Под городом Вена есть славное сено

     У них там в Австрии, в их славном городе Вена, все намного проще: сидит этак себе, сидит какой-нибудь новоавстрийский бюргер, пупок почесывает, сосисочкой посапывает, а тут вдруг и вспоминает — ах да боже ж мой, выходные то — совсем уж на подходе! В смысле, прямо вот буквально завтра!
     — А не смотаться ли нам куда-нибудь? — вопрошает он в пространство.
     — Warum nicht?! — отзывается второй пупок, поскольку отродясь сосиски по одной не ходят — это вам не сардельки.
     — Warum nicht?! — в смысле: «А почему б и нет, в самом деле?! А то сидишь тут себе, сидишь по хойригерам* — света белого не видишь…» — А не поехать ли нам на сидр? Как раз сезон открывается…
     — А что такое сидр? — спрашиваю я.
     — Сидр, — объясняет мне Машка Австрийская (вообще-то ее зовут Maria, и отец у неё Peter, и фамилия её очен-но австрийская, даже дворянская, но ей больше нравилось, когда я называл ее по-нашенски — Марь-Петровна или, совсем уж попросту, Машка), — Сидр, — объясняет мне Машка Австрийская, — это такое слишком свежее вино из яблок — ему меньше месяца.
     — А-а! — я всегда отличался умом и сообразительностью, — брага!!
     — А что такое брага? — спрашивает Машка Австрийская.
     — Ну, это такой наш сидр… только из чего угодно. Но я согласен и на ваш сидр.
     На том и порешили.
     Я только не понял, зачем надо было для этого ехать так высоко в горы?
     Мы ехали, ехали, ехали… Я даже уже решил попросить их познакомить меня с самыми необходимыми местными достопримечательностями — в смысле домика неизвестного архитектора. Но, слава богу, мы остановились полюбоваться видом со смотровой площадки.
     Вид был действительно замечательный. Мы стояли над самым обрывом, а под нами совершенно сказочно рассыпались по неширокой долине городишки, селеньица и… как бы это сказать получше — полюшки? — так ведь это женское имя, а не название для тех лоскутков… — одним словом, совершенно сказочный вид. Прямо хоть сейчас бросай все и начинай снимать «Старую, старую сказку». Вот только Олега Даля, увы, уже нет, а никого другого в его роли я себе представить не могу.
     А тут я еще приметил цветочек чрезвычайно похожий на нашу степную гвоздику.
     Гвоздика эта — наша, степная, — очень скромненький цветочек, размером всего-то с ноготок младенческого мизинца, с пятью совершенно крохотными лепестками. Но зато встречается он крайне редко — впрочем, его и приметить-то трудно. И, не знаю, как у кого, а у меня эта гвоздичка вызывает полное умиление. Представьте, выжженная, иссушенная степь, когда даже полынь и то превращается в мумию сушеную, и суслики уже перестают обращать на тебя внимание: — «Уйди, противный, не видишь — дышать нечем! —а ты хочешь, чтобы я из-за тебя в это пекло нырял?!» И вдруг такой крохотный, былинный — от слова былинка — цветочек. Что-то такое совершенно невозможное, как любовь чахоточного пажа из села Безродное** к наследной принцессе Великой Британии.
     И я еще с детства знал, как проверить свою избранницу: если я дарил ей такую гвоздичку, и она приходила в тихий, лучистый восторг — мой человечек.
     И вот я сорвал этот австрийский цветочек и преподнес Машке Австрийской. Машка замерла, а её матушка внушительно объяснила мне, что это растение занесено в Красную книгу и рвать его нельзя. А Машка так и молчала до самого хойригера.
     Я, конечно, вовсе и не думал проверять ее, но, честное слово, мне было очень приятно. Я тихо улыбался себе в тряпочку и уже совершенно не помышлял о том, чтобы снимать «Старую, старую сказку».
     О том, что я так и не познакомился с домиком неизвестного архитектора, я вспомнил уже где-то часа через полтора-два сидения за столом. И направился в темный конец сада, как это у нас называется.
     К моему удивлению, мне действительно пришлось идти практически через весь двор. Хойригер действовал в одной из малых сторон дома, построенного по местным традициям в форме прямоугольной буквы «о». А туалет находился в конце одной из длинных сторон, в полуподвале с окошками, открытыми внутрь двора. Пристроившись к писсуару, я невольно кинул взгляд через окно. И встретился с глазами овчарки, сидевшей на цепи напротив.
     Она лежала, вытянув морду на передние лапы, и, не мигая, тосковала своими карими омутами прямо мне в душу.
     Я аж даже отпрянул: ну, знаете ли, под таким взглядом не мудрено получить и расстройство отправления естественных надобностей!
     Рассмеявшись своему испугу, я подмигнул собаке.
     Она навострила уши, не веря своим глазам.
     — Лежишь? — брякнул я первое, что пришло в голову.
     Она часто-часто заморгала, не веря своим ушам.
     — Ну, подожди, сейчас выйду.
     И эта немецкая овчарка — поняла!
     Не понимая головы, не отрывая передних лап, даже не шевеля хвостом, она только порывами задних лап и крупа (впрочем, круп — это, кажется, только у лошади, но как-то язык не поворачивается применить в данном случае какое-нибудь другое слово), она только порывами задних лап и крупа выказала мне всю свою ликующую готовность и кокетливую скромность: ну как же, она же хорошо воспитанная фройляйн из порядочной и зажиточной семьи! — ей отнюдь не пристало бросаться на шею первому встречному.
     Когда я подошел к ней, овчарка совсем вытянулась в струнку и даже глаза закрыла, давая мне поласкать себя. А потом она носилась вокруг меня, сбивала меня с ног и даже осторожненько покусывала — собака все же. Но ни разу не залаяла: ей же поручено ответственное дело, и совсем не надо, чтобы хозяин узнал, что она отвлекается от своей работы.
     Когда мы уже вдосталь накувыркались, я заметил, что она охраняет навес, под которым скопилось уже метра на полтора высотой отменного, свежайшего, духмяного и нежнейшего альпийского сена.
     — Эх ты, дурашка! — я легонько щелкнул овчарку по носу. — Тут же сено! Не дай бог, кто с сигаретой — полыхнет, сама заживо сгоришь! А ты пускаешь сюда кого ни попадя…

* * *

     В зале я шепнул на ушко Машке:
     — Пойдем, я тебе что-то покажу…

* * *

     — Славное у вас тут сено, — наконец промолвил я.
     — Ага, — согласно выдохнула Машка.
     Я посмотрел на собаку, которая все еще ни на шаг не отходила от нас и следила за нами с выражением нянюшки, наблюдающей за новыми для нее играми детей.
     — И собаки у вас тут… хорошие.
     — Угу, — промурлыкала Машка.
     Я подмигнул овчарке. Та, явно из скромности, отвела глаза. Но завиляла хвостом, показывая, что ничуть нас не осуждает.
     — А вот наша собака давно бы нас искусала. В кусочки бы изгрызла.
     — У вас жизнь другая, — помолчав, сказала Машка.
     И ей стоит верит. Она хоть и недолго, — всего-то один семестр, — но жила у нас и к тому же в обычном русском общежитии, так что она знала о чем говорит.


——————————

     * Heuriger — что-то вроде кафе или ресторанчика, который на одну неделю в месяц открывает семья, выращивающая виноград и производящая вино. На большее у них за их достаточно тяжелой и кропотливой работой обычно времени не хватает, но для них эта неделя — скорее выходные или праздничные дни. Вино там свое и, что называется, по ценам производителя. А вот закуска, увы, небогатая, так как они не имеют права готовить еду, — только подогревать да нарезать, — так что еда небогатая, но дороговатая. Зато обслуживание!... — но для них же это не работа, а праздник. К тому же, в хойригеры обычно ходят всё одни свои соседи. Одним словом, хойригеры — это вино, сосиски и улыбки. Рекомендую. Но только не в самой Вене - там того смака нет.
     ** Город Волжский — мой родной город — основан в 1954 году на месте села Безродное.