Дед Пушкина. Пылкий и жестокий? Нет!

http://www.proza.ru/2014/01/29/2491

После трагической смерти Александра Пушкина, после разбора его личных бумаг, в 1840 году, в номере седьмом, журнал «Сын Отечества» напечатал «Отрывки из записок А.С. Пушкина», из «Начала автобиографии», где знаменитый внук Льва Александровича  писал: «Вторая жена его, урожденная Чичерина, довольно от него натерпелась. Однажды велел он ей одеться и ехать с ним куда-то в гости. Бабушка была на сносях и чувствовала себя нездоровой, но не смела отказаться. Дорогой она почувствовала муки. Дед мой велел кучеру остановиться, и она в карете разрешилась – чуть ли не моим отцом. Родильницу привезли домой полумертвую и положили на постелю всю разряженную и в брильянтах».

Но, рассказав эту историю, Александр Пушкин сам дал к ней такое пояснение: «Все это я знаю довольно темно. Отец мой никогда не говорит о странностях деда, а старые слуги давно перемерли». - Несмотря на такую приписку, его отец, Сергей Львович, прочитав журнал, был возмущен до глубины души и выступил в «Современнике» с опровержением незаслуженных, как он считал, обвинений в жестокости своего отца Льва Александровича Пушкина.
 
«В 7 номере Сына Отечества 1840 года прочел я отрывок из записок покойного сына моего. Не считаю нужным прибавлять, что эти записки ошибкою попались в число бумаг, предназначенных автором для печати, – писал Сергей Львович. – Если там прямо сказано: «все это я знаю темно, и никогда отец мой не говорил об этом», не явно ли, что рассказы сии брошены на бумагу единственно по причине их невероятности, на память того, чем воображение случайно поражено было, а не для всеобщего известия… – И продолжил с горечью: – Но здесь речь о покойном отце моем, добродетельнейшем из людей, которого память священна мне и сестре моей, остающимся в живых... Я обязан опровергнуть ложные рассказы: мое молчание показало бы, что я во всем соглашаюсь… Отец мой никогда не был жесток; … взаимная любовь его к покойной матери была примерная. Как!.. мой отец принудить мог насильственным образом мать мою ехать с ним на обед в последние часы ее беременности!.. Он, который, отъехав из Москвы в свою подмосковную на несколько дней, воротился с дороги, чувствуя себя не в состоянии перенести краткой разлуки! Кто мог сыну моему дать столь лживое понятие о благородном характере моего отца?!»

Сходную картину дружной семьи вспоминал и его покойный брат, поэт Василий Львович Пушкин, но – в стихах:

Поэзия святая!
Мы с самых юных лет
Тобою занимались,
Ты услаждала нас!..
Или в семействе нашем,
Где царствует любовь,
Играли мы как дети
В невинности сердец.

Именно только так, и только с хорошей стороны вспоминали своего отца и свою семью его сыновья. Но искаженные сведения о родном деде, отставном артиллерии подполковнике Льве Александровиче Пушкине, личности загадочной и интересной, дошедшие до него, заставили поэта ошибаться в его оценке дважды.

В предыдущем рассказе о предках Александра Пушкина «Горе мне! Я изрубил свою жену до смерти!» изложена история прадеда, Александра Петровича, сержанта Преображенского полка, который 17 декабря 1725 года, в приступе безумия, зарезал жену – Евдокию Ивановну.

 Его сын Лев и дочь Марья остались круглыми сиротами в неполных три и два года, и их воспитывал дед по матери – Головин Иван Михайлович, который внука Льва  сразу же, с малолетства, записал в лейб-гвардию Семеновского полка.

Лев Александрович  с 1739 года был определен капралом в артиллерию. Рос по служебной лестнице: получил сержанта, стал штык-юнкером, потом – подпоручиком, поручиком, капитаном, и, наконец, майором.

В шестнадцать лет дед женил его на Марии Матвеевне Воейковой, и поселил юную пару на Божедомке, доставшейся вместе с вещами и обстановкой Льву от его отца. С тех пор они жили, окруженные относительной роскошью, в соответствии со своими представлениями о моде.

Образ Нерукотворного спаса, писанный на холсте, висел у них над дверью, рядом – картина о блудном сыне. Несколько молитвенников лежали на ломберном столике возле окна. Одиннадцать картин, писанные маслом на холстах, и заключенные в позолоченные рамы, были распределены по комнатам.

Украшением здесь служили также столы раздвижные. Один из них, где верхняя доска была с мелкой резьбой, стоял посередине зала, а вокруг него – девять стульев с позолоченной обивкой. Второй, дубовый, был круглым, передвижным. На нем в углу располагалась разная мелочь для украшения: зеркало в резной раме, серебряная дорогая посуда, китайская шкатулка.

Здесь же висели портреты родителей Льва. Писанные акварелью лица Александра Петровича и Евдокии Ивановны, которых он не помнил, давали иллюзию, что родители у него, все же,  были… Ведь был похож на отца!

В спальне стояла широкая кровать под темно-розовым балдахином, вдоль стен – сундуки расписные. Шторы бордовые камчатые были подобраны в тон покрывалу. Горы пышных подушек закрывали его. Во всех комнатах стояли печи в дорогих пестрых изразцах.

Через год после заключения брака у молодой пары родился первенец, и его назвали Николаем. И только через шесть лет появился второй ребенок – Петр.

Дети росли, а служба в лейб-гвардии Семеновского полка в Петербурге шла своим чередом, где Лев Александрович «…в должности звания своего прилежен, от службы не отбывает, подкомандных своих содержит и военной экзерциции обучает добропорядочно и к сему тщание имеет, лености ради больным не рапортовался и во всем себя ведет как исправному штап офицеру надлежит и как по чину своему опрятен, так и никаких от него непорядков не происходит и таких пороков, которые по указу государственной военной коллегии 1756 году генваря 30 дня написаны, не имеет. Для чего по усердной его службе к повышению чина быть достоин». – Такую характеристику он получил после окончания семилетней войны, в которой участвовал.

Возвратившись однажды из похода, Лев Александрович с удивлением обнаружил, что Николинька и Петенька уже подросли. И, по моде времени, пригласил в дом учителя – двадцативосьмилетнего венецианского подданного Харлампия Меркади, который стал обучать мальчиков  французскому, итальянскому и греческому языкам.

Отбывая обратно в полк, после кратких побывок, Лев Александрович и не задумывался о верности или неверности Марии. Но в один из следующих приездов, в ноябре 1754 года, он ощутил к себе прохладное отношение жены.
 
Тогда присмотрелся к Харлампию и, наконец, заметил, что тот высок, строен, красив, и вполне может нравиться женщинам. Заподозрив неладное, поручил человеку следить за Марией и учителем. И уже в скором времени тот его известил, что подозрения барина не лишены оснований. Нагрянув домой в неурочный час, Лев Александрович поймал неверную жену в объятиях Меркади.

Крики и плач Марии не удержали Льва Александровича от твердого решения – со скандалом он выгнал учителя. Тот переехал к его шурину – Александру Матвеевичу Воейкову, который уступил тайным слезным просьбам сестры и её обещаниям, что забудет любимого.
 
Успокоенный, что проклятого венецианца теперь в его доме не будет, а значит, жена не будет испытывать соблазнов, Лев Александрович вернулся на службу. Но тот же человек ему через три месяца сообщил, что барыня теперь часто навещает семью брата и задерживается там подолгу…

Сразу же после получения этого известия, поехав домой и не застав жену, Лев Александрович незамедлительно отправился к шурину. И в запале выложил, что Мария продолжает встречаться с венецианцем, но теперь – под крышей его собственного дома. Тут совсем некстати подвернулся Меркади, и он, не удержавшись, набросился на него с руганью.

Александр Матвеевич, разозленный бесстыдством сестры и Харлампия, которого он пригрел, а также пораженный его неблагодарностью, накинулся на него с кулаками и основательно поколотил. Потом, приказав челяди выволочь побитого в конюшню и подвесить за руки, там продолжил экзекуцию. Этого шурину и зятю показалось мало, и они в этот же день увезли Меркади в деревню Воейковка, и бросили в домашнюю тюрьму.

Возвратившись домой, Лев Александрович избил Марию и заключил под замок и её, где та пробыла недолго - он пожалел жену и выпустил сразу.

 Но вся история выплыла наружу – после нескольких месяцев пребывания под замком Меркади сумел освободиться, и, явившись в Москву, подал на обидчиков жалобу.

Началась судебная тяжба. И хотя на суде Александр Матвеевич Воейков признавался, что главным виновником был сам, а не зять, – не смог простить венецианцу, что его сестра находится с тем в любовной связи, – в формуляр Льва Александровича тоже внесли  запись: «…за непорядочные побои находящегося у него в службе венецианина Харлампия Меркадии был под следствием, но по имянному указу повелено было его, Пушкина, по монаршей милости простить, а следствие ево оставить и определить по прежнему ево должности».

 Семейная пара продолжила вместе жить. Но через три года Мария умерла при родах, произведя на свет преждевременного, но здорового, третьего, сына – Александра.

 Для майора артиллерии не прошли даром судебные разбирательства по Меркади и смерть жены. Он заболел. И в августе 1761 года подал рапорт об отставке «по состоянию здоровья».
 
Врачи, осмотрев Льва Александровича, заключили, что он «имеет болезнь, ...малум хипохондрианум кум материя»  и от болезни этой «по временам бывает у него рвота, рез в животе, боль в спине и слепой почечуй (геморрой) от которого может приключиться меликолия хипохондриана». – Их вердикт означал: «ни в какой службе быть не способен».

Но Военная коллегия сочла, что Лев Александрович Пушкин, «по ево молодым летам по излечению болезней не безнадежен». Единственное, что Коллегия  сделала – в середине августа 1761 отпустила «в дом ево на год»  - с условием, чтобы явился   для переосвидетельствования.
 
Получив паспорт для проезда в село Архангельское Арзамасского уезда, да и в Болдино, затем обратно в Петербург, отец семейства отбыл домой, где принялся зализывать раны, нанесенные ему Марией и Харлампием.

Но в Военную коллегию через год не явился, так как произошли серьезные события: 25 декабря 1761 года умерла императрица Елизавета Петровна, дочь Петра I, и ее племянник – Карл Петр Ульрих, то есть, Петр III, -  стал очередным престолонаследником.

Мой дед, когда мятеж поднялся
Средь петергофского двора,
Как Миних верен оставался
Паденью третьего Петра.
Попали в честь тогда Орловы,
А дед мой в крепость, в карантин…

Так писал  внук Льва Александровича в стихотворении «Моя родословная», показывая несуществующую верность предка законному государю. Мало того, в «Начале автобиографии» и в «Table-talk» он опять утверждал: «Дед мой Лев Александрович во время мятежа 1762 года остался верен Петру III – не хотел присягнуть Екатерине и был посажен в крепость… Через два года выпущен по приказанию Екатерины и всегда пользовался ее уважением».

Но Александр Пушкин ошибался – дед его никак не участвовал в событиях, связанных с дворцовым переворотом, а также не сидел в крепости. 28–29 июня 1762 года гвардия возвела на российский престол супругу Петра III, немецкую принцессу Софию Фредерику Августу, которая при крещении получила  новое имя – Екатерина II. И, когда она отправилась на коронацию в Москву через подмосковное село Петровско-Разумовское, сорокалетний Лев Александрович, одетый в лучшие свои наряды, следовал на горячем, богато убранном коне, в её почетном эскорте - среди сорока других знатных московских дворян, отобранных для этой цели. К этому времени прошло уже два года, как умерла Мария, и он вполне смирился со своей участью.

Счастье во второй раз ему улыбнулось именно здесь: увидев среди сопровождающих Екатерину II двадцатишестилетнюю Ольгу Васильевну Чичерину, он понял, что совсем оправился. Это была дочь прославленного военного полковника Василия Ивановича Чичерина, именно того, который сообщил императрице Анне Иоанновне о заключении мира с Оттоманской Турцией и был принят в Москве с почетом. Ему же, в 1742 году, была оказана и другая честь – участвовать в коронации императрицы Елизаветы Петровны. Правда, вскоре после этого он умер – в возрасте всего сорока трех лет. И теперь понравившаяся ему барышня жила с матерью-вдовой.
 
Задумав жениться во второй раз, Лев Александрович вновь обратился в Военную коллегию с прошением об отставке. И, наконец, держал на руках указ, где, за собственноручной подписью императрицы Екатерины II было начертано, что «Л. А. Пушкину предоставлен «абшит». То есть – отставка от службы, и даже с повышением в чине. Теперь он – артиллерии подполковник!

Лев Александрович был богатым помещиком, владельцем более трех с половиной тысяч душ, села Болдино и деревни Тимашево, Кистенево в Нижегородской губернии и подмосковных деревень, Раково, Семеновского и  сельца Синево. А его московская усадьба на Божедомке занимала несколько десятков верст, и на ней располагался не только большой дом, украшенный наследственными иконами, но также и хозяйственные строения, оранжереи, плодоносящий сад, пруды, в которых водилась разнообразная рыба. У вдовца также не было недостатка в каретниках, кучерах, садовниках, поварах. И штат домашней прислуги впечатлял.

Поэтому он мог спокойно предложить руку и сердце Ольге Васильевне. Невеста, в свою очередь, принесла в дом жениха богатое приданое. Среди них: «образ Спаса Нерукотворного в золотом окладе с алмазною короною; образ Донской Богоматери в серебреном окладе, вызолоченном, риза низовая жемчюгом с цветными каменьями, образ Лютиковской Богоматери в серебреном окладе, вызолоченном, обнизан жемчюгом; образ Смоленския Богоматери в серебреном окладе, убрус низоной жемчюгом; образ Никиты Мученика в окладе серебреном, вызолоченном, да приданого серебра, бриллиантовых вещей, жемчугу на три тысячи на пятьсот рублев, платья, белья, кружев и постелю на семь сот рублев, всего по цене на четыре тысячи на двести рублев».

Все это осело в доме на Божедомке, а то, что они посчитали менее ценным, отправили в имение Болдино, где чаще всего любил бывать Лев Александрович.

Они зажили в любви и согласии. Но только через два года у них родилась дочь Анна. За ней ровно через год появился сын Василий, следом, в мае 1767 года, родился Сергей, отец будущего знаменитого внука…

Ничто не омрачало безоблачного счастья семьи. Всех нарождающихся детей, как и старших сыновей от первой жены, Лев Александрович крестил в церкви Живоначальной Троицы, в Троицкой слободе, так как она находилась в их приходе. После смерти своего отца священником здесь стал Федор Авксентьевич Малиновский, с которым он дружил.

Лев Александрович любил и эту церковь, и место, на котором она стояла – Троицкую горку. Чистый пруд, который отражал купы деревьев, саму церковь и другие строения, был образован от слияния двух рек – Неглинной и Напрудной, протекавших рядом с Божедомкой. Воздух здесь был сладким, и он не мог им надышаться.
 
Особенно отставной подполковник радовался тому, что Ольга Васильевна ничего не имеет против того, что он продолжает дружить с бывшими шуринами. Но лучшим его другом оставался  Владимир Сергеевич Грушецкий, муж сестры Марии – Анны Воейковой. Сенатор, умный человек, был частым гостем у них в доме. А по праздникам к ним съезжалась вся многочисленная родня с обеих сторон, в том числе, и родственники его первой жены. С особым удовольствием  они принимали и людей духовного звания, то есть, «почетное духовенство, известное своим просвещением и святой жизнью». Лев Александрович и сам много времени и средств уделял строению храмов. В Болдино, например, он уже успел это сделать...

Ольге Васильевне нравилось, что её муж – щедрый человек. Никогда она не противилась и тому, что он часто сзывал бедных на сытный обед. С улыбкой не раз также  наблюдала за тем, как муж оделял деньгами толпу нищих, которая тянулась по их обширному двору – с молитвой о долголетии здесь проживающих. 

Не против она была, что постоянно в доме гостят и племянники бывшей жены мужа – Жеребцовы и Лачиновы – ведь дети от первого брака мужа с нетерпением всегда ожидали своих родственников по матери. Как она могла этому препятствовать! Да и ее собственные дети обожали этих воспитанных отроков.
 
Васятке и Сереженьке нравились совместные прогулки с ними  по Москве, оставлявшие в их душах яркие впечатления – город им казался прекрасным, они взахлеб рассказывали о древнем Кремле, о колокольне Ивана Великого, об изумрудных берегах голубой Москвы-реки и о золотых маковках церквей, плывущих в её отражении…

Они тоже с мужем часто гуляли здесь и удивлялись не раз тому, что великолепные дворцы и пышные чертоги  соседствуют с бедными избами, крытыми лубом, и соломой, редко – тесом. А великолепные парки и сады располагаются рядом с огородами и лугами, где пасутся домашние животные. И после дождя немощеные улицы и переулки здесь становятся непроходимыми, кареты вязнут в липкой грязи! Но это их родная сторона! И они её любили.

Они с мужем воспитывали уже шестерых детей, для которых старались все сделать. Но беда к Москве подкралась незаметно. В 1771 году началась эпидемия чумы и люди стали умирать тысячами. Город сразу опустел. Трупы умерших выбрасывались на улицу или тайно зарывались в садах, огородах или подвалах. Были видны только фурманщики, которые, в масках и вощёных плащах, поднимали мертвых и кидали их, по двадцать, на телегу, и везли не в церкви, как раньше, а за город. И там их сжигали…

Вслед за другими помещиками, оставлявшими город, Лев Александрович спешно увез жену и детей в деревню, оставив усадьбу на попечении дворовых людей. И в Болдино семья отсиживалась до тех пор, пока чума не отступила от Москвы.

Лев Александрович был примерным семьянином. Он любил всех своих отпрысков одинаково, и постоянно улучшал благосостояние семьи, прикупая ещё земли – заботился о будущем детей. 13 августа 1776 года у них появилась еще одна дочь – Елизавета. Но её отец умер, когда ей  исполнилось только четырнадцать лет...

На надгробном камне было высечено: «Против сей надписи погребено тело артиллерии подполковника Льва Александровича Пушкина, который родился 1723 года февраля 17, тезоименитство его февраля 20, скончался 1790 года октября 25 дня, пополудни в 3 часу; жития его было 67 лет 8 мес. и 8 дней». - Эту запись сделал неизменный священник, его друг Малиновский.

Но самым ценным и знаменательным в скорбном событии стало то, что при его погребении обедню отслужил Московский преосвященный Платон (в миру – Петр Георгиевич Левшин). Мало того, иерарх пожелал похоронить Льва Александровича не на кладбище, а в самой церкви, при Донском монастыре. Митрополит Платон был выдающимся деятелем Русской православной церкви и его называли вторым Златоустом, русским Массильоном, сравнивая с французом, прославившимся своим красноречием.

За оплаканного любимой женой, всеми близкими, родными и детьми Льва Александровича Пушкина был внесен вклад в Донской монастырь 15 ноября 1790 года - на помин его души: «Дано вкладу по Болярине Льве Александровиче Пушкине образ Восстания из гроба, на нем риза серебряная со облаками по местам вызолочена, на Спасителе венец серебренной вызолочен, мерою в длину десять вершков, в ширину семи вершков, в киоте деревянном гладком вызолоченном». - Это был богатый вклад!
И опять,  через четыре месяца после его смерти, то есть, 19 февраля 1791 года, в Донской монастырь вторично  поступил не менее богатый вклад «по болярине Льве Александровиче Пушкине…»

Такие почести оказывались исключительно хорошим людям, любимым и уважаемым, а также почитаемым даже теми, кто знал их только по добрым делам. А тут даже люди, которым Лев Александрович давал вольную, не захотели стать свободными, а оставались у него крепостными, так он заботился о них.

Человек может быть во всем примерным, добрым, счастливым или несчастным, но, когда создаются особые условия, один раз в жизни он может стать жестоким. Как  произошло с дедом поэта, в пылу ревности бросившим свою  жену-изменницу в домашнюю темницу. Но вся  последующая жизнь могла стать примером для его детей и внуков, проживи он дольше.