пока безрезультатно.
Сестра говорит, что иногда у неё ночами звонит телефон. Она поднимает трубку и кричит: «Женя, это ты?! Не молчи! Я знаю, что это ты!…» Но ей никто не отвечает…
Николай Алешков, наш однокурсник и товарищ Евгения Кувайцева по набережно-челнинскому литобъединению «Орфей» сказал в интервью той же газете, что во второй половине 80-х годов, когда упал интерес к поэзии, Женя разочаровался в своём поэтическом призвании, перестал печататься. Издать книгу своих стихов он отказался, хотя ему неоднократно предлагали это сделать.
Думаю, что он не смог найти для себя равноценной замены поэзии. Я помню, что он был верующим человеком. Но вера его была какой-то сумбурной, стихийной, больше на каком-то наивном, эмоциональном уровне.
А ведь именно истинная глубинная вера и любовь к нашим прекрасным Небесным Родителям, безмерно добрым и любящим всех своих детей, могла бы стать полноценной, истинно спасительной поддержкой для Жени после его глубокого разочарования в поэзии.
Поэзии, светлую веру в высокую миссию которой, Евгений Кувайцев нёс в своём сердце долгие годы: с юных лет и до упомянутого выше духовного кризиса. Этой светлой горячей верой он жил сам и умел зажигать окружающих.
И вот этот свет в его сердце погас.
А нового животворящего света в нём не загорелось.
И вот тут истинная вера могла бы способствовать духовному возрождению чуткого и светлого сердца Евгения Кувайцева. Могла бы стать спасительным выходом для его души из затхлой и удушливой атмосферы сердечной тоски, бессмысленности и разочарования, - выходом в новые прекрасные духовные сферы. Но…
К сожалению, всего этого не произошло…


10.
Возможно, ещё и на доброй земле - встретимся…

С ещё одним членом нашей четвёрки, Костей Майбородой, я потерял связь в конце 80-х годов. Не ответил на его письмо сразу. Потом несколько раз пытался написать ему, но так ни разу и не смог дописать письмо и отослать. Словно стоял некий мистический запрет.
Написал и отослал я ему письмо лишь в октябре 2007 года, через два месяца после ухода в мир вечный моей любимой жены Лии. Отослал в Литву на старый адрес в Паланге, где жил Костя в конце таких далёких сейчас 80-х годов. В эпоху мощного, неделимого и такого, казалось, вечного Советского Союза.
Но пока на сегодняшний день (20 января 2012 года) ответа от него не получил.
Может, где-то рыбачит сейчас в Атлантике. В конце 80-х он рыбачил по 9-10 месяцев подряд у Канарских островов. Был он штурманом-судоводителем дальнего плавания. Плавал на одном из небольших сейнеров рыболовецкого флота с главной базой в литовской Клайпеде.
А может, сошёл давно на берег и закопался где-то земным кротом в родной Белоруссии. 31 марта 2012 года ему исполнится 61 год, то есть, он может быть на сей момент вполне заслуженным пенсионером.
Разумеется, все мы в земной жизни гости и странники.
Каждому, в свой час, возвращаться в родные и вечные пенаты. Там-то уж мы точно встретимся со всеми, кого знали и любили в этой жизни.
Но если мой литинститутский друг и побратим Константин Майборода ещё не покинул сей таинственный, странный и скорбный земной мир, то всегда остаётся надежда, что мы ещё сможем всё-таки встретиться с ним и в нынешней нашей командировке, здесь, - на нашей доброй, светлой, иной раз жизнерадостной, а, нередко, весьма далёкой от всего этого, мистически-загадочной  Земле.
А не только «там», - в вечном и прекрасном нашем небесном Доме.
Коротко о том, что известно мне о моём вечном доме, расскажу в следующей главке…


 11.
Вечный мой дом у Полярной звезды…

Насколько мне известно, нынешний мой вечный дом находится на одной из добрых планет всем известного созвездия Малой Медведицы, недалеко от знаменитой и прекраснейшей Полярной звезды.
Именно в созвездии Малой Медведицы находится таинственный и чудесный удел великой Материнской ипостаси, - Премудрости Божьей. Тогда как удел Отца чистой любви находится в созвездии Большой Медведицы.
Откуда мне это известно? Это уже отдельный разговор, ибо коротко о таком не расскажешь.
Именно через великую Полярную звезду проходит таинственная межгалактическая ось управления мировыми процессами во вселенной.
И сейчас эта ось управления повернулась на 180 градусов в сторону подобрения. Не только на земле, но и во вселенной грядут великие и добрые перемены.
Наступает великий межгалактический эон духовного правления чудесной мистической восьмерицы: превосходящей любви, превосходящей премудрости, превосходящей доброты, превосходящей чистоты (девственной чистоты, свободной от похотных приражений), превосходящего мира, превосходящего милосердия (вместе с превосходящим долготерпением), превосходящей гармонии и превосходящей красоты.
Гуманоиды и прочие творцы и адепты зла и блуда потерпят в ближайшие четверть века сокрушительное поражение как на нашей, духовно бедной на данный момент земле, которую вскоре ждёт великое и удивительное очищение и преображение, так и во вселенной.
Жизнь на новой земле и под новым небом, в великом братстве громадного числа не знающих зла миров прекрасной, восхитительно доброй вселенной. Эта небывалая, потрясающая жизнь под водительством великолепной и непобедимой Жены Облеченной в Солнце, обещанная почти 2000 лет назад в таинственном Апокалипсисе от Иоанна, уже стучится в закрытые пока ещё двери тысяч, а затем и миллионов страждущих человеческих сердец, столь жаждущих великих и прекрасных перемен.
Впрочем, более подробно на эти прекрасные темы нужен отдельный обстоятельный разговор. И далеко не один…
А пока вернёмся к завершающим главам рассказа о моём несравненном Литинституте.


12.
Статья учителя, гнев Андропова и смелость однокурсника.

А заканчивая разговор о Литературном институте, я хотел ещё сказать немного о руководителе нашего семинара (тогда доценте, а ныне профессоре этого института) Михаиле Петровиче Лобанове. А также ещё об одном человеке, неприятном конфликте и радостном примирении.
Было это 10 ноября 1984 года, в день защиты моей дипломной работы. Мы сидели с Михаилом Петровичем на кафедре творчества. Я ознакомился с отзывами рецензентов на мою дипломную работу. Михаил Петрович успокоил меня, что всё должно быть нормально. Подсказал, какие могут быть вопросы на защите.
Я спросил о его делах в связи с большим скандалом по поводу его нашумевшей статьи «Освобождение». Статья была опубликована в одном из номеров журнала «Волга» за 1983 год. Главное внимание в ней было уделено роману знаменитого русского писателя Михаила Алексеева «Драчуны», посвященному страшному голоду 1932-33 годов.
Статья эта имела громадный резонанс. На автора её набросились со всех сторон «сторожевые псы» марксистско-ленинской идеологии не только в области критики и литературоведения, но также из высших эшелонов центрального комитета правящей компартии, союза писателей СССР и России.
Позже именно нашумевшая статья М.П.Лобанова «Освобождение» стала главным препятствием в получении Михаилом Алексеевым Ленинской или Государственной премии за роман «Драчуны». Что, разумеется, отнюдь не порадовало автора романа.
Говорят, сам больной генсек КПСС Юрий Владимирович Андропов был разгневан этой статьёй и дал указание «разобраться» с её автором.
Статью и автора прорабатывали в Союзах писателей СССР и РСФСР, в республиканских и областных организациях. И везде его сильно ругали, требовали принять к нему самые строгие меры. Защитников было гораздо меньше. Хотя это были стойкие и смелые защитники.
Михаил Петрович рассказал мне, что недавно прошло заседание писательской организации Саратовской области. На нём Лобанова вначале сильно клевали. Но потом горячо и сильно выступил не известный ему писатель Василий Кондрашов и его смелое и страстное выступление в защиту автора статьи «Освобождения» внесло серьёзный перелом в саму атмосферу обсуждения.
Я сказал Михаилу Петровичу, что хорошо знаю писателя Василия Кондрашова, так как он был моим однокурсником и учился в семинаре Амлинского. Михаил Петрович вначале не поверил и сказал, что, по всей видимости, я ошибаюсь, ибо Василий Кондрашов, насколько ему известно, значительно старше меня по возрасту.
Но я не ошибался. Василий Кондрашов и в самом деле был на 15 лет старше меня, бывший военный летчик.
Впрочем, подробнее о моём смелом однокурснике в следующей главе.


13.
Конфликт с поклонником Сталина и примирение.

В середине 1960-х годов военный лётчик Василий Кондрашов прошёл серьёзнейший отбор в отряд космонавтов и буквально в последний момент всё-таки не был пропущен суровой в ту пору медкомиссией из-за какого-то малосущественного изъяна в его крепком организме.
Позже сами медики признавались, что многие придирки их к здоровью кандидатов в космонавты были тогда излишними.
В конце 60-х годов после тяжёлой авиакатастрофы Василий Кондрашов чудом остался жив, но был сильно травмирован и комиссован из армии по состоянию здоровья.
Совестливый, открытый и смелый человек Василий Кондрашов был сильно влюблён в «вождя всех народов» Сталина.
На этой почве на втором курсе у них произошла ссора и драка с Олегом Корабельниковым. Начал её подвыпивший Олег, болезненно ненавидевший тирана Сталина. Услышав хвалебные дифирамбы Кондрашова в адрес Сталина, задремавший Олег пробудился и в ярости набросился с кулаками на Василия.
До самого окончания Литинститута они не общались. Но накануне выпускного вечера мы с Олегом поговорили на эту тему и пришли к выводу, что ему нужно непременно помириться с Васей Кондрашовым. Нельзя оканчивать институт и расставаться с однокурсником на всю оставшуюся жизнь с грузом такой вот ненужной, ранящей сердце вражды.
Они помирились на выпускном вечере, и какую же радость доставило это событие и им обоим, и всем нам, - их друзьям и товарищам!…
И вот теперь Василий Кондрашов проявил смелость и решительность в защите моего учителя в трудный для него период. Слышать такую новость было для меня отрадно и радостно. 


14.
Телеграммы в их защиту шли со всей страны.

Что же касается нашего Михаила Петровича, то за упомянутую статью «Освобождение» ему грозило исключение из партии и изгнание из числа преподавателей Литературного института.
Такая же опасность грозила ему после разгромной статьи Александра Яковлева, опубликованной в одном из номеров «Литературной газеты» за 1972 год. В этой статье Михаил Петрович Лобанов и ещё двое его коллег громились как опасные идеологические то ли враги, то ли диверсанты, подрывающие устои марксистско-ленинской морали своими «почвенническими» и «патриархальными» взглядами. В ту пору Александр Яковлев занимал один из ключевых постов в правящей в СССР партии. Он был заведующим отделом пропаганды центрального комитета коммунистической партии Советского Союза.
Тогда, в 1972 году, была дана команда проработать статью будущего «отца» перестройки во всех писательских и партийных организациях и сделать соответствующие выводы.
Развёрнутая сильнейшая компания должна была смять и уничтожить критикуемых литераторов. Но пошла громадная волна в защиту Михаила Петровича Лобанова и его духовных побратимов. Телеграммы в их защиту шли в центральный комитет компартии со всех концов страны от многих деятелей культуры. Прислал телеграмму в их защиту и Михаил Александрович Шолохов.
«Этот человек хочет поссорить меня со всей российской интеллигенцией!…» – сказал в сердцах Брежнев и отправил автора статьи Яковлева на долгие десять лет послом в Канаду.
После этого события сразу прекратилось преследование Михаила Петровича Лобанова и двух его товарищей.
И вот через одиннадцать лет после тех событий наш учитель подвёргся за свою смелую статью «Освобождение» не меньшим преследованиям и моральным экзекуциям. Но и теперь не сломался. Да и Бог любви хранил его от непосильных скорбей в обоих нелёгких ситуациях.
В итоге, после многочисленных нападок и проработок на партсобраниях, в учебных советах, в начальственных кабинетах и в прессе Михаила Петровича Лобанова всё-таки и на этот раз не исключили из партии и оставили преподавать в Литературном институте.


15.
Отец развала Союза или оборотень?...

Кстати, враг моего учителя Александр Яковлев в 1983 году опять получил высокую должность в Москве.
Долгое время я думал, что это Андропов, став после смерти Брежнева генеральным секретарём компартии, вернул Яковлева из Канады на партийную работу.
Но оказалось, Андропов отнюдь не был поклонником яковлевских талантов. Напротив, он был настроен к нему весьма негативно, ибо получал немало агентурной информации, что посол в Канаде Александр Яковлев живёт далеко не по средствам.
Были разного рода косвенные данные, что посол тайно «ловит рыбку» в мутном болоте «загнивающего» Запада. Но прямых улик (кроме весьма дорогих подарков, которые посол то и дело получал от неведомых «друзей») против осторожного дипломата не было.
А когда на заседании Политбюро Андропов предложил отозвать Яковлева из Канады и назначить туда послом другого, более надёжного человека, против предложения могучего шефа КГБ выступил всесильный Суслов.
Видимо, Суслову было известно о том нескрываемом и почти восторженном преклонении, которое испытывал к нему зарвавшийся посол. А «серый кардинал» компартии умел ценить преданных ему чиновников и при случае мог заступиться за нечистого на руку поклонника, занимавшего какой-то высокий пост в партийной или чиновничьей иерархии. Защищённый таким образом от опалы функционер становился вдвое более верным, благодарным и преданным своему высокопоставленному покровителю. Сам же Яковлев до конца своей жизни сохранял восторженное отношение к Суслову.
Кто же спас Яковлева, вытащив его из гибельного болота «загнивающего» Запада, в котором он едва тайным образом не утонул? Миссия эта принадлежит не кому-нибудь, а самому Горбачёву.
В 1983 году тогда ещё просто секретарь ЦК КПСС М.С.Горбачёв посетил Канаду. Во время этого визита он, разумеется, много общался с советским послом. Видимо, уже тогда взгляды их во многом были сходны.
Именно Горбачёв настоял на возвращении в Москву столь близкого ему по духу единомышленника.
С 1983 по 1985 годы Яковлев работал директором Института мировой экономики и международных отношений Академии наук СССР. Летом 1985 года (вскоре после того, как Горбачёв стал генсеком компартии) бывший посол в Канаде стал опять завотделом пропаганды ЦК КПСС.
Карьерный рост при новом генсеке у бывшего посла был просто на удивление мощным и стремительным. В следующем1986 году Яковлев уже секретарь ЦК компартии по идеологии, информации и культуре. А ещё через год он член Политбюро и один из главных идеологов и архитекторов перестройки.
Оценки политической деятельности этого человека весьма различны и нередко полярны. Одни люди считают Александра Яковлева великим политиком и «отцом» перестройки. А другие называют его Геббельсом перестройки и «отцом» развала Союза.
Председатель КГБ Владимир Крючков ещё в 1989 году во всеуслышание назвал Александра Яковлева американским шпионом. И сообщил, что у него есть для этого серьёзные данные. Об этом же заявлял другой глава КГБ Виктор Чебриков.
Но разрешение на обнародование компромата на «папашу» перестройки руководители КГБ от Политбюро не получили. А после развала Союза многие подобного рода материалы на разных высокопоставленных деятелей партии вообще исчезли.
В октябре 2005 года Александр Яковлев покинул в возрасте 82 лет земной мир, но споры о нём, его миссии, а также о его политическом наследии не утихают.
Мой учитель воспринимает эту политическую фигуру, как зловещую. Как «агента тайного влияния» западных спеслужб, хитро и целенаправленно работавшего на развал такой великой страны, каким был могучий Союз Советских Социалистических Республик.
Позже Александр Яковлев откровенно гордился и самой своей миссией разрушителя Союза, и практическими результатами по её воплощению.
Судьбе этого человека Михаил Петрович Лобанов посвятил одну из последних своих рукописей, под выразительным названием «Оборотень». Книга такая, насколько мне известно, пока не вышла. Но в Интернете эту публикацию можно найти.


16.
Своё счастье на несчастье соседа - не построишь...

Таковы были некоторые из могущественных врагов Михаила Петровича Лобанова, литературного критика, прозаика, историка и литературоведа - знаменитого стойкостью и бескомпромиссностью как в Советском Союзе, так и в современной России, а также далеко за её пределами.
Вот у такого выдающегося учителя проходили мы школу литературного и нравственного возмужания. Ветеран и инвалид Великой Отечественной войны, профессор Литературного института, один из старейших его преподавателей (работает в Литинституте с 1963 года), заслуженный работник высшей школы Российской Федерации.
Я всегда искренне любил и люблю своего учителя. Уважал и уважаю его, как совестливого, самобытного и смелого писателя. Но, прежде всего, люблю за его чуткое и сострадательное сердце. Хотя далеко не во всём и не всегда был согласен с его взглядами. Впрочем, это ведь совсем и не обязательно во всём соглашаться с теми, кого искренне любишь. Да и просто невозможно.
К примеру, последние публикации Михаила Петровича из тех, которые я нашёл в Интернете («В сражении и любви», «Из памятного», «Великий государственник» и некоторые другие) вызвали у меня большой интерес. В то же время некоторые рассуждения в них, напротив, вызвали резкое нравственное неприятие.
Разумеется, это личное дело каждого человека, как относится к Сталину, одному из самых жестоких и коварных тиранов в истории человечества. Михаил Петрович далеко не одинок в своём отношении к Сталину, как к достойному глубокого уважения «великому государственнику».
В России сейчас идёт усиленная реабилитация Сталина, Берии и всего сталинского метода правления
Не буду затевать сейчас дискуссию на столь больную тему.
Об этом нужен отдельный и обстоятельный разговор. Тема горькая и наболевшая.
Скажу здесь лишь вкратце о своём несогласии с поразившим меня, странным убеждением Михаила Петровича, что укрепление российской государственности страшными методами сталинского террора 1937 года было оправдано, необходимо и даже спасительно.
Более того, оно наиболее эффективно и для современной России. И что, мол, ныне удержать Россию от развала можно только путём призывания нового 1937-го года на головы многострадального российского народа. Точнее, на головы врагов многострадального российского народа. А ещё точнее – его внутренних врагов (типично сталинский термин!)
Михаил Петрович и его весьма многочисленные сторонники имеют в виду, что в 1937-м году был нанесён Сталиным мощнейший удар по троцкистской, бухаринской и прочей оппозиции, основу которой составляли представители еврейской национальности. Именно представители этой национальности, по мнению Михаила Петровича и его единомышленников, сделали революцию в России. Именно они были источником всех бед, которые свалились на многострадальный российский народ в 20-м веке. Да и сейчас, мол, именно они губят Россию…
Но ведь стоит развязать в стране террор против евреев или какого-то иного народа (который кому-то кажется причиной бедствий родной державы и родного народа), как пойдёт цепная реакция и кровавая бойня охватит всю страну. Как это и было в годы правления Сталина. Никто ведь не был тогда застрахован от гонений, репрессий и насилия. Не будет таких гарантий и теперь.
Ибо давно известно, что нельзя построить своё личное счастье на несчастье соседа. А тем более, на его крови. И счастье своего народа на кровавом фундаменте не построишь.
А 1937-й год – это именно такой скользкий и зловещий фундамент...


17.
Наивность – дырявый щит от репрессий.

Да, 1937-й год – это скользкий, роковой и зловещий фундамент.
Где ради построения светлого будущего для так называемого советского народа рубили головы и вырывали сердца не только у его «врагов». На самом деле это были не враги народа русского или советского, а соперники Сталина в борьбе за власть. И они также не любили свой и соседний народ, как и сам Сталин.
Однако, террору подвергались не только враги кесаря, но и невинные прекрасные сыновья и дочери беззащитного «вражеского» соседа по общему дому. А также прекрасные сыновья и дочери самого русского народа и, не менее прекрасные, сыновья и дочери всех других соседей, населяющих громадный дом по имени Советский Союз. А разве можно подсчитать, сколько было поломано и искалечено душ и судеб родственников тех, кто был замучен и репрессирован!?
Я уж не говорю об уничтоженных зловещей машиной террора соратниках-палачах правящей клики, обезумевшей от жажды власти, крови и от страха возмездия.
А сколько было уничтожено наивных поклонников, восторженно аплодирующих тирану, горячо обожающих его и верящих наивно, что уж они-то, верные его поклонники, никогда не станут жертвами восхваляемого ими жестокого кесаря и развязанного им кровавого террора.
Однако, наивность никогда не была надёжным щитом от репрессий. И многие тысячи поклонников тирана беспощадно подвергались самому жестокому насилию.
И не только они, но также их любимые родители, жёны, дети, сёстры и братья. И, разумеется, их верные друзья, любимые учителя и талантливые ученики, а также их добрые и не очень соседи, работящие и не очень коллеги и прочие, прочие, прочие…
Я говорил коротко Михаилу Петровичу о своём неприятии его отношения к 37 году в нашем телефонном разговоре 17 ноября 2006 года, поздравляя его с 81-летием.
В ответ услышал странный довод, что, если бы не было жестокого 1937-года, то войну 1941-го года СССР не выиграл бы…


18.
Кто был покровителем и наставником Сталина?

Крайне удивлённый подобным доводом своего учителя (что без жестокого 1937 года не было бы победы в войне 1941-45 годов), я сказал ему тогда, что подобная позиция воистину странна и непонятна. Особенно, когда исходит она из уст человека, искренне называющего себя христианином.   
Разве может на подобные жестокости (на террор против тысяч и миллионов «внутренних врагов»!) благословить Христос, любящий каждого человека, независимо от его национальности?! Да никогда! На подобное может благословить только хитрый и коварный князь мира сего.
И сам Сталин, разумеется, был истинным сыном не Христа, а князя мира сего. Сам незабвенный Иосиф Виссарионович (типичный пришелец от нижних!) был в земной жизни таким же хитрым и лукавым, коварным и беспощадным, как и его тайный и мистический наставник и хозяин.
Не только к врагам, но и к своим соратникам, а также к своим наивным почитателям Иосиф Виссарионович относился с позиций практической выгоды. Такие понятия, как совесть и любовь были для него понятиями прикладными и тоже очень умело использовались и применялись мудрым и гениальным вождём в случаях практической выгоды и необходимости.
А Сталин, без сомнения, был человеком гениальным. Гениальным волком, с безошибочным нюхом и мёртвой хваткой, периодически одевавшим на себя маскировочную овечью шкуру. Ибо был он также гениальным психологом и гениальным актёром.
К сожалению, гений и злодейство весьма комфортно уживаются в этом земном мире. Ибо гениальнейшим из злодеев этого мира является сам князь мира сего.
Впрочем, я отвлёкся и уже начал дискуссию…


19.
О роковой связи кумиров и их поклонников.

Я спросил моего институтского учителя в том нашем телефонном разговоре: не будет ли он возражать, если я напишу ему письмо со своими взглядами на эту тему. Он согласился и даже просил меня это сделать.
Но когда я взялся за такое письмо, то вскоре понял, что подобный разговор совершенно не укладывается в отдельное письмо. Да и суть ведь в данном случае не только в наших личных разногласиях на эту тему с моим дорогим учителем, который, к моему сожалению, глубоко, но отнюдь не случайно заблуждается в данном случае.
По сути ведь Михаил Петрович Лобанов озвучил вслух честно и откровенно тайные мысли многих своих единомышленников. А таких единомышленников многие тысячи, и даже - миллионы.
В общем, затронутая здесь проблема стара, как мир, столь же запутана и, к сожалению, слишком важна и болезненна. А потому, говорить о ней надо не в частном письме, а публично.
Сейчас скажу лишь, что одна из главных причин заблуждения Михаила Петровича и его единомышленников лежит, на мой взгляд,  в повреждённой морали и вере.
Не их личной, а навязанной им морали и вере. Формирование этого учения таинственно происходило на протяжении многих веков. И тут не обошлось без мистики. Ибо управлял этим процессом таинственный бессмертный дух – главный враг Христа. Да, наложил на это свою властную и когтистую лапу мистический, мощный и коварный дух - князь мира сего. А по совместительству – главный инквизитор мира земного.
Вкратце эту тему можно обозначить, как тайну духовных поводырей каждого из нас. Тех, кому мы особо доверяем, за кем идём в земной нашей жизни, кому, по сути, таинственно принадлежат наши сердца.
В данном случае, речь идёт о поводырях определённого типа, про которых Христос сказал, что они сами упадут в пропасть и приведут туда за собой тех, кто им слепо и наивно доверился.
Среди таких поводырей есть не только слепые поводыри, но и прирождённые охотники за душами, пришельцы от нижних, а также их сознательные адепты. В числе подобных кумиров-поводырей людских масс и ловцов душ есть политики, деятели науки, искусства и литературы, шоу-бизнеса, церковные и духовные учителя, маги, космисты и пр. Как живые, так и усопшие…
Главная опасность здесь заключается в том, что власть земного кумира-хищника, которому человек отдал наивно своё сердце в земной жизни, распространяется и на посмертный удел этого человека.
Именно об этой великой опасности и говорил Христос в своих земных проповедях, о чём весьма коротко упоминается в евангелиях.
Представьте, какой тяжелейший посмертный удел может быть у такого чудовищного тирана, каким был Сталин. И в эти же ужасные уделы идут, как привязанные, вслед за своим кумиром те, кто наивно обожал и обожает этого адского пришельца. А таковых в России и на постсоветском пространстве многие и многие тысячи.
Но, к сожалению, очень многие души земных жителей находятся в обольщении (и весьма часто, в великом и печальном обольщении!) относительно тех уделов, в которые их души попадут после ухода с земли. Это относится не только к наивным почитателям всякого рода лукавых земных кумиров, но и к миллионам прихожан земных церквей.   
Разумеется, обо всём этом нужен отдельный и обстоятельный разговор.
А сейчас приведу лишь такой наглядный пример.
Известно, что на горе Фавор Христос общался со знаменитыми пророками ветхого завета Моисеем и Ильёй, которые почитаются, как величайшие святые. О чём они говорили на Фаворе со Христом? Об очень важном и судьбоносном вопросе, который касался не только этих двоих, но и многих других известных и безвестных лиц ветхого завета.
Сейчас напомню лишь, что одним из первых великих деяний Христа после исполнение им своей земной миссии было его схождение в ад и выведение оттуда упомянутых Моисея, Ильи и большой группы их соратников по ветхому завету, которые пребывали в шеоле, верхних ярусах преисподней, немало веков. А иные, даже несколько тысячелетий.
Как и почему оказались в аду эти души, которых почитают, как великих святых ветхого завета?!... И где тогда оказались вслед за ними после своего ухода из мира земного души миллионов их наивных обожателей и почитателей!?
Объяснения, которые дают на этот счёт фарисеи, – лукавы и скрывают великие тайны.
Но конкретнее об этом позже.

Продолжение следует.